Сокровище чародея

Анна Замосковная, 2017

Он – чародей в мире, где колдовство считается уделом женщин. Она – воительница в мире, где оружие считается уделом мужчин. Они живут в крепости на границе с Пустошами, куда сыны и дочери разных стран приезжают защищать мир от зла. И это их история. Содержит нецензурную брань.

Месть — это блюдо, которое может отравить повара насмерть.

Глава 1. Воительница и чародей

Первым ощущением Беры была головная боль. Столь сильная, что падавший сквозь узорную решётку свет резал глаза.

«Какого драного чародея мне так хреново?.. — Бера уткнулась в шёлк пуховой подушки. Сладкий запах благовоний мучил чувствительное обоняние, и желудок зашёлся в болезненных спазмах. — Что же я так?..»

Вопрос, наконец, дошёл до затуманенного разума, и в памяти в мельчайших деталях вспыхнуло круглое лицо с бородкой, обрамлённое косичками светлых волос, голубые глаза, в которых Бера всегда черпала поддержку на тяжёлых тренировках и спорах со стражами. Лицо человека, который одобрял её дерзкое желание стать стражем…

Ёфур.

«Девушке не место среди стражей», — его насмешливый голос бил наотмашь, ломал всё внутри. Вчера. Он сказал это вчера.

Тошнота подкатила к горлу. Бера мучительно содрогнулась, ввинтила голову под подушку, зажала уши. Но в мыслях гремело:

«Ты для отряда — обуза».

Вчера, когда Бера ожидала от Ёфура обычной тренировочной разминки, он вдруг ударил по-настоящему. Меч, которым она не раз прикрывала в бою его спину, со звоном прокатился по полу. Клинок Ёфура застыл у шеи упавшей Беры. От ужаса и боли она не могла выдавить ни звука. А за плечом Ёфура, полулежа на скамейке, чародейка Амизи щурила густо обведённые чёрным глаза.

Бера попыталась не думать о том, как растерянно она переводила взгляд с холодно-презрительного лица Ёфура на смуглую Амизи, на её поганую улыбку одним уголком губ, говорившую: «Вот видишь, я была права».

— Тварь, как ты посмела втянуть в это Ёфура, — прошипела Бера. Гадкие слова из лексикона нижнего города роились на языке, жгли, рвались наружу.

Но вчера в тренировочном зале Бера не смогла их произнести.

Воспоминание обжигало, сводило с ума. Это было так унизительно, так постыдно!

«Дура! — Бера закусила простыню, заглушала рвущийся из груди крик подушкой. — Позволила себя так легко обезоружить, унизить! Глупая влюблённая дура!»

Ярость хлестала обнажённую Беру раскалёнными плетьми, выжигала внутренности и сердце.

«Будь проклят тот день, когда я поспорила с этой сучкой!»

Выплюнув изжёванный край простыни, Бера приподнялась на своей постели. Вчера она в полубеспамятстве ушла из Стражериума, так ничего и не сделав, сегодня её трясло от желания найти Амизи и вырвать ей волосы, расквасить её тонкий нос. Убить. И закопать на Пустоши. Вместе с Ёфуром!

Мысленно ругаясь, Бера стискивала уголки подушки. От ярости дёрнула их в сторону. Вены вздулись, засветились голубым. Затрещала ткань, выпуская мягкую набивку. Белые перья, щекоча соски и живот Беры, рассыпались по постели и крепкому мужскому заду.

Она тупо уставилась на упругие ягодицы.

Рядом с Берой, закрыв одеялом голову, лежал мужчина. Девичья кровать была ему коротка, поэтому ноги торчали в ажурном изножье. Бледные узкие стопы точно принадлежали не Ёфуру.

Но кому?

Бера лихорадочно оглядела постель и себя: ниже на простыне и на внутренних сторонах бёдер остались недвусмысленные следы близости с мужчиной.

На полу валялись два кубка, пустая тарелка. Огрызки фруктов были рассыпаны по плетёному саварскому ковру. Кресло опрокинуто, письменные принадлежности веером рассыпаны возле стола, словно их смели с него резким взмахом.

Наверное, так и было.

Сдерживая крик отчаяния и злости, Бера зажала рот ладонью.

«Нужно вспомнить. Самой. И вести себя соответственно: подумаешь, с кем не бывает. Конечно, со мной не бывает — точнее, не бывало».

