Воронья дорога

Иэн Бэнкс, 1992

Роман «Воронья дорога» – самое шотландское из всех произведений Бэнкса – очень многогранен: это и семейная сага, и традиционный «роман взросления», и детектив. Перед читателем разворачивается история вступления во взрослую жизнь юноши Прентиса – история, в которой ему предстоит пережить счастье и муку первой любви, познать настоящее большое горе и даже провести смертельно опасное расследование таинственного преступления. Однако Бэнкс не был бы самим собой, не преврати он «Воронью дорогу» в крепкий и пряный литературный коктейль, в котором психологический реализм самым естественным образом сочетается с изощренным модернизмом. В формате a4.pdf сохранен издательский макет книги.

Iain Banks

THE CROW ROAD

© Iain Banks, 1992

© Перевод. Г. Корчагин, 2018

© Примечания. А. Гузман, 2018

© Издание на русском языке AST Publishers, 2019

* * *

Снова посвящается Энн, и еще спасибо Джеймсу Хейлу, Мик Читэм, Энди Уотсону и Стиву Хаттону

Глава 1

В этот день взорвалась моя бабушка.

Я сидел в крематории, внимал похрапыванию дяди Хеймиша под баховскую Мессу си минор и размышлял о том, что других причин для моего приезда в Галланах, кроме чьей-нибудь смерти, похоже, нет и быть не может.

Я посмотрел на отца: в гулкой стылой часовне он сидел через два ряда, в первом ряду кресел. Большая его голова с седеющей каштановой шевелюрой тяжело нависала над твидовым пиджаком; на рукаве чернела повязка — дань трагизму случившегося. Уши неторопливо и ритмично шевелились — очень похоже двигались при ходьбе плечи у Джона Уэйна. Мой отец скрежетал зубами. Может, сердился на бабушку: для своих похорон она заказала религиозную музыку. Но вряд ли она это сделала ему назло. Скорее всего, ей просто нравилась месса, и бабушка не подозревала, что клерикальная сущность сего произведения так противна ее старшему сыну.

Слева от отца сидел Джеймс, мой младший брат. Впервые за несколько лет я видел его без плеера; ему было явно не по себе, и он теребил свою единственную серьгу. Справа от отца восседала мать, худая и стройная. Она аккуратно заполняла собой черное пальто и служила постаментом такого же цвета шляпе в форме летающей тарелки. Вот НЛО резко накренился: мать что-то шепнула отцу. От этого движения во мне проснулась скорбь утраты. Должно быть, здорово сегодня чешутся родинки у безвременно ушедшей от нас бабушки, если она уже вернулась на этот свет в другом воплощении.

— Прентис! — Тетя Антонайна, которая сидела между мной и художественно храпящим дядей Хеймишем, потеребила меня за рукав и показала на мою ногу. Ее шепот и жест заставили меня глянуть вниз.

Нынче утром в доме тети и дяди, в холодной комнате с высоким потолком я облачился в черное. Скрипели половицы, изо рта шел пар. Мансардное оконце обледенело изнутри, и вид на Галланах застило кристаллическим узором. Я натянул черные трусы, специально из Глазго привезенные, белую рубашку (свежачок от «Маркса и Спаркса»; прохладный хрусткий хлопок еще хранил упаковочные складки) и черные «пятьсот первые». Сидя на кровати, я дрожал и пялился на две пары носков: черные и белые. Собирался надеть черные, но тут только сообразил, что какая, на хрен, разница, ведь поверх носков будут «мартенсы» — девять дырочек, две одинаковые пряжки на берце.

Когда я был здесь на предыдущих похоронах (они же — первые похороны в моей жизни), мне такой прикид казался вполне адекватным. Но сейчас в меня, повзрослевшего и образумившегося, вселились сомнения: а не буду ли я в «пятьсот первых», «мартенсах» и черной байкерской куртке выглядеть белой вороной? Я вынул из сумки белые кроссы «найк», на пробу сунул в один ногу, другую сунул в ботинок, но шнуровать поленился. Стоя перед косо висящим зеркалом в полный рост, я дрожал и выдыхал белые клубы, а половицы скрипели, и из кухни пер запах жареного бекона и подгоревших гренок.

