Ленинград: архитектура советского модернизма 1955-1991. Справочник-путеводитель

Анна Броновицкая, 2023

В этом путеводителе нет ни Эрмитажа, ни Петергофа – авторы приглашают вас в Ленинград. Но Петербург в этой книге тоже есть, потому что именно он определил характер ленинградского модернизма. Модернизм был здесь не отторжением традиции, а рефлексией по ее поводу. Это модернизм традиционализма – не «воинственный», но диалогичный – чем и интересен. В эпоху космоса и джаза ленинградские зодчие продолжали мыслить ансамблями, а не отдельными объектами, что тогда казалось архаикой, но именно такой средовой подход сегодня оказывается наиболее современным. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Справочник-путеводитель

1. ПЕРВЫЙ КРУПНОПАНЕЛЬНЫЙ ДОМ 1955

АРХИТЕКТОР А. ВАСИЛЬЕВ

КОНСТРУКТОР З. КАПЛУНОВ

УЛИЦА ПОЛЯРНИКОВ, 10 ЛОМОНОСОВСКАЯ

Первая ласточка новой архитектуры оказалась слишком хороша, чтобы пойти в тираж

Этот неприметный дом в глубине квартала у метро «Ломоносовская» — ничуть не менее судьбоносное место, чем Сенатская или Дворцовая. Это ровно такая же развилка, откуда история России могла бы пойти в иную сторону. И скорее Сенатская, чем Дворцовая: если бы за образец типового жилища был взят этот дом, а не лагутенковская 5-этажка, поколения советских людей выросли бы значительно более добрыми и счастливыми. Потому что бытие, как они верили, определяет сознание, а бытие с высокими потолками и большими окнами — это была бы жизнь, товарищи, совсем хорошая. Разве что подниматься на высоту 15 метров пришлось бы без лифта.

➧Хрущёвское постановление «Об устранении излишеств в проектировании и строительстве» (4 ноября 1955) часто описывается как гром среди ясного неба, но подготовка к переходу на полносборное крупнопанельное домостроение шла все предыдущие 10 лет, и дом на улице Полярников, законченный аккурат в ноябре 1955 года, — одно из подтверждений этому.

Но расхожее утверждение, что он «имеет статус памятника архитектуры как первый в СССР крупнопанельный дом»^[20], ошибочно оба раза. Первые панельные дома — коттеджи в 1 и 2 этажа — появились еще в 1945–1947 годах на Урале: в Берёзовском, Североуральске, Екатеринбурге.

Первый советский панельный дом в Берёзовском. 1946

Первый многоэтажный каркасно-панельный дом построен в 1947–1948 годах в Москве на Соколиной Горе (4 этажа, каркас — целиком металлический, пилястры прикрывают стыки панелей), следом, в 1948–1951 годах, на Хорошёвском шоссе возводятся еще 15 домов от 4 до 6 этажей (при этом у второй очереди каркас уже железобетонный), а в Киеве в том же 1951 году строится 6-этажный дом с первым этажом из монолитного железобетона, обложенного кирпичом. Затем в 1951–1952 годах в Магнитогорске ставят два бескаркасных панельных дома — правда, еще очень маленьких: один в 3, другой в 4 этажа. Более высокий дом — с корпусами в 5 и 7 этажей — вырастает в 1953–1955 годах на Октябрьском Поле в Москве, он с поперечными несущими стенами и лифтами. И, наконец, венчает этот этап питерский дом — 5-этажный, бескаркасный, с продольными несущими стенами.

Фото В. Туроверова. 1957

План секции

➧Это уже вполне себе хрущёвка: крупнопанельная, 5 этажей, без лифта и мусоропровода. Почему же не этот дом пошел в серию? Да просто потому, что оказался слишком хорош — было куда еще удешевить. А главной проблемой стала именно высота потолка, потому что по факту она заставляла жителя подниматься не на 5-й этаж, который считается предельным без лифта, а на 6-й. Срезав же с каждого этажа по 50 см, получили экономию в 2,5 м — как раз в тот самый искомый этаж. Учитывая же, что Хрущёв привык все мерить по себе («Я пролез — и другие пролезут», — заявил он, как гласит легенда, выбравшись из узкого сортира новостройки), а росточку генсек был невеликого, понятно, что трехметровый потолок казался ему бессмысленной блажью.

➧Впрочем, такой же старорежимной роскошью отдавали и планировки в этом доме — недаром в объявлениях о продаже квартир его называют сталинским. Изолированные комнаты, раздельные санузлы, огромная кухня (10–14 кв. м). Под окнами — холодные кладовки («хрущёвские холодильники»), по стенам — закрывающиеся антресоли и встроенные шкафы, в подвалах — место для колясок и велосипедов. Пол — линолеум по фанере, в ванных — колонка и хромированные полотенцесушители. Некоторые излишества были и в отделке: так, входные двери сделаны из дуба. Но главное — и откровенно вызывающее — декоративное излишество было на фасадах.

