Fide Sanctus 1

Анна Леонова, 2023

В тебе есть Внутренний Прокурор? А Адвокат? А жива ли твоя Интуиция? Это история о людях, в которых ты увидишь себя. Читай её, если влюблялся. Если искал в мире родную душу. Если учился в ВУЗе. Если жил в студенческой общаге. Если обожаешь музыку в наушниках. Если чувствовал, что твои мысли не понимает никто. Если тебе делали больно самые близкие. Если ты принимаешь сложные решения и не боишься быть собой.Сначала ты будешь думать, что давно знаешь такие сюжеты наизусть, а потом поймёшь, что живые герои стали тебе родными. Эта история оголяет боль старых обид, волнует кровь эмоциями, подглядывает в замочные скважины «благополучных» семей и смотрит в глаза тому, о чём не принято говорить.Это исповедь о жестокости и милосердии; о воле и силе.Это игра. Забавная игра в победителя, которая обернётся трагедией.Решай сам, кто прав, а кто виноват, – но после того, как встретишь собственный бой. Но нет, эта история не о войне. Не о предательстве, не о боли и не о смерти.Она о любви.

ЭПИГРАФ

Посмотри

Посмотри

Ты смотри

Как же мы обессилели

Как же тонко

Пищали

Рыдали

Как выли мы

Посмотри

Посмотри

Как мы рухнули

Бились

Как таяли

Посмотри

Как уходит весна

Сколько ей

И себе

Не отдали мы

Ты послушай

Ты слушай

Как бился

Наречием сорванным

Как тревожно стучал

Как летел в твою кровь

Каждый стон её

Как срывался на визг

Как горел и шептал

Твоим голосом

Как упало

Взорвалось

Как шло

Против каждого волоса

Ты услышь

Ты послушай

Смотри

Как же нас с тобой

Вытрепало

Посмотри

Раскидало

Разбило

Нас голыми

В снег с тобой выбросило

И ползём мы по снегу

Босые

Вдыхая ладонями

Не дыши

Не дыши

Не плывём

Не плывём

И не тонем мы

Семью месяцами ранее

Республика Беларусь, г. Гродно; октябрь 2009-го года

ГЛАВА 1.

Моя мать из рода Хранителей Времени — и пока это единственное, за что я ей благодарен.

Протяжно скрипнув, Колесо останавливается. Его гладкие лакированные бока отражаются в огромном зеркале.

Сплетя пальцы в неровный крест на удачу, я не отрываясь смотрю в глубь зеркала.

В недрах пиджака объекта моего наблюдения звонит телефон, и к нему раздражённо рвутся знакомые мне наизусть пальцы в мелких порезах.

Я боюсь пошевелиться и будто не дышу. По моему виску ползёт капля пота. В груди ещё клокочет раскатистый гул Колеса.

Объект прижимает к уху телефон, и из динамика льётся сбивчивый женский голос. То и дело закатывая глаза, он отбивает эти трели отрывистыми реваншами. Договорив, объект швыряет телефон в карман и бессвязно матерится, отбрасывая с лица чёрные волосы.

Я с облегчением выдыхаю и устало смыкаю ресницы.

Крест расплетается, и я почти не чувствую пальцев.

— Позвонила? — шепчет над моим ухом переливчатый голос.

Я молча киваю. По зеркалу бежит взволнованная рябь.

Скоро я снова увижу ту, которой верил дольше всего.

* * *

Это было логично.

И абсолютно мерзопакостно ожидаемо.

Прекрасное гнусное продолжение охренительно продуктивного дня.

День нависал как мокрое вязкое облако, похожее на те, что сейчас окутали город. Впору было задохнуться; впору было погрузиться в этот день, как в застоявшийся кисель, который не перемешивали несколько недель.

Мягкая серость утра предсказуемо перетекла в отвратительную серость полудня.

Почему-то дождливый полдень вызывает куда бóльшее разочарование, чем дождливое утро. Утро спасает надежда, что скоро несколько прояснится.

В полдень же понимаешь — не прояснится.

Не скоро.

В холле университета пахло людьми и суетой — как раз в том объёме, который часто доводил его до рвотных позывов. Куда бы ни катились облака по шкале отвратности, по сравнению с толпой, толкущейся в замкнутом пространстве, облаками хотя бы можно было дышать.

Как абсолютно каждый долбаный день.

Необходимость непрерывно общаться и быть на виду бóльшую часть дня заполняла мозг туманом и основательно понижала ясность мышления.

Даже не понижала, нет. Сужала коридор ясности.

И коридор этот становился социально-одобряемой точкой зрения.

Он фыркнул, смакуя удачную аллегорию. Думать солидно сил сегодня не было.

Скорее по привычке, нежели из добрых побуждений, он попрощался с гардеробщицей и начал проталкиваться не касайтесь меня к выходу. Несколько знакомых лиц успели выплюнуть по паре приветственных лозунгов и даже получить ответные жесты в духе столь необходимого сраного этикета.

Два удара по тяжёлым дверям — и он вдохнул наполненный влагой воздух.

Дождь прибил к тротуарам отяжелевшие бурые листья, и они безвольно прижались к разноцветным плиткам, никуда уже не торопясь.

А вот он торопился.

Привычный маршрут и алгоритм — вниз по широким ступеням, вперёд по узкой дорожке, нажатие кнопки на пухлом ключе, шаг по сухой траве — сегодня обновился шлепком туфли в замаскированную листьями лужу.

— Да твою-то мать! — запоздало выругался парень, с уже ненужной резкостью отдёрнув ногу от воды.

Плюхнувшись на сиденье, он рассеянно оглядел приборную панель и отточенным движением вставил ключ в замок зажигания. Метнув рюкзак на заднее сиденье, он машинально уставился в зеркало заднего вида и поймал взгляд злобных глаз цвета тёмного пива, на которые падали зачёсанные назад утром — но безнадёжно растрепавшиеся уже к полудню — чёрные волосы.

К лобовому стеклу намертво прилипла влажность густо-жёлтого октября.

Выехав с парковки, он лениво откинулся на сиденье, следя за медленным потоком машин, что огибал Ауди плавной лентой. По обеим сторонам дороги вальяжно плыли живописные здания, совпадая по цвету с залившей город осенью.

С корабля на бал, твою мать.

…Наверное, стоило бы сказать ему напрямую, что он не собирается и дальше участвовать в этом показушном дерьме. Рома пытается заткнуть им каждую дыру, как будто бесконечная реклама потомка может вызывать у коллег что-то ещё, кроме растущего раздражения. Как будто если потомок продемонстрирует чудеса логики и риторики, предку выделят место под солнцем и орден на грудь.

Ему говорили и говорят, безусловно, что в нём на глазах разгорается та самая правоведческая искра, которая способна на уровне интуиции распутать заросшее по уши дело и вывести на чистую воду и обвинителя, и подозреваемого, и истца, и швеца, и жнеца. Но как не хотелось превращать эту искру во что-то бумагомарательное, присутствуя рядом с ним на обсуждениях в роли болванчика.

Собачки на бардачке, которая с готовностью трясёт башкой, когда её заденешь.

Парень двинул губами в чуть заметной ухмылке. Собачка на бардачке.

Идеально.

Он так долго искал эквивалент своей роли в этих охренительных мероприятиях.

Надо взять и сказать ему. Собрать слова во фразу и сказать.

…«Рома, я не хочу участвовать в процессах сбоку от тебя. Ты думаешь, что прокладываешь дорогу в моё будущее, а на самом деле ты меня отменяешь в моём настоящем. Не подталкивай меня за кафедру и не вскидывай подбородок в слишком очевидном тщеславии. Они видят лишь малолетнюю копию опытного надоевшего до рвоты правоведа. Тебе пофигу на то, что я как фантик, прилипший к твоей подошве, — виден только когда ты поднимаешь ногу, чтобы кого-то пнуть. Ну а мне пофигу на то, что я должен держать твоё фирменное застывшее маской лицо и идти по твоему пути. Я хочу сам прорубить для себя путь, пусть даже это тоже будет правоведение. Мы не на выставке именитых бульдогов. Не раскачивай машину, чтобы я дрыгал башкой».

Что, прямо так и сказать?

«Рома, я хочу. Рома, я не хочу».

Да ну нахрен.

Откинув волосы со лба быстрым привычным движением, он раздражённо потёр шею в месте воротника куртки.

Болит, сука.

Что-то непомерно тяжёлое водрузил он себе на шею. Мораль папочки, партнёрство для мамочки и роль спутника псевдозвезды.

«Звезда» уже слишком долго зависала в своём собственном зените, словно доказывая себе, что она звезда, а не прожектор. Звёзды могут себе позволить изредка быть не видны, зная, что их будут, соскучившись, ждать. Прожектор же не может даже на миг прекратить светить ярким удушающим светом, потому что исправно и непрерывно светить — его главная единственная функция.

Звёзды же светят ненавязчиво — просто потому, что не светить не умеют.

Это был один из самых эффектных прожекторов факультета. Убеждённая носительница синдрома обложки журнала с каштановыми волосами, щедро подведёнными глазами и идеальным телом. С безупречной пластмассовой мимикой, безупречной скудной речью, безупречным примитивным юмором и безупречным цыганским стилем.

Безупречные взгляды, которыми встречали друг друга «звезда» и его мать, ясно давали понять, что скоро впору будет удавиться на шлейфе их безупречного взаимопонимания.

Как же надоела эта долбаная уродская безупречность.

Каблук безупречного сапога «звезды» сегодня с треском отлетел прямо накануне её очередного скучного до скрипа зубов глянцевого мероприятия.

Какого чёрта ты вообще согласился ехать за её копытами?!

Сбежать от тирании зава кафедрой можно было и в соседний парк.

Сунув руку в карман, он нащупал мелкий, незнакомый этой куртке ключ.

… — Они лежат в коробочке на полочках сразу за дверью, такие буро-серые, и их надо ещё тряпочкой специальной протереть, ну девочки подскажут, ты запомнил?

Целая просьба без манипуляций?

— Ну ты же сообразишь, ты же такой умный, это я у тебя такая глупен…

Недолго музыка играла.

— Я понял.

— Третий этаж, комната семьдесят девять, вахтёру объяснишь, зачем ты идёшь, она должна пропустить, а нет, так можно с кем-то попросить зайти, будто в гости, и…

— Хорошо, я понял.

— Ты сначала постучи, а вдруг девочк…

— Я понял, Марина!

Почти ощутимый скрежет мозгов и так преследует с шести утра.

Ещё, твою мать Марина, ещё поезди лобзиком по моим нейронам.

Снова вооружись бабской наукой обращения с одноклеточными, отказываясь признать в мужике способного к адекватному диалогу человека.

* * *

Передние колёса неприятно хлюпнули, минуя грязевое море на подъезде к дряхлому пятиэтажному зданию, что торчало из разбитого асфальта.

Простите, фундамента.

Нет, всё же прямо из асфальта.

Унылый район не располагал к общению с собой, и, наскоро запихнув белую Ауди между кособоким Фольксвагеном и перекошенным бордюром, он выпрыгнул из салона, морщась при виде обшарпанного здания.

Невероятно.

Где-то в недрах этого кошмара теперь жила та, что называет себя его девушкой, — и мысль об этом липко саднила на периферии самолюбия.

В несколько шагов преодолев подъездную дорожку, парень запрыгнул на крыльцо общежития. Холод от промокшей ступни споро поднимался по носку, и казалось, что нога застряла в ледяном болоте. Нахмурившись, он потряс головой, сбрасывая с шеи наиболее крупные капли, что проворно пробирались под воротник.

Не то чтобы он не любил касания воды.

Не то чтобы он не любил касания вообще.

Но на прикосновения чего-либо к его коже им был установлен чёткий лимит. Когда прикосновения начинали вызывать телесный перегруз, он мысленно надувал вокруг себя плотный мыльный пузырь, решительно обозначая радиус личного пространства.

Проведя ладонью по шершавой кирпичной стене, коллекционер тактильных ощущений потянул на себя тяжёлую дверь и шагнул в тёплый холл.

Ну просто пломбир Советская классика.

Пухлые вазоны, увенчанные полуживыми цветами. Вахтёрская стойка, обитая сайдингом. Приколоченный к стене щит с россыпью запасных ключей. Продавленный диван, по флангам которого блестят засаленными боками два кресла. Увитая искусственным плющом металлическая загородка, которая явно разделяла прибывших на уже допущенных в обитель и ещё ждущих своей очереди.

Злость почему-то нарастала. Горела тугим влажным комком чуть выше кадыка.

Нос чуял густой запах из смеси жидкого мыла с жареными пирожками.

Судя по всему, где-то здесь есть с позволения сказать буфет.

Дёрнув головой, парень остановил взгляд на вахтёрше, что умиротворённо разгадывала сканворд.

— Добрый день, — сухо произнёс он.

Вахтёрша подняла рассеянный взгляд и приветливо улыбнулась.

Комок злости под кадыком едва заметно сгладился.

— Мне нужно пройти в гости к моей… подруге, — с расстановкой проговорил парень, опустив на стойку прохладную ладонь.

— Комната и фамилия, — пробормотала вахтёрша, старательно вписывая слово в клеточки.

— Семьдесят девять. Измайлович.

Поставив подпись справа от фамилии Марины, он пересёк холл и двинулся по коридору, заглядывая в дверные проёмы в поисках лестницы. Отовсюду тянуло сквозняками и смазанными запахами, хотя было отчего-то спокойнее, чем в стильном холле универа.

Безлюдный полутёмный коридор услужливо отбрасывал эхо его шагов.

Безлюдный? Коридор общаги?

Парень с сомнением обернулся.

Ну конечно.

Населяющие этот рай люди на занятиях.

Не хочется представлять, как тут «безлюдно» вечером.

Вот уж где точно не хотелось бы находиться, вдыхая аромат омерзительных жареных пирожков, так это в гудящих коридорах старого человейника.

Заглянув в очередную дверь, он поскорее отодвинулся: потянуло влажностью и сыростью. Как же великолепно, должно быть, мыться в этом античном душе, что целиком состоит из сквозняка и грязного советского кафеля.

Обрадовавшись виду лестничного пролёта, парень не стал класть ладонь на вылизанный тысячей пальцев поручень и двинулся вверх, брезгливо держа руки в карманах брюк.

Высокие безликие окна и низкие широкие подоконники. Затхлые запахи незамысловатого быта. Звучные хлопанья дверей на этажах.

Прошло всего пару минут, а досталось уже всем сенсорным каналам.

Сдвинув брови, он поморщился и резко выдохнул.

Наверняка занятно коротать жизнь в этом богом и коммунальщиками забытом месте.

Не зря с момента, как комиссия по жилищно-бытовым запихнула Марину на Бульвар Ленинского Комсомола, он поспешно выразил желание видеться с ней только у себя — пусть он порой и не терпел эти снисходительно предоставленные Ромычем стены.

Хуже презрения, конечно, жалость. Но хуже жалости — снисходительность.

И почему её поселили сюда? Олега — как и всех юристов — поселили на Доватора; свой переулок ближе к телу. Хотя хвастать той общаге перед этой было явно нечем.

Хрен редьки не слаще.

Хмыкнув, парень рывком поднялся ещё на пролёт.

Пустынный коридор третьего этажа встретил гудением холодильника из ближайшей двери. Не поворачивая головы, он заключил, что это общая замусоленная кухня. Где-то в глубине коридора расшатанная дверь заглушила глубокий девичий голос:

— Я не хочу в сотый раз об этом…

Хлоп.

Голос превратился в комки ваты, спрятанные в одной из ячеек этого смрада.

Он втянул носом воздух и ускорил шаг, поневоле прислушиваясь.

Семьдесят четыре… семьдесят шесть… семьдесят девять.

Три раза стукнув по светло-жёлтой двери, он отступил и демонстративно отвернулся.

Вот сейчас одна из «девочек» распахнёт этот сарай, он заберёт чёртовы сапоги и молнией вылетит со двора не задев ни одно корыто.

За дверью стояла плотная тишина. Повторив стук, парень сжал челюсти и нащупал в кармане ключ. Пальцы задумчиво пробежали по резному боку ключа, словно прикидывая, не обойтись ли без него. Одного нажатия плечом на эту хлипкую фанеру могло быть достаточно.

Отправились бы к чёрту твои подковы и соседки.

Наконец нехотя выудив ключ, он всадил его в замочную скважину и надавил вправо.

Ключ не желал поворачиваться. Недоумевая, парень попробовал, вопреки законам логики, повернуть ключ по направлению к косяку.

Абсолютно бесполезно.

Обкатав ещё несколько подобных каруселей, он с досадой осознал тщетность попыток.

Либо ещё один ключ был всажен с другой стороны, либо ключ подходил, безусловно, — но к какой-то другой из этих долбаных фанер.

Не сдержавшись, он толкнул ногой низ тонкой двери. Дверь затряслась и надсадно загудела. Комок злости в горле задрожал в унисон с ней. Ладони уже немного отогрелись, а пальцы всё ещё были холодными — благодаря проклятой мокрой ноге.

По спине поползла усталость.

Нужно снова говорить с Измайлович.

Нужно снова пытаться что-то донести до человека, который год за годом слышал не его слова, а голоса в собственной голове.

И видел не его, а картинку из своих журналов.

Вытащив из кармана телефон, он выбрал строчку «Марина» и прислонил экран к влажному виску. Через три гудка из динамика вырвался её визгливый голос.

— Ну что там, заяц? Ты уже где?

Проглотив «зайца», он полушёпотом произнёс:

— Это не тот ключ, Марина. Он не подходит к двери твоей комнаты.

— В каком смысле не подходит? Точно семьдесят девять? Не влезает или не поворачивается? — понеслось из трубки.

Раздув ноздри, парень сухо уточнил:

— Не поворачивается.

— Заяц, слушай… Сейчас… Ой… Похоже, я перепутала ключи… Я тебе отдала тот, что меня попросила подержать у себя Олеся из шестьдесят восьмой… Понимаешь, она хотела, чтобы я зашла в её комнату раньше неё — у неё сегодня много пар — и разморозила блинчики, которые ей мама передала. И тогда она…

Сомкнув веки, он отодвинул телефон как можно дальше от уха. Глазные яблоки привычно опутал стальной канат. Внутри глаз билось что-то тугое и колючее.

— Так что нам делать? А давай ты вернёшься, и я поменяю ключик тебе!

— Я никуда отсюда не поеду! — громкость голоса поразила даже его владельца. — Я не сдвинусь с места! Голова скоро разлетится на куски! Я промочил ногу насквозь и…

Грёбаная ты дура.

Из комнаты неподалёку вышла девушка в красно-чёрной клетчатой рубашке и синих джинсах. В руке у неё, словно тяжеловесное орудие, поблёскивала пузатая кастрюля с отвратительными розочками на боку. Второй ладонью она сжимала комок спутанных наушников. Недовольно покосившись в его сторону, девушка начала отбивать марш по направлению к кухне. Звук её шагов отлетал от стен омерзительно гулким эхом.

— Когда у твоих соседок, — понизив тон, выдавил он, — заканчиваются занятия?

— Около трёх, заяц, — поспешно отрапортовала Марина.

Глаза автоматически закатились.

— Когда кто-то из них придёт, ты возьмёшь сапожки и привезёшь мне, давай? Конечно, мне придётся бежать потом, чтобы успеть, но я возьму такси, а подкрашусь в туал…

Грёбаных два часа.

— Заяц! У тебя же есть тот ключ! Значит, ты можешь посидеть в комнате у Олеси!

Как ты себе это представляешь?!

— Я не буду. Сидеть. В комнате у Олеси, — прошипел он, из последних сил удерживая тон ровным. — Между лестничными пролётами есть великолепные замызганные подоконники. Мне будет крайне уютно. А шикарному буфету внизу явно найдётся чем порадовать пожухлого гурмана.

Не намереваясь слушать треск её ответа, он сжал зубы и коснулся кнопки отбоя. Боль в висках напоминала глухо бьющийся о ракетку теннисный шарик. Выдернув из замка идиотский ключ, парень сунул его в просторный карман, где тот рисковал затеряться, и быстро зашагал прочь.

Разглядывать вокруг было нечего, и он угрюмо смотрел перед собой.

Так, вход в замызганную стряпную. Значит, рядом выход на лестн… Что?

Невольно затормозив, он сделал шаг назад и снова заглянул на общую кухню.

…На плите жарко попыхивала пузатая кастрюля с розочками на боку.

Центральным же концептом инсталляции была клетчатая рубашка, что покрывала прямую как струна спину. Белый шнур наушников опутывал талию клетчатой поварихи и нырял в задний карман её джинсов, где лежал телефон. Правый локоть девушки был отведён назад, левая рука вытянута вперёд, а ноги расставлены по ширине плеч. Пальцы правой руки напряжённо удерживали невидимую леску, а левая рука была сжата в кулак.

Это похоже на…

Не успев устыдиться своего спонтанного вуайеризма, он прищурился, разглядывая детали.

Да, это похоже на стрельбу из лука.

Губы тронула презрительная ухмылка.

Давайте вы тут все превратитесь в шизофреников.

Тем более такие великолепные жилищные условия этому охрененно способствуют.

Словно ощутив присутствие наблюдателя, девушка начала медленно поворачиваться вправо, не сводя прицела с воображаемой мишени.

Моргнув, наблюдатель автоматически перевёл взгляд на затемнённый дождливым сумраком профиль. Острый нос и высокий лоб в обрамлении золотистых растрёпанных как у меня волос.

Мозг успела пронзить мысль, что женское периферическое зрение шире мужского, а в следующую секунду она уже вздрогнула и остановила на нём распахнутый взгляд.

Выдернув руку из кармана, он поспешно выставил её перед собой.

Из белых наушников доносились приглушённые ноты… иностранного рока?

Кажется, это Linkin Park.

Отпустив видимую лишь ей тетиву, она дёрнула за шнур один из наушников, и он тут же послушно скользнул ей в ладонь. Меланхолично сложив на груди руки, она вопросительно подняла левую бровь. Остальные черты лица остались непроницаемыми.

Только одна бровь двигается из всего лица?

— Привет, — не нашёл он ничего лучше. — Ты… здорово стреляешь.

Кончики его холодных пальцев указали на мишень в виде кастрюли.

Что за хрень ты несёшь?

Девушка склонила голову, продолжая молчать. Левая бровь опустилась.

В горле заклокотало раздражение.

Клетчатая повариха явно пыталась занять позицию великодушного молчуна.

— Что, не она мишень? — небрежно произнёс он. — Не в неё ты стреляла?

Что ты мелешь?

— Я не стреляла, — наконец невозмутимо отозвалась девушка. — Я пока только… оценивала мишени.

— Оценивала мишени? — тупо повторил он; в правой туфле еле слышно хлюпнуло.

Её голос звучал необычно: достаточно мягко, чтобы быть женским, и достаточно низко, чтобы не сверлить виски.

Вроде бы он уже слышал его раньше. Где?

Девушка закатила глаза и сделала шумный вдох, будто устав от всего на свете.

Какого чёрта?..

— Ты гость, — она не спрашивала, а утверждала. — К кому?

— В семьдесят девятую, — автоматически ответил он.

Хотелось, чтобы привычная злость на неуместное любопытство ощетинилась и придумала хороший ответ — в меру забавный, в меру ледяной. Но злость молчала.

За каким хреном ты тут стоишь?

Раздражение под кадыком в точности воспроизвело звук хлюпанья в туфле.

Повариха пылала слишком отчётливым превосходством в этой тупорылой беседе.

Слишком.

И эту наглую тетиву стоило надломить.

— А ты чего здесь… — он выразительно обвёл рукой кухню.

— Я здесь, — отозвалась она, повторив его широкий жест, — живу.

— Почему не на парах? — за каким-то чёртом уточнил парень.

— Ушла, — безразлично бросила она, шагнув к кастрюле. — А ты?

— Свалил, — по инерции отозвался он. — Подруга попросила заехать сюда, а ключ оказался не тот. И теперь мне нужно… ждать её соседок.

Какого чёрта ты в диалоге… Семьдесят процентов бабские, тридцать процентов твои.

Но баба и не думала бороться за свои проценты.

— Бывает, — заключила она, подливая в кастрюлю подсолнечного масла.

Повисло молчание, разбавляемое лишь стуком деревянной ложки о кастрюлю.

Ты собирался посидеть на подоконнике.

Мозг вяло обработал этот сигнал, но ноги остались на месте, словно приклеившись к покорёженному порогу кухни. Пульсация в висках ослабла.

Почему?

Нашарив глазами окно, он заметил, что его створка приоткрыта.

Ну конечно. Воздух.

Парень провёл рукой по задней стороне шеи и тихо выдохнул сквозь зубы.

Здесь не пахло жареными пирожками и было открыто окно, и уже это казалось чудесным.

Девушка проследила за его взглядом и указала глазами на распахнутую створку.

Всё, адьё. Минуту помолчали.

Она уже успела его рассмотреть и сейчас будет корёжиться в попытках понравиться. Но вместо кокетливых ужимок клетчатая повариха угрюмо сказала:

— Если холодно, пардон. Но закрывать не буду.

— И не надо, — изумлённо произнёс он. — Наоборот, так лучше. Свежо.

Она охотно кивнула, не потрудившись поднять глаза.

— Да. Куда лучше, чем задыхаться.

«Ты тоже задыхаешься без открытых окон?» — почти ляпнул он, но прикусил язык.

Вопрос был слишком искренним риторическим.

— Ты уже обедал? — внезапно осведомилась она, по-прежнему не поднимая глаз.

Прислонившись плечом к дверному косяку, он проигнорировал вопрос.

Превосходство в беседе несмело подросло.

— Понятно, — невозмутимо продолжила она. — Значит, не сможешь, слишком велик соблазн.

— Что не смогу? — перебил парень, раздражённо глядя на её волосы.

Что она несёт?

— Посторожить курицу, — терпеливо ответила девушка, одарив его «что тут непонятного» взглядом. — Мне нужно сбегать в комнату.

На протяжение секунды он смотрел на голубо-серые серо-голубые? радужки.

В дождливом полумраке они были похожи на капли белёсого индиго.

В груди шевельнулась досада, приправленная удивлением.

— Ах да, ты же гость. Ты не в курсе. Здесь без вызывающего доверие сторожа ничего оставлять нельзя, — назидательно пояснила она как умалишённому.

— Я вызываю у тебя доверие? — вырвалось у него. — А если всё сожру?

— Вызываешь, — кратко отозвалась девушка, любовно разглядывая кастрюлю.

Голову защекотал тёплый смешок. Пытаясь его подавить — уж слишком нелепой серьёзной для неё выглядела ситуация — он кашлянул и звучно прочистил горло.

— Что, всё-таки закрыть окно? — мрачно спросила девушка, уперев руку в бок.

Вторая её рука — с ложкой — скорбно висела вдоль джинсов, и с неё капал куриный бульон.

— Я не… поэтому, — запнувшись, пояснил он и снова несколько раз кашлянул. — Чёрт его знает. Может, из-за того, что ногу промочил.

Расскажи ещё, какие трусы сегодня надел.

— Там, где умывальники, есть змеевик, — сообщила повариха, снова энергично помешав курицу. — Можно повесить носок на него. И даже туфлю приткнуть.

— Да нет, — по-светски машинально отозвался он. — Неудобно как-то.

— Там есть табуретка, чтобы сидеть, пока что-то срочное сохнет, — без тени улыбки обнадёжила его она.

О да, так гораздо удобнее.

— Такие подробные детали операции, — лениво уронил он.

Ехидство упрямо не сдавалось. Превосходство в беседе всё ещё зачем-то было нужно.