Пусть будут кроссовки, решил я.

И вот теперь в крематории я смотрел на них, и не нравились они мне. Задрипанные-заляпанные. На строгом черном граните пола часовни смотрелись, мягко говоря, не в тему.

Опаньки! Один носок черный, другой — белый! Я заерзал на сиденье, потянул штанины книзу, чтобы прикрыть свой позор.

— Мудила хренов! — прошептал я. — Ой!.. Пардон, тетя Тоуни.

Тетушка Антонайна — шар подкрашенных розовым волос над черным пеньком воротника, точно сахарная вата на катафалке, — похлопала меня по кожаной куртке.

— Пустяки, дружок, — вздохнула она. — Уверена, старушка Марго не обиделась бы.

— Это точно, — кивнул я.

Снова мой взгляд опустился на кроссовки. И только сейчас я заметил на носке правого отчетливый след протектора. Я закинул левый «найк» на правый и без особой надежды на успех потер черный «селедочный скелетик». И вспомнил, как полгода назад вывозил старушку Марго из дома и катил мимо надворных строений и дальше, по дорожке под кронами деревьев, к озеру и морю.

* * *

— Прентис, что там у вас с Кеннетом?

Двор был вымощен булыжником, инвалидное кресло кренилось и подпрыгивало.

— Мы поссорились, бабуля, — ответил я.

— Это я и сама вижу, чай, не дура.

Она оглянулась на меня. В серых глазах, как всегда, горел огонек бодрости. Волосы у нее тоже сделались серыми и здорово поредели. Между ветвями дубов проглянуло солнце, и я под седыми прядями увидел бледную кожу.

— Да, бабуля, знаю: вы умная.

— Ну и?.. — Она показала клюкой на постройки. — А давай-ка проверим, там ли еще тачка. — Бабушка Марго снова оглянулась на меня, и покатил я кресло заданным курсом, к зеленым двустворчатым воротам одного из гаражей.

— Ну и?.. — повторила бабушка.

— Бабуля, тут дело принципа, — вздохнул я.

Мы остановились у ворот гаража, и она клюкой отодвинула засов и надавила на створку, да так, что слегка прогнулась планка. А затем, вонзив клюку в образовавшийся проем, налегла на нее и заставила двинуться вторую створку, стержень шпингалета которой проскрежетал по выточенной в бетоне канавке. Я чуть откатил кресло назад, позволяя створке распахнуться. В падающих через проем солнечных лучах кружились пылинки, а дальше было темно. Мне едва удалось различить чехол из тонкого зеленого брезента, криво натянутый на некий предмет высотой мне по пояс. Бабушка Марго приподняла клюкой край чехла, а потом ухватилась за него и — откуда только силы взялись? — сдернула одним махом. Чехол упал с передка машины, и я вкатил кресло с бабушкой в гараж.

— Дело принципа? — Она наклонилась вперед, присматриваясь к длинному темному капоту автомобиля, и снова потянула чехол, открыв уже и лобовое стекло. С колесных дисков были сняты покрышки и камеры, машина стояла на деревянных брусках. — Что еще за принцип? Не бывать в доме твоего отца? В твоем родном доме?

— Бабуля, давайте лучше я.

Сдернув брезент, я откинул его на багажник, и теперь стало видно, что заднее стекло отсутствует.

В снопе лучей прибавилось кружащейся пыли, и этот пыльный свет превратил бабушку Марго в силуэт сидящего человека; ее редкая до прозрачности шевелюра светилась подобием нимба. Бабушка глубоко вздохнула. Я посмотрел на машину. Длинная, очень красивая, старомодная в лучшем смысле этого слова. Зеленая краска скрывалась под слоем пыли. Крыша над зияющим проемом заднего окна — в царапинах и вмятинах, как и оголенная часть крышки багажника.