➧Дом облицован разноцветной плиткой, при этом первые два этажа были темными, а на их фоне эффектно выделялись белые оконные рамы. Верхние же два, наоборот, были светлыми, а темные оконные рамы окружали стилизованные наличники из коричневой керамической крошки. Наконец, окна третьего этажа чередовались с эдакими филёнками — темными прямоугольниками в светлых рамах. The Village пишет, что «незадолго до строительства Васильев с супругой ездил во Флоренцию и именно там подсмотрел орнаменты эпохи Возрождения, которые использовал в оформлении дома»^[21]. На баптистерии действительно есть похожие филёнки, но на самом деле ходить так далеко было незачем. Тот же прием — лепные наличники вокруг оконных проемов (и с такими же барочными «ушками») — мы видим в Летнем дворце Петра I в Летнем саду. А третий этаж с филёнками у Васильева — явный парафраз пояса барельефов дворца.

➧Конечно, выглядела эта отделка (в 1970-е годы она стала осыпаться, и в 1990-е дом просто покрасили) несколько натужно: авторы еще не в силах вообразить себе жилой дом без каких-либо примет красоты. Но и аллюзия неслучайна: оба дома открывали новые эпохи — и в истории, и в архитектуре. Эта отсылка еще и по-ленинградски смелая: начиная новую эру, перебросить мостик не к 17-му году, а к XVIII веку. Но Летний дворец Петра тогда считают «первым домом, в основу которого был положен принцип типового проектирования»^[22]. И неслучайно его поместили на обложку журнала «Архитектура и строительство Ленинграда» в марте 1955 года — после первого выступления Хрущёва на тему «архитектурных излишеств».

➧Это прокламация тех же модернистских ценностей: простоты, практичности, рациональности. «Русский дипломат в Париже Антиох Кантемир рассказывал жене знаменитого Монтескье, как он был удивлен, когда, приехав в Петербург, “увидел… дворец царский, похожий на скромный домик какого-нибудь голландского фермера”»^[23]. Так же скромен дворец и внутри, а учитывая, что он был Петру и офисом, то личных помещений царю оставалась сущая ерунда: спальня, кабинет, столовая (плюс туалет под парадной лестницей). То есть фактически «трешка» — хороший советский стандарт.

➧Впрочем, «трешки» тоже бывали разные, в доме Васильева комфорт определяли План секции Фото В. Туроверова. 1957 именно высокие потолки (3,1 м в чистоте — почти как у Петра, где 3,3 м, чай, не Хрущёв ростом), пропорции комнат (3/4 их были квадратными) и размеры окон. Кроме того, дом был узкий и короткий (всего 2 секции), поэтому 2 квартиры на каждом этаже имели двустороннее освещение, а еще 2 — окна на разные стороны. Набор квартир тоже был весьма неординарным: 5 «однушек», 10 «двушек», 5 «трешек» и 10 (!) четырехкомнатных. Грамотная их группировка дала всего 3 пары стояков.

«В обычных хрущёвках и ванные, и туалеты, и кухоньки — все маленькое, просто никакое, — говорит одна из жительниц дома. — И стены какие-то тонкие. А здесь хорошие капитальные стены, звукоизоляция отличная. Я ни за что не переехала бы в хрущёвку»^[24].

Д. Трезини. Летний дворец Петра I. 1711–1712

➧А вот внешние стены были, наоборот, тонкими… «Новоселы обжились, высадили под своими окнами деревья, кто какие любит, — и черемуху, и вишню, и клен, — и старались не замечать, что не все хорошо в их новом доме. “Холодно, Коля?” — спросил на одном из совещаний главный инженер треста Главленинградстрой Александр Александрович Сизов. <…> “Жить можно, Александр Александрович. Дом ведь первый. А так — щели замазали, плитки купили — греемся”. <…> Оба знали: радоваться пока нечему. Дом — холодный»^[25].

➧В Летнем дворце стены тоже были тонкими, а рамы — одинарными, но он на то и был — летним, жили в нем лишь с мая по октябрь. Здесь же были применены панели из шлакобетона, который себя не оправдал — в первую очередь из-за больших теплопотерь (и в итоге уступил место керамзито-, пено — и газобетону). Тем не менее, именно здесь концепция «панель на комнату» впервые прозвучала во всей своей чистоте: не было никаких дополнительных деталей типа пилястр, чтобы прикрывать стыки панелей, а все панели были одинакового размера. В панель между уборными смежных квартир закладывалась разводка, а газовые трубы и отопление тоже были замурованы в стены, что было ноу-хау (потом, правда, когда пришла пора их менять, пришлось их все же вытащить).

➧Возможность же обсуждения дома с жителями была обусловлена тем, что квартиры в нем дали людям, которые его строили (не всем, конечно, а лучшим, в числе которых был и Коля, монтажник Николай Здобнов). Кроме того, одна из квартир в доме оставалась «лабораторной»: здесь жили дворники, которые должны были замерять температуру и следить за состоянием построенного. Тревога была понятна: построили дом очень быстро — за 79 дней (после нулевого цикла), еще 23 дня ушло на отделочные работы. Собирала дом бригада, куда входили 6 монтажников, 1 сварщик и 3 бетонщика, работы велись в две смены. Башенный кран, правда, при этом простаивал половину времени.