— Я там часто сижу, — её губы тронула едва уловимая усмешка.

— Сушишь носки? — отгоняя непонятное смущение съехидничал он.

— Проветриваю мозги, — неприязненно отозвалась девушка. — Там почти всегда никого.

Повисло почти осязаемое молчание. Подавив резкое желание послушаться отправиться сушить носок, он с расстановкой произнёс:

— Я не трону курицу, можешь сходить в комнату.

Она снова прищурилась, и её глаза сверкнули парой лукавых смешинок.

— Нет, не обедал, — запоздало ответил он; канат между глазными яблоками слабел. — Но не трону. А когда придёшь, пойду сушиться.

Раз там почти всегда никого.

— Хорошо, — просто ответила она и обошла его, исчезнув в дверном проёме.

Через полминуты где-то в коридоре хлопнула фанерная дверь.

Не сдержавшись, он дёрнул носом в направлении кастрюли. Пахло мягко и густо, тушёным мясом со специями. Желудок предательски заурчал, успев соскучиться по еде с семи утра. Вскоре фанера вдали снова хлопнула, и вызывающий доверие сторож поспешно отступил от плиты, скрывая желание вероломно присвоить вверенный ему объект.

Спустя несколько шлёпаний по бетону секунд она возникла в кухне, одной рукой держа две тарелки и две вилки, а другой отбрасывая со лба волосы.

Они похожи на взорванный стог. Идеально.

Самые короткие из них трепетали на уровне глаз, а самые длинные касались острых ключиц, что виднелись в вырезе рубашки.

Кажется, это называется стрижка каскадом.

Под ложечкой хмыкнуло презрение к хозяйской эрудиции в подобных вопросах.

Остановившись у плиты, девушка ловко выудила из кастрюли и водрузила на тарелку сочное куриное бедро.

— Гарнира нет, — констатировала она, снабдив натюрморт вилкой и протянув тарелку ему.

— Это мне? — ляпнул он, против воли втягивая носом запах курицы.

Она выразительно заглянула ему за спину, прищурилась… Перевела взгляд влево… вправо… а потом, вытянув шею, — на шее проступило тугое сухожилие — обернулась назад.

— Ты видишь здесь кого-то ещё? — вкрадчиво раздражённо поинтересовалась она.

Твою мать, как остроумно.

Шевельнувшееся в груди раздражение было, впрочем, довольно ленивым. Подложив ладонь под тарелку, он ощутил мягкое тепло керамики.

Первое тепло на ладони за весь день.

Девушка между тем со слегка отстранённой страстью разглядывала кусок курицы, что лежал на её тарелке с уродливым рисунком. Наконец зацепив зубьями вилки куриную кожу, она проворно стащила её с мякоти, неуклюже стукнула вилкой по керамической поверхности и… поморщилась от резкого звука.

Поморщилась от резкого звука?..

Осознав, что он слишком откровенно наблюдает за тем, как кто-то ест, предавая вколоченный в мозг долбаный этикет, парень моргнул и уставился на свой кусок курятины, призывно поблёскивающий жирным боком.

На его тарелке уродливых рисунков не оказалось.

— У тебя моя любимая тарелка, — будто в никуда рассеянно произнесла она. — Люблю посуду без рисунка и рельефа. Гладкую. Однотонную. Как лист бумаги. Держи аккуратно и не расколоти её, ясно?

Начав слушать с интересом, он ошарашенно замер, когда она договорила.

Повариха командовала так нагло, словно не она только недавно назвала его гостем.

С неё чёртов этикет явно стекал как с гуся вода.

Но какого хрена это говорить? Он похож на того, кто…

В горле заклокотала необъяснимая тревога досада.

— Почему ты поделилась курицей? — напористо брякнул он.

Девушка беззаботно махнула рукой и едва уловимо передёрнула плечами.

Вероятно, это следовало понимать как «К чему вообще эти вопросы».

Этот жест будто нарисовал между ними невидимую стену — и нарисовал её рукой.

Невидимую стену?..

Внезапно. Абсолютно внезапно он осознал, что она смотрит на него сквозь стенки такого же мыльного пузыря, как тот, что окружал его самого.

А у тебя есть лимит касаний?

Нетерпеливое тревожное раздражение подталкивало к ехидным фразам. Какая-то из них непременно спровоцирует её на привычное ему женское поведение, и тогда…

Что — «тогда»?

— Сначала обвинила на будущее, что я могу её стянуть, — не успев подумать, продолжил он, — а потом положила мне громадный кусок — крайне гостеприимно, но почему?

— ДА НЕ ЗНАЮ Я, ПОЧЕМУ! — сдвинув брови, воскликнула девушка. — ОТВАЛИ!

Его едва согревшиеся руки вздрогнули, и кухню огласил возмущённый звон тарелки, что получила колотое ранение вилкой.

Спровоцировал на привычное, олень?

Нет, это для него привычным не было.

— Я К ТЕБЕ НЕ ПРИВАЛИВАЛ! — подавив растерянность, рявкнул он.

За грудиной на мечах дрались судорожное удовлетворение и липкая досада.

Поставив тарелку на стол, девушка медленно вдохнула и сложила руки на груди, глядя снизу вверх — устало, но решительно.

Она куда ниже Марины.

Всё в её жестах и мимике указывало на то, что её раздражение из-за его общества сейчас могло без особых усилий победить раздражение его — но она его умело сдерживала.

Прочистив горло, девушка быстро живописно пробежала пальцами по лицу.

Будто смахивая паутину.

— И правда, — негромко произнесла она. — Я неправа. Извини, пожалуйста.

Изумлённое уважение суетливо перебирало шаблоны женского поведения.

— К чему эта пугающая искренность рафинированная официальность? — буркнул он.

— «Отвали» я сказала не тебе, по сути, — невозмутимо продолжала она, спокойно глядя ему в лицо. — А другому человеку: словно вдогонку. Это был перенос.

Так вот кем стал бы Петренко, родись он бабой.

Захотелось высмеять её подкованную смелость, но вместо этого он глухо ляпнул:

— Ты знакома с понятием переноса?

Помедлив, она мелко кивнула.

— Я пришла на кухню уже злая. Но, естественно, не на тебя.

Ну конечно!

— Я слышал, — прервал он молчание. — Как только зашёл на этаж.

Вот где он «раньше» слышал этот голос.

Низкий, как интеллект Варламова, и уверенный, как американский Боинг.

— Что именно слышал? — с показной беззаботностью спросила она, сощурив левый глаз.

Рассматривая мелкие морщинки, что собрались у уголка её глаза, он честно сообщил:

— Что ты «не хочешь в сотый раз об этом».

Девушка сдержанно рассмеялась, приоткрыв маленькие бледные губы.

Неловкость испарилась.

Она не только извинилась, но и, похоже, не собиралась мстить за это.

Бросив быстрый взгляд на куриную кость с налипшей на неё мякотью, он на миг засомневался, стоит ли брать её руками и доедать. Но собеседница с таким аппетитом обкусывала с косточки остатки мяса, что он тут же осознал: этот человек вряд ли станет оценивать его ловкость и чистоту пальцев после.

На удивление вкусно.

Что-то было не так. Отчётливо непривычно.

Поморщившись, он уныло приготовился распознавать очередную эмоцию.

Но уставшие нейроны отказывались бросаться в распознавание.

И лишь опустив на тарелку идеально чистую кость, он вдруг понял, что было не так.

Бьющий в висок теннисный шарик исчез. Узлы вокруг глазных яблок распутались.

Парящая вокруг её растрёпанной стрижки атмосфера настойчиво прорывалась в его мыльный пузырь, раскрашивая воздух внутри в золотистый цвет.

Давно ты увлёкся символичной колористикой, придурок?

Повинуясь внезапному порыву, он протянул к ней левую руку и негромко произнёс:

— Святослав.

Всё ещё обкусывая птичье мясо, девушка не спеша рассматривала предложение о знакомстве его руку. Наконец расправившись с едой и ловко зашвырнув кость в урну, она убрала за спину испачканную в курице правую ладонь и вложила в его руку левую.

— Вера.

Её ладонь была тёплой, а пальцы прохладными и тонкими — почти хрупкими.

Вот что стоило держать аккуратно, чтобы не расколотить.

Осознав, что уже миновало несколько длинных секунд, он легонько сжал узкую ладонь.

— Очень приятно, — склонив голову, по-светски припечатала она.

Ощущая странное облегчение, он рассмеялся и нехотя выпустил её руку.

Рассмеялся?

— Спасибо, было вкусно.

— Пожалуйста, — бодро отозвалась девушка, небрежно смахнув кость с его тарелки в урну. — Хорошего дня тебе, Святослав.

Опустив посуду в корявую раковину, она осторожно подхватила горячую кастрюлю под ручки и шагнула к выходу.

— Можно просто Свят, — поспешно вставил он зачем-то.

Застыв на пороге, она окинула его быстрым нетерпеливым взглядом.

— Мне удобнее Святослав, — твёрдо отозвалась Вера, перехватив кастрюлю крепче.

В её мимике слишком явственно читалось желание вырваться из пут этого диалога.

Шла бы к чёрту его способность читать чью-то мимику.

Устав сражаться с этикетом, девушка приподняла уголки губ и переступила порог кухни.

Не успев подумать, что собирается сказать, «можно просто Свят» воскликнул:

— Вера!

— Можно просто Вера Станиславовна, — с глубочайшей серьёзностью отозвалась девушка.

Что, твою мать?

— Мне удобнее Вера, — вернул он подачу. — Я хотел уточнить…

К его удивлению, она цокнула языком и снисходительно произнесла:

— А, да. Умывальники вон там. Удачной просушки.

Мгновение — и растрёпанная стрижка окончательно скрылась в дверном проёме.

Крыть было нечем.

Злясь на обоих, он широкими шагами вышел из кухни, стараясь не смотреть, в какую комнату зайдёт тёплая ладонь с прохладными пальцами ароматная кастрюля с курицей.

И только усевшись на табуретку возле змеевика, предварительно со всей возможной аккуратностью разложив унылый носок на горячей поверхности, он понял, что задний ум успел безошибочно определить, что это была комната семьдесят один. И что его больше почему-то не раздражает советская плитка на полу и бесполезный ключ в кармане.

* * *

— Ой, я не знаю, почему решила не ехать туда, — звонко щебетала Марина, суетливо и бесцельно переставляя чашки на столе. — Решила больше времени провести с тобой. А, зайчик? Долго ждал, бедненький.

Да, заждался сюсюканья как со слабоумным.

Заботливо развернувшись, она нежно постучала пальцами по его руке, что лежала на столе подальше от покрытых пятнами полотенец.

На стене чуть выше его головы висел сносный бра с пузатой лампочкой.

Почему не включить этот тёплый свет вместо потолочного прожектора?

Окинув Марину унылым взором, Свят наклеил на лицо достаточно сладкую улыбку.

Пульсация в висках постепенно возвращалась, и лоб медленно окутывался удушьем.

…Звонок Марины совпал с окончанием просушки носка. Трубка радостно сообщила, что спутница жизни «ради своего сладкого зайца» забила на мероприятие, переобулась её мать на ходу допрыгала до такси и будет в общаге «с минуты на минуту».

Едва он успел умыться прохладной водой, как Марина ворвалась в тихую обитель змеевика и потащила его в свою комнату через кишевший студентами коридор.

И вот уже около полутора часов он был почётно воткнут во главу шатающегося стола.

Никак не удавалось так устроиться на табуретке, чтобы поневоле не соревноваться с холодильником в широкоплечности.

Но это была меньшая из его бед.

Марина присела на корточки, сдвинула брови в заботливой гримасе и коснулась его лба горячей ладонью.

Пожалуй, слишком горячей.

— Нету температуры, — задумчиво пробормотала она.

К чему это лихорадочное материнство, твою мать?..

Как можно вежливее отодвинувшись от её руки, он угрюмо перевёл взгляд на картонные вафли с фруктозой.

— Марина, — негромко произнёс он, охотно поддаваясь раздражению. — Я уже поеду домой.

Избавь меня от бесед на фруктозе.

Она подняла брови и посмотрела на него со смесью подозрения и разочарования.

…В комнату молнией ворвалась девица в мерзком махровом халате и, увидев его, пронзительно заголосила приветствия, щедро смазанные провинциальным кокетством.

— Марина, я нашла, кто переведёт мне этот вонючий текст по аудиту! — до костей отпарив гостя радушием, визгливо сообщила она. — Это та ещё жесть, особенно термины. Моего школьного английского однозначно не хватило бы. А тут и расценки нормальные, и по знакомству. Она прикольно переводит, живенько так.

— И кто это? — из вежливости поинтересовалась Марина.

Отступив от Свята на полшага, она не перестала по-хозяйски поглаживать его ладонь.

Он прикрыл глаза, спасая мозг хотя бы от визуальных раздражителей.

Пусть она думает, что от удовольствия.

Выудив из холодильника йогурт, девица энергично взболтала его и крякнула:

— Уланова.

Марина метнула в неё насмешливый скучающий взгляд и уточнила:

— Которая Варя?

— Вера, — словоохотливо поправила её собеседница. — Баба живёт в одной комнате с твоей Шацкой, а ты имени не знаешь.

Теннисный шарик отскочил от правого виска и понёсся к левому.

Распахнув глаза, Святослав поспешно заинтересовался упаковкой от вафель на фруктозе.

— Ещё я всех буду помнить, — высокомерно буркнула Марина и, поколебавшись, добавила: — Поздравляю. Настя говорит, она одна из лучших у себя на потоке.

Она понимает каждое слово из своего иностранного рока.

Перед глазами мгновенно возникла картинка девушки в клетчатой рубашке.

Смирившись, что придётся с кем-то общаться, она выдёргивает наушник из уха, прикрытого золотистыми волосами, и устало смотрит снизу вверх.

Ей тоже приходится смиряться.

— Ну надо же хоть что-то классно делать, — со всей возможной глубокомысленностью заключила соседка Марины. — У кого-то в планах уход за собой, а у кого-то — переводы.

«Звезда» скосила глаза в сторону подруги и оттянула влево уголок губ.

Под ложечкой завертелась досадная… обида?

— Молчу, имею совесть, — изрыгнула заказчица перевода, кокетливо поймав раздражённый взгляд гостя. — Мы вообще договорились на долгое сотрудничество, даже телефонами обменялись. Видела ты людей, которые в наше время на бумажке телефон записывают?

Допив йогурт, соседка Марины подскочила к столу и кинула на него несколько клочков бумаги из кармана. Верхний листок был помят куда сильнее остальных.

Половину листка занимали четыре буквы, а вторую половину — семь цифр.

Свят уставился на семь цифр под четырьмя буквами её имени.

* * *

Проследив за взглядом бойфренда, Марина сдвинула брови и крепче сжала его пальцы.

В груди закопошилось смутное беспокойство.

Да ну, смешно. Зачем ему номер Улановой.

Он и сам переведёт. Или папа ему найдёт переводчиков.

Нацепив на лицо нежность, девушка тщательно расположила ладони парня на своей талии.

Он медленно повернул голову и сверкнул тёмно-шоколадными глазами. Когда он хотел, он напрочь лишал лицо мимики, и этот идеальный фасад было совершенно не прочитать.

Ей жадно импонировала роль спутницы откровенно привлекательного мужчины, но чаще эта роль вызывала жалящее беспокойство.

Стоп, стоп. Это всего лишь Уланова. На клетчатые рубашки он и на друзьях посмотрит.

— Святушка, тоже хочешь заказать переводик? — пропела она. — Запомнил номерок?

Волна язвительности упорно гнала всё дальше по минному полю его самолюбия.

— Марина, я кинестетик, — его голос был похож на шуршание обёрточной бумаги. — Не так уж и сложно это слово, особенно если его значение пояснили тебе уже сто восемнадцать раз. У меня плохо с визуальной памятью. А у тебя, видимо, со слуховой.

Договорив, Свят лениво шевельнул нижней губой, что чаще всего значило «Моё слово сейчас станет последним».

Она поспешно прикусила язык.

Тормози, он и так сегодня полдня просидел в студенческой общаге.

— И мне не нравится, когда меня называют Святушкой, — холодно добавил он, сняв руки с её талии. — Об этом я тоже говорил уже много раз. Всё ещё надеюсь быть услышанным.

Соседка навострила уши, и Марина старательно сбавила обороты.

Нужно, чтобы все думали, что у нас идиллия.

Зачем нужно, она и сама не знала.

Куда чаще она смотрела на них чужими глазами и слишком боялась этими чужими глазами увидеть, как у «Короля» и «Звезды» что-то сломалось или сошло с петель.

— А как лучше? — спросила она, ласково поглаживая его щёку. — Свят?

— Лучше полностью, — поджав губы, отозвался он. — Святослав.

* * *

Ничерта. Ничерта ты обо мне не помнишь. Ничерта ты обо мне не знаешь.

Он поднялся со стула, и девушка томно прижалась к нему всем телом, пустив в ход свои основные козыри. Он миролюбиво провёл ладонью от её плеча вниз по спине, перетекающей в изящную поясницу и прелестно оформленные ягодицы.

Эту долбаную безупречность спину не заставишь вырядиться в просторную рубашку.

Когда клетчатая лучница смотрела себе за спину, у неё на шее тонкой струной дрожало тугое сухожилие. Оно крепилось к острой ключице…

…как тетива её невидимого лука крепилась к его гладкому концу.

Подняв лицо Марины за подбородок, он обхватил губами её рот и замер, прислушиваясь к ощущениям. В груди зашевелилось нечто, уверенно похожее на усталость.

Девушка послушно обвила руками его шею и запрокинула голову, настойчиво лаская языком его нижнюю губу.

Он мягко отстранился и провёл пальцем по её пухлым губам.

— Нет. Устал. Кожа плавится. Поеду один.

А завтра ты в двести первый раз спросишь, кто такой высокий сенсорик.

Не впервые слыша подобные слова, она разочарованно кивнула, но промолчала.

Прекрасно, сегодня можно хотя бы не оправдываться.

Ещё раз быстро прижав губы к её губам, он отбросил со лба волосы и шагнул за дверь.

Под солнечным сплетением горело желание рвануть по коридору бегом. Ещё три часа назад он шагал к умывальникам, с теплотой в груди рассматривая облупившуюся краску на стенах. Тогда его даже не особенно беспокоил мокрый носок и мерзкая лужа в туфле. А сейчас и высушенный носок не спасал от новой сырости в душе.

Нужен воздух.

Ну ты, Марина, смешная, ей-богу. «Запомнил номерок?»

Я кинестетик, Марина, но я, Марина, не имбецил.

Выскочив на улицу, он втянул голову в плечи и потрусил к машине, выбирая сухие места.

Наконец юркнув на сиденье, он ударил по рулю, по-пенсионерски протяжно охнул и вытащил из кармана телефон. Несколько отточенных движений — и стучащий в ушах набор цифр вбит в телефонную книгу. «Имя контакта».

Вскинув голову, Свят рассеянно уставился в зеркало заднего вида. Глаза цвета тёмного пива были уставшими и пустыми.

Записывать как есть нельзя.

Долго думать сил не было — и пришлось довольствоваться первой основной ассоциацией.

Пробежав пальцами по клавишам, он вписал в поле пять английских букв. «Goldy»².

Сохранив контакт, Свят несколько секунд бездумно полистал телефонную книгу, где Викторы Петровичи и Иваны Кузьмичи прятали под собой барменш и первокурсниц.

Пора было включать фары и выстраивать в голове маршрут до квартиры.

…Дворники орошали стекло монотонными судорогами, рассеивая и без того вялое внимание. Вокруг машины уныло хлюпали причины и последствия событий дня. Узел между глазными яблоками ещё гудел, но уже без шипов — скорее по старой привычке.

Засыпающий город вздрагивал от скрежета ползущих по нему троллейбусов.

Улицы заливал золотисто-чёрный октябрьский вечер. Отражаясь в окнах зданий и зрачках луж, он острым шелестом летел из-под колёс верного друга и оседал на мокрый асфальт.

Вполуха слушая мысли, Святослав устало следил за бодрыми светофорами.

Что в Вере Улановой раскрасило его солнечное сплетение в цвет её взлохмаченных волос?

Что в ней было или…

До запаха курицы теннисный мяч бился в виски, а на кухне перестал. До ощущения ладонью тёплого дна тарелки канат между глазами был плотным, а после — ослабился. До знакомства с невидимой тетивой комок злости ворочался в горле, а после — растворился.

До вида её ключиц в голове бились металлические молоточки…

…а при взгляде на эти ключицы ему было тихо.

Она не создавала, а забирала. Не давала, а отнимала.

Забирала беспокойство и отнимала напряжение.

Стоило поискать не то, что в ней было, а то, чего в ней не было. То, без чего его высокая сенсорика не билась в висках, а сворачивалась послушным зверем.

В ней не было чего-то, что его сильно бесило.

Бесило до дрожи.

Не было пронзительного голоса? Да, но нет.

Не только.

Не было навязчивых нарушений личного пространства? Да.

Но нет. Не то.

Шины зашелестели, соприкоснувшись со знакомой гравийкой возле подъезда.

…И только открывая дверь идеально подходящим к ней ключом, он вдруг замер, ясно осознав, чего же не было в Улановой.

Того, что хлопало над ним крыльями ежесекундно.

То, чего не было в Вере, превосходило по омерзительности столовские жареные пирожки и общественные туалеты. То, чего не было в Вере, уже выело ему всю душу, в избытке присутствуя в тех, кто ежедневно сновал вокруг.

В Вере Улановой не было долбаной уродской безупречности.

ГЛАВА 2.

Это было чертовски бессмысленно.

Отвратительно.

Гладко на страницах, но колюче в голове.

Вера с трудом открыла глаза пошире и уставилась на новый абзац.

Пора проверять фразеологизм про спички на фактическую эффективность.

Было почти десять вечера, и мозг утекал через уши, прихватывая с собой строчки из Хартии Вольностей. Пожалуй, не стоило уже в октябре браться за разбор курсовой работы.

Если бы это не было так чертовски интересно.

Перевести Хартию Вольностей на родной язык, вложив в перевод собственное видение. Облачить идеи Хартии в слова, живущие между её нейронами.

Крайне заманчивая идея. Невероятно интересная работа.

«Выявить и отразить в переводе стилистические нюансы исторических правоведческих текстов; обыграть морфологические нюансы на базе прагматического подхода, что ведёт невидимые линии между представителями разных языковых сред».

Примерно так она бы записала задачи работы, сядь она за стол до проклятого звонка.

Теперь быть умной было стыдно.

Чёртов грёбаный Шавель.

Стоило вспомнить разговор — и между глазными яблоками ожили полоски, которые напоминали липучки: одна полоска шершавая, а вторая — колючая. Потираясь друг о друга, полоски отдавали в виски таким скрежетом, что гул в голове походил на поросячий визг.

После телефонного скандала Шавель упорно не писал. Ни строчки.

Завтра придётся прогнуться под привычный мир и позвонить своей капризной принцессе.

Нужно ему сказать.

Собраться с духом и сказать.

«Дима, я чертовски устала от наших отношений».

— А может, назвать это шёлковой удавкой? — предложила Интуиция, что испытывала особую страсть к оксюморону. — Нет, лучше заботливой пыткой.

Дима лишал её воздуха уверенности в чувствах и мыслях всякий раз, когда открывал рот.

Когда он держал рот закрытым, он, пожалуй, порой был даже милым.

Он проворно опускал её на землю, соберись она улететь повыше. То, что она в себе считала плюсами, он называл глупостями. Её убеждения он именовал наглостью, а порывы и мечтания ловко заворачивал в обёртку вины. Ему было упорно мало её присутствия.

Мало её слов — «сдержанных» и «не тех». Мало восторгов. Мало внимания.

Мало комплиментов и проявлений чрезвычайно важной для него собачьей верности.

Нужно ему сказать.

«Дима, мне слишком мешает вата имени тебя вокруг плеч и горла. Мне мешают твои цепи и удила. Я хочу сама решать, что для меня лучше. Я не хочу тонуть в непонятной вине. Я хочу жить без оглядки на твою злобу. Я не хочу быть виноватой в том, что я это я».

Прямо так и сказать?

«Я хочу, Дима. Я не хочу, Дима».

Да ну нахрен.

Глубоко вдохнув, Вера оставила бесполезные попытки вчитаться в Хартию.

Отбросив на край стола учебники, конспекты и небрежные зарисовки идей, она доползла до кровати и нырнула под одеяло, предусмотрительно захватив телефон и наушники.

На каком факультете учится сторож курицы?

Быстро пролистав плейлист, пальцы остановились на группе, ничуть не надоевшей за бесконечные репетиции. К тому же именно Linkin Park сегодня стал фоном для натягивания тетивы. Кто бы думал, что одной из мишеней окажутся руки под чёрной курткой, которые выглядели так, словно утром разгрузили фуру с битым стеклом.

Где можно так изрезать ладони?

Только кого-то вроде него сегодня и не хватало. Было бы разумнее с начала до конца общаться с ним так, чтобы он и не подумал задержаться на этой кухне.

Угрюмо язвить получалось вполне — но не угостить его обедом почему-то не получилось.

Коснувшись переносицы, Уланова провела пальцами по щеке и ловко убрала волосы с шеи. Со стороны это наверняка выглядело так, будто она снимает с головы паутину.

В каком-то роде это и правда была она.

Ничего не касается кожи. Ничего, кроме прохладного хлопка подушки. Только не прикосновения к шее или голове, только не насилие над мозгом.

Только не на переобитаемом острове.

В комнату ворвалась Лина — невысокая пухлая блондинка с россыпью веснушек и пышущим румянцем. Она энергично перебирала листы, густо усеянные мелкими буквами.

— И года не прошло, — громогласно возвестила она с порога. — Один принтер на весь этаж. Хозяева семьдесят четвёртой готовы нас поубивать уже, наверное.

Плюхнувшись на свою кровать, Лина остановила на Вере полный вовлечённости взгляд.

— Ты уже спать? — светским тоном поинтересовалась она. — А Хартия не выстрелила?

Ангелина Левчук была одной из немногих в этой общаге, кому иногда хотелось отвечать.

— Мозги плавятся, — отозвалась Вера, вытащив правый наушник. — Всю неделю хэллоуинские репетиции. Сегодня сбежала с генеральной, чтобы отдохнуть, а получила тревожное знакомство со сторожем курицы истрепавший нервы телефонный скандал.

— Дима? — мягко спросила соседка, схватив с тумбочки пилку для ногтей.

— Да. Никак не соберусь с духом сказать ему всё.

— Что — всё? — предсказуемо поинтересовалась Ангелина.

Ты же не понесёшь это сплетней по городам и весям?

— Что хочу отдохнуть от него. Он как-то… — махнула Вера ладонью, задев тонкий шнур наушников, — затянулся узлом, короче. Замкнулся вокруг меня.

— We’re building it up… To break it back down³, — сообщил Честер в левое ухо⁴.

Левчук выглядела так, словно усиленно перебрала в голове сотню метафор, но так и не сумела полно представить мужика, который затянулся узлом.

Вера прикрыла глаза, вслушиваясь в голос Беннингтона.

«We can’t wait to burn it to the ground ⁵ »…

Дверь ляпнула по косяку, явив третью соседку — худощавую Настю Шацкую, которую на четвёртом этаже, не слишком понижая голос, называли «безотказным тройником».

Вместе с ней в комнату привычно шагнула табачная вонь.

До этого, оказывается, здесь ещё было довольно сносно.

Практически сразу, как Вера и Настя поселились в одной комнате, между ними установилась трогательная связь, прочнее которой свет ещё не видывал.