— Бедолага, — прошептал я, сочувственно качая головой.

Бабушка Марго выпрямила спину:

— Ты про меня или про нее?

— Бабуля…

Я запнулся, смекнув, что она меня видит очень хорошо, потому что солнце светит ей в спину. А я лицезрел лишь темный силуэт — разность между светом и мраком.

— Да ладно. — Она успокоилась и ткнула в колпак колеса палкой. — Так что там за глупые принципы?

Я отвернулся, провел пальцами по хромированной стальной полоске на задней дверце.

— Ну… папа на меня разозлился: я ему сказал, что верую… Ну, в Бога, типа того. — Я пожал плечами, не осмеливаясь взглянуть на бабушку. — Он теперь со мной не… Точнее, я теперь с ним не… Мы друг с другом не разговариваем, и я не бываю в доме.

Бабушка Марго поцокала языком:

— Вот так, да?

Я все-таки глянул на нее и кивнул:

— Так, бабуля.

— А как же отцовские деньги? Как же твое содержание?

— Ну…

Я замолчал: не знал, что и сказать.

— Прентис, на что же ты живешь?

— Да все у меня отлично, — солгал я. — Стипендии хватает. — Это я снова соврал. — К тому же мне дали грант. — Опять врака. — Да еще в баре подрабатываю.

Четвертая ложь кряду! В бар мне устроиться не удалось, и я продал свою «сиесту». Это такой «фордик» — невеличка, леноватый при разгоне с места. Покупатели намекали, что он убитый, а я спорил: фигня, тачка гаражная, просто гараж прохудился. Впрочем, тех денег давно след простыл.

Бабушка Марго долго вздыхала и качала головой. И укоризненно бормотала: «Ох уж эти мне принципы».

Она сама поехала вперед, но кресло тут же забуксовало на брезенте.

— Ты мне не поможешь?

Я подошел сзади, перекатил кресло через скомканный брезент. Бабушка открыла заднюю дверцу и заглянула в темный салон. Пахнуло тронутой плесенью кожей — мне этот запах напомнил детство, пору, когда в мире еще жило волшебство.

— Когда я в последний раз сексом занималась, это было здесь, на заднем сиденье, — мечтательно проговорила бабушка и оглянулась на меня. — Прентис, не надо так смущаться.

— А я и не…

— Все в порядке, это было с твоим дедом. — Худенькой рукой она похлопала по крылу машины и с улыбкой тихо добавила: — После танцев. — Бабушка снова посмотрела на меня, на морщинистом породистом лице — веселье, глаза блестят. — Прентис, да ты покраснел!

— Извините, бабуля, — ответил я. — Просто… ну… когда тебе не очень много лет и кто-то…

— Проехали! — Она захлопнула дверцу, и новая орда пылинок устроила себе дискотеку. — Прентис, все мы когда-то были молоды, и счастливы те из нас, кому удалось состариться.

Она покатилась назад, колесо наехало на носок моей новой кроссовки. Я приподнял кресло и помог бабушке закончить маневр, а потом повез ее к двери. Там и оставил, а сам вернулся к машине, чтобы накинуть чехол.

— Между прочим, кое-кто из нас бывает молод дважды, — прозвучало из ворот. — Когда ты в маразме, без зубов, не держишь мочу и лепечешь, как младенец…

Она задумчиво умолкла.

— Бабуля, я вас умоляю!..

— Прентис, да не будь ты таким нежным. Стареть — это же просто здорово. Что на уме, то и на языке, и все тебе прощается. Конечно, родителей мучить — тоже удовольствие неслабое, но я от тебя ожидала большего.

— Ну извините, бабуля.

Я закрыл ворота гаража, стряхнул пыль с ладоней и снова занял свое место позади кресла. На кроссовке маслянисто чернел отпечаток колеса. Я покатил бабушку к дорожке, а вороны на ближайших деревьях подняли грай.