Прижимая ладонь к горячему с похмелья лбу, Бера мысленно возблагодарила богов за то, что родители с её старшим братом уехали на смотрины, иначе её немедля обручили бы с этим неизвестным мужчиной.

Эта мысль вынудила Беру уставиться на стену, где вчера между стойками с мечами висели водяные часы. Теперь, опрокинутые, они не могли подсказать точное время. Моргнув, Бера посмотрела в окно, но по холодному освещению не поняла, это раннее утро или просто пасмурно.

Родители могли явиться с минуты на минуту, звон брачных цепей и бубнов уже зазвучал в раскалывающейся голове Беры, и это заставило её действовать.

Бера потянула одеяло с головы незнакомца. Тёмно-рыжие кудри, высвободившись, рассыпались по подушке. У Беры перехватило дыхание.

«Нет, только не он, нет-нет-нет!» — молилась она.

Вслед за растрёпанными кудрями показалась белёсая кромка кожи, у виска зачернённая размазанной обводкой глаз, острая скула, ухо с тонкими колечками пяти золотых серёжек.

Внутренности Беры падали в бездну, ей казалось, что она в кошмаре, разум отказывался принимать такую действительность, а отяжелевшая рука всё тянула одеяло, пока не обнажила чувственное, по-женски красивое лицо.

Закрытые глаза чародея Кнэфа были густо обведены чёрной краской по традиции его южной страны. Полные губы тоже казались очерченными. Матовая бледная кожа, как у холёных красавиц, выдавала примесь северной крови.

Сердце Беры выскакивало из груди: за Кнэфа родители станут сватать её с удвоенной силой, всё же принц. Пусть он в неофициальном изгнании, но царская кровь, честь и всё такое, и прощай свобода, прощай служба. У Беры дыбом вставали волосы.

Собираясь закричать «Убирайся!», она сдёрнула с Кнэфа одеяло и подавилась возгласом: на спине и плечах Кнэфа живого места не осталось из-за царапин, пересекавших церемониальные татуировки. Он словно с дикой кошкой подрался.

Эта мысль пробудила воспоминания.

«Дикая кошка», — назвал её Кнэф, разглядывая в зеркало на стене гостиной царапины. И добавил: «Не думал, что ты такая горячая». От его низкого чувственного голоса внутри всё завибрировало, и Бера засмеялась.

Сейчас она жгуче покраснела. И ещё сильнее её лицо припекло от воспоминания, как Кнэф ел с низа её живота клубнику.

— Кошмар его побери! — Бера закрыла лицо руками: она же не такая развратная.

Она не могла себя так вести.

Но память говорила другое… И Бера пожалела о её возвращении…

Бера вышла из Стражериума, не замечая, как мерцают в свете заходящего солнца статуи легендарных стражей, хотя это зрелище завораживало её с детства и даже теперь, после двух лет обучения и года службы. Бера брела, не слыша окликов дежурных, пытавшихся ей что-то втолковать.

Если бы кто остановил её и попытался заговорить, она не смогла бы понять чужих слов — так разрывалось её сердце.

На улицах Гатарха зажигали фонари, на тонких шпилях наливались алым светом защитные руны.

Небо почернело. Бера шла и шла, отстранённо думая, что разверзшуюся в груди пустоту надо чем-то залить, а из головы вытравить надменную речь Ёфура: «Бера, неужели ты до сих пор не наигралась? Все эти забеги в Пустошь, попытки казаться сильной, это место в отряде — прекрати позорить себя и семью. Девушке не место среди стражей. Пора бы это понять. Ты для отряда — обуза. Слабость. Ты ставишь всех нас под угрозу самим своим присутствием».

Стиснув виски, Бера прислонилась к стене дома: шершавой, колющей скорлупками штукатурки. Впервые до неё стало доходить, что она забрела в нижний город — бедный квартал у городской стены, прибежище нищих и преступников. Но ей не было страшно, наоборот — опасность смягчала боль.

Через перекрёсток от места, где Бера привалилась к дому, скрипуче отворилась дверь. Свет и хриплое пение выплеснулись из приземистого строения. Ветер подхватил запахи пережаренной еды, жгучего перца и перегара.

И Бера направилась туда.

Здравомыслящая её часть, сохранившая немного от воспитанной леди, требовала опомниться и уйти. Но Бера оттолкнула с дороги пьянчужку в лохмотьях и протопала к стойке.