Молчаливая и стойкая взаимная неприязнь.

— Елисеенко один уехал, — с порога объявила она, взмахнув рыжей шевелюрой. — С такой рожей причём… По ходу, он первый и последний раз приезжал к Марине сюда.

Она выразительно обвела рукой обои по периметру.

Лина побарабанила пилкой по ладони и задумчиво сдвинула брови.

— Елисеенко, — нараспев протянула она. — Это не тот юрист, который в Мистер Универ участвовал в прошлом году? Высокий такой, тёмный? Станислав, кажется?

— Святослав, — плотоядно подхватила рыжая, сверкнув блёклыми серыми глазами.

В горле что-то кольнуло.

«And I was there at the turn ⁶ »…

Мысленно извинившись перед Честером, Вера тихо выдвинула наушник и из левого уха.

— Да, я что-то слышала о нём, — флегматично сообщила Лина. — Обрывками.

— Приз зрительских симпатий взял тогда, — затараторила Настя, шумно расчёсывая рыжую гриву. — Я в том году и не знала даже, что он с Мариной с первого курса! Если б ей общагу не дали, она бы и не подумала общаться с одноклассницами! Зазналась за два года на своём юрфаке! Но это так — чисто между нами. Мужик подруги — это неприкосновенно, конечно, но блин, он нереально хорош! А с другой стороны: с ним наверняка сложно.

— В каком смысле? — лениво уточнила Лина, без особого интереса вслушиваясь в суетливую тарабарщину Щацкой.

Рыжая визгливо рассмеялась, расшвыривая по полкам конспекты с кровати.

— Ну такой, — запихнув в тумбочку пухлую косметичку, покружила она пальцем слева от головы. — С забабонами.

Думать умеет?

— Часто злится, любит тишину, — донеслось из угла шкафа, куда рассказчица отправилась за пижамой. — Не терпит лишних прикосновений, особенно к лицу. Ну, это с её слов. А как там на самом деле, кто знает.

Даже просто переодеваясь ко сну, рыжая умудрялась искусно принимать позы, которые скорее подходили для демонстрации посетителям стрип-клубов, чем соседкам по комнате.

С какого хрена она тебе такое личное о нём треплет?

Не касаться головы. Не касаться лица. Больно, когда вилка падает на кафель.

Страшно, если кто-то кладёт руки на стенки мыльного пузыря.

Вякни Дима кому-то об этом в ней, она бы ему колени в обратную сторону выгнула.

Память мгновенно подсунула изображение изрезанных ладоней. Их контуры почему-то хотелось перенести на лист мягким карандашом. Его ладони выглядели необычайно… горькими. Да, они выглядели горькими. И прохладными. Выглядели.

Хотя когда он назвал своё имя, и она коснулась руки в порезах, его ладонь была тёплой.

Но выглядела — выглядела — прохладной.

Начерта ты вообще думаешь об этом?

— Кому есть дело до забабонов, когда всё прочее при нём, — уронила практичная Лина. — Тачка, внешность, стиль, воспитание, образование. И бабло там вроде есть, и жильё.

Он знает, что такое перенос. Он не посмеялся над луком и мишенями.

— Бабло-то и жильё папочкино, — едко парировала Шацкая.

— У кого в двадцать не папочкино, — рассеянно пробормотала блондинка, сосредоточенно полируя ноготь среднего пальца.

— Марина говорит, он батино бабло ни во что не ставит, — мечтательно проговорила Настя, вытягиваясь под одеялом. — Считает, что если идёт куда-то с бабой и её подругами, то нужно платить за всех подруг.

— Пусть считает, — рассудительно заметила Левчук, не отвлекаясь от маникюра.

Девицы вразнобой загоготали, и уровень шумовой захламленности маленькой комнаты стремительно взлетел.

Как я устала. Как я устала от всего вокруг.

Едва слышно выдохнув, Уланова сняла наушники, метнула телефон на тумбочку и рывком повернулась к стене. Шеи касался только хлопок пододеяльника.

А об остальном я подумаю завтра.

* * *

— Да, я ему перезвонила. Но этот звонок не принёс ничего, кроме желания шибануться лбом о стену, — пропыхтела она в трубку, держа телефон плечом и сортируя вавилонскую башню из учебных пособий. — Я устала от него.

— Думаешь, толпами попрут, если его пошлёшь? — с сухим шипением поинтересовалась мать. — Вера, ты не представляешь, какие бывают! Он вообще-то лучший во многом.

— Лучший, потому что единственный? — не сдержалась Уланова-младшая.

Между висками залегла очередная застёжка-липучка.

Матери никогда не требовался реальный собеседник.

— А тебе уже мало единственного? — бросила Уланова-старшая, гремя посудой. — Надо опыта? Отталкивая его, можно потерять сносного мужика!

А не отталкивая его, можно потерять желание жить.

— Я слышала всё это уже сотни раз, мама, — угрюмо отрезала Вера. — У нас с тобой слишком разное понимание того, кто такие сносные мужики.

Мать так отчаянно защищала бойфренда, что решимость послать его росла куда резвее.

— А тебе надо чтобы что, морду бил?! — плюнула Светлана Константиновна в лицо логике беседы. — Или бухал? Или…

…умел думать и слушать, был уверен в себе и личностно разносторонен.

— Или слышал мои слова так, как они звучат! — воскликнула девушка, злобно швырнув на кровать пухлый учебник по страноведению. — И видел во мне меня, а не свои слюнявые иллюзии идеальной рабыни!

— С жиру бесишься, — сурово сообщила трубка. — Иллюзии… Повыучивали слов. Это на вес золота, когда тебя любят, заботятся о тебе. Нужно, чтобы прежде всего тебя любили! А ты полюбишь потом! За хорошее к тебе отношение. И вот когда ты полюбишь, тогда…

…появится действительно весомый повод послать Шавеля.

–…обернёшься и увидишь, что всё сложилось хорошо. И тебе не придётся терпеть то, что я терпела. То ушёл, то пришёл! Я всё тянула на себе, а твой папаша плавал в поиске себя, пока не загремел туда, куда ему была дорога с самой юности! И ты, как он, всё читаешь книжечки свои ненормальные! Давай, отшвыривай хорошие варианты! Потом кинет тебя кто-то из тех, о ком ты всё мечтаешь, — будешь сопли на кулак наматывать и побежишь к Диме! Вот бы мне кто сказал всё это, когда я была такой как ты!

То есть никогда.

— Отличный он, — подвела мать итог беспощадной тирады. — Я бы даже согласилась на то, чтобы он был моим сыном.

Вместо дочери.

— Я тебя поняла, — устало отозвалась Вера. — Хватит. Я сама разберусь.

С чего ты снова взялась ей что-то объяснять?

Материнское сознание всегда было наглухо закрыто для её мыслей и чувств.

— Хамка, — радостно припечатала Светлана Константиновна. — Вечно злая как собака.

— Клади трубку, милая, — прошептала Верность Себе — яркая особа, что на полях внутренних сражений защищала подлинные интересы хозяйской души. — Ты не хамила. Ты не злая. Не верь ей. Ничего больше не говори. Она сейчас не услышит тебя.

Протянув руку, Верность Себе нежно погладила Хозяйку по щеке, и стало немного теплее.

* * *

Хартия снова не выстрелила, а тетива больше не натягивалась.

Несмелое солнце продержалось в небе всего пару часов и споро ретировалось, разбрызгав несколько прощальных лучей по фасаду унылого здания напротив. В груди горело желание мчаться прочь из серого района в живописный центр города, что в любое время суток и любой сезон был будто освещён сотней золотых лучей.

Остановившись возле умывальников, Вера придирчиво оглядела их, выбирая наименее истерзанный грязными каплями. Мысли вязли в глубине мозга и прятались подальше от широких ладоней в порезах.

Подальше от греха.

Злобно ткнув мыльницу в угол третьего умывальника, девушка уставилась в круглое зеркало, с досадой разглядывая вновь растрепавшиеся волосы.

Что же у него с руками? В следующий раз внимательнее надо посмотреть.

— Не будет следующего раза! — рявкнула Верность Другим — серьёзная особа, что представляла во внутренних прениях интересы материнские и шавельские.

Не будет следующего раза.

Рыжая вчера ясно сказала, что его аристократическая нога в первый и последний раз ступила на их грешную землю.

Думай лучше о том, как ослабить шавельскую удавку.

Спустя несколько минут Вера уже была закутана в уютный одеяльный кокон, но чувства под рёбрами всё продолжали свой митинг.

Хедлайнером сегодня была злость на себя.

Прокрутившись почти час, она наконец провалилась в нелепый сон.

Святослав Елисеенко в красно-чёрной клетчатой рубашке и с плотным мыльным пузырём вокруг головы гонял по центру города квохчущую тушёную курицу.

* * *

Новый день принёс с собой новые потоки свежего воздуха внутри солнечного сплетения.

С раннего утра Уланова активно перемещалась по циферблату часов, успев обратить внимание на тысячу и одно дело. Алгоритм работы с Хартией Вольностей на удивление чётко оформился среди тех же нейронов, что ещё недавно страдали от застёжек-липучек.

Нужно было лишь кое-что выяснить по правоведческой части.

Вот и повод.

Покрытые порезами пальцы под её любимой тарелкой возникали перед глазами всякий раз, когда в поле зрения попадалось что-то прохладное или колюще-режущее.

Широкие же плечи, обтянутые чёрной курткой, вспоминались при виде шкафов и холодильников. Душу терзало странное желание обзавестись чёлкой, чтобы так же изящно отбрасывать её назад. Слишком слишком! много места стал занимать Елисеенко в ряду её нестройных стремительных мыслей.

Не сказать, чтобы этому не способствовали куриные сплетни, наполнявшие их гадюшник.

Отчего же гадюшник, хотя. Ей нравилась её общага.

Если бы только не студенты, населяющие её.

Срочно требовался исправный фильтр: отбросить ненужные приятные размышления о стороже курицы и оставить в голове отвратительно нужные о хвалебном Диме.

Сбежать из мыслей, как сбежала тогда из кухни.

Сила поверхностного натяжения нейронов конкурировала с каплей воды на гладкой поверхности. Нервы натужно звенели от каждого звука.

Вера исправно улыбалась шуткам одногруппников губами старательной Верности Другим. Послушно ходила по излюбленным маршрутам к универу и из него. Медленно ворошила кедами груды оранжево-бурых листьев на тротуарах и подолгу глядела сквозь шелестящие на ветру золотые кроны, сощуривая один глаз и впуская в другой тихое октябрьское солнце. Останавливалась напротив окон исторических зданий, рассматривая расплывчатые контуры своего отражения в мутном стекле. Грела руки о пластиковые стаканчики с чаем, разбавляя холодный воздух аудиторий завитками пара. Старательно заполняла клетки конспектов чужими мыслями, что были признаны наиболее подходящими для картины мира студенчества. Смиренно мёрзла в актовом зале, дожидаясь своей очереди в потоке репетиций к грядущей ночи всех святых.

Однако Верность Себе прорывалась.

И порой в самые неподходящие моменты.

…Именно Верность Себе только что высунулась из-за спины Верности Другим и справедливо поставила границу нагло нахамила настырной дуре милой преподавательнице по фонетике.

Возмездие грянуло мигом: до конца пары ещё целый час! ей запретили пользоваться чем-то, кроме конспекта и ручки, и девушка злобно затолкала в рюкзак распечатки с законами, «Превращение» Кафки, наушники и телефон. Через двадцать минут, впрочем, записывать классификацию фонематических тонов стало даже увлекательно.

Через сорок минут вести конспект начала даже Верность Себе.

Звонок прозвенел неожиданно, казалось, лишь для неё одной: одногруппники вскочили с первыми его трелями и, на миг сгрудившись в дверях, понеслись в столовую — пить кофе за здравие форточек между парами.

Быстро стащив с лица невидимую паутину, Уланова рассеянно поднялась. Присоединиться к группе значило добровольно отдать на растерзание все сенсорные каналы.

Сегодня слишком лень мимикрировать под их единомышленницу.

Вывалившись из кабинета, она выудила из рюкзака самсунговую раскладушку и замерла.

Сердце полетело к пяткам; солнечное сплетение прохладно ёкнуло.

На экране мерцало новое сообщение с незнакомого номера. Всего четыре ничего не значащих понятных только ей слова:

«Курица, надеюсь, в безопасности?»

Это сообщение мог написать лишь один человек.

Откуда он знает номер?

— Да какая разница! — с жаром воскликнула Верность Себе, мгновенно отшвырнув унылый конспект по фонетике.

Приподняв уголки губ, Вера на миг задумалась и стремительно напечатала ответ:

«Благодарю. В полной».

Сообщение пришло около часа назад: когда над ней нависла шумная горгулья самая милая преподаватель кафедры. Он уже наверняка отчаялся получить ответ.

— Если бы ответ был не нужен, вопросительный знак бы там не стоял, — справедливо рассудила Интуиция.

Окончательно отвергнув идею о столовой, Вера помчалась к гардеробу, едва чувствуя кедами бетонный пол.

Теперь точно лучше провести форточку в обществе любимых песен.

Настроение подскочило и по шкале Фаренгейта зависло выше макушки Цельсия.

Примерно на уровне макушки сторожа курицы.

В унисон с этой мыслью раздался звук очередного сообщения.

После! Откроешь после того, как намотаешь шарф!

Решительно повернувшись к зеркалу, Вера рассеянно разложила по плечам пушистые кольца, поспешно разместила в ушах наушники и наконец нажала на кнопку «открыть».

Опять всего четыре слова.

«Ты её хорошо спрятала?»

Шёпотом проговорив текст сообщения, губы сами собой растянулись в улыбке.

— Зачем ты будешь отвечать? — уперев руки в бока, попыталась отрезвить её Верность Другим, строго кивнув на выцветшую по краям фотографию Шавеля.

— Потом подумаем, зачем, — пропела Верность Себе, потирая изящные ладошки.

В уши полился поток светлой грусти о майском дожде⁷. Как же сильно отличался он от унылого октябрьского дождя, что заставлял лишь искать убежище под крышами и мечтать о тепле! Майский дождь был искуплением; предвестником свободы и света.

Выбежав на улицу, Вера поёжилась от пронзительного ветра, что настойчиво поедал шею.

Она ещё никогда так криво не наматывала шарф.

* * *

Сорок минут.

Нервно постукивая по столу ручкой, Свят старался не смотреть в сторону Нокии на краю парты. Преподаватель по экономической теории настолько активно вещал о спросе и предложении, что вызывал навязчивый спрос сделать ему грубое, но прямолинейное предложение отправиться в эротический круиз.

А попросту пойти нахрен.

Трескучий голос препода, перешёптывания одногруппников, звуки чавканья, шелест конспектов и пощёлкивания пальцев гнали вниз по шее горячую волну раздражения.

Марина повернулась в его сторону и послала ему воздушный поцелуй чётко очерченными вишнёвыми губами. Даже сидя через несколько парт, она умудрялась ежеминутно помнить о необходимости беречь свой парный статус.

Но забывала о необходимости слышать и видеть партнёра.

Парень приподнял уголки губ и рассеянно подмигнул ей.

Измайлович уже год безуспешно пыталась отжать правую половину его парты.

Но больше всего ему нравилось сидеть одному. Или с Олегом — худощавым высоким шатеном с глубоким зелёным взглядом, нестандартными ценностями и тонной психологических знаний в арсенале.

Больше всего на свете Олег любил записывать мысли: но не чужие и не под диктовку.

И где сегодня этот рассудительный графоман? А Варламов где? Безупречный экономист почему-то небритый. Может, зарисовать схему? Блондинка в первом ряду переборщила с высотой подков — на лестнице полетит боингом. Почему правый динамик в Ауди ворчит?

Чем бы ещё занять мысли в ожидании ответа?

По горлу текла отвратительная злость на себя, но надежда всё бросала взгляды на телефон.

Ответа нет уже почти час.

— Баран, — лениво протянул Внутренний Прокурор. — Какого чёрта ты отправил эту ересь про поганую курицу? Да не собирается она отвечать.

— Больно надо! — глухо рявкнул Внутренний Адвокат, счищая с рубашки следы хозяйской заинтересованности.

Чёртова лучница.

Нахмурившись, Свят бездумно заполнил строчку конспекта чередой мелких нот и решительно взял телефон, чтобы написать одному из «Викторов Петровичей».

Словно испугавшись этой перспективы, трубка поспешно завибрировала в руках.

Три слова.

«Благодарю. В полной».

Три слова? Всего три слова?!

Одно из которых «в», твою мать.

— Непривычно, самовлюблённый крендель? — пропел Прокурор, триумфально потирая руки. — Плевать она хотела на твои текстовые конвульсии.

— Не слушай его. Ты и так сделал ей колоссальное одолжение, первым начав этот диалог, — ободряюще сообщил Адвокат, похлопав по хозяйской спине.

Этот юнец в яркой кепке был готов оправдывать Хозяина даже в шаге от виселицы.

— У неё не было его номера, — протянул Внутренний Судья, окинув подчинённых снисходительным взглядом. — Ну а меньше слов употребляет тот, кому…

…более безразлично.

— Безразличен? Ты?! — выплюнул задетый за живое Адвокат.

Округлив глаза, Свят уставился в экран, приглушив голоса во Внутреннем Зале Суда.

А встречный вопрос? А бабские семьдесят процентов диалога?

Измайлович готова губы в порошок стереть, но свои семьдесят процентов отвоюет.

Можно только кивать, плавая по волнам собственных мыслей.

Вспомнив пикапское правило получаса, он нехотя отложил телефон.

Хуже, чем ждать, только дожидаться.

— Зачастую, — гнусавил преподаватель, утирая пот с мясистого лба, — при формулировке законов спроса и предложения мы вынуждены руководствоваться не проверенными схемами, а действовать гибко — подстраиваясь под фактическую ситуацию, принимая во внимание конкретного потребителя.

Действовать гибко. Внимание на конкретного потребителя.

Внутри дёрнулась и зазвенела какая-то прозрачная струна.

Нет, не нужно. Не нужно применять правила пикапа к клетчатой лучнице.

— А сама-то лучница успешно применила правило, — напомнил довольный Прокурор, ритмично дёргая бровью вверх-вниз. — Промурыжила тебя час. Подвесила за яй…

С досадой выключив голос Прокурора, Свят поспешно выжал из клавиш встречный вопрос — «Ты её хорошо спрятала?» — и отправил сообщение в полёт.

Что за хрень ты написал?

Вопрос завуалированно попахивал чем-то тупым и пошлым.

Сдвинув брови, Святослав внезапно ощутил странный укол… стыда, вспомнив негромкий голос Улановой и её любимую тарелку.

Начал с курицы, закончил за упокой.

— Она и на первую чушь ответила исключительно из вежливости, — сияя, поздравил Хозяина Прокурор. — А ты тут же припечатал второй.

Лишь подпитал её решение не замечать скудоумные письма с этого номера.

Звук прилетевшего сообщения всверлился в висок, как пластиковый дюбель.

«О, я её очень хорошо спрятала. Я её съела».

Смотри-ка, она не сочла вопрос тупым и пошлым.

Можно было гордиться: теперь её ответ содержал куда больше слов, чем его вопрос.

Но вместо высокомерной гордости в груди росло детское любопытство.

Откуда же это? Такое знакомое.

— К примеру, вы изучаете спрос на комнатных попугайчиков! — ударив ладонью по столу, увлечённо заорал препод. — Или нет, давайте возьмём столь популярных нынче котят!

Ну конечно.

Губы растянулись в искренней улыбке.

«Я очень хорошо спрятал котлету. Я её съел», — сказал котёнок Гав своему приятелю — белому щенку с чёрным ухом. Котёнок Гав. Светло-коричневый. Золотистый.

Goldy.

Прилипшая к лицу улыбка упорно сохранялась.

Извернувшись на стуле, Марина снова уткнулась в него ярко накрашенными глазами и мазнула по воздуху безупречными пальцами в кокетливом жесте.

А вот и чёрная кошка подоспела.

Автоматически махнув ей в ответ, Елисеенко встретил звонок с пары за набиранием новой фразы. Её она наверняка тоже поймёт правильно.

«А ты помнишь, как они с двух сторон ели сосиску?»

…Если бы мысли имели цвет, то лекционный зал одного из филиалов университета и сквер возле главного его корпуса оказались бы связаны золотистой и мятной лентами.

И узлы этой ленты были бы куда воздушнее, чем только что ослабевший узел между его висками.

* * *

«Конечно. Они замечательные. А какие ещё мультики ты любил в детстве?»

«Карлсона. Простоквашино. Чёрный плащ. Аладдин. Ёж в тумане. И Пуха. А ты?»

«Первые два твоих и последний. Русалочку. Земляничный дождик. Мама для мамонтёнка. Я очень плакала от последнего».

«Я плакал над Герасимом в школе. Только не смейся».

«Не буду. Я тоже. Когда он мычал и протягивал барыне пряничного петушка».

«Да-да, мычал и петушка. Не думал, что кто-то ещё помнит эту деталь».

«Не думала, что кому-то признаюсь в своих слезах на этом моменте».

Он улыбался уже полчаса — пока золотистая и мятная ленты соединяли два повизгивающих от удовольствия телефона — но почему-то не ощущал боли в лицевых мышцах, что обычно появлялась при долгих улыбательных упражнениях.

Видимо, болят лишь улыбки, притянутые за уголки и наклеенные на рот.

* * *

— Я дома поем.

— Так я и говорю, приезжай домой!

Дом там, где можно не выбирать эмоции.

— У себя дома, я имел в виду.

— Папа зря решил, что ты теперь будешь жить отдельно! Зря, Святуша! Лучше бы сдавали эту квартиру! Чем было плохо жить у нас, в своей комнате?

Откровенно скучая под эти трели, Свят молчал, вполглаза наблюдая за свободной от трафика дорогой. Не верилось, что в это время дня машин в городе так мало. Как и не верилось, что Рома в кои-то веки решил что-то толковое, отселив потомка на Белые Росы.

Раз в год и палка стреляет.

— Святуш, ты лучше в столовой обедай. Что ты там готовишь хоть?

Святуша — это просто кошмарное насилие над офигенным именем.

— Всё подряд. Фарши кручу, пасту с морепродуктами делаю, шарлотки пеку.

Трубка залилась пластилиновым смехом Ирины Витальевны Елисеенко.

— Пусть Маринка что-нибудь приготовит, — отсмеявшись, распорядилась мать. — Хорошая девочка такая! Ты не обижай её. А то будешь иметь дело со мной.

Отрубил царевич одну голову, да выросло на том месте ещё две.

— Мне проще самому. Забей. Я недавно, к примеру, курицу ел на обед.

Сколько можно думать об этой курице?

— Вот, — оживилась мать, оглушительно бряцая браслетами. — В столовой?

— В столовой, — не моргнул он глазом.

— Святуш, я тут платье купила, — томно протянула мать. — Может, глянешь, смотрюсь я в нём или нет? Скажешь, красивая ли женщина твоя мама.

Сын красивой женщины поморщился, рассеянно ожидая от светофора зелёной подачки.

Твою мать, Олег всё же прав. Она уже третий раз за неделю назначает меня мужем.

— Это Рома, думаю, лучше подскажет, — сухо ответил Свят.

— Не называй отца по имени! — в голосе матери послышалась капризная тоска. — Ладно. Звони чаще. Но не за рулём!

Да нет, за рулём я только сообщения пишу.

— Длинная пауза может повредить, — уверенно подтвердил Судья.

— И предохраняйся! — успела крикнуть трубка до того, как он нажал на отбой.

Хмыкнув, Свят зажал в кулаке Нокию и вдавил педаль газа в пол.

Будь это твоим делом, я бы у тебя спросил.

* * *

Плюхнув на сковороду полуфабрикатные блинчики, Свят потёр переносицу и привычным жестом откинул волосы со лба. Телефон хотелось держать поближе, даже мóя руки.

Так удивительно легко писать необременённые двойным дном фразы и так удивительно просто получать такие же прямые ответы.

Легко и просто. Просто и легко.

Как удивительно долго наш мозг может обходиться без того, в чём мы когда-то разочаровались — до того безотчётно, что запретили себе считать это важным. И до чего сильное облегчение и острую тоску мы чувствуем, когда наконец это получаем.

Тоску по дням, когда могли это получать, но убеждали себя, что не очень-то и хотим.

Как, оказывается, он скучал по общению с равным без подтекста и риска получить поток двусмысленностей в ответ на слово «сосиска».

С ней было… просто.

Но просто не как с чугунной сковородой и не как с доисторическим компьютером.

А как-то по-иному.

— Нужно ещё подумать, как, — распорядился Внутренний Судья, стукнув молотком.

Просто. Просто и легко. Легко и… спокойно.

…«Мне лестно быть тем, кому ты призналась в слезах над пряничным петушком».

«Мне лестно быть той, о сохранности чьей курицы ты вспомнил на парах».

«Правда воруют?»

«Правда. У меня однажды палку копчёной колбасы стянули».

Забыв о пикапских требованиях к паузам, Свят быстро бегал пальцами по кнопкам.

«Ничего себе. А можно держать холодильники в комнате?»

— Уже и вопросами на поддержание не брезгуем? — ехидно пропел Внутренний Прокурор. — Разве не холодильник теснил твои плечи в комнате Марины?

Уланова тоже плевала на пикапские паузы, и он не успевал вытирать руки от блинчиков.

«Да. Планируем взять его в аренду. Думаем, как поднять из холла на третий этаж».

«Я могу помочь», — чуть не написал Свят, но вовремя затормозил. Оторвав глаза от экрана, он задумчиво уставился на бежевую занавеску, что трепетала у открытой форточки.

Нет. Слишком навязчиво.

«Может, нужна юридическая помощь с арендой? Или погрузочно-разгрузочная?»

«Никакая не нужна, спасибо, Святослав. Есть кого попросить из местных».

Да ладно.

Под кожей ладоней шевельнулось ворчливое разочарование, политое раздражением.

Разочарование? Раздражением?

Уж наверняка Улановой найдётся кого попросить занести наверх холодильник.

Это не твоё дело.

«PostScriptum: А вот юридическая — правда, в иной области — нужна», — постучалось в экран её послесловие.

Увидев латинский термин, Свят невольно улыбнулся. Количество её сообщений превысило количество сообщений его, но желания злорадствовать почему-то не было.

Как приятно, оказывается, когда собеседница применяет латынь.

Итак. Ей есть о чём спросить. А значит, будет ещё разговор.

Пусть и в формате смс-ок.

«Ты расскажешь мне, в чём дело?» — слишком мгновенно настрочил он.

Ответ прилетел тут же: «Да. Потом».

Сказала, как отрезала.

По горлу поползло новое раздражение: последнее слово осталось не за ним.

Но что-то подсказывало, что Уланова не подпишет перечень правил его самолюбия.

Раздражение было самым привычным из чувств и давно вело себя в груди как дома.

Без аппетита доев блинчики, Свят швырнул тарелку с вилкой в мойку. Угодив в раковину, посуда звонко зазвенела, и осколки раздражения прибились вплотную к вискам.

Мазохист.

Однако — однако — интерес перед новым разговором с ней в кои-то веки был куда сильнее раздражения. Ведь холодильник может перенести любой Гриша Пончиков.

А спросить что-то по юриспруденции она решила у него.

* * *

Мятную волну удовольствия от сообщений сторожа курицы предсказуемо смыло звонками Димы. Он звонил уже третий раз, и трубку пора было брать.

Ибо себе дороже.

А впереди простиралось непаханое поле теории по фонетике и социологии. Фонетику и социологию она бы ещё разместила между уставшими полушариями, а вот для шавельских тезисов ночлег искать не хотелось.

