Сокровище чародея

Анна Замосковная, 2017

Он – чародей в мире, где колдовство считается уделом женщин. Она – воительница в мире, где оружие считается уделом мужчин. Они живут в крепости на границе с Пустошами, куда сыны и дочери разных стран приезжают защищать мир от зла. И это их история. Содержит нецензурную брань.

Глава 3. Чародей и неприятности

От дома Беры — двухсотлетней массивной постройки, доставшейся её семье с патентом на торговлю — Кнэф отходил неспешно: в квартале садов бегать не принято, особенно если ты королевской крови. Даже если служишь простым стражем.

У неспешности движений Кнэфа была и более прозаичная причина: исцарапанные спина и плечи горели огнём. С поистине царской осанкой и медлительностью он шёл по широкому, вымощенному тёмными камнями проспекту.

В садах за высокими разноцветными оградами и чеканными медными воротами надрывались птицы. В это пасмурное утро окна, даже украшенные витражами, казались потухшими глазами мертвецов.

«Убьёт она меня, как же», — ворчливо думал Кнэф. Пустые угрозы раздражали его, даже если исходили от Беры. Он потёр оцарапанную челюсть и разозлился на её глупость: будь он злопамятнее, ей бы эта вспыльчивость дорого обошлась, вплоть до временного отстранения от службы.

«Ей сказочно повезло, что я понимаю причины этой вспыльчивости… Или она хотела, чтобы её отстранили насильно? — задумался Кнэф, но тут же решил: — Нет, если бы Бера хотела уйти, она сделала бы это сама». Этот вывод снова привёл его к тому, что угрозы Беры были пустыми: она бы не убила в доме родителей, не навлекла бы на семью такой позор.

«Могла бы просто попросить молчать», — продолжал раздражаться Кнэф, прибавляя шаг. Мягкие подошвы его сапог беззвучно ложились на каменную мостовую. В эту минуту он делал ровно то же, что и Бера: изливал гнев на ближайшего «виноватого». Кнэф снисходительнее отнёсся бы к всплеску её эмоций, если бы из-за Беры не опоздал на важную встречу.

Вино и страсть выветривались из головы Кнэфа, и он всё яснее осознавал, что ему не следовало уступать Бере, пусть и невыносимо хотелось.

«Зря я поддался соблазну, — складывая броню чешуйками внутрь, Кнэф повернул в проулок между низкими домами, — теперь она злится на меня». Он и сам злился на себя за несдержанность, но сожалеть было поздно, и Кнэф сосредоточился на деле.

Гатарх — город-крепость на границе Пустоши — он знал довольно хорошо, но не квартал садов, в эту минуту раздражавший даже стойким запахом цветов. Кнэфу потребовалось время, чтобы сориентироваться между особняками и выбрать правильный путь.

Семейные дома с садами и широкие улицы сменялись на многоквартирные всё более высокие дома с разросшимися мансардами над узкими кривыми улочками. Сладкий запах выпечки, ароматы мяса и тушёных овощей вместе со смрадом отходов создавал здесь неповторимую смесь запахов.

В средней части города Кнэф чувствовал себя увереннее, и его шаг сменился на бег, благо среди трудового люда мчащийся куда-то человек со свёртком в руке казался обычным посыльным.

Кнэф морщился от боли, царапины на спине будто раскалились, трескались, а выступавший пот только усиливал боль. Рыжие завитки волос метались по плечам, Кнэф то бледнел, то краснел от страха и раздражения, но ловко скользил в уплотнявшемся потоке людей. Скрипели телеги, отовсюду доносились слова всех языков и наречий мира, из храмов и домов звенели и ревели молитвы.

Дружинники солнца — просто солнца, ибо никто не осмелился бы назвать их по имени своего народного бога-солнца — лениво обходили оставленную лунными дружинниками на светлое время суток территорию.

От бега оставшаяся без пуговиц жилетка Кнэфа распахнулась, рубашка, обнажив грудь в ритуальных знаках, трепетала в потоках воздуха. На Кнэфа, не надевшего значок чародея-стража мира, стражи порядка глядели с некоторым подозрением. Но когда он приблизился к нижнему городу, этим трущобам, жавшимся к пятиметровым городским стенам, этому мясу на случай прорыва кошмаров, интерес дружинников исчез: в нижнем городе были свои порядки, и чаще их поддерживали вовсе не официальные власти.

Нижний город начинался плавно, но днём его границу легко было определить по скоплению тележек и лавок старьёвщиков, по шуму и запаху Вонючих овощных рынков — это вполне официальное название, отразившееся даже на планах города, где эти рынки отмечались квадратами на пересечениях улиц.