— Чего покрепче! — Бера перекричала подвывания компании за столиком, которое те ошибочно принимали за пение.

Сутулый старик за стойкой просверлил взглядом серебряный значок стража на груди Беры, нахмурил монолитную бровь и вытащил из-под прилавка большую деревянную кружку.

Кислое креплёное вино ударило в голову, но не вымыло из неё слов Ёфура: «Мне надоело с тобой нянчиться». Выхлёбывая вторую порцию, Бера мысленно ответила: «Ты давно со мной не нянчишься, я могла бы ходить в патруль и без тебя».

Сердце будто выковыривали тупым кинжалом.

Жажда мести огнём вскипела в крови Беры, та, шатаясь от боли, отошла к столику у стены, спихнула какого-то оборвыша с лавки и села.

Леди Бера ни за что не оказалась бы в этом месте.

Страж Бера тоже не зашла бы в такую дыру.

Но Бера пила здесь, под низким закопченным потолком, среди бедных земледельцев, воров, грабителей и контрабандистов. Пила и заказывала ещё: на одну её полновесную серебряную монету здесь можно упиться до смерти.

Пьяная компания всё горланила песню на приморском диалекте. Всё звенело, двигалось, смеялось. Всё было такое мрачное и страшное, а платье из дорогой с глянцевым узором ткани факелом горело среди затёртых и латаных перелатаных одежд, крича: Бера здесь чужая, лишняя. И она жалела, что надела это проклятое платье на встречу с Ёфуром, ведь в штанах она, может, и не проиграла бы ему так позорно.

Эту гневную мысль Бера запила сводившим скулы вином и зыркнула на качавшегося у стойки паренька. Тот был пьян, но в его глазах Бера читала удивление её присутствием.

Она понимала, что ей надо уйти, но ей не хотелось, в трактиры, традиционно облюбованные стражами: она боялась увидеть в глазах соратников подтверждение слов Ёфура. В приличных трактирах Бера не хотела встреч с торговцами, которые могли передать о её похождениях родителям.

В глубине души Бера надеялась на драку. Хорошую такую, с маханием кулаков и горой поверженных мужчин, чтобы каждый на своей шкуре почувствовал — дерётся она не хуже их. Но мужчины, как на зло, обходили занятый ей стол стороной. И это злило Беру.

Она опрокидывала в себя мутившую мысли кислятину.

«Неужели я настолько нехороша, — вдруг подумала Бера и поперхнулась вином, — что даже местное отребье мной не интересуется?»

Она сурово посмотрела на девиц лёгкого поведения, занявших колени мужчин на другой стороне зала. «Пусть я не малюю лицо на южный манер, но выгляжу явно не хуже. Или хуже?» Развиться мрачной мысли не дал позыв переполненного мочевого пузыря.

Оставив немного двоившуюся кружку на столе, Бера, качаясь, поймала проносившегося мимо хлипкого падавальщика и повисла на его плече:

— Нужник где?

В голове Беры звенело и бренчало, слабость накатывала, подкашивала ноги.

— Там, — бледный подавальщик кивнул в глубину зала.

Бера двинулась туда, пытаясь расталкивать посетителей, но они уворачивались с её пути: никому даже с пьяных глаз не хотелось связываться со стражем, ещё и вооружённым зачарованным кинжалом, рукоять которого торчала из богато украшенных ножен на пояснице Беры.

Ощупью отыскав на тёмной стене тёмную дверь, она вывалилась в коридорчик. Дверь напротив была приоткрыта, навалившись на неё, Бера попала на задний дворик. Его маленькая ограда повторяла очертания поднимавшейся к звёздному небу городской стены. Бера, щурясь, смотрела на жёлтые огоньки сторожевых постов, и по пылавшим щекам текли слёзы.

«Смогу я вернуться туда после всего, что сказал Ёфур?» — Она мотнула тяжёлой головой и сосредоточилась на цели.

Нужники стояли отдельными кабинками. Будь Бера трезвее, удивилась бы неимоверно, но мысли её витали в Стражериуме, зациклились на словах Ёфура: «Поиграла и хватит, пора тебе уходить из стражей».

— Это не игра, — пробормотала Бера, впихиваясь в кабинку. — Это моя жизнь.