— Доброго вечера, ну как ты, зая?

В груди шевельнулось нечто вроде уставшего тепла.

— Нормально, Дим, — стараясь звучать ласково, ответила она. — А ты?

— Ты всё-таки перезвонила утром. А я думал, я совсем не важен уже тебе. Полностью.

Несмелое тепло вмиг сменилось раздражением.

Не успели остыть приветствия, как он снова манипулирует.

Если Дима не спал, Дима пытался получить от мира и людей безусловную любовь.

А если спал, то видел мир своей мечты во сне.

Он кошмарно неуклюже строил фразы: потому что читал только освежители воздуха.

И это тоже раздражало всё сильнее.

Терпеливо сжав губы, Вера молчала, а в трубке мерно гудел ветер.

— Чем сегодня занималась моя девочка? — не дождавшись ответа, спросил Шавель. — О чём думала?

Думала над ответами на сообщения двухметрового юриста.

— О курсовой в основном. И о выступлении на Хэллоуин. Ну и о тебе, конечно, — наизусть зная, какой ответ нужен, отозвалась Вера, бегая карандашом по чуть мятому листу.

Контур ладоней в мелких порезах оседал на бумаге необычайно живо.

Их хотелось касаться.

Удовлетворённо кивнув, она взлетела любимым карандашом выше и наметила острые костяшки, широкие ногти и тугие жилы тыльных сторон.

— Я тоже о тебе думал, — страдальчески сообщила трубка. — Мне хочется больше видеться. Ты приедешь на выходных?

Нет, ну не два же метра. Девяносто пять где-то, наверное.

На смену раздражению мгновенно пришло липучко-застёжковое чувство вины.

Но поддаваться этой вине всё больше надоедало.

— Хэллоуин, Дима, я же говорила, — сухо отчеканила она. — Да и я ведь недавно была.

— Ну как недавно, — прочистил он горло, в кои-то веки не осуждая её участие в мероприятии. — Две недели назад. Вер… Ты не хочешь приезжать потому, что я редко звоню и много говорю?

Редко?!

— Скорее мало слышишь, — вырвалось у неё.

Дёрнувшись, карандаш нарисовал лишний порез на большом пальце сторожа курицы.

— Это потому, что я редко звоню и мало слышу? — послушно уточнил Шавель.

Нет, Дима, это потому, что ты отрабатываешь на мне манипуляции, швыряя трубки и наблюдая, буду ли я перезванивать. Это потому, что ты оцениваешь меня с позиции дрессировщика. Это потому, что ты критикуешь каждый мой шаг и указываешь, где дышать, а где задержать дыхание. А потом снимаешь ошейник и участливо интересуешься, не успела ли я подохнуть.

— Нет, звонишь ты достаточно, — с нажимом произнесла она.

— В последнее время ты стала гораздо дальше, — с расстановкой проговорил он.

— Я два года назад уехала учиться в другой город, — съязвила Вера голосом Верности Себе.

Верность Другим вытирала слёзы умиления, прижимая к груди фразы Шавеля.

— Может, я часто делаю как не надо, — выплеснул Дима. — Но я сумею научиться.

А вот сумею ли я дождаться получения этого диплома?

— Дима, мы все порой ведём себя не так, как надо, — устало признала Вера; висок тихо пульсировал. — Я вижу и свои ошибки тоже.

Верность Себе самоотверженно защищала рисунок ладоней в порезах от Верности Другим, готовой разорвать это вопиющее творчество.

— Мы просто… устали, что ли, Дим. Давай не будем клещами тянуть друг из друга нужное поведение. Дай мне подышать подумать. Побыть одной. Мы уже четыре года вместе.

Я уже забыла, какая я сама по себе.

— В каком смысле побыть одной? — тут же окрысился голос.

— Я хочу немного меньше присутствия в жизни настолько близких липких людей, что они уже стали частью меня, — твёрдо ответила Вера, решительно отшвырнув жалость. — Я хочу вспомнить, какая я. Какая я вообще, а не рядом с тобой.

И сделать шаг без твоих угроз.

— Я понял! — отрывисто крикнул он и издал звук, похожий на кряканье утки. — Тебе надо свободы ценой наших отношений!

Знаешь, любой. Уже любой ценой.

— Странно, что я могу быть собой только ценой наших отношений, — тихо проговорила девушка, остановив взгляд на тёмном окне.

— Быть собой — это общаться со всеми подряд и таскаться по улицам? — прошипел Дима.

Вера скрипнула зубами, из последних сил сдерживая влажный комок злости в горле.

Вот сейчас она прольётся прямиком в микрофон, выльется у Шавеля из динамика, затопит его, его комнату, его город и мир его мечты.

Он не поймёт, тормози.

— Быть собой — это прислушиваться к своим потребностям. Это делать хоть что-то без оглядки на твою реакцию и без страха перед ней, — медленно проговорила Вера.

Слова для этой фразы пришлось выбирать так тщательно, словно она составляла доклад для ректората.

— Отлично, развлекайся, — не оценил Шавель подбор слов.

В трубке что-то мерзко прошуршало, и экран погас.

Ты не мало слышишь, Дима. Ты не слышишь вообще ничего.

Как же невероятно сложно общаться с тем, кто принимает тебя ровно до тех пор, пока ты следуешь написанному им сценарию.

Если же ты отходишь от выданной тебе роли, готовься защищаться.

Тебя дрессируют. Манипулируют стыдом, виной и «социальной ответственностью». Забрасывают тезисами о том, как ведут себя «хорошие» удобные люди. Навязывают тебе ценность своего одобрения. И когда ты почти веришь, что их одобрение и правда для тебя важно, его тут же отбирают — с малейшим твоим «проступком».

Получи принятие, будь хорошей девочкой, голос! Гавкнула не то — пошла прочь, сука.

Будь хорошей девочкой, да, Уланова. Но только для себя.

Всем порой нужно ласковое одобрение. Но искать его лучше только под своими рёбрами.

— А ведь в чём-то он прав, — с тоской произнесла Интуиция, прижав ладони к щекам.

Я действительно выберу свободу, если придётся выбирать.

В памяти всплыла лекция по экономической теории, которую им читали пару недель назад.

«Именно спрос рождает предложение. Не иначе».

Именно беспочвенные подозрения рождают почву, Дима.

На свете не было, наверное, ни одного человека, который понимал бы её слова так, как они звучат. Без додумываний. Без искажений смысла своими кривыми линзами. Не было таких.

Тех, кто видит и слышит во мне меня.

И только отвернувшись к стене и привычно закутавшись в плотный одеяльный кокон, она внезапно ясно поняла: их не было, да.

А теперь, кажется, один такой есть.

* * *

О какой юридической помощи она хочет попросить?

Выключив уныло трещащий компьютер, Свят поднялся из-за стола, любовно погладил его гладкую поверхность, шагнул к покрытой пледом тахте, стащил джинсы и забрался под мятную пушистость. Плед приятно касался шеи и плеч.

Прочитав домашку на несколько дней вперёд, он не понял в ней ни слова.

Мозг был прочно занят другим.

Прокурор, Адвокат и Судья уже пару часов кряду бились над каким-то вопросом.

Что именно ты хочешь понять?

Подкинув и поймав подушку, он размашисто хлопнул по ней и пристроил пухлый валик под локтем. Именно для этого в его постели были нужны плед и подушка — из них строился уютный кокон, в который не проникал шумный мир.

Спокойствие всё не приходило.

Похоже, без ответа будет не уснуть — а ты ещё не понимаешь сам вопрос.

Легонько надавив на глазные яблоки, он степенно расшвыривал в стороны сумбурные периферические мысли. Вопрос сидел уже на кадыке и настойчиво прорывался к мозгу.

Ты хотел понять что-то о ней? О ней ведь? Думай.

Ответ и вопрос — немыслимо! — финишировали практически одновременно.

Ну конечно!

— «Это же твоя собственная тень», — сказала чёрная кошка котёнку Гаву, смеясь над его желанием вести искренние беседы. — «Она и разговаривать не умеет».

— «Не умеет», — вежливо согласился золотистый котёнок. — «Но она всё понимает».

С Улановой было просто, легко и спокойно. Как с кем?

Вот что он хотел понять!

И только сейчас его озарило: ему с ней было легко, как котёнку Гаву с белым щенком.

С ней было легко как с тем, кто понимает твои слова так, как они звучат.

С тем, кто тебя видит и слышит.

ГЛАВА 3.

Его крутит в водовороте из звуков, запахов и цветов.

Сумев высунуть на поверхность неимоверно раздутую голову, он жадно глотает воздух, и эти глотки обжигают внутренности. Руки и ноги безвольно дёргаются, а грудная клетка уменьшается до размеров грецкого ореха. Пальцы то превращаются в песчинки, то разрастаются, заполняя весь мир, что он способен ощущать.

Способен ощущать.

Нет, он больше ничего не способен ощущать. Он взрывается изнутри. По мозгу течёт липкая жижа. Чувства истончаются и лопаются, как съеденные молью нитки.

Над головой блестит что-то вроде светло-золотой мачты из гладкого дерева.

Он тратит последние силы на то, чтобы дотянуться до её спасительного блеска.

Едва он касается мачты, пальцы соскальзывают, и он вновь срывается в водоворот.

…Вздрогнув, Свят вынырнул из сна, рывком зачерпнув воздух над собой. Ладони блестели от пота, а шея мелко подрагивала. Приподнявшись на тахте, он потёр лицо и глубоко вдохнул. Сердце испуганно колотилось.

Гладкость золотой мачты.

Он до сих пор ощущал пальцами её прохладную поверхность.

До сих пор помнил, что случится, когда пальцы соскользнут.

Водоворот всё ещё крутил тело, и парень прикрыл веки, потирая дрожащую шею.

Сон о водовороте приходил чаще, чем хотелось.

Но сегодня всё было иначе.

Ему было к чему протянуть руки, рассекающие воздух над водой.

Светло-золотая мачта… Светло-золотая.

Отшвырнув плед, Свят вскочил на ноги и с наслаждением потянулся.

Отчаянно хотелось жить.

* * *

— СВЯТОСЛАВ РОМАНОВИЧ! — разнёсся по коридору громогласный вопль.

Свят резко обернулся, пытаясь удержать в ладонях пухлую папку с кипой распечаток, а во рту — юркую ручку.

Он оказался возле Шумского так быстро, словно подъехал к нему на роликах.

Сегодня не хотелось таскаться по коридорам как унылый сгусток энергии.

Сегодня хотелось прыгать в самую гущу кипучей деятельности.

Если бы ещё не застёгнутая по великому и могучему этикету под самое горло рубашка, мир бы вконец перестал казаться опостылевшим.

— Добрый день, Андрей Николаевич, — достав изо рта ручку, поздоровался парень.

Пожав освобождённую от бумаг ладонь студента, Андрей Шумский поинтересовался:

— Как успехи, Свят Романыч? Слышал, вы уже определились с темой? Рановато третьекурсникам в октябре думать о курсовой! Особенно тем, у кого столько альтернатив в виде очаровательных сокурсниц под носом!

Пень ты трухлявый, а всё туда же.

— Рано, безусловно, Андрей Николаевич, — беззаботно согласился Свят, наклеив на лицо светское почтение. — Но не для тех, у кого в научных руководителях ходит самый беспристрастный судья.

Беспристрастный подхалим явно будет польщён.

Шумский расхохотался, запрокинув одутловатое лицо и широко раскрыв пухлогубый рот.

Отвратительно. Зачем только ты это ляпнул?

— О, верно, Свят Романыч, за словом в карман не полезете, — одобрил он выпад студента. — Отличный навык для правоведа. Сын своего отца! Браво!

Спасибо, урод, оскорбления хуже мне слышать не доводилось.

— И? Что за тема?

Щёлкнув ручкой, Свят разместил её в нагрудном кармане пиджака и сухо проговорил:

— «Право и религия в современном мире».

Мясистое лицо Шумского приняло слегка озадаченное выражение.

— Право и религия?..

Елисеенко твёрдо кивнул.

Сейчас он ринется в бесконечные расспросы и попытки сослаться на мнение…

— А отец одобряет ваш выбор? Точнее, Роман Алексеевич, — выпалил препод в отменно шумском подобострастном духе, — не считает ли тему несколько… специфичной?

Под кадыком зашевелилось утомлённое презрительное раздражение.

— Я бы непременно заручился одобрением Романа Алексеевича, Андрей Николаевич, напиши он мне хоть одну главу, — не скрывая иронию в голосе, отрезал Свят.

Лезть в карман снова не пришлось, и основательно подпалённые раздражением слова сами летели в огромные уши бесцеремонного мясника.

— А поскольку совершать академические потуги придётся только моим нейронам, то и тему я выбрал в соответствии с их, — постучав по вискам, добавил он, — предпочтениями.

Николаевич заулыбался, немного отступив — как в прямом, так и в переносном смысле.

— Вы, Свят, как носитель своей фамилии… если вы понимаете, о чём я… можете, конечно, — какую бы тему ни выбрали — рассчитывать на всестороннюю мою поддержку.

Избавь носителя от лишних напоминаний о ноше.

— Непременно, Андрей Николаевич, — проговорил Свят тоном, каким обычно прощаются.

Не распознав цвет тона, преподаватель переложил портфель из одной руки в другую, крякнул и вновь заступил за стенки мыльного пузыря.

— А быть может, «Антидемократические политические режимы»? «Концепции государственного управления»? Есть много готового материала. На четвёртом курсе сможете продолжить ту же тему.

Святослав сжал зубы, и ноздри тут же рефлекторно раздулись.

Вот ведь упёртый скот. Что тебе твой Алексеевич пообещал за нужную тему?

— Нет, — позволил он лицу выразить лёгкое нетерпение. — «Право и религия в современном мире». С вашего позволения, Андрей Николаевич.

С твоего позволения, да. Иди спроси у Ромы позволения посетить сортир.

Андрей сука Николаевич сдулся, как гелиевый шар. Запахнув на необъятном животе полы пиджака, он как бы между прочим бросил:

— Раз уж мы побеседовали, передайте старосте, что подопечные кафедры вашего батюшки переезжают с завтрашнего дня в главный корпус университета.

Мозг уже начал уныло съёживаться…

Твою мать, опять адаптироваться к чему-то новому.

…как вдруг между полушариями что-то вспыхнуло.

— Главный корпус? — старательно выровняв голос, небрежно поинтересовался Свят. — Это там, где языковеды и переводчики физики и математики?

— Да, — кивнул Шумский и воодушевлённо помахал жирной ладошкой пробежавшей мимо лаборантке. — По улице Ожешко. На четвёртом этаже там физики и математики, а вы будете делить второй и третий этажи с филологами.

С филологами.

— Не с теми, которые на белорусском говорят? — как можно беспечнее спросил Свят.

Мысли летели по мозгу быстрее самоходных роликов.

— Нет, — засмеялся пончик Николаевич. — С лингвистами. С иностранцами.

С лингвистами. С иностранцами. Да не может быть.

— Я передам Олегу, хорошо, — вынырнул Елисеенко из светло-золотых ассоциаций.

Хотелось надеяться, что Шумский примет граничащую со слабоумием отстранённость его лица за признаки академического перегруза.

Долбаное руководство кафедры вряд ли допустило бы переселение народов, если бы знало, что это принесёт столько удовольствия сыну.

«Я передам Олегу, хорошо». Вот кто будет недоволен.

Ходил в универ из общаги за пять минут, а теперь в троллейбусах тереться.

Бодро завернув за угол, Святослав услышал визжащий звонок на пару и постарался придать лицу максимально недовольное выражение.

Но казалось, предвкушение на его лице заметит даже незрячая чёрная кошка.

— Старался придать лицу недовольное выражение? — переспросил Прокурор, едва успевая за азартными шагами Хозяина. — А откуда у тебя в толпе довольное взялось?

Почему бы кому-то другому не сообщить Марине, что он — кафедра уголовного права и криминологии — переезжает в главный корпус к лингвистам, а она — кафедра международного права — остаётся здесь? Перебрасывая рюкзак с одного плеча на другое, он так и сяк теребил в мыслях возможные минусы этого решения, чтобы выложить их перед Измайлович, сохраняя чертовски расстроенное лицо.

Но в голову, как назло, лезли только сплошные плюсы.

— В главном корпусе отличная столовая, — сообщил отвоевавший право первого голоса Адвокат. — А ещё ты хочешь туда потому, что возле него просторная парковка.

— Потому что на третьем этаже лингвисты, — нараспев произнёс Прокурор, лениво поигрывая галстуком.

— В главном корпусе эстетично стилизованы холлы и коридоры, — поспешно продолжил Адвокат, заглядывая в свои записи. — Визуальный рай. Ремонт.

— Она ходит по тем коридорам, — беспечно вставил Судья, переглянувшись с Прокурором.

— В главном корпусе больше места и меньше толп, — исподлобья разглядывая начальство, с уже меньшим энтузиазмом проговорил Адвокат.

— Она сидит за теми партами, — с ухмылкой припечатал Прокурор.

— В главном корпусе лучше оборудованы кабинеты! — не сдавался защитник. — Новейшие компьютеры в свободном доступе!

— У-ла-но-ва, — с расстановкой проговорил Судья, глядя Хозяину в глаза.

— Огромные библиотечные архивы! — взмахнул Адвокат протоколом процесса.

— УЛАНОВА! — рявкнул Прокурор.

Выхватив у Судьи молоток, обвинитель ляпнул им по столу и победно поднял глаза.

— Подальше от Роминых полемических фрикций, — пробормотал Адвокат, угрюмо глядя на Прокурора. — Смена обстановки, в конце конц…

— УЛАНОВА! — воскликнул Судья, с улыбкой забирая у Прокурора молоток.

Да, чёрт, потому что там она. Потому что там она.

Рванув на себя дверь лекционного зала, он ввалился внутрь и лоб в лоб столкнулся с поникшей Мариной.

Благое утро, поистине благое.

Она тут же избавила его от необходимости сообщать ей новость, тщательно контролируя каждый улыбательный мускул.

— Святуш! Ты уже знаешь, заяц?..

* * *

Прижавшись к перилам лестницы, Вера недовольно взирала на толпы паломников к святыне корпуса — ароматной столовой. Что-то определённо двоилось в её гудящей голове: ещё вчера как хорошо оказывается было вчера людей в корпусе толклось куда меньше.

Бесконечные потирания чужих плеч о её плечи взрывали в голове шутихи. На кеды то и дело наступали чьи-то туфли. Несчастные сенсорные каналы хотелось вырвать с корнем.

Лишь бы они так оглушительно не выли.

В низу лестницы мелькнуло смуглое лицо Рустама Гатауллина, и Вера, вздрогнув, побежала в обратную сторону — на третий этаж.

Только его не хватало. Не отлипнет до вечера.

Добравшись до кабинета страноведения, она по привычке погладила карту средневековой Великобритании на двери, вошла и негромко поинтересовалась:

— Что творится в коридорах?

Майя Ковалевская — длинноволосая брюнетка с курносым носом, салатовыми ногтями и прозрачными запястьями, что торчали из чёрных кружевных манжет, — отложила томик Гордон Байрона и кратко пояснила:

— Ад.

Вера рассеянно усмехнулась.

Всё это время, оказывается, было лишь чистилище.

Красноречиво подняв к потолку подведённые чёрным глаза, Майя нетерпеливо пошевелила пальцами, будто отыскивая эпитет получше. Не найдя его, она хмыкнула и задумчиво обвела острым ногтем кокетливую родинку на бледном предплечье.

Ковалевская придерживалась готического стиля в одежде и металлического жанра в плейлисте. Она точно так же не могла терпеть давку и дефицит кислорода.

С ней можно было это обсудить, не рискуя прослыть тактильной неврастеничкой.

— К нам переселили юристов, — с готовностью сообщила звонкая тараторка Меркулова со второй парты.

Что?..

Плечи мелко вздрогнули. Мысли рванулись врассыпную, столкнулись в центре лба и завизжали. Резко обернувшись, Вера громко уточнила:

— Всех?

— Нет, — отозвалась Меркулова, суетливо усаживаясь. — Кафедру уголовного чего-то.

— Ну так добавь целую кафедру с первого по пятый курс — и ногу поставить некуда в коридоре, — подал голос Юра Гайдукевич, чья макушка едва виднелась из-за рюкзака на его парте.

— Только с третьего по пятый переехали! — приглушённо крикнула Меркулова, с досадой отмахнувшись от Гайдукевича. — Курсовичи и дипломники!

И где только она постоянно берёт самые свежие новости?

Нужно знать эти места, чтобы туда не ходить.

Вспомнив манерные жесты и хитрые глаза Гатауллина, Вера нервно ухмыльнулась и почесала щёку о плечо. Лучше бы отсюда переселили математиков.

Хорошо хоть он живёт в другой общаге.

Прозвеневший звонок внёс в кабинет преподавателя, и атмосфера на паре тут же перешла в статус судорожной дремоты.

— К нам переселили юристов, — пропела Верность Себе.

С момента получения новости она танцевала и изящно трясла помпонами чирлидерш.

Хозяйка новоиспечённой чирлидерши подпёрла подбородок рукой и автоматически повторила за одногруппниками процедуру открытия конспекта.

Под ложечкой прыгал на батуте какой-то прохладный мешок.

Чёрт, как же угодливо всё складывается.

А ведь она вчера почти подавила желание задать ему тот вопрос, без детального разбора которого курсовая теряла свою привлекательность.

А всё вокруг плевать на это хотело. Всё вокруг будто просит это желание не подавлять.

— Ты собиралась больше не писать на этот номер, — сурово процедила Верность Другим, ткнув холёным пальцем в хозяйское плечо.

— Но это же для курсовой! — невинно воскликнула Верность Себе.

— Поищи в интернете! — рявкнула Верность Другим, гневно следя за рукой Хозяйки.

Рука нащупывала в кармане джинсов телефон.

Да? Или нет?

Взгляд упал на пенал Гайдукевича, вяло листающего учебник. На пенале красовалась всемирно известная надпись «NIKE», а ниже бежали мелкие буквы «Just do it⁸».

Ты пожалеешь.

Решительно открыв поле для сообщения, Вера пустилась в уверенный полёт по кнопкам.

Пожалеешь в обоих случаях.

* * *

«Доброго дня, Святослав. Я прошу тебя рассказать мне об отличиях между текстами законов с интенцией предписания и с санкционной интенцией. И о том, как их грамотно комбинируют, чтобы воздействие на общество было результативным. PostScriptum: Специалист лучше Гугла».

Напряжённо глядя на экран, Елисеенко уже третий раз перечитывал долгожданное сообщение с золотистого номера. За грудиной копошились объективно несовместимые, но всё же фривольно смешанные в кучу эмоции.

Перекличка.

Великолепный вопрос. Яркий, увесистый, глубокий гуманитарный оргазм. Прекрасная тема для беседы.

С бабой?

Удивление приподнялось и крикнуло «Я!».

«Доброго дня, Святослав». Ни «Ну как ты там?», ни смайликов, ни признаков интереса его персоной глубокомысленных многоточий, ни жеманств, ни подтекстов, ни ужимок.

Обида поджала губы и подняла дрожащую руку.

Ни ошибок, ни заумных канцеляризмов, ни лексических уродств, ни кривых перифраз.

Уважение мазнуло по воздуху запястьем.

Такая пространная и насыщенная тема требует длительных рассуждений.

Устных.

Предвкушение просияло и воздело обе руки.

Маловато знает «специалист лучше Гугла», чтобы это изложить в нужном объёме.

Страх сощурился и исподлобья взглянул на хозяина.

Всё-таки написала.

Радость тихо произнесла «Здесь».

В Зале Суда шли душные прения, но сегодня у Хозяина с собой был вентилятор.

Нужно ответить в тон. Не сесть в лужу.

«Доброго дня, Вера. Конечно, я расскажу про интенции законов. PostScriptum: Но в текстовой переписке это очень сложно».

Хотев поначалу добавить «к сожалению», он всё же решил не врать.

…За окном лекционного зала пролетело два голубя. Преподаватель нарисовал на доске три убойные схемы. На партах главного корпуса совсем нет зазубрин. Олег стагнирует — про границу между летом и осенью получилось всего полтора листа. Артуру вчера надо было усерднее закусывать. Поля слева на пару миллиметров короче, чем поля справа. Карпюк посмотрела сюда шесть раз. Кто-то не пожалел парфюма широкой зоны поражения.

Андреев тоже слушает Linkin Park. Прямо сейчас. На басах.

В поток фонового шелеста ворвалась вибрация телефона.

Стремительно схватив Нокию, Свят открыл сообщение.

«Я поняла. Спасибо:) Когда я могу тебе позвонить?»

Чуть ниже кадыка дёрнулась и задрожала тонкая тетива.

Стой.

«Я предлагаю встретиться. И побеседовать», — быстро набрал он.

— Нахрена?! Пусть найдёт другого «специалиста»! — прокричал Прокурор, потрясая безупречным кулаком.

— Чем он не специалист? — бодро поинтересовался Адвокат.

Бросившись к зеркалу на стене Внутреннего Зала Суда, юный защитник стащил кепку и залихватски пригладил взорванные волосы.

Я просто расскажу об интенциях.

Сообщение улетело, а дрожание тетивы под кадыком осталось.

Уставившись на доску, Святослав начал активно переписывать информацию по хозяйственному праву, подавляя желание заткнуть уши и зажать локтями рёбра.

Отыскала-таки мишень.

— Она просто спросила про юридические термины, — хмуро напомнил Прокурор, не сводя с Хозяина скептического взгляда. — Она может вообще не ответить.

В груди что-то холодно сжалось.

Может?

Минуты безразлично нанизывались на всё худеющую леску терпения.

Звонок с пары ввинтился в уши как юркий штопор.

Первым из аудитории выбежал Олег. Его брови были сдвинуты, а ладонь сжимала неровную кипу полумятых листов.

Сколько она уже молчит?

Зажав Нокию в руке, Свят рассеянно направился по следам графомана.

— Елисей, ты жрать? — будто сквозь вату донёсся до него прокуренный голос Артура.

Артур Варламов был короткостриженым брюнетом среднего роста с крупным носом, настороженным взглядом и патриархальным складом ума. К полезным людям он старался держаться поближе.

А бесполезных не щадил.

На первом курсе — когда Рома был районным прокурором — Варламов приложил все силы, чтобы стать корешем Свята.

Когда же Рома уселся заведовать их кафедрой, Артур прилип к его сыну намертво.

— Нет, я… к Николаичу за инфой, — помедлив, решительно соврал Свят.

С тобой я сейчас не хочу говорить особенно сильно.

Вытащив из кармана флешку, Елисеенко так свирепо помахал ею в воздухе, словно именно кусок пластмассы был неоспоримым доказательством его слов.

Студенты суетливо покидали зал, громогласно переговариваясь и подбивая его рюкзак.

Не толкайтесь. Не шумите. Исчезните.

Артур приблизился, и стало ещё заметнее, что вчера он в который раз смешивал отбеливатель с бурбоном отдыхал душой.

— Ну позже подтягивайся в столовку, — хлопнув друга по плечу, просипел Варламов. — На форточке пожрём, а на социологии поспим.

Они вывалились в коридор, и поток лиц вокруг стал ещё смазаннее.

Этот чёртов главный корпус был просто адом.

Рассеянно отыскивая выход на лестницу, Свят увидел на двери одного из кабинетов карту средневековой Великобритании. А чуть левее от неё…

Главный корпус был адом, да. Но кое-что всё же этого стоило.