— «Лагонда».

— Что, бабушка?

— Машина. Это «лагонда-рапид-салун».

— Да. — Я улыбнулся сочувственно, пользуясь тем, что она этого не видит. — Да, знаю.

Мы выехали со двора и с хрустом покатили по гравийной тропинке к искрящимся водам озера. Бабушка Марго мурлыкала какой-то мотивчик; судя по голосу, она была довольна. Может, вспоминала тот перепихон на заднем сиденье «лагонды»? Я-то хорошо помню аналогичный случай из своей жизни — это было на таком же растрескавшемся, скрипящем, душистом чехле. Между прочим, первый мой половой акт — и было это через несколько лет после бабушкиного финального полноценного полового акта.

Такое в нашем роду случается.

* * *

— Леди и джентльмены, уважаемые родственники покойной! С одной стороны, как вы все, несомненно, понимаете, я не переживаю душевного подъема, стоя перед вами в столь тяжелую минуту, но, с другой стороны, я горжусь и почитаю за честь, что именно ко мне обратились с просьбой выступить с речью на похоронах моего дорогого клиента, горячо любимой Марго Макхоун…

Это бабушка упросила нашего семейного адвоката Лоуренса Л. Блока выступить на ее проводах в мир иной с традиционным спичем. Он худой, как карандаш, и тупой, каким только карандаш и бывает; он долговяз и, несмотря на солидный возраст, все еще броско черноволос. Мистер Блок у нас превеликий модник, вот и сейчас он разодет в пух и прах: темно-серый двубортный костюм и невыразимая фиолетовая жилетка, дизайнер которой вдохновлялся, должно быть, изысканиями Мандельброта (впрочем, если не судить строго, узор можно было счесть пейслийским). В мелком жилетном кармашке притоплены золотые карманные часы с маленькую сковородку величиной, от них тянется цепь — на такой только сухогрузы буксировать.

Мистер Блок всегда напоминал мне цаплю. Почему — сам не знаю. Может, дело в какой-то хищной неподвижности, а может, в ауре — ауре человека, знающего, что время на его стороне. Отчего-то мне казалось, что в похоронно-кладбищенской обстановке он себя чувствует до странности комфортно.

Я сидел и слушал адвоката и вскорости задумался: а) почему бабушка Марго выбрала Блока для выступления на ее панихиде, б) пришлет ли он нам счет за эту услугу и в) кого еще из родственников покойной посетили такие же мысли.

–…Долгая история рода Макхоун в городе Галланах, рода, принадлежностью к коему она так гордилась и для коего… для коего так много пользы принесла на протяжении своей долгой жизни, отдаваясь этому занятию со всей присущей ей целеустремленностью. Мне посчастливилось знать и Марго, и ее последнего мужа Мэтью и оказывать им услуги, а с Мэтью мы были знакомы еще с двадцатых годов, когда вместе учились в школе и были друзьями. Я прекрасно помню…

* * *

— Бабуля! Ну и ну!

— Что?

Бабушка глубоко втянула дым «данхилла», взмахом кисти закрыла медную зажигалку «зиппо» и возвратила ее в кармашек кардигана.

— Бабуля, вы курите!

Бабушка кашлянула и пустила в меня струю дыма, закрыла его сизой ширмой свои пепельные глаза.

— Ну да, курю. — Она поднесла к глазам сигарету, присмотрелась к ней, затем сделала еще затяжку. — Мне всегда хотелось курить, — объяснила она и перевела взгляд на холмы и деревья на том берегу озера.

По прибрежной тропинке вдоль Пойнтхауса я прикатил ее к древним пирамидам из камней. Сел на траву. Вода была подернута рябью от ветерка. На распахнутых крыльях парили чайки, а вдали изредка тревожили воздух легковушки и грузовики, с ленивым утробным рыком выскакивая из чрева горы на шоссе между деревьями или исчезая в туннеле.