В тесноте и темноте Бера сражалась с подолом. В её воспоминаниях о бесчисленных трудностях — уговорить родителей, заниматься вдвое больше мужчин, всем всегда доказывать свою силу — врывались сдавленные вскрики и постукивания.

Когда Бера наконец поняла, что шум доносится снаружи, подумала: «Кто-то развлекается». Звуки мало напоминали звуки соития, скорее уж драки, но и драка в понятии Беры — развлечение.

Когда она вышла во дворик, там никого не было.

Дверь в таверну предательски качалась, но Бера, поправив чулки, добралась до неё, шагнула в коридорчик и столкнулась с кем-то. В сумраке не сразу разглядела рыжие кудри и точёное лицо с по-южному подведёнными глазами.

Было странно тихо, только гудело в голове Беры.

Кнэф оправил свою светлую измятую рубашку и попытался застегнуть верхнюю пуговицу жилетки, но серебряного кругляша не оказалось на месте.

Кнэф поглядел под ноги. Бера толчком прижала его к стене и схватила за пах:

— Пойдём.

Нависавший над ней Кнэф удивлённо приподнял чернёные брови:

— Боюсь даже думать, зачем. Решила из-за своего Ёфура кастрировать меня в назидание всем мужчинам?

Вот тут-то и следовало Бере опомниться. Но она, стараясь не думать о том, как быстро разлетаются слухи, крепче прижалась к Кнэфу.

— Да будь он проклят, — и, приподнявшись на цыпочки, его поцеловала.

Притиснутый к стене Кнэф не двигался, только сладкие губы приоткрыл. Бера запустила пальцы в его шёлковые кудри, тянула, выгибаясь навстречу. Жар возбуждения захлестнул её с неожиданной, ошеломительной силой.

Кнэф попробовал возразить, но Бера обхватила его за шею и, шаркнув взглядом по сторонам, ринулась к двери в конце коридорчика.

— Бера, — пробормотал Кнэф, ты…

Он едва успел прикрыться локтём от несущейся на него створки.

— Бера…

Они оказались в кладовке. В маленькое окошко под потолком падал свет огненного фонаря. В зале снова затянули песню. Бера пихнула Кнэфа под колено, дёрнула подсечкой, заваливая на мешки. Серым облачком взметнулась мука.

— Бера…

Оседлав Кнэфа, Бера вытащила из-за пояса кинжал. Лезвие сверкнуло огненным блеском и с треском срезало с жилетки Кнэфа последние пуговицы. Тот сразу успокоился. Ухмыляясь, Бера покачала кинжалом:

— Так-то лучше. Лежи смирно, чародейчик, а то пораню.

Бровь Кнэфа поползла вверх, но он промолчал. Уверившись, что сопротивления не будет, Бера сунула кинжал в ножны и взялась за ворот тонкой светлой рубашки Кнэфа, рванула. Пуговицы стрельнули в стороны.

На животе Кнэфа блестели медные чешуйки южной брони, едва прикрывавшей соски. Пальцы Беры скользнули по металлическим выпуклостям к широкому ремню, зацепили узорную пряжку. А вот справиться с ней и с завязками в паху оказалось ой как непросто. Не давались они непослушным рукам. Бера схватилась за кинжал, потянулась к ремешкам.

— Эй-эй, — Кнэф ухватил её за запястье.

— Боишься? — рассмеялась Бера.

Свободной рукой Кнэф провёл по её щеке, губам, шее.

— Опасаюсь. — Он надавил, выкручивая её запястье назад, вставляя кинжал в ножны.

Бера попыталась высвободиться, но лишь напрасно напрягала мышцы — Кнэф не позволял ни вытащить кинжал, ни пробудить в её крови магическое усиление. Бера зарычала, склоняясь к нему. Теперь Кнэф запустил пальцы ей в волосы, стиснул каштановые пряди и притянул к себе:

— А ты не боишься?

— Чародея? — фыркнула Бера. — Я же страж… — И повела бёдрами, потёрлась о его топорщившийся пах. — Ты об этом не забыл?

— Об этом довольно трудно забыть, — ответил Кнэф ей в губы.

Кипучая шальная кровь снова ударила в голову, Бера провела языком по его губам, скользнула между приоткрывшихся зубов и сама не заметила, как оказалась ведомой. Отпустив запястье её заведённой за спину руки, Кнэф оглаживал бедро Беры, сквозь дорогую ткань она чувствовала дрожь его пальцев, их тепло.