— Кстати, узнал настоящий номер той кудрявой и её подруги, что названивали тебе с чужих номеров, — бубнил Варламов, суетливо подталкивая друга в спину. — Разведчицы, мля.

Её рюкзак тоже подбивали. И она тоже морщилась.

Как восхитительно всё-таки смотрится бирюзовый рюкзак рядом с белой рубашкой.

Решение пришло мгновенно.

Резко развернувшись, Свят протянул коллекционеру номеров ладонь, краем глаза наблюдая за бирюзовым рюкзаком дверью с картой Великобритании.

— Артур! — перебив поток новостей о кудрявых разведчицах, бросил он. — Меня на социологии не будет. Попроси Олега не отмечать.

Остановив на товарище мутные глаза, Артур прищурился и ехидно дёрнул ртом.

— Хорошо, наверное, быть сыном заведующ…

Хорошо, наверное, быть сыном.

— Философию в июне сдали! — рявкнул Святослав, вновь обернувшись к кабинету с картой.

Так, она ещё не ушла.

— Просто попроси не отмечать, сказал! И возьми жвачку, сифон.

— Если он сам на социологию пойдёт! — с досадой гаркнул Варламов. — Убежал под плющ за буковками.

— Если Олег будет, — терпеливо повторил Святослав, закатив глаза, — попроси его…

Не дослушав, Артур фыркнул, неуклюже ударил по его ладони и слился с толпой технарских физических тел, что прокладывали себе путь к лестнице.

* * *

Предложил встретиться.

В желудке растерянно копошилось что-то нежно-колючее.

Чего я хочу больше всего?

— Встретиться, конечно, — немедленно и однозначно прояснила ситуацию Верность Себе.

— Не гоните коней, — сквозь зубы процедила Верность Другим.

Из фотоальбома на её коленях высунулся высокоморальный и глубоконравственный профиль Шавеля.

А что мне больше всего нельзя?

— Тебе? Или чувству вины? — с печальной улыбкой спросила Интуиция.

Игнорируя оклики Майи, Вера стрелой выбежала в коридор. Мысли утратили контуры и разлетелись по волосам. Затормозив у двери, она небрежно закинула на плечо рюкзак, разместила в ушах белые капли наушников и угрюмо уставилась на их спутанный шнур.

Люди задевали плечи и качали рюкзак, а плейлист как назло предлагал только самые нежные песни. Так ничего и не включив, она устало прикрыла глаза.

Не касайтесь… не кричите… исчезните.

Что и как она будет говорить на этой встрече? Что и как?

Волоски на кончиках ушей встали дыбом.

Страх, волнение, вина, азарт, интерес и смущение никак не могли выбрать хедлайнера — и просто буйно орали, сгрудившись под рёбрами.

Просто великолепно.

«А расскажи мне про интенции».

«Конечно, это несложно, смотри».

«А кто грамотнее это делал: Вильгельм или бароны?»

«Грамотнее всех Кромвель».

«А ты мне вторую ночь снишься».

… — Так вот почему я две ночи плохо спал, — прозвучало откуда-то сбоку.

Сердце оборвалось.

О чёрт. О нет. Только не прямо сейчас.

По задней поверхности шеи сверху вниз прополз кусочек льда.

Изумляться тесноте мира было некогда.

Медленно подняв голову, Вера увидела перед собой верхнюю пуговицу светло-серой рубашки. Передвинув взгляд выше, она собрала самообладание в прохладный кулак и поинтересовалась:

— Снились чересчур подробные карты средневековой Британии?

Святослав поднял уголки губ, и его глаза цвета шоколада лукаво сверкнули.

Горячего. Горячего шоколада.

Надо же. Обычно карие глаза самодовольных королей напоминают ледяное тёмное пиво.

— Предчувствовал засилие мозга таким количеством людей вокруг, — отозвался парень, небрежно взмахнув ладонью.

Пролетающий мимо студент задел его ладонь красным планшетом и злобно обернулся.

Не сдержавшись, Вера громко хмыкнула и едко заявила:

— Да, спасибо за переезд, в корпусе стало абсолютно невыносимо.

Было слишком стыдно за свою примитивную внешность и отчаянно хотелось нападать.

Снова изогнув губы в едва заметной усмешке, Свят передёрнул плечами, словно говоря: «Мы люди подневольные».

Посмотри в сторону хоть на секунду, блин.

Нет, он не отводил глаз.

И внутри стукались друг о друга какие-то хрустальные бокалы.

Желая занять руки, Вера рывком выдернула из ушей наушники и намотала белоснежный шнур на пальцы.

— Сегодня ты вытащила оба наушника, — весело сообщил Свят.

Он будто нарочно не замечал её раздражения, и раздражению было ужасно обидно.

— Я вытаскиваю оба по пятницам, — заявила Уланова, пуще прежнего злясь на себя. — Или если разговариваю с привлекательным мужчиной.

— О, ты считаешь меня привлекательным мужчиной?

— Сегодня пятница.

Сердце испуганно ускорилось.

Начерта ты это несёшь?

В глазах цвета шоколада на миг загорелось уязвлённое самолюбие, но уже через миг оно сменилось снисходительным вежливым интересом.

Тормози, в следующий раз уже можно подорваться.

— Один-ноль, — шутливо отдав честь, широко улыбнулся Святослав.

От его верхних резцов было отколото по неровному мелкому кусочку.

— Как будто так и надо, — восторженно шепнула Верность Себе, примеряя серые рубашки.

Его пальцы и ладони сегодня выглядят не такими горькими.

Нехотя отведя взгляд от магнитных рук, Вера негромко поинтересовалась:

— Ты ещё согласен мне помочь?

— Конечно, — тут же отозвался он, оглядевшись так, словно ждал выстрела. — Только нам, пожалуй, лучше не разговаривать в универской столовой.

Ну кто бы сомневался.

— И в коридоре не стоит, — ехидно подсказала Вера, мгновенно ухватив суть. — И лучше отъехать подальше от этой улицы.

Под кожу с готовностью вернулось липкое раздражение.

Брюнет не нашёл, что ответить, и лишь по-светски вежливо развёл ладонями.

Которая я на этой неделе, твою мать?

Первой говорить не хотелось, и тугое тупое молчание давило на уши.

Прозвенел отрывистый звонок на пару, и уровень суеты в коридоре побил свой же рекорд.

— Не хочешь перекусить где-нибудь в городе? — наконец небрежно произнёс Свят, когда звонок замолчал, а толпа студентов рассредоточилась по аудиториям.

— Хочу, — помолчав, решительно выбрала Уланова.

Пожалеешь в обоих случаях, помнишь?

Раздражение тоскливо подняло белый флаг, а предвкушение триумфально воздело руки.

Что, а главное зачем? Что и зачем ты делаешь?

Повернувшись, Вера устремилась к лестнице, лавируя между опоздунами на пары и поневоле прислушиваясь.

Широкие шаги не отставали.

* * *

— Интенции предписания и санкционные интенции тесно связаны между собой и, по сути, играют одну и ту же роль. Роль эта, кстати, — указал он концом Паркера в её сторону, — почти всегда выражается категорией модальности.

Вера откинулась на высокую спинку стула, внимательно отслеживая ход его сбивчивой мысли. Её правая ладонь поглаживала подготовленный для записей до сих пор чистый лист, а скучающие глаза говорили, что их хозяйка уже знакома с этими тезисами.

Примерно так выглядит железобетонная уверенность в себе.

— Учись, — толкнул Хозяина в спину Прокурор, с любопытством разглядывая невозмутимо вздёрнутый улановский нос.

— Если мы организуем субъекта выполнить то или иное предписание, мы дополнительно мотивируем его рассказом о санкциях, которые к нему применят, если он проигнорирует первую интенцию, — продолжал Святослав.

— То есть невозможно с ходу сказать, что является причиной, а что следствием? — подытожила Уланова, постукивая пальцами по бесполезному листу.

— Абсолютно точно, — с досадой тряхнул он головой.

Волосы взлетели и небрежно ткнулись в бровь.

Не в бровь, а в глаз.

— Да она поумней тебя, — сообщил Прокурор, смахнув с пиджака невидимую пылинку.

— Когда носитель права, данного ему правовой сферой, — свирепо завёл Елисеенко, — оказывается во власти предписания, им руководит не столько знание о том, какие блага для него несёт в себе следование предписанию…

— Сколько понимание того, чем грозит отказ ему следовать, — закончила Вера, плавно кивнув. — Я поняла, да.

Уж чем-то, да грозит провал в роли всезнающего лектора.

Очень хотелось оспорить хоть что-то, но рядом материализовался официант. А «олени», решившие посетить ресторан, «не спорят с дамами в присутствии третьих лиц».

Так всегда говорил Рома, ссылаясь на этикет.

Но это не мешало ему в присутствии метрдотелей и швейцаров бить жену по лицу.

Поставив перед парнем квадратное блюдо с запечённой скумбрией, а перед девушкой — глиняный горшочек со свининой и грибами, разносчик изящно удалился.

Выбросив из головы мрачные ассоциации, Свят снял со своей вилки салфетку и буркнул:

— Наличие санкции за невыполнение предписания значительно повышает мотивацию к его выполнению. Это, так скажем, азы психологии права. Правовая сфера корректирует удельный вес интенций, возлагая особый акцент на нужную чашу весов.

Подвинув к себе исходящий паром горшочек, Вера погладила ручки столовых приборов и усердно закивала.

— Выставляет вперёд либо поощрение, либо наказание, — нараспев произнесла она, забавно дуя на кусок шампиньона.

Нетерпеливо кивнув, парень быстро прожевал кусок рыбы и подготовил новый тезис.

Дай я покажу, что я не совсем дурак.

— А если, к примеру, — небрежно опередила Вера полёт его самолюбия, — взять несовременных государственных деятелей? Вот Вильгельм Завоеватель в одиннадцатом веке должен был пользоваться скорее санкцией или начать с предписания? И это бы как-то отразилось на законах? Именно на их сути, а не языковом выражении.

— Вильгельм… — протянул Свят; академическая самооценка нервно дрожала. — Отразилось бы, безусловно. Чем ниже уровень общей образованности общества, тем сильнее нужно упирать на санкционную интенцию.

Отбросив вилку, Уланова наконец склонилась над листом, записывая его слова.

Аллилуйя. Хоть что-то ты не знала, твою мать.

— Ты молись, чтобы она не начала вещать, — мгновенно съязвил Прокурор. — Тебе-то скатерти не хватит.

— А семиотика позже вступает, — ощутив прилив уверенности, продолжал парень. — Нужно брать всё в комплексе, приплетая и психологию. Потому что суть предписаний и санкций очень связаны с ней. Мой друг с отлично подвешенным языком хорошо разбирается в психологии, но поскольку его здесь, к счастью сожалению, нет, то мы в психологии только поверхностно поплещемся. В основном будем смотреть на прагматику. На то, кем пишется и для кого пишется, — поставил он ладони на рёбра друг напротив друга.

Твою мать, она поняла значение каждого слова.

— Пи-шет-ся, — по слогам повторила Вера, лукаво указав в его сторону ножом. — А здесь уже вступают лингвисты. Можем и без друга поглубже в психологию зайти, я в ней тоже плаваю. Баттерфляем.

Баттерфляем, ты посмотри.

— Ну всё, хватит! — ткнул его в бок Прокурор; на его щеках выступили гневные алые пятна. — Забирай штурвал!

— Никогда не наставляй оружие на человека, Вера, — услышал Свят свой сухой голос.

Уланова тут же испуганно растерянно опустила нож и глаза.

— Извини меня, — проговорила она куда-то в глиняный горшочек. — Я почему-то не подумала, что это может быть неприятно.

Её тонкие запястья скользнули по краю скатерти, и ладони исчезли под столом.

— Почему не воспользоваться её способностью признавать ошибки и извиняться, да?! — рыкнул Прокурор, мгновенно переобувшись. — Наглаживая своё уродское самолюбие!

Нет-нет-нет, стой.

— Да ничего, — быстро произнёс Свят, отшвырнув Прокурора в угол Зала Суда. — Да и какое это оружие. Ты так долго им шампиньон пилила.

Она приподняла уголки маленьких беззащитных губ и тут же смело вскинула голову.

При виде серой голубизны её глаз в груди загорелось какое-то яркое, свежее чувство.

Какое?

— Нет, я и правда опять сделала глупость, — твёрдо повторила Вера. — На самом деле я хорошо знаю, как может быть неприятен случайный жест или случайное слово. Есть слова и жесты, которые будто разрушают оболочку… оболочку…

Святослав задержал дыхание.

Разрушают оболочку, да. Именно.

— Я его называю мыльным пузырём, — наконец договорила она и, быстро заключив себя взмахом ладони в неровный круг, неловко усмехнулась.

— И даже то, что быть не может, однажды тоже может быть, — протянул Судья.

Изумлённое восхищение.

Изумлённое восхищение — вот что освежило рёбра, когда она подняла глаза.

Теперь же она снова смотрела в сторону; кусочек свинины на её вилке предательски остывал. Тонкое сухожилие её шеи остро выступало над воротником белой рубашки.

— Я тоже называю его так, — негромко признал он.

Пожалуйста, перестань смотреть вбок. Посмотри сюда.

Посмотри на прореху в мятном мыльном пузыре.

Вера поражённо повернулась.

— Мыльным пузырём? — уточнила она заговорщическим тоном.

Свят мелко кивнул, прикрыл веки, тихонько хмыкнул и развёл ладонями, будто сдаваясь.

Да, я называю его именно так — и больше никто об этом не знает.

— Ты разве когда-то собирался рассказывать кому-то о мыльном пузыре? — испуганно пробормотал Адвокат.

— Нужно поначалу спрашивать у хозяина пузыря, можно ли лопнуть одну из стенок, — помолчав, добавил Свят; свой голос слышался приглушённо.

— Слишком много — одну из стенок, — серьёзно проговорила Вера, отодвинув в сторону свой лист с заметками. — Можно для начала сделать небольшое окошко.

— Да, небольшое окошко лучше, — согласился Свят, отправив в рот кусок скумбрии; в груди теплело. — Хотя звуки всё равно проникают.

— Не говори, — махнула девушка рукой, по его примеру вернувшись к еде. — Общежитие этим… — не договорив, она выразительно сомкнула ладони на шее и закатила глаза.

— Даже не представляю, как там можно… — пробормотал парень и запнулся.

Лучница смотрела прямо в его глаза, широко распахнув свои, — и это заставляло говорить искренне основательно сбивало с мысли.

— То есть, — сделал он новую попытку, — не представляю, как вообще… там. Жить. То есть как там ты. Можешь. Зная теперь про твой мыльный пузырь.

Не ответив, девушка обнажила в плавной улыбке несколько передних зубов.

Верхние резцы были чуть крупнее, чем надо.

Да нет, они были как надо.

Над столом снова повисла пауза — но на этот раз она была свободна от неловкости.

— Вильгельм Завоеватель, кстати, знаете… От инверсии звучной и сочной поистине без ума был, — задумчиво сообщила Уланова, красноречиво подняв левую бровь.

В горле заклокотал смешок. Солнечное сплетение вспыхнуло золотым.

Подавшись вперёд, Свят расстегнул верхние пуговицы рубашки и азартно улыбнулся.

…За окном проносились машины, разрезая притихший город лучами фар, а над столом исступлённо и ласково бились воздушные узлы золотистой и мятной лент.

* * *

Зажав в ладони опутанный наушниками телефон, Вера прыгала по ступеням общажной лестницы, стараясь попадать в ритм пения Адель.

Хэллоуин наступал уже завтра, но она отчего-то совершенно не волновалась; память давно связала все слоги с нужными регистрами, и она была уверена, что споёт феноменально.

Ни одного зажима.

Ни один мышечный зажим не постучался ни в одну часть тела за всё время беседы.

Так хотелось и дальше слушать этот рассказ и подхватывать окончания его фраз.

Так хотелось слушать.

— Диму набери послушай! — гаркнула Верность Другим, потрясая блёклыми фотографиями Шавеля. — Он тебе расскажет про твои истинные интенции!

Вера фыркнула и решительно заткнула рот защитнице святого Дмитрия. Уши ласкала Rolling in the deep⁹, которая — удивительно! — не сумела надоесть за долгие репетиции.

Память услужливо ощупывала детали его внешности.

Эта внешность просилась на бумагу.

Растрёпанная чёлка касается углов глаз. Высокий ровный лоб. Тёмно-шоколадные глаза обрамлены чёрными, спутанными в уголках ресницами. Греческой формы нос и неправильной формы губы, которые будто пытались запретить себе улыбаться.

Но какую же правильную форму имели слова, вылетавшие из этих губ.

Насколько же явственно в нём чувствовалось желание нащупать в ней черты, которые позволят ему скинуть отполированный панцирь!

До чего же много личностной силы наверняка таилось под этой этикетной маской.

Уже открывая дверь в комнату, Вера внезапно осознала, что за весь разговор с Елисеенко она ни разу ни разу! не подумала о Диме.

* * *

Заканчивает фразы, будто побывала в голове.

Подхватив следующую гантель, Свят покружился на месте, словно прикидывая, а не метнуть ли её к чертям в окно квартиры. Хотелось вытворять любую чушь, способную повернуть курс его лайнера в обратную ледяному течению сторону.

Из колонок мурлыкал Океан Эльзы, а в окно стучалась полуночная атмосфера — и кованый фонарь за ним походил на живописный факел среди мрака.

Интересно было бы послушать и ещё про категории модальности.

И про эмотивную функцию языка. И про инверсию.

— Даже про архаизмы отлично заходило! — с жаром воскликнул Адвокат.

Было невероятно легко говорить и слышать… слышать и говорить.

Терять окончания фраз в её внимательном взгляде, логику текста — в её опасном интеллекте, а судороги самолюбия — в её обезоруживающей искренности.

Терять и теряться.

В ней чувствовалась необычайная вдумчивость и пытливость. Открытость новому. Беспечное доверие к реальности. Остроумие. Любознательность.

Откровенная уязвимость искренней души.

И вместе с тем смелая, решительная и безоговорочная вера в свои мысли.

У её слов хотелось греться, как у июльского костра.

Слушая его, она выстукивала пальцами какой-то ритм, и этот ритм просился на струны гитары почему-то совсем не раздражал. А в воротнике белой рубашки поблёскивали едва различимые — потому что шея совсем не напряжена — тоненькие сухожилия.

Тоненькие? Ты взялся за уменьшительно-ласкательные суффиксы? Ласкательные?

В горле внезапно что-то ухнуло вниз от этого слова.

Прикрыв глаза, парень поменял руки и рывком схватил гантель в левую.

Ласкательные суффиксы. Тонкие бледные пальцы.

Ласкать тонкие бледные пальцы с короткими не накрашенными ногтями.

Прокурор красноречиво цокнул языком и махнул ладонью, словно говоря: «Мои полномочия всё».

Её мысли были невероятно интересными.

Даже не верилось, что они женские.

— Как же она увлечена темой своей курсовой, — мечтательно протянул Адвокат, игнорируя кислую личину обвинителя. — Поразительно. И заразительно.

— Смотри, — завладел вниманием Хозяина Судья. — Оказывается, можно с существом женского пола делиться тезисами и чертить на салфетке классификацию интенций.

Существом женского пола.

Святослав хмыкнул и швырнул в угол надоевшую гантель.

Именно «существом женского пола» безупречная Марина называла всех, хотя бы отдалённо похожих на небезупречную Веру.

Повернувшись со спины на живот, чтобы перейти от пресса к отжиманиям, Елисеенко вдруг осознал, что за всю беседу он ни разу ни разу! не сравнил Уланову с Мариной.

* * *

Прищурившись, я любуюсь золотой и мятной лентами.

Сегодня объекты моего наблюдения непомерно довольны.

Оттого доволен и я.

Я ласково глажу зеркало, и мне кажется, что я глажу сами ленты.

Мне давно было пора отдохнуть от тяжёлых мыслей.

— Уже нужно вмешиваться? — негромко интересуется моя напарница.

В глубине зеркала переливаются девять букв мятного цвета.

Это имя второго объекта.

— Не нужно, — хрипло отзываюсь я. — Пока не вмешиваемся.

— Пока всё по плану? — недоверчиво переспрашивает она.

Она берёт в руки пухлый фолиант с моего стола, и из него выпадает блестящая закладка.

— По плану, — мягко подтверждаю я, глядя, как она листает пергаментные страницы. — Не забудь, откуда выпала закладка, пожалуйста.

Теперь в зеркале горят четыре золотые буквы.

Это имя объекта первого.

— По твоему плану или по их? — рассеянно спрашивает она.

Она знает, что спрашивать это незачем, но вопросы помогают ей не тревожиться.

Разместив закладку между нужными страницами, она складывает на груди бледные руки.

— А разве это не одно и то же? — слышу я свой голос.

Девять мятных и четыре золотые буквы внутри зеркала торопливо сливаются в сияющий бирюзовый шар.

ГЛАВА 4.

— Да ладно, Леопольд, заливаешь. Три раза, да брось, — одарив Олега ехидным взглядом, Варламов отправил окурок в урну и прищурился.

— Хорош дымить, Варлам, задушил, — хмуро пробормотал Елисеенко, сидя на сыром бордюре. — Нужно быть мёртвым, чтобы твой дерьмовый Винстон обонять.

Студенты медленно текли из универа в курилку под открытым небом и спустя пару минут так же вальяжно возвращались обратно.

В воздухе висела тугая влажность и царил запах подгнивающих листьев.

Небо похоже на пластилин под химической завивкой.

— Этот внутренний двор учитывает различия между обоняющими дерьмо и мяту, — рассеянно уронил Петренко. — Продуманный корпус. С чего бы именно нам так повезло?

— Ты не думай, большой батя следит за тобой и здесь, — бросил Артур, невозмутимо доставая из пачки вторую сигарету.

— И ему скучно, — подвёл итог Свят, сурово глядя на варламовское курево.

Лучше бы никто не знал, что у Ромы есть сын.

Но зав их кафедрой на людях называл его сыном куда чаще, чем хотелось бы наедине.

Почти не мёрзнущие сегодня руки Святослав по старой привычке держал в карманах обтрёпанной, но от того даже более любимой кожаной куртки.

… — Святуша, возьми ты деньги и купи новую куртку! Ну достаточно же денег!

— Мне эта нравится, не в деньгах дело.

— Нужно расчищать захламления ауры, — увлечённо тараторила мать, помахивая перед его носом безупречным маникюром. — Избавляться от старых вещей и заменять их новыми!

Нет, Ирина Витальевна. Расчищать нужно захламления мыслей.

Ни отец, ни мать не слышали его слов. Вместо него они слышали безукоризненно неживого отпрыска великих Елисеенко, обитавшего в мире их мечты.

Порой даже не удосужившись договориться о последовательных требованиях — потому что часто по неделе не разговаривали — они, тем не менее, не забывали каркать ему в уши рецепты того, как поскорее приблизиться к безупречному идеалу, постаравшись не тронуться при этом умом.

Хотя второе, в общем, не обязательно.

«Мы не для того занимались твоим воспитанием и будущим, чтобы одобрять глупости!»

Они не для того занимались.

А глупости — это игра на классической бюджетной Ортеге, поношенные вещи и рваная стрижка. Глупости — это выбранная им тема курсовой и страсть к поиску остросоциальных проблем. Глупости — это музыка на родном языке и коньяк с маслинами наедине с собой. Головная боль от пронзительных звуков, в которую не верят. Неудобные им чувства, неуместные переживания и тяга к искренним людям.

…Тонкие кисти исчезают под столом, и он готов сказать что угодно, чтобы их остановить.

Нет, положи руки на стол, пожалуйста, чтобы я их видел.

Да, мне интересно про инверсию, очень. Нет, не отводи глаза.

Я по уши в метафорах; в метафорах, Вера.

На следующий день я сравню небо с пластилином.

–…на уши долбится! ЕЛИСЕЙ!

Моргнув, Свят поднял стеклянные глаза. Артур махал перед его носом пропахшей табаком ладонью и омерзительно щёлкал пальцами.

Поморщившись, Святослав медленно поднялся на ноги и неуклюже отряхнул брюки сзади. Желания слышать свой голос не было.

Какого чёрта вам надо?

— На Хэллоуин сегодня идём? Надо с костюмами что-то придумать. И с продолжением, — небрежно протянул Олег, разглядывая скандалящую парочку. — Врёт он тебе, врёт. Ты посмотри на его мимику.

— Да что там делать? — прочистив горло, лениво отозвался Свят. — Одни и те же рожи.

Она наверняка останется в общаге, когда все схлынут на эту попойку.

Под желудком что-то дёрнулось и заалело.

— Тебе костюм не нужен, только уши подкрась фосфором, — посоветовал Олегу Варламов. — И продолжение само тебя найдёт в темноте. А Елисей задумался о костюме царевича и всё прослушал про твою кудрявую жизнь.

— Всё я слышал, — буркнул «царевич Елисей», не оборачиваясь. — Физкультурница, три раза. Реально заливаешь, Леопольд.

Лучше скажи, сколько абзацев получилось после.

Прозвенел звонок, и они переступили порог университета, оставив курилку за спиной.

Впереди маячила сдвоенная пара по криминалистике.

— Caeca est invidia¹⁰, — прокомментировал Петренко, нагнав царевича широкими шагами. — Измайлович и компания уже пресытили до конца не осознаваемый вкус?

Не ответив, Свят хмуро посмотрел на поручень лестницы и пошёл вверх, держа руки в карманах.

Графоман как всегда зрит в самую грибницу.

Даже самое безупречное тело действительно интересно первые раз пять. Потом начинает работать уже внутренность. И если внутренность слишком бесцветна, её обладательница может предложить секс только на мелководье.

А истинно глубоководные эмоции придётся искать где-то ещё.

На парту перед глазами ляпнулся варламовский рюкзак, и Свят осознал, что до кабинета он дошагал совершенно незаметно.

–…на тыквы посмотреть, — скрипучим голосом вещал Артур. — В этом году всё организуют филологи-иностранцы. Чего не пойти? На филфаке одни бабы.

В этом году… филологи-иностранцы?..

— Сидишь как в танке, ничерта не знаешь, — сурово припечатал Хозяина Прокурор.

А будет ли она среди них? Там не читать надо, а петь.

А что делать, если будет?

Что делать, если на локте, как бешеный собак, висит настырный Измайлович?

— Хорошо, идём, — поспешно вклинился Свят. — Окей.

Надо пойти, а решать уже в прыжке.

Надеюсь, моё переобувание выглядит не слишком подозрительно.

Сегодня почему-то не хотелось от них отсаживаться, и он остался сидеть слева от Олега.

— Да, давайте заглянем, — произнёс Петренко; ему махала староста второй группы, но он и не думал на неё смотреть. — Если разочаруемся, поедем в клуб. Суббота.

А если разочаруем, то в библиотеку.

— Ты с Маришей, так? — дождавшись кивка Свята, Олег загнул один палец и задержал второй в воздухе. — Артур? Перебрал свои полтора варианта?

Варламов молчал, пристально глядя на тщательно невозмутимого Елисеенко.

В слишком уж непохожей на себя манере Варлам пропустил мимо ушей ехидство.

— Стопарни, Леопольд, он, может, и не Маришу сегодня будет вертеть, — слащаво пропел Артур. — Не успели переехать, он уже филологам лекции читает. Проникает, так скажем, туда, где язык берёт своё начало.

Вытащив из рюкзака несколько белых листов, Олег поднял брови и с интересом взглянул на Свята. Варламов оглушительно заржал, делая комплимент своей тупорылой шутке.

В аудиторию шагнул препод, и Артур поспешно замаскировал смех под лающий кашель.