— Хильда курила, — тихо произнесла бабушка, не глядя на меня. — Это моя старшая сестра. Она курила. И мне всегда хотелось.

Я сгреб пригоршню камешков с тропинки — бросать их в волны, что лизали скалу в метре под нами, почти у верхней приливной кромки.

— Только твой дед мне не позволял, — вздохнула бабушка.

— Бабуля, но вам же вредно, — запротестовал я.

— Знаю, — подтвердила она с широкой улыбкой. — Может, потому, когда умер дед, и не стала курить: врачи сказали, что это уже вредно. — Она рассмеялась. — Но мне теперь семьдесят два, и плевать я хотела.

Я утопил еще несколько камешков.

— Но ведь для нас, молодежи, это не слишком хороший пример.

— Прентис, уж не пытаешься ли ты мне внушить, что нынешняя молодежь ждет примера от стариков?

— Ну… — состроил я гримасу.

— Если это так, то вы — первое поколение от сотворения мира, которое так поступает. — Она затянулась табачным дымом; на ее лице читалась откровенная насмешка. — Лучше делайте все то, чего старики не делали. Ведь все равно так получится, нравится вам это или не нравится.

Она кивнула своим мыслям, погасила докуренную до фильтра сигарету о ступицу колеса и щелчком отправила «бычок» в воду. Я неодобрительно хмыкнул.

— Люди редко поступают сознательно, Прентис, чаще они просто реагируют, — продолжала она будничным тоном. — Так было и в твоем случае. Отец хотел из тебя сделать убежденного атеистика, а ты возьми да ударься в религию. И вот результат… — Я будто услышал, как она пожала плечами. — Семьи с годами расшатываются. И тогда кто-то должен… привести все в порядок. — Она похлопала меня по плечу. Я повернулся. Волосы ее были очень белы на густо-зеленом фоне летних аргайлширских холмов и ярчайшей небесной синевы. — Прентис, у тебя есть какие-нибудь чувства к семье?

— Какие еще чувства, бабуля?

— Она для тебя что-то значит? Видишь ли, у каждого поколения есть свой шкворень. Кто-то, вокруг кого вращаются остальные, ты меня понимаешь?

— В какой-то степени, — ответил я уклончиво.

— Таким шкворнем был старый Хью, потом твой отец, потом — я, а дальше пошла эта катавасия с Кеннетом, Рори и Хеймишем — каждый считал себя шкворнем, да только…

— Папа точно мнит себя патриархом.

— Да, и у Кеннета, возможно, больше оснований притязать на верховенство в семье, хотя, мне кажется, Рори все-таки умнее. Твой дядя Хеймиш… — Она нахмурилась. — Этот паренек малость отклонился от прямого пути.

«Этому пареньку» было под пятьдесят, и он уже стал дедом. Не кто иной, как дядя Хеймиш, придумал «Ньютонову религию». И пытался затянуть меня, когда мы с отцом поссорились.

— Интересно, а где сейчас дядя Рори? — попробовал я отвлечь бабушку от бесперспективной и даже опасной темы, для чего и предложил нашу родовую игру. Все мы мастаки распускать слухи о дяде Рори, сочинять истории о его приключениях и выдвигать версии его местонахождения.

В прошлом многообещающий юноша, он не оправдал надежд родни, сделавшись профессиональным бродягой и фокусником-любителем. Надо заметить, лучше всего ему удался фокус с исчезновением. С его собственным исчезновением.

— Да кто ж знает? — вздохнула бабушка. — Может, умер. С тех пор как пропал, ни единой весточки от него.

— Ну, умер — это вряд ли, — отрицательно покачал я головой.

— Э, Прентис, да я слышу в твоем голосе уверенность! Что такое ты знаешь, чего не знаем мы?

— Я просто чувствую, — пожал я плечами и швырнул в воду целую пригоршню гравия.