Между её ног стало жарко от желания, от тепла его поднявшегося члена. Бера накрыла его рукой, поглаживая, оценивая размер, и мурашки ползли по её телу, голова кружилась от выпитого и возбуждения.

Бера никак не могла насытиться ощущением твёрдой плоти под рукой. Кровь горячими толчками приливала книзу живота Беры, наполняла мышцы сладкой тяжестью, и они отзывались судорожными движениями.

Кнэф застонал в её губы, мурашки побежали по спине Беры густой волной, пальцы снова запутались в пряжке и шнурках, но Кнэф помог, щёлкнул металл. Натянувшаяся кожа штанов вдруг ослабла, и в живот Беры уткнулась горячая головка, та коснулась шёлковой горячей кожи.

Точно удар тока пробежал по нервам Беры, она потянула подол вверх. Ладони Кнэфа скользили по её бёдрам, сминая тонкие чулки, вызывая мурашки и потоки жара. Упершись в мешок муки, стискивая его от нетерпения, Бера приподнялась и насадилась на член. Он легко вошёл внутрь, хлестнув острым удовольствием, чуть не дотянувшим до разрядки.

А Бера хотела этой разрядки, она приподнялась, резко опустилась и застонала, судорожно сжимаясь внутри, задыхаясь. Удовольствие на миг разогнало опьянение, а Бера не хотела трезветь, и она стала неистово двигаться, вскрикивая и кусая губу, чтобы не закричать громче.

Быстрым движением Кнэф повалил её на спину. Он входил резкими, судорожными толчками, выдыхая на ухо, переполняя, заставляя забыть обо всём. Мягкие завитки его волос скользили по её лицу, наполняя приступ страсти запахами ванили.

— Ещё, — взмолилась Бера, подаваясь навстречу, обхватывая его ногой. — Давай же…

И вскрикнула от особенно глубокого толчка, отозвавшегося вспышкой удовольствия в каждой жилке, в каждом нерве её тела. Сквозь ослепление яростного наслаждения Бера ощутила, как Кнэф толчками изливается в неё и судорожно стискивает её бедро.

И стало хорошо. Так хорошо, что Бера даже не столкнула его с себя. Просто лежала на мешках, восстанавливая дыхание. Наконец Кнэф завалился рядом. Из-за его бока выглядывала изогнутая рукоять магического кинжала.

В голове Беры прочищалось, и это вынуждало думать, это заставляло осознавать, что только что произошло.

Сидя на своей постели, Бера тискала изодранную подушку: «Я же стонала в голос… О ужас!»

Никогда, никогда она ещё не вела себя так громко. Кровь прихлынула к лицу Беры, жгла уши. Больше всего Беру потрясло, что тогда она была в относительном сознании, должна была понимать, что делает глупость, что им после этого ещё общаться в отряде. В конце концов, она, как и всякий страж, считала чародеев вторым сортом, но остановиться не могла…

Отдышавшись, Бера раскинула руки на мешки, посмотрела на приставленный в угол бочонок и скомандовала:

— Пойдём ко мне. Родители с братом уехали его сватать, слуг распустили, дом в моём полном распоряжении.

Конечно, заплетающийся язык подпортил властность приказа. Завязывая шнурки на штанах, Кнэф проворчал:

— А завтра будешь меня за это убивать.

Бера расхохоталась. Смех душил её, выворачивал рёбра, дёргал мышцы живота. Он был нездоровым — этот смех на грани истерики, и Кнэф ещё давил на неё сумрачным взглядом. В его глазах вспыхивали травянисто-зелёные искры. Бера смеялась, стукая кулаками по мешкам, и облачка муки взвивались в воздух.

Сутулый старик влетел в кладовку, окинул парочку гневным взглядом и заорал, перекрикивая песнопения:

— А ну убирайтесь! Устроили здесь!

— Есть места и получше, — отмахнулась Бера.

Поднявшись и одёрнув платье, она направилась к углу прихватить бочонок, но Кнэф обхватил её за талию и твёрдой рукой направил в дверь. Беру удивила такая поспешность. Потом вспомнила, что чародеек жёстко отчитывают, если их застают со стражами, не приходящимися им мужьями.

«А Кнэфа тоже станут ругать за то, что он вне брака отдался стражу?» — Бера отчаянно сдерживала смех, но он прорвался, и она расхохоталась, сложилась пополам. Что не помешало более высокому Кнэфу вывести её в сумрачный переулок, едва тронутый светом уличных фонарей.