Во вчерашней драке Кнэф потерял свой нищенский плащ и теперь выглядывал на лавках что-нибудь подходящее по размеру и не слишком грязное. Запахнув рубашку с жилеткой, зажав под мышкой свёрток с бронёй, он, углубляясь в нижний город, бегло оглядывал шаткие прилавки. Среди накидок и плащей он приметил знакомый изумрудный плащ с серебряной нитью по вороту, заглянул под полу и узнал вензель «ТС», одного из новобранцев, накануне жаловавшегося на то, что его дорожные сумки пропали при переезде из казармы в съёмную комнату.

Купив за медяки плащ попроще, Кнэф шёл дальше, пропитываясь смрадом перегара, застарелых вещей, прокисших овощей. Бедность смотрела на него из трещин в домах, из окон без стёкол.

Окружным путём Кнэф двигался к таверне, в которой ночью на счастье или на беду встретил Беру. Он остыл после несправедливых обвинений, которые выслушал, стиснув зубы, чтобы не огрызнуться и не уязвить Беру ещё больнее. Свыкся Кнэф и с болью в спине, напоминавшей о бурной страсти.

Без особой надежды Кнэф толкнул дверь искомой таверны, и та не поддалась.

По улице пронеслась стайка чумазой детворы. В одном из многоквартирных домов затянули поминальную песню.

Кнэф спустился с крыльца в одну ступеньку и, ссутулившись, пошёл вдоль фасада.

«Где его теперь искать?» — гадал Кнэф, кутаясь в затхлый плащ. Свернув в переулок между таверной и трёхэтажным домом с мелкими пустыми окошками, прикрыл лицо рукавом — так тут воняло тухлятиной.

Поколебавшись, прошёл вглубь переулка. Стена вокруг внутреннего двора трактира выгибалась лёгкой дугой, близко подходя к заплесневелой стене дома. Глиняная обмазка во многих местах отвалилась, открыв переплетения прутьев — ивовые щиты, из которых собирали самые дешёвые дома.

Стайка детворы, галдя на немыслимой смеси наречий, пронеслась в обратную сторону. Одна малышка споткнулась и, поднимаясь, заметила Кнэфа. Опустив руку от лица, он улыбнулся ей, и девочка испуганно понеслась прочь.

«Может, он оставил мне послание?» — Кнэф осторожно вдохнул смрадный воздух и, поняв, что продержится несколько минут, положил свёрток на землю. Упёрся ладонями в стену вокруг таверны и в дом. Выбив носиком сапога место в переплетении веток, подскочил, перехватился руками выше, действуя ими как распорками. Хилая стена дома трещала и хрустела, Кнэф впихнул сапог в выемку повыше, снова оттолкнулся и, неудобно развернувшись, ухватился за край стены вокруг таверны. Та была из камня, что выдавало богатое прошлое постройки — когда-то она была домом купца, ещё до того, как торговцы стали селиться в квартале садов.

Переваливаясь через стену, Кнэф неожиданно для себя мысленно заметил воображаемой Бере: «Не такие уж мы, чародеи, хилые». По-кошачьи бесшумно он приземлился на вытоптанную землю, давно похоронившую под собой каменные плиты, и оглядел отдельные домики туалетов. Ночью к ждавшему встречи Кнэфу привязалась пьяная компания, а когда он наконец разобрался с ними, в дело вступила Бера.

Разрываясь между радостью от того наслаждения, что испытал с ней, и злостью из-за пропущенной встречи, Кнэф пошёл по просторному двору в поисках хоть какого-нибудь знака от контрабандиста, за которым так долго охотился.

Возле туалетов бешено жужжали мухи.

«Он наверняка слышал о драке и появлении здесь Беры, должен был понять, что я откладываю встречу не по своей воле», — утешал себя Кнэф, но сколько ни ходил по двору, никаких отметок не видел.

«Может, он нацарапал послание внутри кабинки?» — Кнэф отворил первую дверцу и поморщился от ударившего в нос запаха. Перешёл ко второй.

Отворил третью: на грязном коробе с отверстием сидел старик с опущенной вниз, скрытой капюшоном головой, только седые патлы свисали. Мухи ползали по его животу и морщинистым рукам, гудели.

Внутри у Кнэфа всё сжалось от дурного предчувствия. Он надавил кончиками пальцев на лоб старика, запрокидывая безвольную голову. Бледное лицо с татуированными птицами на лбу уставилось на Кнэфа кровавыми глазницами только что вырванных глаз. Рот приоткрылся, выпуская мух, сгустки крови и обрубок языка.