➧Еще два таких же дома построили в 122-м квартале, но потом сочли этот эксперимент слишком большой роскошью.

Планировки же были признаны удачными, и из них произросла серия I-507, но уже, конечно, без высоких потолков. В общем, мы пошли иным путем, а на этот дом долго указывали как на неудачный образчик. Хотя убогость нынешнего его облика связана не только с тем, что облетел декор (и балконы на одном только 3-м этаже кажутся теперь странной прихотью, а не частью продуманной композиции), но и с тем, что дом стоит в плотном окружении вальяжных сталинских домов, как сержант промеж генералов. Впрочем, если бы он оказался в соседнем 124-м квартале[4], застроенном настоящими хрущёвками, грустно было бы уже их многочисленным жителям.

2. ПЕРВЫЕ ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНЫЕ КВАРТАЛЫ КРУПНОПАНЕЛЬНОГО СТРОИТЕЛЬСТВА 1956–1959

АРХИТЕКТОРЫ Е. ЛЕВИНСОН, Д. ГОЛЬДГОР, И. АЛЕКСАНДРОВ

УЛИЦА СЕДОВА, 61–83

ЛОМОНОСОВСКАЯ

Черёмушки по-ленинградски

«Вот передняя наша, вот и вешалка наша. Наша комната, Саша! Наша комната, Маша! Вся квартира наша, наша, кухня тоже наша, наша!» Мечта молодоженов из оперетты Дмитрия Шостаковича «Москва, Черёмушки»^[26] была актуальна для жителей всех городов СССР. Неудивительно, что фильм по ее мотивам назывался уже просто «Черёмушки»^[27] и снимался в Ленинграде, предвосхищая коллизию «Иронии судьбы» Эльдара Рязанова. Однако при более внимательном рассмотрении оказывается, что панельные жилые дома в двух столицах с самого начала заметно отличались.

➧Кварталы 122 и 123 на Щемиловке строились одновременно с 9-м кварталом Новых Черёмушек и были таким же экспериментом, в рамках которого проверялись возможности строительства из крупных панелей и планировки малометражных квартир. Но проходили эти эксперименты по-разному. В Москве произошел резкий разрыв с предшествующей практикой, а ленинградцы, переключившись на новый метод строительства, смогли сохранить преемственность.

➧Во-первых, новые кварталы проектировала та же мастерская Ленпроекта под руководством Евгения Левинсона и Игоря Фомина, что с середины 1930-х годов застраивала район Щемиловки. К середине 1950-х по обеим сторонам от продолжающей трассу Володарского моста Ивановской улицы и вдоль ближней к Неве стороны будущей улицы Седова уже стояли объединенные общим архитектурным решением (то есть практически типовым проектом) комплексно спроектированные кварталы. «Центральная часть новых кварталов решена единым значительным комплексом, в котором большую роль играет здание школы с площадками для игр. Такое размещение, с одной стороны, приближает школу к обслуживаемому кварталу и делает возможным подход к школе без перехода магистрали, а с другой — создает условия, при которых нет уличного шума, препятствующего школьным занятиям»^[28]. Так Левинсон и Фомин описывали свой проект в 1936 году, на четверть века опережая важнейший принцип планировки микрорайона.

➧122-й квартал, по сути, повторил планировку предшествующих, дома даже немного загибаются за углы участка — и это при том, что раннее панельное домостроение всячески избегало угловых секций, усложнявших процесс монтажа. 123-й квартал стал практически линейным, вытянувшись вдоль улицы Седова, но только потому, что с противоположной стороны к нему подступает большой водоем, — если бы строительной реформы не произошло, дома, скорее всего, встали бы примерно так же.

В нижних этажах некоторых домов устроены магазины — в то время как в московском 9-м квартале Новых Черёмушек все магазины и кафе были выделены в отдельные «кубики», а дома, ради удобства строителей, заполнялись одинаковыми квартирами от первого до последнего этажа.

Вид двора 122-го квартала.

➧Для обитателей новых домов более существенным оказался ленинградский консерватизм в том, что касается допустимой малометражности квартир. Высота потолков в 3 метра, предположим, встречалась и в первых московских хрущёвках, но кухонь площадью в 10 метров в Черёмушках не встретишь, а в Щемиловке они — норма для двух — и трехкомнатных квартир. Другое существенное отличие — полное отсутствие проходных комнат. На общесоюзном уровне проходные комнаты были признаны вполне приемлемыми для односемейных квартир и даже желательными, как определенная гарантия от превращения квартир в коммунальные^[29].

Первые экспериментальные кварталы крупнопанельного строительства

Но в Ленинграде решили иначе: пусть все комнаты будут изолированными, а угроза превращения в коммуналки может быть предотвращена на административном уровне: просто не селить в квартиры больше одной семьи, и все.