— Бе-ра, — тягуче позвал Кнэф и приставил её к стене, заставил посмотреть на себя.

Она всё представляла его с опущенной головой в круге позора Чарума.

Налетевший ветерок, подвывая, трепал рыжие кудри. Тёмные, обведённые чёрным, глаза ярко выделялись на испачканном мукой лице. Кнэф был трезв, ну или почти трезв, и это тоже показалось Бере смешным:

— Т-ты, даже в трактире, ха-ха, — она стукнулась головой о его грудь и снова откинулась к стене. — Ха-ха, даже в трактире не напиваешься, ха-ха, неженка, чародей… девчонка…

— А ты у нас мальчишка, да, — беспокойно оглядываясь, пробормотал Кнэф и опустил руку на рукоять её поясного кинжала.

— Мальчишка, — вздёрнула подбородок Бера. Сдерживаемый смех вырвался похрюкиванием. — Не веришь?

— Верю-верю, — продолжал оглядываться Кнэф.

Приподнявшись на цыпочки, Бера обхватила его за шею и на манер ненавистной Амизи проворковала:

— Ну пойдём ко мне.

— Пойдём, — вздохнул Кнэф и потянул её на освещённую улицу…

Запустив пальцы в остриженные по плечи волосы, Бера смотрела на расцарапанную спину Кнэфа и пыталась вспомнить дорогу домой, но в голове мерцали смутные обрывки из смеха, неловких движений и рук Кнэфа, твёрдо державших её вертикально. Она так привыкла считать его неженкой, что, несмотря на его крепкие мышцы, не ожидала от чародея проявления физической силы.

Медные ворота в сад собственного дома возникли перед Берой неожиданно. Она прижалась горячим лбом к чеканному узору. Удерживая её за талию, Кнэф отыскал в кармашке на её поясе ключ и отпер дверцу в воротах.

Руки Беры болтались вдоль тела, она почему-то снова подумала о шёлке кожи Кнэфа.

— Ты весь такой гладкий, нежный, — пробормотала она. — Но на члене у тебя кожа самая нежная, как лепестки роз.

— Рад, что ты оценила.

— А тебя не отругают за то, что связался со стражем? Вам, чародейкам, нельзя. — Бера отрывисто засмеялась. Под её ослабевшими ногами мелькали овальные плиты дорожки, и от этого рябило в глазах.

— Я думал, ты будешь снисходительнее.

Пофыркивая от сдерживаемого смеха, Бера помахала рукой:

— Нет, то что мы там на муке — это не считается. Это не значит, что я стала лучше к тебе относиться.

— Я не об этом. — Теперь Кнэф отпирал дверь в дом.

Уже в просторном холле Бера спросила:

— А о чём?

— Ты девушка среди мужчин-стражей, а я мужчина среди девушек-чародеек. Мне кажется, мы должны понимать друг друга.

Бера снова засмеялась: разумеется, над Кнэфом подшучивали, порой зло, но в Чаруме, полном девушек и женщин, он единственный молодой мужчина, и ему надо было не доказывать силу, а отбиваться от излишнего внимания тосковавших по ласке девиц.

К Бере тоже проявляли внимание, но её это злило, ведь заигрывая с ней, парни отнимали её время и тренировались с ней в полсилы. Потом её стал защищать Ёфур, и отношение на тренировочной площадке стало серьёзнее. Бера мотнула головой, изгоняя из мыслей широкоплечий светловолосый образ.

Она подумала о бесчисленных тренировках, о магическом изменении её тела, об усиливающих доспехах — всё это было так трудно, изматывающе и больно, что точно не могло пойти ни в какое сравнение с жалкими пассами чародеев, а уж Кнэфу, считала Бера, не приходилось лишний раз и пальцем шевелить.

Бера пыталась собрать эти мысли в связную речь. Но Кнэф разрушил почти построенную фразу:

— Слышал, у твоих родителей в погребе хранятся редкие вина.

И это было мягко сказано: винный подвал родителей Беры славился на весь Гатарх. Говорили, не всякий правитель может похвастаться таким выбором горячительных напитков. Она широко махнула рукой:

— Хочешь, угощу?

Запустив пальцы в пушистые перья, зажмурившись, Бера пыталась вспомнить, насколько разорительным для винного погреба (куда отец не пускал никого, кроме работников, вносивших тяжёлые бочки и ящики) был её ночной визит.