Кнэф отшатнулся и, закрыв дверцу, огляделся по сторонам, с особенным беспокойством — городскую стену, по которой регулярно ходил патруль. Пощупал капюшон, скрывавший его рыжие приметные волосы.

Снова оглядывая двор, Кнэф понял, что допустил ошибку: здесь не было ничего, на что он мог бы встать, чтобы перебраться через высокую стену.

***

Первым делом Бера устремилась в кладовку. Платье надевала на ходу, на все лады костеря Кнэфа и устроенный с его помощью бардак. Пытаясь вытащить из-за выреза платья коловшее между лопаток перо, Бера чуть не навернулась с крутой лестницы в погреб. В последний миг ухватилась за перила и снова прокляла Кнэфа.

Бере не казалось странным, что в это утро, когда её разбитое сердце должно было кровоточить мыслями о Ёфуре, её разумом почти полностью завладел Кнэф. А если бы случилось иначе, Бера сама попыталась бы злиться на чародея, а не тосковать о подлом возлюбленном.

Обняв амфору с душистым церемониальным маслом, Бера помчалась во внутренний холл, распаляя неприязнь к Кнэфу. Неприязнь эта началась с первой встречи.

Когда Беру спрашивали, почему она выбрала неженский путь в этом бренном мире, она отвечала: «Я просто хочу защищать людей от кошмаров. Не можем же мы всегда полагаться на мужчин», — и многозначительно улыбалась. И хотя это было чистой правдой, лукавством было бы утверждать, что причина только в этом.

Бере нравилось драться, она любила особую красоту оружия и пользоваться им, её до животной страсти возбуждала возможность сражаться в усиленном теле и зачарованной броне. И она дико завидовала мужчинам, любой из которых свободно мог явиться в Стражериум и, если не совсем ущербный, записаться в рекруты.

Её в рекруты не взяли, хотя знали, что она занималась с мастером меча с восьми лет. Не согласились записать даже за взятку. Она три недели ночевала перед Стражериумом под сенью каменных статуй и вызывала на бой проходивших мимо стражей.

Над ней смеялись.

Её прогоняли.

Ей говорили, что она не станет стражем.

Отец умолял её не позорить семью, а мать пригрозила запретить слугам носить Бере еду. Но Бера знай сидела возле своей старенькой палатки, заглядываясь на каменные лица легендарных стражей.

Как-то утром один из рекрутов, — сын пустыни Ластрэф, — проходя мимо Беры и поправляя чалму на смолянисто-чёрных волосах, многозначительно произнёс:

— Теперь ты не одна будешь такая исключительная.

— Что? — сонная Бера проводила чесавшего густую щетину Ластрэфа недоуменным взглядом.

Размышляя над странной фразой, она размечталась о соратнице, о девушке, с которой сможет вот так же пробиваться в Стражериум, вдвоём с которой они отстоят право стать воинами.

«Как хорошо было бы советоваться с кем-нибудь, вместе заниматься, делиться переживаниями, которые не поймёт никто из моих друзей и родных», — впервые за долгое время Бера улыбнулась.

Она оглядывала улицу, надеясь увидеть ту, что тоже дерзнула покуситься на исключительно мужской состав Стражериума. Но если перед Стражериумом и появлялись девушки и женщины, то родственницы с передачками и торговки всякими вкусностями.

Это был первый день, когда взгляд Беры почти не касался вожделенных ворот и высокого здания среди тренировочных площадок. Слыша звон оружия и возгласы стражей, Бера воображала не расправу с менее подготовленными рекрутами, а дружеский бой с этой неизвестной воительницей, которая не будет подначивать её и относиться свысока, которой ничего не надо будет доказывать, а лишь оттачивать боевое мастерство.

Предвкушающая встречу Бера готова была поделиться местом в своей палатке или одолжить из закромов отца ещё одну, уже продумала, о каких местах — общественных уборных, бане, таверне — стоит рассказать в первую очередь, а какие можно расписать потом.

Целый день Бера провела в сладких мечтах о подруге — настоящей, а не как те девчонки, что высмеивали её увлечения и грезили о свадьбах.

В палатку для сна Бера забиралась сильно разочарованная, и оттого ей ещё обиднее было, что на ночь опять пришли слуги отца, следили за ней из переулков.