➧Наружную архитектуру, разумеется, пришлось изменить: величественные гигантские портики и колонные лоджии, украшавшие дома на Ивановской улице и четной стороне улицы Седова, безусловно, попадают в категорию архитектурных излишеств. Новые дома, уже не 6-этажные, а 5-этажные, по новым правилам, собраны из изготовленных на заводе панелей. Тем не менее их стены четко артикулированы: есть и цоколь, и венчающий антаблемент; лестничные клетки обозначены на фасаде почти непрерывным вертикальным остеклением, а балконы сгруппированы так, чтобы создать ритм в довольно однообразной линии застройки. Архитекторы были не готовы к полному аскетизму стен из одинаковых панелей и постарались внести в них декоративность.

Пускай панели делались на заводе, но сам метод их изготовления на этом раннем этапе оставался кустарным. Облицовка наружных поверхностей панелей выкладывалась вручную, и можно было использовать плитку разных размеров и двух цветов — кремового и терракотового, а кое-где использовать терраццо из битой плитки.

➧Вынужденные отказаться от одного класса отсылок (Ивановская улица, разумеется, осознавалась как очередной извод священной для ленинградцев улицы Зодчего Росси), архитекторы нашли в петербургской традиции другой, подходящий к случаю. Разве может быть пример экономичной жилой архитектуры лучше, чем Летний дворец Петра I?

Зона отдыха в новом жилом районе.

Перспектива

➧Встретили кварталы очень хорошо. «Новизна! Вот первое, что хочется сказать, знакомясь с новой застройкой. Целесообразность и повторяемость элементов, которыми оперирует эта архитектура, показывает, как именно можно строить по-новому, освобождаясь от кустарщины, от всяческих излишеств и фальши»^[30], — констатирует рецензент в «Архитектуре СССР». Мягко попеняв архитекторам за то, что они не использовали возможности свободной расстановки зданий, и указав на некоторую монотонность, возникающую из-за одинаковой этажности домов, он заключает: «крупнопанельное домостроение в Ленинграде успешно прошло первый — экспериментальный — этап и входит во второй этап — массового строительства»^[31]. И сам «Ленпроект» бодро рапортовал в 1957 году, что на основе опыта строительства 122-го и 123-го кварталов институт разработал проекты типовых крупнопанельных домов для массового строительства в Ленинграде^[32].

Генплан 122-го и 123-го кварталов

Макет 122-го и 123-го кварталов

➧Однако вслед за эпохальным постановлением «О развитии жилого строительства в СССР», опубликованным 31 июля 1957 года, последовали директивные указания: сократить служебную площадь квартир (то есть всего, кроме жилых комнат) как минимум в два раза, понизить высоту помещений до 2,7 м, ограничить ширину лестничных клеток 2,2 метрами, уменьшить вес ограждающих панелей, ввести плоские крыши^[33]. Ленпроектовцы, скрепя сердце, принялись перерабатывать свои чертежи. На протяжении нескольких лет, пока не вышло новое постановление — о повышении качества жилищного строительства, — в Ленинграде, как и в других городах Союза, строились квартиры с низкими потолками, микроскопическими кухнями и совмещенным санузлом, который ехидные ленинградцы прозвали «гаванной» («гальюн — ванна»). Пришлось забыть и об индивидуальном дизайне панелей, требующем дополнительных трудозатрат.

➧Евгений Левинсон и Давид Гольдгор воспользуются оставшимися в их распоряжении возможностями, и уже в следующем, 124-м квартале на Щемиловке будут сочетать дома разной этажности и более изобретательно ставить их на участке. Но при этом им придется применять навязанную из Москвы «систему инженера Лагутенко», которую впоследствии раскритикуют за низкое качество полученного в результате жилья. В статью, посвященную перспективам индустриального строительства, Левинсон и Гольдгор многозначительно вставят цитату уважаемого в СССР американского теоретика архитектуры Льюиса Мамфорда: «Проклятие машинного метода в том и заключается, что он неумолимо отвергает участие даже того архитектора, который является страстным поборником машины»^[34].

3. ПИСКАРЁВСКОЕ КЛАДБИЩЕ 1945–1960

АРХИТЕКТОРЫ А. ВАСИЛЬЕВ, Е. ЛЕВИНСОН

СКУЛЬПТОРЫ В. ИСАЕВА, Р. ТАУРИТ (СКУЛЬПТУРА «РОДИНА-МАТЬ»), М. ВАЙНМАН, Б. КАПЛЯНСКИЙ, А. МАЛАХИН, М. ХАРЛАМОВА (БАРЕЛЬЕФЫ)

ПРОСПЕКТ НЕПОКОРЕННЫХ, 72

ПЛОЩАДЬ МУЖЕСТВА

Деликатно минимизируя набор изобразительных элементов, авторы мемориала создают неожиданно модернистский ансамбль

В фильме «День солнца и дождя» Виктора Соколова (1967) два ленинградских пацана обсуждают одного из отцов: «Всю войну прошел! — Орденов-то сколько! — И не носит… — Почему? — Никто не носит, и он не носит. Что он, рыжий, что ли?» Современного российского зрителя в этом диалоге удивит факт неношения орденов, но необычна и аргументация, точнее — ее отсутствие. В тот момент общественное сознание еще не готово сказать себе, что война — это не только победа и подвиг, а еще и трагедия и горе. Но именно в Ленинграде это ощущение звенит как нигде — поэтому и орденов здесь не носят, и объяснить этого не могут, а главным местом памяти является не какой-то бравурный монумент, а Пискарёвское кладбище.