Злилась она неимоверно. Стиснув кулаки, из которых торчали перья, она едва сдерживалась, чтобы не ударить исполосованную когтями спину.

И хотя в этот момент Бера люто ненавидела Кнэфа и желала скрыть его визит, к ней постепенно приходило понимание, что только желанием принца угоститься их знаменитыми винами она может оправдать спуск в погреб.

Как ни старалась, она не могла вспомнить, что там было внизу. Вспомнила она о том, что было уже в столовой.

В огромном камине пылал огонь, огненные блики сверкали на бутылках и бокалах, на тарелках с фруктами и золочёных инкрустациях в опрокинутых стульях. Огонь отражался в потемневших глаза Кнэфа, смешивался с зелёными искрами.

На полу слегка дуло, но трескучее пламя согревало сидевшую на Кнэфе Беру, изнутри её распирал, обжигая возбуждением, член. Спиной Кнэф опирался на резное кресло, в котором любил попивать вина отец Беры. Пушистый мех степного барса щекотал её колени. Сильные пальцы Кнэфа удерживали её груди, в ложбинке между которыми согревалось пряное вино.

Бера хотела двигаться, внутри всё горело от желания приподняться и резко опуститься на твёрдую плоть, вновь до кончиков пальцев содрогнуться от удовольствия. Она двинулась, и струйка вина потекла на живот.

Потянувшись вперёд, Кнэф приник губами к её влажной коже, беззвучно втянул вино, потоки жидкости её щекотали, Бера тяжело дышала. В её голове вдруг стало достаточно светло, чтобы осознать: ей всё это нравится. Не тихая, тайная близость с Ёфуром, судорожные взаимные движения в съёмных комнатах, куда прокрадывались, точно воры, а так дерзко, в собственном доме, с вином, играми и криками во весь голос.

Внутрь Беры будто засыпали осколки льда — так ужаснула её мысль, что эта звериная страсть с Кнэфом может быть не мстительной попыткой заглушить боль, а чистым удовольствием.

Нашарив бутылку коллекционного ликёра, Бера приложилась к горлышку. Мятная сладость наполнила рот, ударила в голову.

Отбросив бутылку, Бера столкнулась с огненно-зелёным взглядом Кнэфа. Сейчас, когда она с ним была двумя деталями, сцепившимися в целое, и её тело жаждало вновь и вновь ощущать его, этот взгляд обжёг Беру.

Она схватила бутылку пряного вина и ткнула в губы Кнэфа.

— Пей, — почти рычала Бера. — Угощайся.

Кнэф перехватил бутылку и сделал пару глотков.

— Пей ещё. — Бера наклонилась, почти коснулась его носа своим. — Где ещё тебя угостят таким вином?

— Бера, если я буду столько пить без закуски, я свалюсь и не смогу ничего делать, — Кнэф хитро улыбнулся и накрыл её влажную от вина грудь, сжал, и Бера затрепетала. — Понимаешь, о чём я?

Ей вдруг неистово захотелось справиться с безумным желанием быть с ним.

— О том, что тебя нужно покормить? — засмеялась она.

Кнэф по-змеиному резким движением опрокинул Беру на шкуру и, притиснув над её головой готовые взметнуться руки, качнул бёдрами, вошёл в неё так глубоко, что Бера застонала. Он вторгался порывисто, блики пламени плясали на его коже, на тёмных линиях ритуальных татуировок, а в глазах полыхала безумная зелень.

«У всех чародеек в постели горят глаза?» — подумала Бера за миг до того, как эти неистовые движения наполнили её тело дрожью разрядки.

Кончив в неё, Кнэф скатился на шкуру. Отдышался и ответил:

— Я бы не отказался перекусить.

Посыпались воспоминания, как раскладывала на себе фрукты, а Кнэф их ел, облизывая кожу и покусывая, как брал её на кухонном столе, а она кричала в голос и царапала его спину, Бера попыталась засунуть в самый-самый далёкий уголок души.

Зажав рот рукой и выпучив глаза, она смотрела на расцарапанное, окружённое перьями, плечо Кнэфа и пыталась убедить себя, что ничего такого с ней быть не могло, и сейчас она видит ужаснейший в жизни кошмар.

Но память говорила иначе.