Пёс, твою мать. Откуда он…

— Иди на хрен, Варлам! — услышал Свят свой резкий шёпот.

— Убедительнее! — толкнул Хозяина в спину Адвокат.

— Громче, дебил, — прошипел Свят, ударив кулаком по варламовскому предплечью. — Пусть кто-то из баб Измайлович позвонит. Давно она мне на выходных мозг не трахала.

— Ладно, действительно, — внимательно наблюдая за мимикой Свята, поддержал его Петренко. — Завязывай, Варлам. А то Мариша нам вечером все тыквы потушит.

— Да всё, живём дружно, Леопольд, не газуй, — на удивление быстро отступив, Варламов закатил глаза и поднял ладони.

Преподаватель остановил взгляд на их парте и повысил голос. Свят сдержанно уставился на доску, имитируя бурный интерес к криминалистическим терминам.

В горле догорала перемешанная с испугом злость.

Дебила кусок.

Откуда он мог узнать? Ведь явно же удочка. Посмотреть на реакцию.

Да нет, это ты дебила кусок!

— Ну конечно! — прошептал Адвокат, хлопнув себя по лбу. — Чёрт!

Вчера после лекции он уехал с Улановой, а Варламов отправился… в столовую! А окна столовой выходят куда? Правильно, на…

— Ты в следующий раз припаркуйся не напротив окон столовой, а прям в столовой припаркуйся, олень! — бодро посоветовал Прокурор. — Или возле пресс-центра на втором этаже! А то слишком мало людей видят, кто к тебе в машину садится!

На тыквы они пойдут смотреть.

Шея начала сдавленно пульсировать.

Поморщившись, Свят потрепал в пальцах любимый Паркер и уставился на доску.

…Тонкие пальчики.

Всё-таки есть что-то небывало мерзкое в том, как они обсуждают баб. Всё-таки есть.

Что бы, интересно, на это сказала Уланова?

По рёбрам с улюлюканьем прокатилась волна стыда.

— А не слишком ли много стыда в последнее время? — гневно поинтересовался Адвокат.

Судья выглядел озадаченным, а Прокурор — довольным.

До вечеринки по случаю Хэллоуина осталось десять часов.

* * *

— Не надо, Юра, это туда нести! — оглушительно заорала Вера. — С этим реквизитом уже закончили, все бюсты по местам! Посмотри, чтобы треки наши расставили! Мы с Мисько и Лобачем открываем, а потом наши первокурсники танцуют под Адель — пятыми!

— Бюсты по местам, — пропела Ковалевская, оседлав широкий подоконник актового зала. — Руки за голову, лицом к стене. Отлично орёшь. Финальную ещё не хочешь проорать? Морально поддержишь магистрантов.

— Только если ты будешь гроулить бэком, — хмуро бросила Вера.

Майя звонко расхохоталась, запрокинув изящную головку.

Закрыв глаза, Вера помассировала веки и виски, но это не помогло. Её зрение было неидеальным, но линзы она носила редко — лишь по особенным случаям.

Сегодня был один из таких, и глазам в линзах было кошмарно некомфортно.

Засев в актовом зале с самого утра, она яростно прогнала три репетиции спектакля о жизни британской короны, сценарий к которому написала её воодушевлённая рука. До конца не выверенный спектакль час назад пролетел над аудиторией звонко и уверенно.

Как копьё, пущенное наугад, но профессионалом.

Теперь же между мероприятиями сияло окно, а впереди поджидало самое ужасное.

Соло. Трижды проклятое соло.

За окном уже совсем стемнело, и в углах зала зажглись светильники в виде факелов.

Но теплее не стало.

Насколько слабо она волновалась вчера, настолько же кошмарно беспокоилась сегодня.

В голову как назло не шёл ни один вариант подходящего выражения лица, которым можно пальнуть по зрителям в случае вокального фиаско.

На первом курсе она читала со сцены монолог Гамлета в оригинале.

И за пару часов до этого ладони потели так же сильно.

Тогда ей очень пригодилась уловка концентрации внимания на одном лице в зале. Выбрав одни глаза, куда проще застелить покрывалом всю прочую мимическую мазню.

И выдать амнистию своей творческой личине.

Но сейчас всё было гораздо хуже. Вокруг Гамлета хотя бы не бились оттенки нот.

Одно неловкое движение голосовых связок — и соло надломлено.

О безупречной связи слогов с регистрами речь уже не шла; сейчас она мечтала хотя бы не изуродовать самые важные октавы.

Алиция Марковна — пожилая, но безмерно бодрая худрук университета, что была известна под прозвищем «Мальвина» из-за волос цвета лазури, — была уверена в ней на все сто. Ни капли этой уверенности сегодня перенять не получалось.

И куда делась горделивая и самовлюблённая вокальная осанка, что пребывала с ней все репетиции подряд?

От копчика к шее то и дело прокатывалась волна колкого ужаса. Желудок ныл и сжимался.

Не могу даже представить, чья рожа сумеет помочь сегодня.

Шавель, конечно, рвался приехать и стать той рожей, на которую она будет смотреть.

Но спокойствия ей он бы вряд ли прибавил, и она сухо отклонила этот благородный порыв. Может, и зря.

Тем более текст песни таков, что Шавелю его можно вручить в форме протокола.

Юридические термины лезли в каждую мысль, и виной тому был вовсе не Вильгельм.

…Глаза цвета горячего шоколада.

Придут они сюда?

Это чудовищно, но не исключено.

Хоть декан и пообещала первокурсникам, что будут только свои, пообещала она это лишь затем, чтобы мальцы не волновались во время танца.

Скорее всего будут все подряд, и новосёлы главного корпуса — тем более.

Для них это масштабное мероприятие — как боевое крещение.

— Тебе не пора переодеваться и краситься? — заботливо поинтересовалась Ковалевская, по-кошачьи прищурив глаз.

Вера рассеянно кивнула и погладила солнечное сплетение. Сплетение ныло уже час — как едва подцепленная и загнанная только глубже заноза.

Отступать было некуда.

В груди нарастало биение, уровень кислорода в зале понижался, а голосовые связки уже обречённо приобретали глубоко лирическую форму.

* * *

То сжимаясь до кубика-рубика, то раздуваясь до футбольного стадиона, холл на втором этаже обрушился на голову, как ушат ледяной воды.

Не то чтобы Свят был не готов увидеть разношёрстную толпу костюмов с заключёнными в них людьми. Не то чтобы он не сам подписался под этой авантюрой.

Но подготовиться к сдаче на растерзание запахам, звукам и картинкам всё же не сумел.

Подтверждая его утренние опасения, Марина цепко висела на локте.

И упорно повышала общий уровень перегруза.

Отмахнувшись от её щедро политых духами волос, Святослав хмуро бросил:

— Поправь рога.

Нашарив глазами зеркало, Петренко послушался и подвинул правее пластиковые рога «а-ля сатир», что произрастали из художественного беспорядка на его голове. Рога были подкрашены фосфором и Олегу вполне шли.

При нужном освещении они легко могли сойти за настоящие.

Артур нарисовал на лице и шее множество ссадин и ран, а веки выкрасил чёрными тенями, довольно успешно мимикрируя под ещё свежего покойника. Свят ограничился чёрной мантией поверх белой рубашки, светлой пудрой на лице и каплей красного лака в углу рта.

Когда он примерял этот незамысловатый костюм в общаге у Олега, в комнату заглянул математик Рустам Гатауллин. Хмыкнув, он сообщил, что «упыри в моде при любой погоде», и мгновенно испарился, потому что ему было пора «ехать покупать цветы одной из солисток». Лицо Петренко оставалось кислым ещё полчаса — по непонятной причине он терпеть не мог смуглого Гатауллина.

Марина выглядела… достаточно неплохо.

Недостаточно хорошо для того, чей единственный козырь — внешность.

Её изумрудное платье фасона «летучая мышь» едва прикрывало зад и призывало любоваться фундаментом её безупречности не только спутника-упыря, но и всю мужскую половину студенческого человечества.

Как хорошо, что мне похрен.

Голову Измайлович венчала диадема в виде блестящей оранжевой тыквы.

Обхватив Свята за талию покрытой блёстками рукой, Марина непрерывно трещала, убедительно превосходя кудрявую физкультурницу Петренко по объёму звонких манипуляций словарного запаса.

Пытаясь найти Уланову унять пульсацию в висках, Свят медленно сканировал взглядом холл. Глаза привычно тормозили при виде задниц улыбок девиц.

В конце холла был растянут яркий транспарант с надписью «Welcome¹¹!». Под ним кишели расфуфыренные филологини. Лицом к ним и спиной к толпе стояла дама в чёрном платье — без плеч, но до пола. Её блестящие светлые волосы были собраны в пышный пучок на затылке, а роль под транспарантом была явно руководящей.

Уланова не мелькнула нигде.

Ужасно захотелось потереть лицо ладонями, но он вовремя вспомнил о вампирской пудре.

Неужели я зря здесь мучаюсь?

Размахивая флаерами с надписями «Happy Halloween¹²» и «Enemies of the Crown, beware¹³», к их компании приблизился до рвоты активный организатор. На его размалёванном лице сияла слащавая улыбка.

— Юристы? — громогласно уточнил он, раздавая флаеры. — Второй сектор. Вдоль тыкв в центре не стоять. Ищите места и садитесь. Можно и на пол.

— Скоро начало? — поинтересовался Петренко, придерживая рог.

— После финального прогона, — махнул в сторону зала парень. — Остался один танец.

Движение людей по холлу возросло. Сделав десять шагов к дверям в коридор, Свят сдвинул брови и остановился: мимо валили эльфы и рыцари с факультета истории.

Филологи покинули блокпост у транспаранта и тоже зашагали к двойным дверям.

Именно за этими дверями начинался коридор, который вёл к актовому залу.

А значит, эти двери сейчас будут проверяться на резиновость.

К даме в длинном чёрном платье подскочил… Гатауллин с букетом розовых цветов.

Так значит, это «одна из солисток».

Её лица не было видно, но она явно говорила что-то занятное: обычно каменная морда математика ныне сияла, как окна в новой части корпуса. Он вырядился в костюм чёрта-метросексуала, а мелкую серьгу в левом ухе заменил на крупный серебряный клык. Солистка в чёрном многозначительно постучала пальцем по запястью, и Гатауллин активно двинулся к залу, жестами показав ей, что цветы подарит позже.

Какого хрена ты вообще смотришь туда?

Непонятное смутное чувство влекло в сторону математика и его солистки.

К чёрту Гатауллина.

Кому есть дело до личной жизни Гатауллина, когда Улановой так нигде и нет?

— Да что ей здесь делать?! — рявкнул Адвокат, презрительно махнув рукой. — В своих безразмерных рубашках и с курсовой наперевес?! Каждому своё!

Сидит, небось, в общаге, читает про Вильгельма.

Горло сдавила липкая досада.

…Марина трясла его руку, что-то верещала и заливалась истеричным смехом. Кто-то наступил сраным копытом ему на ногу. В лицо густо пахнýло мерзким парфюмом, щедро вылитым на чью-то ненасытную харю.

Мир давил на череп, как душный вагон.

Святослав отступил к стене и стряхнул с локтя руку Измайлович.

— Что, заяц? Подышать? — угадала Марина, готовая прыгнуть за ним в курилку.

Елисеенко медленно покачал головой, не понимая, чего ему хочется больше всего.

Марина завизжала и ринулась сквозь толпу в объятия подруг с факультета туризма.

Спасибо, подруги.

Людей в холле стало на порядок меньше — основная их часть уже схлынула в коридор.

— ВЕРА! — отрывисто крикнул кто-то.

…Голова мгновенно вынырнула из воды и завертелась, как флюгер. Отлипнув от стены, Свят лихорадочно забегал глазами по толпе.

Кто кричал «Вера»?

В голову почему-то не приходило, что Вер в университете могут быть десятки.

Из коридора заорала песня Адель, которая, видимо, и знаменовала финальный прогон.

И в ту же секунду солистка Гатауллина обернулась в сторону зала.

Внезапно.

…Внезапно из рук утекает и так редкое для них тепло. Холл за спиной у дамы в чёрном искрит и расплывается. Всё видится будто в режиме замедленной съёмки; ладони… Ладони дрожат.

Где-то тут Марина… Где-то тут М…

Не в силах думать о выводах, которые сделает Марина, Святослав застывает, собирая по крупинкам всё, что видит.

— The-re is a fi-re starting in my heart¹⁴, — нарастает за спиной глубокий голос Адель¹⁵.

Дама в чёрном платье поднимает бледную руку и с улыбкой машет тому, кто её звал.

Её. Звали всё-таки её.

Кокетливо поздоровавшись, она подхватывает длинный подол и делает шаг к коридору.

Из продольного разреза в платье показывается тонкая лодыжка.

Она в чёрных лодочках, не в кедах. В чёрных лодочках на тонком каблуке.

Каждому её шагу вторит рваный ритм чувственной музыки.

— Fi-nal-ly, I can see you crystal clear¹⁶…

Тугой чёрный корсет плотно облегает спину и крепко поддерживает грудь. Шнуровка корсета полупрозрачна. Она бежит по линии между рёбрами и ныряет в складки подола.

Её бледные плечи и острые ключицы обнажены. Шею обнимает отдельный от платья воротничок. На её правой скуле нарисована маленькая золотистая тыква. Непослушные волосы послушны; они собраны в гладкий высокий пучок. Но почему они не золотые, а такие… светлые?

Ах, вот оно что. Её волосы залиты блёстками.

Они залиты блёстками и похожи на сплав серебра и платины.

— See how I'll leave with every piece of you¹⁷…

Она плавно кивает какому-то кретину сокурснику и поводит плечами, заостряя ключицы.

Не смотри сюда. Посмотри на меня… Посм… Не смотри. Твою же м…

Повернув голову, она мгновенно находит в ненужной толпе его лицо и вспарывает его глаза прямым открытым взглядом; под её ресницами пляшут хэллоуинские черти.

Не смотри на меня. Не смотри на меня.

Желудок ухает вниз и разлетается на мелкое крошево где-то у начищенных туфлей.

— …gonna fall, rolling in the deep¹⁸…

Её веки подчёркнуты серыми тенями и полуприкрыты; голубые радужки похожи на жидкую сталь видны лишь наполовину. И эта томная, влекущая до ужаса эротичная прищуренность не даёт желудку подняться с пола и вернуться под солнечное сплетение.

Это ты? Это ты, клетчатая лучница?

Она приоткрывает губы и наконец отводит от него взгляд. Тонкие пальцы вгрызаются в подол и комкают его в кулаке. Ещё два удара шпильками по кафелю — и Уланова исчезает за стеклянной дверью, обдав его шлейфом сладко-горького парфюма.

Это атлас. Её платье из атласа. Из атласа.

Мысль была до того тупой беспомощной, что он испугался за свой разум.

Наконец вдохнув, Свят опёрся на стену, пытаясь запомнить её взгляд выглядеть невозмутимо. Рывком расстегнув верхнюю пуговицу рубашки, он тупо смотрел, как Марина возвращается от туристических подруг.

— Святуш? — потянув его за рукав, приглушённо позвала она. — Точно не нужно на улицу?

Её голос булькал и проваливался в воздушные ямы; в ушах стучала кровь.

Не называй… меня… Святушей. Я не… Твою мать.

— Пойдём в зал, — хрипло бросил он и нетвёрдо шагнул к двери.

В голове ещё летал пепел от кинестетического взрыва.

— Почему кинестетического? — рассеянно поинтересовался Адвокат, прикладывая кусочки льда к вискам Хозяина. — Это ведь было зрительное… удовольствие.

— Нет, — твёрдо оспорил Судья. — Это была тактильность.

Я чувствовал этот атлас твоей кожей.

В центре зала сверкал круг из огромных тыкв, внутри которых горели свечи. На полу и потолке плясали зловещие тени; в углах зала горели импровизированные факелы.

Организатор не обманул: сидячих мест было очень мало.

Проталкиваясь между людьми, он искал в толпе обнажённую спину под атласным платьем, не представляя, что будет говорить, когда найдёт…

Но она будто превратилась в летучую мышь и улетела в чёрное окно.

Перед глазами колотилась лишь безликая масса людей, и в горле медленно росла злоба.

— But you played it, You played it, You played it, You played it to the beat¹⁹…

Кто-то мёртвой хваткой вцепился в его рукав. Судорожно обернувшись, Свят ощутил острое разочарование: это рогатый Петренко тянул его к стене, заметив несколько мест.

Прогон наконец завершился, но его можно было лишь слышать: сцена пряталась за плотным занавесом. Вдоль занавеса горели тыквы поменьше, которые были куда сильнее похожи на настоящие О’Лантерны.

Приди в себя. Приди в себя.

Где она? За кулисами?

…Выскочить из зала.

Ворваться за кулисы, залитые серым сумраком. Туда едва ли доползают зловещие тени тыквенных свеч. Пол нежно изрезан лучами дальних софитов, а смазанный шум зала приглушён. По паркету цокают тонкие каблуки; шуршит тяжёлый атласный подол.

Поймать твой взгляд и подойти близко.

Так близко, чтобы ты растерянно отступила. Чтобы тяжело дышала; чтобы ритмично вздымалась грудь под чёрным корсетом.

Протянуть ладонь и провести пальцами по твоим ключицам.

Опусти веки. Приоткрой губы. Отклони голову; открой шею. Доверяй мне.

Пусть взлетит твоя рука, и сомкнутся эти тонкие пальцы на моём запястье.

Потянись навстречу. Пусть мой язык пробежит по твоим губам.

…В низ живота рванулась горячая волна. Изо рта вырвался хриплый выдох.

Остановись.

Это просто невероятно. Просто. Невероятно.

Это была Вера Уланова.

Которая чертила на салфетке классификацию английских архаизмов и грызла куриное бедро на заплёванной общажной кухне. Которая поддерживала разговор на любую тему, подворачивала рукава неглаженых рубашек; знала о переносах и злобах не по адресу.

Которая цитировала котёнка Гава и искромётно подкалывала его самолюбие.

Которая была не только золотым контуром самых тёплых его мыслей, но и…

…охренительно привлекательной до безумия сексуальной девушкой.

Где твои неглаженые рубашки, Уланова? Протяни мне руку помощи, надень джинсы. Давай поговорим о санкционных интенциях.

Конферансье в белом костюме что-то верещал с края сцены и на фоне бордового занавеса был похож на сметану в борще. Устав нелепо шутить, он набрал воздуха и выкрикнул:

— А открывает вечер нежно-дерзкий Numb под аккомпанемент скрипки и пианино!

Половины занавеса поползли в стороны, и на мелкие О’Лантерны опустился сумрак.

* * *

Руки тряслись так отчаянно, что пластиковый стаканчик ломался и брызгал на грудь водой. Первокурсники сыпались за кулисы, а значит, финальный прогон был завершён.

Тебе петь… Тебе сейчас петь!

Опрокинув в рот половину стакана, Вера быстро обтёрла остальной водой шею и уткнулась пальцами в стену, пытаясь удержать равновесие. Хотелось, чтобы в закулисной толпе мелькнула Алиция Марковна; её задорные глаза и весёлые пряди цвета неба всегда прибавляли сценических сил.

Но Мальвина уже заняла своё место в зале; она и так вылила на подопечных ведро поддерживающих тирад.

Голосовые связки жалобно трепетали. Сердце избивало ключицы.

Ключицы.

Он смотрел на ключицы. Его руки дрожали.

Они дрожали, я видела.

Внутри лёгких было столько воздуха, что голова кружилась от избытка кислорода — и в то же время было совершенно нечем дышать. По бокам мелькали люди, лица, силуэты… но всё расплывалось.

Всё будто завернулось в туман.

— СЕНЯ, МАСКУ СВОЮ ВЗЯЛ? АНДРЕЙ, СТАНЬ ПРАВЕЕ, ЧТОБЫ НЕ ФОНИЛО!

Дыши ровнее. Дыши.

Здесь половина университета.

Чёрт возьми, нет!.. Я туда не выйду!

— УДЛИНИТЕЛЬ, СЕРГЕЙ! ГДЕ УДЛИНИТЕЛЬ ОТСЮДА?

Задержав дыхание, Вера присела на корточки и закрыла глаза, игнорируя чей-то зов.

В горле бились беззвучные рыдания.

— Как тебе удалось с ровной спиной пройти в ту дверь? — прошептала Верность Себе, благоговейно глядя на Хозяйку.

Теперь в зале было лицо, на которое можно смотреть.

Но смотреть на него было страшно.

Отчего-то было так страшно, будто решалась её жизнь.

Какого хрена их черти сюда принесли?..

Плечи словно покрылись инеем.

— Спокойно, милая, спокойно, — чуть не плача, шептала Верность Себе. — Давай повторим слова. Давай отыграем пальцевую распевку… Давай вспомним начало…

В поле зрения возникла рука с чёрной кружевной маской. Кто-то заботливо подал ей последний реквизит. Молча забрав маску, Вера приложила её к лицу и закрепила за ушами. Отчаяние росло; всё это отчаяние придётся взять с собой под свет алых софитов.

Под бездонный взгляд цвета горького шоколада.

— К КЛАВИШАМ МИКРОФОН ПОДТЯНУЛИ?

…Он был восхитителен. Жутко хорош. Привлекателен до безумия.

Ещё более привлекателен, чем за разговором об интенциях.

Хотя казалось, этот Рубикон тогда был пройден.

Белая рубашка и чёрная мантия только подчёркивали рост и стройность. Светлая пудра оттеняла тёмные глаза и густые брови. Чёрные пряди касались ресниц.

Сегодня он и не пытался зачёсывать волосы назад.

— СЕНЯ ЗА ТРЕТЬИМ ЗАНАВЕСОМ, ВЕРА И АНДРЕЙ ЗА ВТОРЫМ!

Идеально очерченные скулы, которые так хотелось изучить пальцами и перенести на мягкую бумагу.

— МИНУТА, ВЕРА, СЕМЁН, АНДРЕЙ!

Приоткрытые в изумлении губы.

В изумлении, твою-то мать.

По рёбрам поднялась злость.

Да, это я. Смотри. Смотри, не обляпайся.

Ну наконец-то. Злость.

Вместе с ней придёт и смелость.

Схватив ещё один стакан воды, она залпом опрокинула его в рот и шумно сглотнула.

Суета за кулисами взлетела на запредельный уровень.

— ВЕРА! — прокричал аккомпаниатор Андрей Мисько, судорожно оглядываясь.

Наконец увидев её, он рывком подбежал, положил ладонь ей на плечо и тихо прибавил:

— Вера, ты в порядке?

Похлопав по его руке, Уланова молча кивнула и медленно поднялась с корточек.

— АНДРЕЙ, ВЕРА, ГОТОВЫ? СЕМЁН?

В пальцы постепенно проникало тепло.

Почему было так страшно? Почему?

Интуиция тихо пожала плечами. На её лице блестели растерянные слёзы.

— НА СЧЁТ ПЯТЬ, РЕБЯТА! УДАЧИ!

…Только не смотри на меня. Я не смогу вдохнуть.

Каблуки отрывисто зацокали по паркету. Секунда — и она уже у микрофонной стойки.

Бордовый занавес ещё закрыт, но вот-вот расползётся по швам. За плотным атласом кричит конферансье и шелестит зал. Завязки маски кошмарно давят на уши. Сердце ворочается под рёбрами острым комком.

— ЧЕТЫРЕ!

Закрой глаза и пой. Как в середине октября на репетиции. Когда ты его не знала.

В середине октября?..

Будто десять лет назад.

— Дыши, — еле слышно просит Интуиция, нежно поглаживая её плечо. — Ты и есть эта песня. Ты и есть весь воздух в твоих лёгких. Ты и есть это мгновение.

— ПЯТЬ!

* * *

Алый свет софитов плавно поднимался по чёрному атласу.

Блестящий подол. Шнуровка корсета. Гибкая талия.

Бледные плечи. Острые ключицы. Лицо в кружевной маске.

Это ты.

— Кто же ещё мог открывать вечер, — прошептал Адвокат, завороженно глядя на сцену.

Теперь я узнал бы тебя, будь на тебе хоть пять масок.

Марина положила голову ему на плечо и попыталась дотянуться носом до небритой щеки.

Тебя надо обнять?

— Она ждёт объятия, — грубо толкнул Хозяина в спину Прокурор.

— Он сейчас не может её обнять, — прошипел Адвокат, отмахиваясь от оппонента.

Тщетно прождав около минуты, Марина наконец отодвинулась и села удобнее. Её волосы по традиции искрили уязвлённой обидой, но быть виноватым слишком наскучило.

Пошло всё к чёрту. Я не могу отвести от тебя глаз.

По залу поплыли аккорды нежного варианта «Numb»²⁰, и уже через миг её глубокий голос распутал напряжение в груди. Мысли улетучились, растаяли; вытеснились сплошным чувствованием.

— Tired of being what you want me to be… Feeling so faithless, lost under the surface²¹…

Под потолком закружился дискобол, и на зал брызнули медленные алые пятна.

Переливы скрипки были похожи на ласки кого-то родного, но забытого.

Я кошмарно хочу повторить эту мелодию на струнах Ортеги.

— Put under the pressure… of walking in your shoes²²…

К ней был прикован каждый грёбаный мужской глаз.

— I've… become so numb I can't feel you there… become so tired, so much more aware²³…

В конце припева Вера стянула маску и отбросила её. Медленно повернув лицо, она полоснула по его глазам серо-голубым лезвием.

Сердце пропустило удар и заныло где-то в коленях.

Она искала тебя в зале. Она нашла тебя, пока была в маске.

Зал сузился до размеров её зрачков, и Свят задержал дыхание.

Какой же голос. Какой у тебя голос.

— I’m becoming this — all I want to do… Is be more like me and be less like you²⁴…

Все же всё заметят. Не смотри на меня. Отведи глаза, потому что я не могу.

Чёрный атлас переливался алыми огнями, и светлая кожа её плеч походила на фарфор.

— Can't you see that you're smothering me… Holding too tightly afraid to lose control²⁵…

Нет, не отводи глаз. Я никогда не видел ничего красивее.

…Смычок вознёс к потолку последний аккорд, и его ноты тихо угасли. Свят вздрогнул и выдохнул, будто очнувшись. Ладони холодели колючим пóтом.

Уже?..

Зал взорвался аплодисментами. Похоже, здесь собралось немало поклонников ног и плеч Улановой творчества Честера Беннингтона.

— Это же ваша переводчица? — донёсся слева свистящий шёпот Измайлович; обернувшись, она обращалась к выкрашенной как клоун рыжей девице. — Её вообще не узнать.

— Даже не знала, что она будет петь, — свирепо отозвалась рыжая. — Думала, только спектакль свой репетировать ходила. Платье сидит как вторая кожа, надо признать.

В её голосе сквозила откровенная зависть.

Варламов громко хлопал, подняв руки над головой; его губы были сложены в ухмылке, а глаза пристально изучали певицу. Не замечая съехавших рогов, Петренко разглядывал Веру широко распахнутым взглядом; его губы медленно шевелились.

Словно он проговаривал то, что позже запишет.

При виде их лиц кадык обняла острая злость.

Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались.

Раскинув руки, Вера поймала пальцы аккомпаниаторов и присела в книксене.

Рукоплескания стали громче; на противоположной стороне зала кто-то свистел.

К сцене протиснулся поганый Гатауллин со своей тухлой розовой охапкой.

Ах да. Я и думать забыл, что видел в холле.