Генеральный план

➧Под кладбище эта территория была отведена еще в 1939 году — тогда и появилась его центральная ось, по поводу которой в годы перестройки шли бурные споры: была ли уничтожена часть захоронений при ее расширении для создания центральной аллеи. О том косвенно свидетельствуют уже современники: анализируя конкурс на мемориальные объекты, который в 1945 году провел Ленпроект, Владимир Твелькмейер пишет: «К основным трудностям, с которыми пришлось столкнуться авторам проектов братских захоронений, приходится отнести… наличие траншей… месторасположение которых недостаточно удачно, что объясняется исключительно тяжелой ситуацией всем хорошо памятной суровой блокадной зимы 1941/42 г. Само расположение траншей… и их взаимное расположение часто исключали возможность, без перезахоронения, пространственного комплексного решения всей композиции»^[35]. Отношение к могилам в советское время вообще было малохристианским: под застройки и дороги уничтожались целые кладбища. Блокада же и вовсе сделала невозможным хоть сколько-нибудь цивилизованное отношение к обряду похорон: сначала трупы еще свозили на кладбища — на саночках или просто волоком, — а когда и гробы стали роскошью (они шли на дрова, как и кресты со старых кладбищ), тела просто заворачивали хоть как-нибудь (это называлось страшным словом «пеленашки») и просто оставляли на улицах^[36].

Пискарёвское кладбище

➧На Пискарёвском ситуация выглядела так: «Кладбище и подъезд к нему были завалены мерзлыми телами, занесенными снегом. Рыть глубоко промерзшую землю не хватало сил. Команды МПВО взрывали землю и во вместительные могилы опускали десятки, а иногда и сотни трупов»^[37]. Это единственная цитата, которую позволяла себе привести официальная советская Генеральный план историография (благо, она принадлежит министру торговли РСФСР Дмитрию Павлову, тогда — уполномоченному по обеспечению Ленинграда продовольствием). Она относится к 1942 году, но и когда в 1945-м сюда приехал будущий автор мемориала Александр Васильев, первое, «что его поразило, так это запах, приторный запах тлена, маревом висящий в весеннем воздухе»^[38].

➧Автором он стал в 1945 году, получив первую премию в том самом конкурсе Ленпроекта. Итоговое решение как пишет сын Васильева, «мало чем отличалось от конкурсного варианта»^[39], но вместо фигуры «Родины-матери» там был обелиск. А в 1946 году соавтором проекта стал Евгений Левинсон (работа была слишком ответственной, чтобы доверить ее 33-летнему архитектору), и мэтр «счел необходимым усилить эмоциональную характеристику ансамбля, заменив несколько бесстрастную форму обелиска более выразительной скульптурой»^[40]. Впрочем, женские фигуры присутствовали и в других проектах, так что эту корректировку можно считать плодом коллективной работы ленинградских зодчих.

➧Твелькмейер пишет, что у мемориалов, на которые проходил конкурс 1945 года, не было и не могло быть прототипов:

«История не знает прецедентов, аналогичных героической обороне Ленинграда, а потому… архитекторам не приходится искать каких-либо, даже отдаленных, аналогий»^[41]. Но это не совсем так. Общая структура (вечный огонь у входа, спуск к могилам, замыкающая композицию стена со статуей) очень похожа на Братское кладбище в Риге, сооруженное в 1920–1930-е годы. Но масштаб Пискарёвского действительно совсем иной — и в этой огромности архитектура тает, а формы ее настолько строги и скупы, что хочется назвать комплекс образцом минимализма. По крайней мере, в сравнении с рижским кладбищем — камерным и человечным, насыщенным деталями, традиционным по общему духу, — это отчетливо модернистский жест. И если уж говорить о «бесчеловечности» модернистской архитектуры, то здесь она как нигде коррелирует с бесчеловечностью истории, которой она посвящена.

А. Васильев.

Конкурсный проект. 1945

Общий вид мемориала.

Начало 1970-х

➧Сравнивая эти два кладбища, петербургский искусствовед Иван Саблин замечает, что, если рижская «Родина-мать» сделана из камня («словно бы окаменела от горя»), то ленинградская — из бронзы; та протягивает венок к умирающим сыновьям у ее ног, эта — просто шагает нам навстречу — «и мы не вполне понимаем, что означает сей жест»^[42]. Тем не менее среди своих русских «сестер» пискарёвская «Родина-мать» выглядит самой человечной, что отчасти объясняется личностью ее автора, о котором Васильев-младший вспоминает так: «Говорил он басом, не особо выбирая выражения, беспрестанно курил “Беломор” и, очевидно, не был трезвенником, носил рубашку с галстуком, брюки и берет. Звали его все Васей. Каково же было мое удивление, когда я узнал, что Вася — замечательный скульптор Вера Исаева»^[43].