«Я сама могу о себе позаботиться, — проворчала Бера в плотный валик из экипировки стражей для путешествий вглубь Пустоши. — А моя будущая напарница, наверное, решила сначала переночевать в городе и разведать обстановку». Стараясь не думать о том, что, услышав о девушке, дежурившей у Стражериума ради возможности стать рекрутом, она бы немедленно побежала знакомиться, Бера закрыла измученные выглядыванием новой воительницы глаза и сразу провалилась в сон, полный совместных тренировок, достижений, преодолений и разговоров по душам.

С утра, быстро выхлебав доставленную из дома жидкую кашу с мёдом и орехами, Бера прошлась по площади перед Стражериумом. Некоторые стражи и рекруты приветливо ей махали.

«Ну где же она? — Бера чувствовала себя глупо. — Может, я не так поняла?»

В конце улицы показался широкоплечий мужчина в шароварах, жилетке и чалме — Ластрэф вёл к Стражериуму учениц-чародеек в фиолетовых накидках. Рыжая была высоченной и широченной, у обеих глаза жирно обведены по южной традиции.

«Рыжую, наверное, часто сторонятся, у них же рыжий — цвет бога бурь», — Бера очень хотела спросить Ластрэфа о смысле зацепившей её фразы, но перед чародейками позориться ей не хотелось.

Ластрэф ещё издалека помахал переминавшейся с ноги на ногу Бере. Что-то сказал чародейкам, и те уставились на неё. У рыжей кудри заметались в налетевшем ветру, а у брюнетки остриженные до середины шеи волосы держали форму.

Взгляд Беры невольно приклеился к рыжей: уж больно массивна фигура, как у… мужчины. У Беры медленно перехватывало дыхание, пока рёбра не сдавило железным обручем: рыжая — на самом деле мужчина. Страшная редкость среди чародеев. Драгоценность, которую будут холить и лелеять, мужчина, которому его место досталось на серебряном блюдечке с золотой каёмочкой.

Беру будто холодной водой окатили, она оглянулась на свою разбитую на площади палатку, на приближающегося чародея, на закрытые для неё даже когда открыты ворота Стражериума, и стиснула кулаки — так ей стало обидно от того, что этот неведомый чародей просто по праву рождения получил место среди защитников мира. Он просто родился — и без усилий получил то, ради чего она трудилась не покладая рук и что может никогда не получить.

Просто потому что родился чародеем.

Она вглядывалась в его бледное лицо, обрамлённое трепещущими рыжими прядями. В сердце её вскипала ярость, Бера почти не замечала смуглую гибкую спутницу, наверняка прибывшую с ним из одной страны, она не посмотрела на неё даже когда Ластрэф остановился и указал на своих спутников:

— Бера, познакомься, это Амизи и Кнэф, о нём я упоминал вчера.

Последняя надежда умерла в груди Беры, она грозно посмотрела в зелёные глаза чародея.

— Приветствую вас именем солнца, лучезарная Бера, в этот славный день нашего знакомства. Пусть властители судеб вымостят вам дорогу к цели.

— Я сама могу вымостить её, — мрачно отозвалась Бера.

В этом чародее её раздражало всё: и лёгкость, с какой он попал в общество, ему не предназначенное, и цветистость его южного приветствия, и издёвка, которая послышалась ей в пожелании достичь цели.

Воспоминание пронеслось в мыслях Беры быстрее, чем путь от погреба к сакрарию. Бера остановилась возле ниши с расставленным по полкам урнам. Лампады безжизненно свисали со своих крюков.

— Простите-простите-простите, — бормотала Бера, отставив амфору и вытаскивая лампады из металлических колец креплений, и сердце её трепетало от инстинктивного ужаса перед гневом предков.

— Я была не в себе, — пояснила Бера и откупорила амфору. Пока разливала масло, густой запах которого выкручивал желудок, жаловалась дальше: — Не знаю, что нашло на меня. Это всё Кнэф: он мужчина, он должен был сопротивляться сильнее.

Бера мысленно отругала себя за ненавистную отсылку к полу, но предки были людьми патриархальных нравов, им такие разговоры должны быть по душе. Руки её дрожали, капли масла стекали по круглым бокам лампад. Как и многие обитатели Гатарха, Бера трепетно относилась ко всему потустороннему и верила, что в Пустоши духи предков приносят ей удачу, а может даже борются с кошмарами вместе с ней.

— Простите меня, пожалуйста, что не уследила за огнём. Я не со зла. Я чту вашу память и благодарна за каждый прожитий день, — шептала Бера, поправляя фитили, развешивая лампады на цепочки с кольцами.