Улыбнувшись, Вера присела за букетом, но тяжёлый подол платья, центральный Джек О’Лантерн и высота каблука мешали ей забрать цветы. Не придумав ничего лучше, Уланова села на край сцены и лениво протянула руки к поклоннику. Сраный Гатауллин поспешно взял букет в зубы, обхватил мерзкими ладонями её талию и снял её вниз. Рассмеявшись, Вера достала из его рта цветы и по-светски изящно обняла за смуглую просящую тычка шею.

— ЭТО ПИОНЫ! — оглушительно пояснила Марина в ухо бойфренда, пытаясь переорать овации. — ОБОЖАЮ ТАКИЕ ЦВЕТЫ! ПОНИМАЕШЬ?

О, так это пионы. Спасибо, родная. Теперь-то я спокоен.

Ярость полыхала так резво, что уже не давала дышать.

Упорхнув куда-то в глубь зала со своим уродом математиком, Уланова ни разу не взглянула на правоведа-упыря.

О существовании упыря она забыла тут же.

И теннисный шарик лупил в виски, как пушечное ядро.

— Подсуетился, — изрёк сидящий спереди кретин в костюме Франкенштейна. — Повёл проверять голосовые связки на пущую прочность.

Его прыщавые собеседники загоготали, заглушив очередную трескотню конферансье.

Святослав сжал руку в кулак и откинулся на спинку кресла.

— Ну он математик от бога, — продолжал веселиться мордатый Франкенштейн. — Покажет ей парочку квадратных уравнений. Я бы и сам показал, да хотя бы дискриминант.

Воздух затрещал от нового скрипучего ржача.

Держи свой дискриминант в штанах, собака, или, клянусь, я раздеру тебя пополам.

…Гатауллин сейчас где-то за кулисами коснётся спины под чёрным атласом. Проведёт пальцами по её шее. Потянется губами к полуоткрытым…

Внутренности скрутило в горящий узел.

Закинув руку на плечо Марины, Свят обхватил губами её нижнюю губу.

Как будто это могло помочь.

Губы под вишнёвой помадой были липкими и горькими на вкус.

— Хочешь домой, упырёныш? — как сыночку пропела она после поцелуя. — Давай дождёмся танцев? Ещё несколько номеров посмотрим. А потом потанцуем и поедем.

В ушах шумело.

Конферансье исчез за кулисами, и сцену заполнили барабанщики с крыльями и хвостами.

Сегодня ночь святых, а не ночь сомнительных мутантов, вашу мать.

Эти мысли ужасали; мысли о пальцах Гатауллина на чёрном корсете.

Какого чёрта они так ужасали?.. Кто она тебе, кто?!

Потанцуем и поедем, да, Марина. Побыстрее.

Ты поскачешь на мне, а я попытаюсь вырезать из головы её взгляд.

Что-то же должно помочь. Что-то должно.

* * *

Как же он смотрел… Как смотрел.

А сразу потом целовал свою тыквенную диадему.

Пусть линзы всё же будут прокляты.

Едва увидев, она мгновенно вспомнила её; эта обложко-журнальная девица поселилась в общаге лишь в этом году.

К чёрту их. Главное, что ты справилась.

Справилась. Невероятно.

Ты справилась.

Спела в десять раз лучше, чем на любой из репетиций.

Теперь бы ещё вытащить мокрую ладонь из смертельной хватки Рустама.

Отгрохотали уже все номера, а он всё втискивал её в жёсткий стул рядом со своим, изредка отпуская сальные шутки в адрес магистрантов.

Танец магистрантов закрывал шоу-программу и открывал тематическую дискотеку.

Останутся они танцевать?

Было непонятно, чего хочется сильнее.

Рустам хозяйским жестом обнял её за талию и привлёк к себе.

— Сейчас будут танцы, так? — его хриплый голос был чересчур безальтернативным.

Послушай, Гатауллин. Ты пригодился, не спорю.

Упырю было полезно посмотреть на этот букет.

Но сними уже с меня хомут, реинкарнация Шавеля.

Неужели он не видел, что она только и делает, что бегает от него?..

В Рустаме явственно ощущался агрессивный манипулятор и буйный псих, неспособный замечать чувства других.

Что бы он ни старался демонстрировать вместо.

— Да, будут, — сухо отозвалась Вера, поворачиваясь к смуглому хитрому лицу. — После номера магистрантов можно танцевать.

Он вроде бы смотрел открыто, но его улыбка была слишком хищной.

Посмотрел бы Шавель, чем ты тут занимаешься.

…Собрав богатый урожай оваций, магистранты потянулись за кулисы, и зал заполнили нежные аккорды Ника Кейва²⁶.

Танцпол, как пылесос, втягивал в себя всё больше разноцветных людей.

— Не можно, а нужно, — явно рассчитывая на эффект от пионов вальяжно бросил Рустам.

Серебряный клык в его ухе конвульсивно закачался.

Спасаясь от двуличного чёрта-метросексуала, Вера уныло покосилась вправо, пересчитала эльфов-первокурсников и внезапно остолбенела.

…Покачиваясь в подобии танца с облепившей его изумрудной кляксой, упырь не отрываясь смотрел сюда; смотрел вызывающе, плаксиво и презрительно.

Так, словно одновременно готовился напасть и умолял пощадить.

Напасть? Вызывающе? Презрительно?

Да какого же чёрта?

Упырь считал, что ему можно всё, если он скопировал морду с обложки журнала?

Ноздри раздулись, а ладони вспотели.

Будь что будет.

— Рустам, идём танцевать?! — громко распорядилась Вера.

Вскочив, она потянула математика за тощую руку.

Тот с готовностью подчинился, плотоядно сверкнув глазами.

Чёрт знает, чем это чревато.

— Рисковать так рисковать, — решительно отрезала Верность Себе.

Верность же Другим была в священном ужасе ещё с начала вечера.

Подхватив подол платья, Вера нагло приблизилась к упырю и кляксе, откинулась на гатауллинское предплечье и обвила рукой его шею.

Из глаз Елисеенко полетели надменные стрелы. Его руки на талии кляксы напряглись.

Казалось, воздух вокруг раскалился и трещал по швам.

Сердце заходилось испуганными ударами, но все они летели мимо.

Рано пугаться. Рано.

В голове полыхал ведьминский огонь.

— Наклонишь меня? — крикнула Вера в ухо Гатауллина.

Обалдев от смены атмосферы, Рустам ловко и размашисто опрокинул её на свою руку.

Спина выгнулась, как луковая тетива. Мир кувыркнулся и засиял перевёрнутой рампой.

Ладонь Рустама тряслась от напряжения. Его лицо склонилось к её шее…

ХЛОП!

Вздрогнув, Уланова выпрямилась и огляделась. Тяжёлая дверь актового зала подрагивала.

Изумрудная клякса стояла одна и что-то кричала Насте Шацкой, обиженно указывая безупречной ладонью на выход.

Вампир исчез.

* * *

— Легковоспламеняющееся, — заключила Интуиция, изучая план эвакуации сердца из грудной клетки. — Не чиркать шпильками и пионами поблизости.

— Он выбежал, поссорившись с кляксой, — буркнула раскрасневшаяся Верность Себе, смущённо поправляя корсет.

— Нет! — громыхнула Интуиция, помахав перед носом Хозяйки обожжёнными пальцами. — Он выбежал из-за тебя!

Тело затопило внезапное бессилие.

Хватит на сегодня лицемерных выходок, пожалуй.

Даже если продолжают лицемерить решительно все, кто-то должен остановиться первым.

— Я не хочу больше танцевать, — пробормотала Вера, не заботясь, слышит ли её Рустам.

— Почему? — гаркнул он ей в ухо; его чёрный взгляд сверкнул раздражением.

Разбежавшись, спрыгни со скалы.

— Ноги на каблуках болят, — сухо отозвалась она. — И мутит. Я выйду.

— Останься! — заявил он, и в его голосе проскользнула сталь. — Мы только начали!

Его пальцы сомкнулись на её запястье, и тонкая кожа заныла.

Злости уже было нужно очень мало.

Видит Джек О’Лантерн, ей было нужно мало.

Стоило всего лишь поднести к тыкве свечу.

— МЕНЯ СЕЙЧАС СТОШНИТ! — крикнула Уланова, больно ударив по смуглой руке. — ПРЯМО НА ТЕБЯ! ЯСНО?!

В лице Рустама мелькнула ошарашенная ярость, и он на миг замешкался, ослабив хватку.

Рывком выжав руку из его ладони, Вера начала быстро протискиваться к выходу.

Интуиция вела именно туда, и спорить с ней значило снова быть кем-то вместо себя.

Секунда — и тяжёлый подол покинул актовый зал, ударив по косяку атласными волнами.

Крики и голоса остались позади. Уши окутала блаженная тишина.

Я хочу тебя найти.

Сделав несколько звонких шагов, она нерешительно обернулась. Единственным источником света здесь были фонари, что лизали окна снаружи. В дальнем конце коридора у подоконника мелькнула чёрная мантия с белым рубашечным пятном в центре.

Сердце остановилось и закрутилось волчком.

Не раздумывай. Иди. Неважно, что ты скажешь.

Усмирив дрожь в коленках, Вера подхватила подол и зашагала к высокому окну.

Стук шпилек по паркету будто забивал в виски гвозди. Нервы походили на струны.

Нет, зачем ты туда идёшь? Зачем?

Остановившись в пяти шагах от него, она замерла, внезапно растеряв всю волю, что вытолкнула её из актового зала и пригнала сюда.

Он молчал. Она молчала. Секунды нашпиговывали виски острой тишиной.

Просто стой и смотри. Пусть это и останется всем сегодня.

— Ты восхитительно пела, — спустя час минуту проговорил он.

Его голос звучал так хрипло умоляюще, что струны нервов почти лопнули.

— Спасибо. Эта песня, — бесцельно взмахнула она ледяной рукой, — великолепна.

— Это ты великолепна, — еле слышно произнёс он.

Желудок поддел какой-то ледяной крюк, а лицо бросило в жар.

Свят сделал шаг вперёд и уставился на её кулак, что комкал складки подола.

Скажи хоть что-то. Хоть пару бессмысленных слов.

— Я не думал, что… — еле слышно начал он и замолчал, так и не договорив.

Поддавшись непонятному порыву, она сделала шаг навстречу и протянула к нему ладонь.

Как он протянул свою на кухне.

Словно вспомнив то же, он несколько секунд рассматривал её руку и наконец едва ощутимо коснулся её пальцев. Его рука была тёплой и влажной.

Это наивное касание пустило по позвоночнику острую липучку.

Стоп, это просто… ладонь. Это просто пальцы. Это просто…

Повернув её руку ладонью вверх, он погладил голубые венки на запястье; по его лицу от скул к вискам бегали желваки.

В голове глухо стучала кровь; желудок мёрз и дрожал.

Что ты тут делаешь? Выпрями колени… Выпр…

Прикрыв глаза, Свят поднёс её запястье ко рту и коснулся его губами. Отстранившись через секунду, он с шумом втянул воздух и вновь жадно прижал губы к её руке. Его дыхание было горячим, а губы — слегка шершавыми. По запястью пробежал его острый язык, и в низу живота взревела горячая волна.

Только не… О чёрт.

…Не успев усмирить своё полоумное подсознание, она стонет — глухо и сдавленно.

Этот стон до того страстный и беспомощный, что коридор плавится и стекает с тела.

Зрачки Свята расширяются. Он поднимает глаза, и в них горит до того безумное желание, что она едва не теряет разум.

И я тебя. И я тебя тоже.

Покачнувшись, он делает к ней ещё шаг и крепче сжимает её руку; в кожу впиваются широкие ногти, которые она недавно рисовала.

Да. Иди ко мне.

Нет, не подходи. Я потеряю сознание.

Касайся меня… Нет, не подходи.

Что делать? Что выбрать? Что правильно?

…Дверь актового зала оглушительно ударила по косяку, и коридор огласил чей-то смех.

Выдернув руку из вампирской ладони, Вера вздрогнула и устремилась прочь по коридору, молясь только об одном: не поскользнуться.

Было ли это самым правильным?

Она не знала. Но единственным звуком застывшего мира остался стук каблуков.

Дверь закулисья… Внутрь… Схватить свои вещи… Наружу… Вперёд… Вниз…

Не смотри, только не смотри по сторонам.

Потная ладонь с трудом скользила по ледяным перилам.

Пусто. Везде было холодно и пусто. Гудящий университет будто вымер.

И эта пустота пугала до потери пульса.

Толкнув тяжёлую входную дверь, Уланова выбежала в промозглую октябрьскую ночь и наконец вдохнула полной грудью. Сердце то билось в истерике, то исчезало вовсе.

— Почему так страшно? — глухо прошептала Интуиция, пряча в ладонях бледное лицо.

На дальней стоянке белело одинокое такси. Благословив линзы, Вера стремглав понеслась к нему, всё ещё держа пальто в руках; было холодно, кошмарно холодно.

Плечи сводило ветром, а шпильки гулко били по брусчатой мостовой.

Проигнорировав осоловелый взгляд водителя, она плюхнулась на заднее сиденье, выкрикнула адрес и откинула затылок на подголовник. Лицо и шею опутала паутина ужаса — и сколько бы она ни водила пальцами по щекам, сегодня её было не снять.

Только не твои глаза. Только не трогай запястья. Только не губами. Только не языком.

…Смотри на меня.

«Это ты великолепна», — шелестит в ушах его хриплый шёпот, и солнечное сплетение вновь сводит тугая судорога.

Убегай лучше прямо сейчас. Не думай, не гадай!

Это другая реальность, к которой у тебя нет доступа!

Ты ведь знаешь, что ещё несколько прикосновений — и ты бы уже не остановилась.

Рука открывает окно машины, и потоки ветра медленно выводят из паники на свет.

* * *

Сегодня мебель в ещё не отапливаемой квартире почему-то обжигала.

Ворочаясь на раскалённой простыни, Свят никак не мог придумать позу, которая бы пощадила растерзанный мозг. Перед глазами всё пылали обрывки впечатлений, безжалостно смешанные в кучу каким-то хэллоуинским святым.

…Сбегая от Марины под прикрытием Олега, Свят даже не сразу понял, куда он хочет бежать. Только одно было ясно: нет, не сегодня Марина будет здесь.

Только не сейчас в этой постели.

Пионы Гатауллина почти загнали её сюда, но единственная маленькая ладонь одним махом отбила все купоны Измайлович на пребывание в этой квартире сегодня ночью.

Единственная маленькая ладонь.

Скорее. Скорее отсюда на коридор, иначе сердце выплеснется прямо на танцпол и я разорву этого кретина будет корчиться под твоими каблуками.

Я знаю, что это ты выходишь из зала. Я слышу цвет твоих шагов.

— Она вышла, потому что её достал этот чёрт, — процедил Прокурор, отмахнувшись от напевающего «Numb» Адвоката. — Видно, не зря его Петренко не терпит.

— Она вышла за тобой, — твёрдо проговорил Судья. — Она искала тебя.

…Ты искала меня.

Ты поспешно послушно подходишь всё ближе, и золотой свет фонаря льётся по твоим плечам и скулам. Ты вышла за мной. Ты стоишь в двух шагах, сжимая на ткани платья тонкие пальцы, и смотришь со смесью покорности, задумчивости и страсти. И при виде этого у меня внутри вырастает атласная крона гигантского дерева.

Ты услышала, как я кричу в этой темноте? Ты первая, кто услышал это.

…Зажав глаза ладонями, он повернулся на другой бок. Немыслимо хотелось удержать в голове как можно больше деталей, но человеческая память слишком дырява и бездарна.

Ты просто коснулся губами её запястья. Успокойся. Тактильный наркоман.

Просто заставил её закатить глаза. Просто вырвал из неё плавящий кровь стон.

— Она тоже, — прошептал Судья, промокнув платком лоб.

Она тоже? Тоже кинестетический маньяк? Она тоже умеет нырять глубоководно?

Сколько же ощущений я могу с тобой разделить. Хочу с тобой разделить.

Жар в низу живота нарастал. Зажмурившись, он стиснул коленями плед и замер.

Нет. Не стоит позволять руке ползти вниз по животу.

Нет, только не на неё.

Подождать. Лучше подождать.

Чего подождать? Этих тонких пальчиков на нём?

Мысль ввинтилась в горящую голову и застучала в ней, как набат.

Представь, как это может быть, если дождаться.

Выдохнув, он подскочил на тахте, скатился на пол и начал яростно отжиматься.

Эта внезапная… раз! несмелая… два! безжалостно атакующая близость… три!

Терпи!

Она терзала сенсорику… четыре! и ужасала… пять!

Ужасала ни с чем не сравнимой силой.

Шесть! Семь! Восемь! Девять! Десять!

Она выпотрошила его наизнанку одним запястьем; одним запястьем.

Одиннадцать! Двенадцать! Тринадцать!

Продлись это ещё пару секунд — и ты бы прибился к полу этими стонами.

Продлись это ещё пару секунд — и ты бы не остановился.

Четырнадцать! Пятнадцать!

…Смотри на меня.

Плечи загудели, и он с рычанием перекатился на живот, начав качать пресс.

Сколько же было уже этих полумёртвых искусственных близостей…

Насколько же мало было в них близости истинной.

— Знаешь что? — тихо сказал Адвокат, стыдливо отводя глаза. — До этого вечера ты и не снимал с себя мыльный пузырь, касаясь кого-то. Просто полностью покрывался им, как гигантским презервативом. Все чувства и ощущения — всё через непроницаемую пелену.

А сегодня доверчивая ладошка лопнула этот хвалёный заслон одним движением.

И не задумавшись о своей беззащитности, он нырнул в это доверие… сиганул в водоворот из сна… ослеп от желания чувствовать губами её пульс.

Что может быть ближе?

Я целовал стук твоего сердца.

Рывком встав с пола, он сел на край тахты и рассеянно уставился на кованый фонарь за окном. Сердце глухо колотилось, а мышцы ныли.

…Убежала. Убежала как маленький, нелепый, испуганный зверёк.

Как убегали по лесу в пышных платьях в девятнадцатом веке.

— Нет, ты не мог побежать за ней, преследуя её как зверя, — тихо проговорил Судья. — Ты нырнул в доверие, но не вызвал ответного. Она выбрала мыльный пузырь, спасаясь, и это было важно для неё. Это было, в конце концов, действенно, иначе…

— Иначе… — манерно поигрывая галстуком, пропел Прокурор.

«Спасаясь»? Спасаясь от чего?

У тебя тоже? Тоже потемнело в глазах от безумного желания… касаться?

Касаться, Вера. Коснуться всем телом.

Этот тёмный коридор, Вера… Эти электрошоковые касания…

Прохлада твоей тонкой ладони и твой сдавленный стон…

Чёрт, да. Да-да-да.

Это было самое мощное эротическое переживание за всю мою пластмассовую жизнь.

ГЛАВА 5.

Ощущать себя абсолютной идиоткой. День за днём — круглой дурой.

Закрывать глаза на любые его выходки и проглатывать каждый окрик. Притворяться, что вспышки его злости, стремительные отъезды, отказ ночевать с ней под одной крышей и резкие ледяные отстранения — норма отношений для них обоих.

Отношений?

Марина криво усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Сверкая чёрным боком, карандаш прекрасно подходил по цвету к её настроению. Было скучно и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя безупречным макияжем.

Который никто, кроме неё, не увидит.

Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он опять «с парнями в баре», и трубку с тех пор не брал.

Ну что ж. Ты прекрасно понимала, на что соглашаешься.

За эти два года она успела не только вдоль и поперёк освоить список требований к его партнёрше, но и научиться делать вид, что их потребности идеально совпадают.

Отойти в сторону, когда ему нужен воздух. Отползти подальше и сжаться в комок, чтобы не коснуться его, когда он требует полного отстранения. Бесшумно ступать по полу, когда он сжимает пальцами виски.

Как же называются такие люди? Он говорил, а я опять не запомнила.

Отваливать, когда его небрежная мимика просит отвалить.

Возвращаться, когда телефон его голосом предлагает встречу.

Зачем я ему нужна?

Договариваясь о встречах, он подбирал такой равнодушный тон, что было очевидно: не согласись она, он просто переберёт в телефонной книге ещё пару-тройку номеров.

В груди закопошился стыд, и Марина поморщилась, отбросив подсохшую тушь.

Нет, стоп, он был не так уж плох. Нет, не плох.

Просто он был и каменным, и хрупким. Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он прятался от мира в коконе, который никому было не вскрыть.

И это порой заставляло её сердце сжиматься от нежной жалости.

Ругая отрицая свою боль, Марина давно и решительно вытеснила обиду, ревность и ярость из реестра чувств. Они были слишком унизительными бесполезными: он избегал конфликтов и был прочно безразличен к её возмущению.

Почему ты так к нему привязана? Почему?

Ответа, казалось, не существовало.

…В последние дни плохое предчувствие орало как резаное. Что-то происходило.

Что-то, чего ещё не было.

Она не могла чётко объяснить себе, что было не так: поскольку давно выбрала избегать сложных размышлений и боялась ответов, которые может найти.

Но плохое предчувствие кричало о какой-то… опасности.

Именно опасности.

Нет, не думать. Не задавать вопросов. Не рыть его душу и не лезть под кожу. Играть роль милой глупой куклы. Это единственный способ и дальше оставаться в его жизни.

Ничего. Просто сама позвоню через пару дней.

Но как не закричать в трубку? Как не спросить, какого хрена он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?! Как не заплакать?..

Он хотя бы уехал один?

Да уж, конечно, один.

В жизни не поверю, что вчера хату не пришлось проветривать от женских духов.

Сжав виски скопированным у него жестом, Марина помотала головой, словно пытаясь вышвырнуть из неё неугодные мысли.

Левый глаз был готов. Пора было красить правый, но руки дрожали.

Внутри снова царил колкий страх.

Ерунда. Это всё ноябрь.

«Ты сама себя накручиваешь», — беспечно повторяет он, пока его телефон принимает какие-то сообщения.

Не думать. Не накручивать. Это виноват ноябрь.

* * *

— Как думаешь, справится? — устало спросила напарница, облокотившись на моё плечо.

Поглаживая пергамент, я перевёл взгляд на второй объект за толстым зеркальным стеклом. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», объект недовольно разглядывал своё отражение в двери и стряхивал с куртки капли дождя.

— Я не знаю, — тихо произнёс я, поглаживая подбородок. — Не знаю.

— Почему ты не вмешался на Хэллоуин? — бросила она так укоризненно, словно этот вопрос её поистине мучил. — Почему ты не толкнул его за ней?

— Потому что этот Хэллоуин тоже должен был привести его сюда, а не куда-то ещё.

Хмыкнув, напарница изумлённо подняла брови, и они скрылись под серебристой чёлкой.

— Ты правда не собираешься вмешаться? — с нажимом повторила она.

— Нет.

— Да почему?! — воскликнула напарница, на глазах теряя терпение. — Такой риск!

— Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, легче будет всем, да, — с расстановкой сообщил я, проворачивая в ладони золотистую тыковку. — Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.

Прижав руку ко рту, напарница молчала — горько и обречённо.

Но я знал, что она просто ищет более весомые слова.

— Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, — наконец прошептала она. — Я сейчас выбираю тебя, а не себя — хоть ты и твоя мать этого никогда не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.

Она боролась за меня даже сильнее, чем я сам. Милая.

Милая моя девочка.

— Нет, — ласково, но твёрдо произнёс я. — Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю.

Пергаментные страницы под моей ладонью тоскливо зашелестели.

— К чему эти высокие рассуждения и светлые надежды? Ты же знаешь, что он снова поступит неправильно! — умоляюще воскликнула она.

Её голос дрожал, а по щеке, выбирая дорожки морщин, бежала крупная слеза.

Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Дождь усилился.

Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.

— То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим, — упрямо повторил я. — Если не мешать им в судьбоносные минуты, мы по крайней мере видим их подлинные помыслы. В каждый миг они выбирают то, что и должны были выбрать, — пусть это и разбивает наши сердца. Принять это сложно, но необходимо, милая. В каждом их выборе, в каждом решении был тот самый непререкаемый смысл, которого до конца не понять даже нам. И почти всем им потом казалось: будь у них новый шанс, они бы поступили иначе.

Вытерев слёзы, напарница положила мне на плечо тёплую руку и тихо сказала:

— Но мы ведь знаем, что так же.

Я грустно кивнул.

В зеркале за моей спиной перекатывал волны бессмертный Рубикон.

* * *

Alea jacta est ²⁷

Мерзость.

Две девицы за соседним столом с такими важными лицами прикладывались к кальяну, что казалось, они вот-вот начнут обсуждать свою недавнюю активность на нефтяном рынке.

Найдётся и на ваш полежалый товар покупатель.

Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят небрежно прокрутил в ладони подставку под бокал с бурыми буквами «Ale Craft». Деревянно-бордовый дизайн бара приятно поглаживал зрение. Нервы медленно вытягивались в плавные линии.

Если бы ещё не зеркальные стены со всех сторон.

Растечься по барному дивану из мягкой искусственной кожи. Отпустить реющие коршунами голоса отца и матери в голове. Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи.

Выставить её вон.

Не вспоминать её, не думать о ней; не перебирать вчера и не надеяться на завтра.

Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.

Перечитывая сообщения Улановой, он никак не мог определиться, у кого из них пора диагностировать раздвоение личности: до того невозмутимо чёрная волна атласа рвала в клочья плотину степенных бесед о санкциях и мультфильмах.

Это была ты, или я так и не проснулся?

Как может человек совмещать в себе блеск нежного золота и рёв иссиня-чёрной лавы?

Это было слишком.

Столько времени, растерзанного на куски безумными мыслями об одной и той же бабе.

Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.

— Слишком, говоришь? — подначил Хозяина Прокурор. — Да мы сразу поняли, что ты ссышь. Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.

— Но ведь это страшно, — неуверенно возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. — Слишком легко она его прорывает! Это опасно!

— Ссышь! — не унимался Прокурор.

— Но не можешь перестать думать, — буркнул Судья и ударил по столу молотком.

БАМ!

Свят дёрнулся и выронил подставку под бокал. Глухо стукнувшись о пол, она исчезла где-то под диваном.

Ляпнув на стол обескрышечный пивной батальон, Артур ругнулся и тщательно отодвинул бутылки от края.

— Нельзя ли потише, Артур Валерьевич? — прорычал Свят, шаря ладонью под сидалищем.

Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол помятую пачку Винстона и любовно посмотрел на пиво.

— Ну-ка, — взяв себе одну бутылку, протянул он другу вторую и звонко объединил их горлышки. — Чего тебя раздирает? Ты же вчера свалил и ни капли не выпил.

Свят сомкнул пальцы на переносице и прикрыл глаза. Руки подрагивали, и удерживать бутылку вертикально было куда сложнее обычного.

Чего тебя раздирает?

— Мариша устроила сцену? — поинтересовался Артур.

Елисеенко вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.

Ничего не наляпай.

— Нет, — кратко сообщил он.

Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег Петренко и Никита Авижич — светловолосый веснушчатый физик. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони — отвратительно холодны.

Сенсорный рай.

— Ноябрь, — голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. — Ноябрь, товарищи. Время варить в коридорах общаги…

Параноик, он про свою общагу.

–…глинтвейн и подтирать сопли. Ну что, как вы сегодня?

Сил нет двигаться.

— Тыквы порезали, — отправился Варламов по рельсам слуха. — Ждём, пока закипят.

— Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, — громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. — Ну? Говорят, кому только поющие филологи в штаны тыкв ни наложили.

— Кому не наложили, те наложили им, — флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву.

Варламов хрипло захохотал, ритмично постукивая по горлышку бутылки.

— Никто кроме кудряшки не захотел пощупать твой рог? Клёва не случилось?