У статуи «Родина-мать». 1960-е

➧«Самым сильным впечатлением от осмотра этой местности, — вспоминали авторы, — была необычайная широта, необъятный простор»^[44]. Их они и сохранили, сделав главной метафорой безмерности горя. Огромное небо — а под ним полмиллиона ленинградцев, ставших «просто землей и травой». А все остальные элементы — очень небольшие по размеру: и скромные надгробные камни, вмурованные в поребрик, и сдержанный рисунок ограды. Бронзовые вазоны установили только в 1976 году — и они хорошо оттенили такой же скупой рисунок входных пропилеев. Павильоны эти решены в неоклассическом духе, что логично, учитывая время начала работы над мемориалом — хотя и продолжают царапать своей потрясающей схожестью с архитектурой Шпеера и Пьячентини. Это сходство — «скорее парадокс, чем преступление», формулирует Саблин, предъявляя к входной группе другую претензию: тут «не хватает такой естественной для царства мертвых детали как врат, четко отделяющих его от внешнего мира»^[45]. Это действительно редкий случай, но и за ним видится метафора: смерть живет в этом городе на особых правах; ничто «петербуржское» нельзя понять вне смертности, пишет питерский философ Михаил Уваров, здесь все замешано на антитезе жизни и смерти, причем, образ смерти чаще всего преобладает^[46]. «Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня», — копия знаменитого дневника Тани Савичевой хранится в музее в одном из входных павильонов.

Мемориал в процессе строительства. 1960

➧А напротив них, с другой стороны шоссе — являя собою неожиданный контраст — стоял в 60-е годы абсолютно прозрачный павильон цветов. При этом при оформлении собственно кладбища, и даже парковой зоны вокруг него, «авторы преднамеренно избегали включать в посадки цветы, — комментирует рецензент вторую часть проекта, — ландшафтная композиция проспекта должна отличаться строгой торжественностью, благородной сдержанностью красок»^[47]. Деревья же, тщательно подобранные и грамотно остриженные, наоборот, стали важной частью ансамбля: «Четыре рябины перед пропилеями, роща лип у входа, полукружие берез, охватывающее памятник, серебристые ели на небольших террасах с тыльной стороны стелы, два плакучих вяза, стоящие порознь на верхней площадке…»^[48]

➧Столь же важной частью целого стала музыка, непрерывно звучащая над кладбищем 7-я («Ленинградская») симфония Шостаковича. И надо сказать, такого мощного гезамткунстверка советская архитектура еще не знала. Авторы, конечно, честно ссылались на Марсово поле — и сближает их не только режущая и такая точная несомасштабность пространства и его оформления, но еще и роль слов. Строчки Ольги Берггольц были при этом написаны в соответствии с заданными размерами — вплоть до количества букв в строке! «Нет, я вовсе не думала, что именно я должна дать этой стене голос, — вспоминала Берггольц. — Но ведь кто-то должен был дать ей это — слова и голос. И кроме того, была такая ненастная ленинградская осень, и казалось мне, что времени уже не осталось»^[49].

➧Замерев в 1949 году, на волне «ленинградского дела», работа по созданию мемориала возобновилась только в 1955-м, а 9 мая 1960 года мемориал был открыт.

Пискарёвское кладбище

И остается по сей день самым честным и чистым архитектурным высказыванием о блокаде, невзирая на то, сколько уже «было сказано о парадоксальной ситуации существования двух параллельных историй блокады — официальной, с гранитом, позолотой и пустотой памятников, и частной, домашней, с молчанием наших близких, с невозможностью не доедать, выбрасывать хлеб и при этом с невозможностью, громадной сложностью в поиске нужных слов, чтобы сказать, что такое был этот хлеб»^[50].

4. 124-й КВАРТАЛ 1957–1960

АРХИТЕКТОРЫ Е. ЛЕВИНСОН, Д. ГОЛЬДГОР, А. ШПРИЦ, К. ЕМЕЛЬЯНОВ

КВАРТАЛ МЕЖДУ УЛИЦАМИ СЕДОВА, БАБУШКИНА, ШЕЛГУНОВА И БУЛЬВАРОМ КРАСНЫХ ЗОРЬ

ПРОЛЕТАРСКАЯ

Самый концептуальный квартал хрущёвской эпохи, в котором все было правильно придумано, но все равно ничего не получилось