Помять говорила, что и на этой постели Бера продолжала царапать Кнэфа, и в порыве страсти бормотала, что он лучший мужчина в её жизни, что никогда ещё она не испытывала таких острых ощущений.

«Ещё бы нет, — подумала теперь Бера о всех своих острых ощущениях, — я же никогда не разоряла отцов погреб, а ведь папа так хорошо ко мне относится, как я могла предать его доверие?»

Но хуже было то, что случилось перед этим безумным уверением Кнэфа в его исключительности: Бера плакала.

Когда Кнэф попытался уложить её спать, Бера отпихнула его, пнула кубки, звонко разлетевшиеся по полу, и когда Кнэф схватил её за плечи, она разрыдалась.

Отшатнувшись, Кнэф отпустил её. Задрожав, Бера бросилась на постель. Кричала, била кулаками по подушкам. Её ломало от прорвавшихся чувств, от выплеснувшейся наружу боли.

Кнэф накрыл спину Беры собой, и та завыла:

— Как он мог со мной так поступить, как?

Приподнявшись, он гладил её по волосам, а она, задыхаясь, корчась на измятой постели, царапая подушку, кричала:

— Он знал, знал, что я боюсь этих слов, и всё равно говорил, говорил!

— Понимаю.

Ладонь Кнэфа скользила по её растрёпанным волосам.

Неожиданно для себя Бера призналась:

— Меня всегда завораживал героизм стражей, защищающий наш мир от Кошмаров. Я смотрела на статуи легендарных воинов и мечтала оказаться среди них. Они так блестят на солнце. Я приходила туда, я помню холод ночного воздуха, остужавший мои горящие щёки, пока в голове пылали образы битв. Я представляла себя воином, я стыдилась своих торговых корней. Все думали, я прихожу смотреть на мальчиков, выискиваю себе жениха, а я хотела быть среди них, понимаешь?

— Понимаю, Бера, понимаю, — Кнэф гладил Беру по голове.

— Я тоже хочу защищать мир, а не заготовками на зиму заниматься.

— Заготовки на зиму тоже очень полезное дело.

Вывернувшись из-под его руки, Бера спросила:

— Ты тоже считаешь, что девушке не место среди стражей? Тоже думаешь, что я обуза? Что я бесполезна?

Кнэф молчал. И это молчание усиливало боль в груди Беры.

— Ну же, говори! — Она схватила его за руку. — Ответь правду! Ёфур прав?

Облизнув чувственные губы, Кнэф медленно заговорил:

— Я не знаю, что в точности он тебе сказал, поэтому не могу…

— Ответь!

— Мне приходится вливать немного больше магии в твои доспехи, чтобы уравнять твои силы с мужчинами, но в остальном ты ничем им не уступаешь.

Беру будто ударили под дых. Со свойственным отчаянию упорством она сосредоточилась только на мрачной части фразы, на том, о чём ни одна работавшая с ней чародейка, о чём сам Кнэф никогда не говорил: несмотря ни на какие старания, она слабее остальных воинов, и только презренные чародеи могли дать ей желанную силу.

И когда ночью Бера спросила Кнэфа, почему он поступал так, почему помогал, он повёл исцарапанными плечами и ответил фразой, которую Бера ненавидела до крика: «Ты же девушка».

И это сказал ей чародей, мужчина, который в Пустоши не сражался, а как девушка стоял в центре отряда и подпитывал силой броню воинов.

Кнэф часто говорил ей это «Ты же девушка», но Беру просто убила его внезапно открывшаяся снисходительность. Его жалость к слабой, замахнувшейся не на своё дело девушке.

Беру затрясло от обиды на страшную несправедливость — невозможность для неё без уловок стать полноценным стражем — и вспыхивающей в сердце злости. Больше всего на свете Бера хотела забыть слова Кнэфа, даже больше, чем оскорбления Ёфура, ведь гадости Ёфура она могла опровергнуть воспоминаниями о битвах с Кошмарами, а признание Кнэфа перечёркивало все её достижения, её гордость собой, её уверенность в том, что она достигла того, о чём мечтала.

Краснея, Бера соскочила на пол и пошлёпала к оружейной подставке. Тарелка отлетела в сторону. Бера схватила первый попавшийся меч и, вскочив на усыпанную перьями постель, толкнула плечо Кнэфа ногой, к лодыжке которой приклеилось белая пушинка.

— Просыпайся.