Ещё одна страшная мысль терзала её: она отдалась мужчине под сенью отчего дома, как бы предки не прогневались — у гатаитов, к которым принадлежал род её отца, добрачное целомудрие дочерей считалось обязательным. Бере ближе оказались традиции северных племён, к которым она принадлежала по материнской линии. О них в этом доме не говорилось, ведь по законам севера женщине следовало пожить с мужчиной, чтобы понять, достоин ли он стать спутником её жизни.

«Ёфур оказался недостоин», — с тоской подумала Бера и яростно высекла из кремня искру. Первая лампада стыдливо затеплилась, запах масла усилился.

«Никогда больше не буду столько пить», — спрятав кремень в выемку в нише, Бера разожгла от первой остальные лампады, сложила руки и, опустив очи долу, взмолилась предкам:

— Простите мне мой буйный нрав и непокорность, простите, что в моей крови сильны чужие традиции, но так сложилась судьба. Молю только об одном: в наказание за осквернение дома не сводите нить моей судьбы к браку с Кнэфом. Знаю, стражное дело не женское, но я приношу пользу, я защищаю ваших потомков, а род продолжит мой брат, он не однолюб, как отец, и обязательно возьмёт несколько жён и наложниц, чтобы семья наша ширилась и процветала.

Из глаз Беры вытекли скупые слезинки, она оглядела каждую из сорока восьми урн предков, поклонилась до земли и потащила амфору в погреб.

Греть воду было решительно некогда, Бера накачала из колонки ледяной воды, наполнила кадку в холодной бане. Мурашки топорщили кожу Беры, пока она готовила себе страшную кару и закапывала душистые цитрусовые настойки в воду: что угодно, только бы смыть с себя запах Кнэфа, вытравить малейшие следы его прикосновений.

Точно на казнь Бера поднялась по деревянным ступенькам лесенки и, набрав в лёгкие побольше воздуха, нырнула в обжигающую влагу. Волны плеснулись на голубые плиты. Бера вскрикнула, отдышалась и нырнула с головой.

Из кадки она выскочила мокрая, окончательно протрезвевшая и слегка шальная.

«Может всё не так уж плохо. — Стиснув зубы, Бера торопливо растирала полотенцем побелевшую кожу. С волос текла ледяная вода, вызывая новые волны мурашек. — Зато я узнала, что Ёфуру нельзя доверять. Было бы хуже, если бы он предал меня, когда мы стали семьёй… Да, всё к лучшему. Ну кроме того, что я спуталась с Кнэфом… и угораздило же!»

Бера глянула на кадку с водой и лужи на полу, махнула на это рукой и поспешила в пиршественный зал — именно там предстояло самое страшное.

Откровенно говоря, страшно было не только там, но и на кухне. Только на кухонный беспорядок слуги жаловаться не будут, так что Бера принялась сносить грязную посуду и объедки туда. Бегала она так же резво, как в своё время уносилась от повара с плюшками, и даже посмеивалась над тем, что сейчас не с кухни уносит, а таскает туда.

Стол и стулья тоже легко встали на место.

Труднее было с погребом.

Положа руку на сердце — Бера боялась туда спускаться. Боялась больше среднего кошмара и даже почти как кошмара большого.

Необходимость торопиться помогла Бере раскрыть запретные створки на лестницу в сокровищницу отца.

«Не убьёт же он меня», — справедливо заметила Бера, выглядывая в сумраке следы разорения.

«Надо фонарь взять», — она хлопнула себя по лбу и сморщилась от головной боли. Развернулась.

Тонкий звон наполнил коридоры и комнаты.

Ленту надвратного звонка родители перед отъездом соединили с общедомовой сетью колокольчиков, чтобы Бера могла и без слуг узнать о гостях.

У Беры упало сердце: «Неужели родители вернулись? Да если ещё с родными невесты — вот это позор! — она метнулась во внутренний холл. Вспомнила ещё страшное. — Я же дверь в воротах не заперла, отец меня убьёт за безответственность!»

Подхватив подол, шлёпая босыми ногами, Бера пробежала через коридоры и холл, в два прыжка преодолела полукруглое крыльцо и понеслась по вымощенной овальными плитами дорожке к воротам, чтобы успеть открыть прежде, чем отец толкнёт створку и обнаружит её незапертой.

— Бегу-бегу! — выдохнула Бера, надеясь, что это даст ей ещё несколько лишних секунд.

Еле затормозив, одной рукой приглаживая волосы, другой Бера провернула замок, с удивлением отмечая, что он всё же заперт, и распахнула створку.

Но за ней оказались вовсе не родители Беры.