Павильон «Цветы» у входа на кладбище. 1973 Герой «Пушкинского дома» «во всю жизнь ни разу не покидал старого города» и «знал об окраинных районах понаслышке»^[51]. А попав туда, сильно изумился. «Подворотни не было, как не было и улицы — все был один большой двор, по которому метался, свиваясь в сухие злые смерчики, ветер. Ему было здесь просторно, ничто не ограничивало его и не направляло, в каком-то смысле ему было некуда дуть — и он дул всюду»^[52]. Коренным петербуржцам переселение в новые районы наносит мощную травму, которую сегодня мы бы определили как «утрату идентичности». Это не только отдаление от родных мест, но и разрыв с городской традицией жизни, которую определяли улицы, дворы, подворотни. Хотя именно этим подворотням и дворам-колодцам — серым, сырым, больным — и противопоставляются новые районы. Архитекторы искренне рассчитывают, что скудость нового жилища восполнит пространство вокруг него — огромное, осмысленное и озелененное. Оно несет воздух и свет, а значит, здоровье и свободу. «Окраины тем больше мне по душе, что они дают ощущение простора, — вспоминает свою ленинградскую юность Бродский. — Вдруг я понял, что окраина — это начало мира, а не его конец. Это конец привычного мира, но это начало непривычного мира, который, конечно, гораздо больше, огромней, да?»^[53]

➧На самом деле процесс замены двора кварталом начался не при Хрущёве и даже не в 1920-е годы. Первым образцом новой типологии стал Гаванский городок — квартал малогабаритных квартир, построенный в 1904–1906 году Николаем Дмитриевым. Три дома для семейных и два для холостяков имели в первых этажах магазин и ясли, столовую и библиотеку, учебные классы и амбулаторию. Новизна была как в планировке квартир (минимум коридоров и общие кухни в холостяцких домах), так и самого квартала, где впервые в Питере отступают от периметральной застройки, дополняя ее элементами строчной. Внешний облик домов чрезвычайно обаятелен: белые ленты лопаток и тяг прошивают кирпичные стены, к фронтонам цепляются резные кронштейны. И так — не только снаружи, но и во дворах: здесь вообще впервые «снято противопоставление парадного уличного фронта и внутриквартальной территории»^[54].

Общий вид 124-го квартала со стороны улицы Седова

➧Тем не менее здесь все-таки темновато и тесновато (земля еще стоит денег), и только в жилмассивах 1920–1930-х сделан следующий шаг: «архитекторы впервые смогли уйти от затесненной капиталистической брандмауэрной застройки в пользу свободно стоящих на просторной озелененной территории отдельных домов. Городские жилые дома стали отдельными объемами, а не фасадами в ровной линии сплошной застройки»^[55]. Но в середине 1930-х снова все меняется: застройка кварталов становится замкнутой, появляются угловые дома, внутриквартальное пространство начинают членить на мелкие дворы, а детсады размещать в первых этажах. В результате при той же плотности застройки ее «санитарно-гигиенические качества ухудшились»^[56]. Сопоставляя в 1959 году кварталы конструктивистские и сталинские, Юлий Шасс делает выбор в пользу первых еще очень осторожно: «Нетрудно заметить, что более ранняя застройка кварталов проводилась нередко на более высоком уровне, чем последующая»^[57].

А в качестве первого (и пока единственного) достойного современного примера приводит 124-й квартал Щемиловки, где «застройка ведется уже не безразлично (по периметру), как это было в кварталах № 122 и 123[2], а с учетом назначения ограничивающих улиц, их ориентации и характера самой застройки»^[58].

Н. Дмитриев, В. Фёдоров.

Гаванский городок. 1904–1906

➧В тех первых двух кварталах — еще добротные дома 506-й серии, а планировка их, особенно 122-го, по-прежнему очень сталинская: он замкнут периметральной застройкой (г-образные дома по углам), строго симметричен, украшен фонтанами со скульптурой. Но тут в город приезжает Хрущёв, 22 мая 1957 года на совещании работников сельского хозяйства обещает догнать США, на следующий день осматривает новые кварталы Щемиловки и понимает, что такими темпами только по мясу и молоку, но никак не по жилью. И весной 1958-го приняты новые СНиПы — и 124-й квартал строят в соответствии с ними, ставя здесь самые дешевые дома — серию ОД, питерскую версию «лагутенковских» 5-этажек. Именно это и заставляет авторов квартала искать иные пути, чтобы компенсировать «о дивный новый быт».

➧Главным общим принципом становится максимальное разнообразие, а первым из путей — планировка квартала, которую авторы называют «свободной» — разумея, что она не периметральная и не строчная. На самом деле здесь собраны все ее возможные типы: и периметральная, и строчная, и линейная. При этом она все же достаточно геометрична, а дома разных серий сгруппированы, потому что строить нужно поточно-скоростным методом. Тем не менее именно 124-й квартал можно считать местом рождения свободной планировки, которая переживет в 1960-е бурный взлет. Потом, правда, разочаруются и в ней, скорбя уже «о классических традициях, о том, что “свободное” расположение зданий оборачивается неупорядоченностью, разваливает композицию, вносит хаотичность во внутриквартальные пространства»^[59].