Олег лениво повёл плечами, что в его невербальном лексиконе означало «отвали», и спокойно парировал:

— Плохая примета, Артурио, — уезжать с Хэллоуина с пустым ведром.

Авижич трескуче рассмеялся и подвинул к Святу деньги за своё пиво.

Больше в этой компании так давно никто не делал.

— Артурио не до вёдер, — услышал Святослав свой ехидный голос. — Артурио весь вечер культурно обогащался: читал брошюрки про Джека О’Лантерна.

— Пялился на сиськи блондинки, которая их раздавала? — язвительно уточнил Петренко.

— Ну где были буковки, там и читал.

— Идите нахрен, — подвёл итог рассуждениям Артур. — Кто бы, вашу мать, говорил.

Шумно вскрыв яркий пакет с арахисом, Авижич высыпал орехи в миску в центре стола.

Миска тут же заполнилась активными пальцами.

— У самих тыквы в штанах двоились, — нараспев протянул Артур. — Не могли выбрать между тыквой, с которой припёрлись, и тыквой поаппетитнее.

— Олежка на День Святых грешницу привёл? — поинтересовался Авижич, отряхивая с пальцев арахисовую соль.

— Выглядела зрелой тыква, — отозвался Олег. — А оказалась… как это? — постучал он по лбу длинным пальцем. — Бессортовой, вот.

Безвкусной.

Елисеенко ощутил, как губы растягиваются в ухмылке. Невозможно было не смеяться, когда избирательный книголюб начинал рассуждать о субъектах противоположного пола.

И главное, всегда метафорично и в самую точку.

Слово «метафора» вскинуло ненужные ассоциации, и он поспешно закрутил светло-золотой фонтан. Хмель проник в мозг, и напряжённые нейроны наконец расслабились.

Незачем снова тыкать в них раскалённым железом.

— А к концу вечера на мне висело уже два бессортовых образца. Один мой, второй елисеевский — вероломно покинутый своим овощеводом, — монотонно продолжал Олег, активно прихлёбывая пиво. — Я был почти грядка.

— Для друга ничего не жалко, — протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.

— Я сапиофил, пардон, — припечатал книголюб. — А Мариша у нас — ветеран ментальных шаблонов. Третий сорт не брак, но…

— Щелевой полупроводник, — заключил Никита, лениво откинувшись на спинку дивана.

Над столом грянул дружный хохот.

А говорят, технари не знают метафор.

–…спин-орбитально отщеплённой дырки, — продолжал собирать овации физик. — А с кем царевич ускакал?

— Один, — буркнул Елисеенко; щёки ныли от смеха. — Задолбался.

Варламов криво ухмыльнулся и придвинулся ближе к нему. Свят мысленно закатил глаза.

Ну всё, поехали, надевай шлем.

— Царевич, Никит, бросил свою отщеплённую дырку, а заодно и услужливую свиту на произвол судьбы, — пророкотал Артур, хлопнув Елисеенко по спине. — Всё могут короли.

— Всё могут короли, всё могут короли, — подхватил успевший обогреться пивом Авижич. — И судьбы всей земли вершат они порой…

Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри тревожно ныло.

Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.

— Коньяка принесите! И маслин! — заметив официантку, хмуро крикнул Свят.

— НО ЧТО НИ ГОВОРИ! ДОЛБИТЬСЯ ПО ЛЮБВИ! НЕ МОЖЕТ НИ ОДИН! — проорал ему в ухо Варламов. — НИ ОДИН КОРОЛЬ!

Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Водрузив на стол коньяк, она остановила на Святе красноречивый взгляд и угодливо захихикала.

Голоса Варламова, Петренко и Авижича вновь срослись в оглушительный ржач.

Отчего-то было стыдно; стыдно, липко и досадно.

— Черти вы, — лениво протянул Елисеенко, пряча глаза. — Визжите не хуже баб.

Вскрыв коньяк, он наполнил маленькую рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.

— Короля делает свита, — назидательно сообщил Петренко, воздев костлявый палец.

— Свита проспала падение короны к ногам чёрной ведьмы, — уронил Варламов.

Рука со второй стопкой слишком очевидно замерла на полпути ко рту.

Чёртово шпионское логово.

— Какого хрена ты несёшь? — стараясь придать лицу властное выражение, надменно бросил Свят.

— Да ладно, не дебилы тут сидят, — хохотнул Артур.

Как невовремя перестали ими быть.

В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.

— Да ты не парься так, царевич, — продолжал Варламов; он не дождался реакции, и его радость была неполной. — Я бы и сам настрелял по этим плечикам.

— Жёсткий Линкин Парк маленькими губками? — негромко уточнил Петренко.

Злость поползла по горлу резвее.

Как мило. Как наблюдательно.

Страшно представить, в какие охренительные эпитеты может завернуться её внешность под его писательской рукой.

— Вот ты буксуешь, а Леопольд быстро просёк, — ехидное лицо Артура лучилось счастьем.

Даже слишком быстро.

Неопределённо фыркнув, Олег вернул небрежное внимание блюдцу с маслинами.

— Когда слова «настрелял бы» и «плечики» звучат рядом, у всех со вчерашним одна и та же ассоциация, — плотоядно пояснил Варламов.

Ассоциация у них, собаки.

— Не думал, что когда-то заморочусь этим, — в присущей ему манере неторопливо завёл Петренко, разглядывая капли на окне. — Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.

— Бордовые, — немедленно возразил Свят, не успев подумать.

Метнувшийся к нему взгляд Петренко был одновременно язвительным и удивлённым.

Думай, что ляпаешь!

Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели.

— Вульгарщина, царевич, — помолчав, качнул головой Олег. — Только белые здесь.

Не провоцируй спор, сука, я и так уже наговорил лишнего.

— Царевичу виднее, — лениво изрёк Варламов; ему в очередной раз удалось кого-то стравить, и он светился от удовольствия. — Хотя, как по мне, ей хри… эти… Хризантемы нормально были бы. Синие или… как этот цвет? Как рубашка твоя.

Это бирюзовый, недоумок.

Ладони начали отвратительно подрагивать — мелко и мокро.

Подумал он, сука.

— Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, — задумчиво протянул Адвокат. — Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.

— Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, — напомнил Прокурор, встряхнув Хозяина за плечи.

Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов».

Долбаные кретины.

Петренко всё ещё рассеянно смотрел в окно, но на талантливого овощевода больше не походил. Казалось, сиди она здесь — и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.

Засунь себе в зад свои белые розы.

Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза.

— Тебе, может, хватит? — осторожно спросил его Никита.

Физик ограничился пивом и регулярно поглядывал на телефон.

— ВСЁ НОРМАЛЬНО! — вскинув лицо, рявкнул Елисеенко.

Кальянные дивы простучали каблуками к выходу, и парни остались единственными посетителями бара.

Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа.

Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться — лишь бы его плеча больше не касалось плечо Артура.

Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.

Варламов не отводил от него глаз, катая по столу пустую рюмку. Привычное ехидство его взгляда было разбавлено раздражением и… азартом?

— Да ладно, нам-то можешь рассказать, — заверил он Свята, услужливо налив ему третью стопку. — Это царевичи только себя замечают. А мы-то видели, как ты на неё пялил. Видели мы? — повысил он голос, повернувшись к Олегу.

— Пару раз я видел, куда ты пялишь, да, — нехотя сообщил Петренко. — Пару раз. Не вели казнить: не на тебя хотелось смотреть. Тот самый случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую — «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни.

Замолчав, Олег поднял и развёл ладони, будто с вызовом говоря: «Что тут скрывать?»

— Записал эту глубокую мысль? — съехидничал Авижич, толкнув его локтем в бок. — Сколько получилось, листов одиннадцать?

— Короче, пялил царевич, — упростил Артур вердикт графомана.

Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. В висках нарастала пульсация.

— Я не пялил, — тупо неубедительно отозвался Святослав. — Меня Марина пасла каждый долбаный миг.

Эта фраза сильнее других напоминала оправдание, и варламовский восторг можно было пощупать.

На кого ты злишься — на неё или на них?

— На себя, — мгновенно определил Судья.

Рывком подвинув ближе бутылку коньяка, Елисеенко наполнил четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин. Горло обожгло, а в голове засвистело.

— Вот надо было свите вчера реагировать! — картинно хлопнув себя по лбу, воскликнул Варламов. — Разве не помогли бы друзья царевичу подсадить ведьму на его коня?

Авижич заливисто захохотал. Он был единственным в их компании, который быстро уезжал даже с пива и совершенно не умел этого скрывать.

— Ведьма настолько неприступна? — поинтересовался он, активно закусывая. — Вы мне вообще её покажете? Сижу, как Базилио.

Варламов с готовностью открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил и слегка покачнулся.

— Всё, пошёл, — пробормотал физик, подхватив с дивана мятую ветровку. — До связи.

— Бате привет! — воскликнул Варламов, провожая его радостным взглядом.

Радостным?

— На ловца и зверь бежит, — сообщил Артур, ухмыльнувшись. — Когда все свои, можно поговорить о вечном.

— О твоём слабоумии? — рявкнул Елисеенко.

Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.

Твою мать, по ходу зря я так залился.

— Смотри, а сам Артур коньяк не пьёт, — задумчиво протянул Судья.

Эта простая мысль почему-то напугала до боли в животе. Это было похоже на предчувствие; колкое и ледяное предсказание из самого нутра.

Варламов не угощается халявным коньяком?

— Слушай, Елисей, — Артур смотрел прямо в его глаза. — Есть мыслишка.

Его голос прозвучал так непривычно тихо, что Олег настороженно вскинул голову и замер. Его лоб прорезали две тонкие морщины.

— Парни, — ещё более вкрадчиво произнёс Варламов. — Ставлю сто баксов, что чёрная ведьма не даст никому из нас.

Повисла плотная тишина.

Что ты сказал?

Петренко очнулся первым. Глухо хохотнув, он покачал головой и насмешливо спросил:

— Ну и нахрена тебе это?

Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.

— Не у всего всегда есть причина, Леопольдик, — огрызнулся Артур.

Такая пресная реакция его явно оскорбила. Артур обожал вбрасывать говно на вентилятор и очень огорчался, если кто-то оставался сухим.

— У всего и всегда, — отрезал «Леопольдик»; его зелёные глаза потемнели. — У всего всегда есть причина. «Просто так» — это мазня для имбецилов.

— Ну, вот такой я азартный, — передёрнул плечами Артур, кинув в рот несколько орехов. — Хотя нет, ставлю двести. Не о чем тут спорить даже.

Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.

Чёрная ведьма.

Перед глазами возникли пальцы Улановой, сжимающие атласный подол. К горлу медленно подкатил влажный ком из стыда и отвращения.

Надо заткнуть ему глотку.

— У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? — с сухой неприязнью спросил Петренко. — У кого из благодетелей будешь выпрашивать, когда проиграешь?

— Не когда, а если, — расплывчато отозвался Артур; его взгляд на Свята становился всё более нетерпеливым. — Вот с кем я буду спорить. Царевич же захочет оспорить?

Усилием воли собрав мозги в кулак, Свят поднял глаза на Артура.

Его ухмылка была подобострастной, а глаза — ледяными.

Жестокими.

Олег, зачем?

Зачем ты научил меня читать чужую мимику?

Голова не слушалась. В горле дёргалась и ныла какая-то тонкая струна.

«Царевич же захочет оспорить?»

Царевич захочет?

Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Макушку сжимал коньячный обруч. В висках проворачивались упругие занозы.

Молчишь, как будто прикидываешь.

— Ну так как? — пропел Артур, словно учуяв его бессилие. — Триста! Не щадишь ты меня, азартного. Победа ждёт победителя, — подлил он бензина в огонь. — А мы тебя на время операции перед Маришей прикрывать будем.

Петренко молча перебирал салфетку и рассматривал Артура с усталым любопытством.

Так энтомолог рассматривает занятное насекомое.

— Ладно, завязывай, Варлам. Допустим, было смешно, — наконец негромко нарушил Олег тишину. — Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то до неё?

— Леопольдику уже не важно жить дружно? — хлопнул Варламов по столу; пустые стопки дрогнули и зазвенели. — Платьице понравилось? Или песенка? Или сиськи?

— Заткни ты уже пасть, — брезгливо проговорил Святослав.

И это почему-то произвело на Артура эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Елисеенко за предплечье, он придвинулся вплотную и опалил его щеку прокуренным дыханием.

— Я прав, да? — нижняя губа Артура дрогнула и коряво оттопырилась. — Прав?! Ты же запал, да?! Ставлю четыреста баксов, Елисей! Ну, по рук…

— Ты отбитый, Артурио, — перебил его Петренко. — На людей нельзя…

— И ТЫ ЗАПАЛ, ДА?!

В глазах Варламова плескалась странная необычайно острая злость. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась ногтями в складки рубашки.

— Послушай, Артур, давай мы тебя отвезём домой, — не сдался Петренко, пропустив провокацию мимо ушей. — Ты по ходу перелил.

До чего же круто Олег умел сбрасывать крючки до того, как поцарапается о них.

Зависти в груди уже не осталось места, и Свят зажмурился, едва не воя от внезапного бессилия. В голове стучали металлические молоточки. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в мутной тошноте.

— Я трезвый! — выпалил Варламов. — Ты лучше скажи, чего он ломается! ДА ОН ССЫТ! — словно доказав сложную теорему, триумфально выкрикнул он.

…Звон в ушах… Стук молоточков… Звон в уш… Стук молот… Звон… Стук…

Елисеенко стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот.

Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.

«Да он ссыт!»

Только что именно это слово выбирал Прокурор — и вот оно уже звучит снаружи.

— Ссышь признать, что в кои-то веки запал, а оно бревно?! — рявкнул Артур, больше не скрывая злость. — СТАВЛЮ ПЯТЬСОТ! ХРЕН ОНА ПЕРЕД КЕМ-ТО РАЗДВ…

Варламовский крик полоснул по горлу бритвой.

В кои-то веки в кои-то веки в кои-то веки

ЗВОН ЗВОН ЗВОН…

Святослав резко вскочил; колени с готовностью подбили стол снизу. Низкий стол мгновенно опрокинулся, и с него в разные стороны брызнули рюмки. Бутылка коньяка солидно упала на пузатый бок; из её горла ритмично полилась на паркет тёмная жидкость.

ССЫШЬ ССЫШЬ ССЫШЬ…

Дорваться до его глотки и выдрать из неё язык… Разодрать его пополам…

Вцепившись в воротник артурской рубашки, он рывком дёрнул его на себя.

Качнувшись к нему, Варламов на миг растерялся, выпучил глаза и вскинул руки. Спохватившись, он вскочил с дивана, гневно обнажил зубы и попытался садануть правым локтем Святу по челюсти.

Что-то визжала официантка… Выкрикивал Олег… Ревели зеркальные отражения…

— СЯДЬ, СВЯТ! УСПОКОИЛИСЬ, ВАШУ МАТЬ! ДЕБИЛЫ! ПАРДОН… МЫ СЕЙЧАС УБЕРЁМ…

Звон звон звон… Стук молотка стук молотка стук мол…

Пунцовая рожа Артура была у самого лица. Свят занёс правый кулак над его скулой…

— КАК ПАЦАН ВЕДЁШЬСЯ НА ЭТО! ДА ПУСТЬ ГОВОРИТ! — Олег свирепо рванул его на себя и заключил его руки в тесный замок своих. — СИНДРОМ ПОБЕДИТЕЛЯ, СУКА!

Стук в голове был похож на грохот колёс поезда… Невозможно было выдавить ни слова… Тошнило так, что он боялся выблевать душу… Мозг утекал через прорехи в мыльном пузыре… Бармен и официантка что-то сурово выкрикивали; чувствовать ещё и этикетный стыд не было сил.

Слишком шумно, слишком ярко… Слишком жарко, слишком громко…

Слишком много спирта на языке.

К вискам прилила кровь, и вены вздулись.

Тонкие ключицы. Тонкие пальцы. Тонкие ноты «Numb».

«Запал, да? ЗАПАЛ, ДА?!»

Это же… Это ведь… Это шанс?

«СТАВЛЮ ПЯТЬСОТ!»

Шанс доказать… Шанс обойти… Что, кому, кого?

Мысли летели тревожной волной; опутывали и тянули куда-то вниз.

На дне глубокого водоворота из самого страшного сна смутно поблёскивало что-то вроде… возможности?

Кому что доказать? Кого обойти?

…Он закрывает глаза и прикасается губами к бледному запястью. Запястье пульсирует, доверчиво поддаваясь ласкам. Коридор расплывается от её низкого стона.

Сердце ухает в низ живота и плачет… плачет… плачет…

— Доказать себе, — хрипло прошептал Адвокат. — Доказать себе, что у тебя есть повод. Что она не клала тебя на лопатки.

— Что ты будешь таскаться за ней, чтобы выиграть бабло, — с непроницаемым лицом отчеканил Прокурор.

Что ты сам так решил.

— Обойти Петренко, — продолжал Адвокат; его голос креп. — Он успел разглядеть её и увидел в ней всё то же. Он может получить эти глубоководные эмоции раньше тебя.

— Победить Варламова, — спокойно пояснил Прокурор. — Осадить кретина, который рядом лишь затем, чтобы пить халявное пиво и быть очевидцем твоей уязвимости.

— Обойти того, кто не поддаётся ничьим крючкам, и победить того, кто ждёт твоих ошибок, — тихо проговорил Судья, пристально глядя на Хозяина.

Нырнуть в атласное море оправданным победителем.

— Это мерзость, — продолжал Прокурор, скрестив руки на груди. — Ты ведь сам знаешь, что это. Это мерзость. Олег прав: на людей спорить нельзя.

— Никто никогда не узнает, — пожав плечами, неуверенно проговорил Адвокат.

Нельзя. На людей нельзя.

Это повод получить всё.

Ты же хочешь всё?

Бар начал приобретать очертания. Голова кружилась; мокрые ладони липли к джинсам; тошнота не отступала.

Ты же хочешь всё?

На человека… Олег прав…

Олег всех высмеивает, а её попытался защитить.

На человека нельзя спорить.

Ты же хочешь этого? И даже большего.

Большего. Большего. Большего.

Да.

— ОПРАВДАН! — выкрикнул Судья, ударив молотком по подставке.

— Ты мерзость, — пожав руку Хозяина, тихо сообщил Прокурор.

— Никто никогда не узнает! — в отчаянии прошептал Адвокат.

…Шагнув к Варламову, Свят протягивает ему левую руку; рука трясётся от локтя до пальцев.

У всего и всегда есть причина.

У всего и всегда.

— На пятьсот, — слышит он свой хриплый голос. — Что пересплю с ней.

Варламов долго смотрит ему в лицо, и его рот уродует пошлая ухмылка.

— О нет, — наконец говорит он. — «Пересплю» — это несерьёзно. Это тебе раз плюнуть. Теперь уже я спорю на то, что ты не только не сможешь трахнуть её, но и… что заучка на царевича в жизни не западёт. Итак… — голос Артура подрагивает от плохо скрываемого торжества. — Спорю на пятьсот долларов, что ты не сможешь её трахнуть и влюбить в себя.

Трахнуть и влюбить. Трахнуть и влюбить.

…Звон в ушах. Стук молотка.

Олег стоит сбоку, и в его взгляде сверкает презрение. Его губы плотно сжаты, а руки сложены на груди.

В горле догорают отрывистые ноты Linkin Park.

Трахнуть и влюбить.

— СМОГУ! — выплёвывает Свят. — И ТО, И ТО! НО БЕЗ ОТЧЁТНОСТИ! ОЛЕГ! РАЗБЕЙ!

Отмени всё.

— РАЗБИВАЙ!

Сделай хоть что-нибудь!

Петренко медленно шагает ближе и корявым скользящим ударом бьёт по их переплетённым рукам. Гулкий хлопок ещё висит в воздухе, а он уже брезгливо отступает, опустив глаза. Под его подошвой хрустит маленькая рюмка.

Варламов скалится и жеманно раскидывает ладони — будто желая разделить со Святом братское объятие.

Чтоб ты провалился.

Не в силах больше произнести ни слова, Святослав швыряет на диван несколько купюр, хватает куртку, молнией пересекает зал и вылетает на чёрную улицу. Тяжёлая дверь бьёт по ограничителю и возвращается к косяку с глухим стуком.

Тело всё ещё шатается, а голова гудит, как подбитый истребитель.

Наконец. Воздух.

К чертям. Всё к чертям.

Сгори оно адским огнём.

Почувствовав яростный спазм в желудке, он успевает склониться к земле, и на асфальт летит волна горькой рвоты; она смердит маслинами и коньяком. Родная «страшнота» не запоздала.

Всё правильно. Всё привычно.

С центральной площади доносится плавный перезвон колоколов костёла. В соседнем квартале визгливо кричат чьи-то тормоза.

Ослепнуть… оглохнуть… Больше ни одного звука… ни одного ощущения…

Мокрые кроны над головой остро шелестят. Город почти спит; почти.

Куртка всё ещё в руках, и волоски на голых предплечьях встают дыбом.

Воздух плотный, тяжёлый и вязкий; мутный и ледяной.

Тёмные здания вокруг что-то свирепо шепчут; качаются, тянут к нему руки и шипят. Они хотят выкорчеваться из своих фундаментов, шагнуть сюда и сомкнуться тугим кольцом, заключив его пьяное тело в тесную клетку сделанного выбора.

…Проклятая ты сука. Провались ты сквозь землю.

Задуши меня этим чёрным атласом.

Только не смотри на меня. Только не стони мне в уши.

Только выбейся из головы.

Грудь и голову заполняет молчание. Глухое. Топкое. Засасывающее.

Молчание.

Сиплый выдох наконец находит путь наружу, и Свят пугается звука своего дыхания.

Повинуясь странному порыву, он оглядывается и смотрит на своё отражение в зеркальной двери бара.

Но сейчас с ней что-то не так.

Выпрыгнув из зеркала, на него летит мощная волна.

Волна?

Ему страшно так, что он не чувствует ног.

Волна рассекает безлюдную улицу и смывает каждую альтернативу на своём пути. Она ярко-алая. Густо-золотистая. Нежно-мятная. Иссиня-чёрная. Ослепительная. Шумная. Горячая. Непреклонная.

И он понимает.

Рубикон. Это Рубикон.

Грозное порождение его пьяного мозга. Краткий пересказ гнусного вечера.

Жребий брошен.

Он яростно сжимает кулаки, и два заживших пореза на сгибах снова превращаются в раны.

Дыши, Вера. Пока мы ещё над поверхностью.

Дыши, мой Рубикон.

…Добравшись до квартиры, Свят падает на тахту и проваливается в тревожный сон, который плачет в ушах расстроенной скрипкой… Он тонет в атласном море и до рассвета пытается всплыть… Но чёрное море замёрзло, и он лишь режет лоб коркой бугристого льда… Снова и снова ощущает на своей шее тонкие пальцы, по которым льётся поток золотой крови из располосованных смычком вен.

ГЛАВА 6.

— Работай, пока никого нет! — прошипела Верность Себе, толкнув Хозяйку в спину.

Отведя взгляд от покрытого каплями окна, девушка по шею закуталась в покрывало.

Грело оно, правда, не лучше, чем гусиная кожа.

Хартия Вольностей расплывалась перед глазами. Мозг молил о пощаде; просил схлопнуть страницы и плюнуть на курсовую.

Ангелина и Настя галопом унеслись на встречу с коридором и кухней, где летали обрывки шуток, флирта и сплетен за последние несколько дней. Соседки по комнате и не думали сопротивляться соблазну нырнуть в дерьмовую гущу событий.

Вот уж точно. Дерьмо, в которое ты погрузилась, становится всё гуще.

Общага гудела, перемалывая Самайн и предвкушая День студента. Как справедливо подметил невозмутимый немец-четверокурсник, плотность населения общей кухни по вечерам достигала «eine Million Menschen pro einen Quadratmeter²⁸». Человеческая возня немыслимо шибала по мозгам. Благо, местные курильщики держали окно кухни настежь открытым в любую пору года.

Вампир бы оценил.

Открытые окна перенаселённых кухонь падали на сенсорные раны подорожником.

А вот щели комнатных окон навевали тихое уныние.

Четыре ребра батареи свирепо сообщали: «Мы греем как можем». Тонкий шпингалет болтался в петле не по размеру и звонко клацал всякий раз, как подбитая сквозняком створка отлетала и с треском возвращалась назад.

Укрывшись плотнее, Вера подложила под поясницу подушку и опёрлась на стену.

И если пояснице было тепло, то остальной спине — не очень.

Уныло сложив ноги по-турецки, девушка опёрлась локтями на колени, уткнулась подбородком в ладони и закрыла глаза.

Хартия Вольностей безразлично шлёпнулась на пол около кровати.

«Если мы организуем субъекта выполнить то или иное предписание, мы дополнительно мотивируем его рассказом о санкциях, которые к нему применят, если он проигнорирует первую интенцию».

Было самое время отражать в курсовой новые сведения.

Но звёздный час мыслей о санкциях был безнадёжно упущен.

…Хэллоуин оставил в груди звонкую дыру, куда хотелось запихивать всё подряд, начиная с еды и заканчивая рисунками. Хотелось то долго стоять под душем, напитывая кожу ощущениями, то полночи зубрить правила функциональной грамматики.

Только бы чёрный портал в солнечном сплетении затянулся.

Только бы выспаться и не вспоминать сон про красный лак в углу вампирских губ.

Не помнить сумеречное поле боя, с которого она позорно бежала.

Желудок застонал и снова ухнул к пупку.

Каждую ночь теперь снился один и тот же сон.

Она стряхивала с плеч чёрную мантию и превращалась в летучую мышь. Летела из окна и падала на колени высокого вампира. Прижималась к широкой груди под белой рубашкой и смотрела на его лицо, с которого осыпáлась белая пудра. Касалась его закрытых глаз и колючих щёк. Высвобождала пуговицы рубашки из петель и прижимала мокрые губы к его ключицам.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

2

Золотистый (англ.)

3

Возводим, чтобы разрушить (англ.)

4

Композиция «Burn it down», Linkin Park

5

Не можем дождаться минуты, когда разрушим всё до основания (англ.)

6

И я был на повороте (англ.)

7

Композиция «Дождь», ДДТ

8

Просто сделай это (англ.)

9

Композиция Адель

10

Зависть слепа (лат.)

11

Добро пожаловать (англ.)

12

Весёлого Хэллоуина (англ.)

13

Трепещите, враги Короны (англ.)

14

Огонь, зарождающийся в моей груди (англ.)

15

Композиция «Rolling in the deep»

16

Наконец я вижу тебя абсолютно отчётливо (англ.)

17

Смотри, как я ухожу, забирая с собой каждую частичку тебя (англ.)

18

…сорвёмся, идя ко дну (англ.)

19

Но ты играла с ним, играла с каждым его ударом (англ.)

20

Композиция Linkin Park

21

Я так устал быть тем, кем ты хочешь меня видеть; ощущая себя утратившим всю веру и потерянным где-то под поверхностью (англ.)

22

Заточенный твоим давлением, вынужденный насильно ставить себя на твоё место (англ.)

23

Я так оцепенел, что больше не чувствую ничего; я так устал; насколько же больше я теперь понимаю (англ.)

24

Я прихожу к тому, что моё желание быть собой всё же сильнее, чем быть тобой (англ.)

25

Неужели ты не видишь, что душишь меня, удерживая слишком сильно в попытке сохранить контроль (англ.)

26

Композиция «О Children»

27

Жребий брошен (лат.)

28

Один миллион человек на один квадратный метр (нем.)