➧Но это будет сказано 20 лет спустя, на волне уже постмодернистского возвращения к классике. А тогда только-только отринули сталинскую парадность, и авторы 124-го проблему видят в том, что кварталы со свободной планировкой «не могут органически войти в общий пейзаж города. Они живут как бы сами по себе и практически превращаются в систему проходных или непроходных внутренних улиц»^[60]. Поэтому зодчие старательно связывают квартал с городом, делая все его четыре стороны абсолютно разными — в соответствии с тем, куда они выходят. Улица Седова становится главной магистралью района, параллельная ей улица Бабушкина носит парковый характер (выходя к парку «Куракина Дача» и реке); вдоль улицы Шелгунова идет линия электропередач, а бульвар Красных Зорь должен в перспективе превратиться в Южный Обводный канал. Поэтому вдоль канала/ бульвара дома встают «покоем» (четыре — торцом, а два — фронтом, фланкируя первые); к противоположной улице, где ЛЭП, наоборот, под углом; улица Бабушкина просматривается с Невы, поэтому тут крупные объемы в семь этажей (серия Э-558, продвинутая версия 507-й); а строчную застройку улицы Седова с ее пятиэтажками серии ОД разрывают «точки» башен.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

20

Жилой дом на ул. Полярников, 10 // www.citywalls.ru

21

Сорока Е. Протохрущёвка // The Village, 5 апреля 2017.

22

Трубинов Ю.В. Первые постройки Петербурга. Исследование и реставрация // СиАЛ, 1973, № 9. С. 28.

23

Коренцвит В.А. Летний сад Петра Великого. Рассказ о прошлом и настоящем. Гл. 1. Ч. 1.

24

Галкина Ю. Я живу в протохрущёвке // The Village, 5 апреля 2017.

25

Мелодия микрорайона // Белые ночи. Л., Лениздат, 1975. С. 84.

26

Либретто В. Масса и М. Червинского, 1958 год.

27

Режиссер Г. Раппапорт. Ленфильм, 1962.

28

Левинсон Е.А., Фомин И.И. Жилые кварталы на вновь осваиваемых территориях Ленинграда // Архитектура Ленинграда, 1936, № 2. С. 26.

29

См.: Итоги Всесоюзного конкурса на типовые проекты жилых домов // Архитектура СССР, 1956, № 7. С. 1–3.

30

Шасс Ю. Кварталы крупнопанельных домов в Ленинграде // Архитектура СССР, 1958, № 1. С. 30.

31

Там же. С. 37.

32

Быстров В.А. и др. Пройденный путь // Ленпроект. Бюллетень технической информации, 1957, № 3. С. 8.

33

Чагин Д.А. Жилые дома в Ленинграде с малометражными квартирами для посемейного заселения // Ленпроект. Бюллетень технической информации, 1957, № 3. С. 11–12.

34

Левинсон Е.А., Гольдгор Д.С. Палитра архитектора становится богаче // АиСЛ, 1959, № 3. С. 23.

35

Твелькмейер В.Ф. Сынов своих Родина не забудет, врагов не простит // АиСЛ, июнь 1946. С. 17.

36

См. Яров С. Блокадная этика. Представление о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. М., Центрполиграф, 2021. С. 184–192.

37

Петров Г.Ф. Памятник скорби и славы. Пискарёвское мемориальное кладбище. Л., Лениздат, 1986. С. 27.

38

Васильев Г.А. Александр Васильев // Архитекторы об архитекторах. Ленинград — Петербург. XX век. Составитель Исаченко В.Г. СПб., Иван Фёдоров, 1999. С. 400.

39

Там же. С. 402.

40

Оль Г.А., Левинсон Е.Э. Евгений Левинсон. Л., Стройиздат, Ленинградское отделение, 1976. С. 76.

41

Твелькмейер В.Ф. Указ. соч. С. 17.

42

Саблин И.Д. Память. Смерть. Архитектура // www.art1.ru, 16 октября 2013.

43

Васильев Г.А. Указ. соч. С. 402.

44

Петров Г.Ф. Указ. соч. С. 30.

45

Саблин И.Д. Указ. соч.

46

См. Уваров М.С. Метафизика смерти в образах Петербурга // Метафизика Петербурга. СПб, ФКИЦ «Эйдос», 1993. С. 113–129.

47

Проспект Непокоренных // СиАЛ, 1966, № 6. С. 26.

48

Петров Г.Ф. Указ. соч. С. 47.

49

Там же. С. 38.

50

Барскова П. Блокада — неотрефлексированная гуманитарная катастрофа // Colta, 8 сентября 2021.

51

Битов А. Пушкинский дом. М., Вагриус, 2007. С. 58.

52

Там же. С. 96.

53

Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М., изд-во «Независимая газета», 1998. С. 28.

54

Кириков Б.М., Штиглиц М.С. Архитектура ленинградского авангарда. Путеводитель. СПб., ИД «Коло», 2008. С. 34.

55

Стругач А. Комментарий архитектора // The Village, 16 мая 2016.

56

Шасс Ю.Е. О творческой направленности в застройке жилых кварталов Ленинграда // АиСЛ, 1959, № 4. С. 18.

57

Там же.

58

Там же. С. 20.

59

Полторацкий Е.М. И планировка — творчество // СиАЛ, 1977, № 11. С. 5–6.

60

Левинсон Е.А., Гольдгор Д.С. Палитра архитектора становится богаче // АиСЛ, 1959, № 3. С. 23.