— И твой отец думает, что Рори вернется, — задумчиво произнесла Марго. — Всегда о нем так говорит, как будто он где-то рядом.

— Дядя вернется, — кивнул я и улегся на траву, подложив руки под голову.

— Не знаю, не знаю, — сказала бабушка Марго. — По мне, так вполне может статься, что его уже нет на свете.

— Почему?

По небу была разлита густая сияющая синева.

— Ты мне не поверишь.

— Что? — Я снова сел, повернулся к ней лицом.

Бабушка Марго задрала рукав и обнажила белое в крапинах правое предплечье.

— Родинки, Прентис. Они мне много всякого рассказывают.

Я рассмеялся. Она даже не улыбнулась.

— Извините, бабуля, не понял.

Бабушка длинным бледным пальцем постучала себя по запястью, по большой коричневой родинке. Глаза сощурились. Она наклонилась ко мне и снова постучала по родинке.

— Ни шиша, Прентис.

— Ни шиша? — переспросил я, не зная, можно ли еще разок рассмеяться.

— За восемь лет — ни единого намека, ни малейшего ощущения. — Она говорила глухо, почти хрипло, а на лице — ухмылочка.

— Бабуля, сдаюсь: вы о чем толкуете?

— Да о родинках своих, Прентис. — Она изогнула бровь, со вздохом откинулась на спинку инвалидного кресла. — Благодаря родинкам я всегда в курсе того, что в моей семье делается. Когда обо мне заходит разговор, родинки зудят. И когда… что-нибудь особенное с кем-то происходит, они тоже чешутся. — Она нахмурилась. — Не всегда так бывает, но как правило. — И сурово глянула на меня. Ткнула в мою сторону клюкой. — Отцу ни слова! Он меня в дурдом упечет.

— Что вы, бабуля! Конечно, не расскажу. Да он бы и не упек…

— Откуда такая уверенность? — снова сузились ее глаза.

Я оперся на колесо инвалидного кресла.

— Так я правильно понял? Когда кто-нибудь из нас заговаривает о вас, чешутся родинки?

Она хмуро кивнула:

— Иногда чуть-чуть зудят, а подчас даже до боли. И чесаться они могут по-разному.

— А эта родинка отвечает за дядю Рори? — кивнул я скептически на большое пятнышко на правом бабушкином запястье.

— Верно. — Бабушка постучала клюкой по подножке инвалидного кресла, а затем подняла руку и впилась в коричневое пятнышко на коже обвиняющим взглядом. — Уже восемь лет — ни шиша!

Я посмотрел на спящего коричневого оракула с нервозным уважением, которое боролось во мне с воинствующим недоверием.

— Ну и ну, — сказал наконец я.

* * *

–…Пережили ее дочь Ильза и сыновья Кеннет, Хеймиш и Родерик.

Милейший адвокат Блок кивнул на моего отца и на дядю.

Отец все скрежетал зубами, дядя Хеймиш перестал похрапывать и даже тихонько вздрогнул при звуке своего имени. Он открыл глаза, огляделся — как мне показалось, обалдело — и снова расслабился. Через секунду клюнул носом, задремывая.

Упоминая дядю Рори, мистер Блок окинул взором заполнивший часовню люд, как будто ожидал, что дядя Рори сей же момент эффектно возникнет пред ним и пред своими родичами.

— А также, несомненно, разделяет с семьей ее скорбь муж Фионы — младшей дочери усопшей. — Тут мистер Блок обрел сугубую серьезность и даже ухватился за лацканы пиджака, торжественно кивая на дядю Фергюса. — Мистер Эрвилл, — добавил адвокат, завершая кивок, который, по мне, сошел бы и за поклон, и одновременно прочищая горло.

Коленопреклонение содеяно, должная ссылка на былую драму прозвучала, и большинство людей, обративших взоры на дядю Фергюса, отвернулись.

А моя голова осталась в прежней позиции. Дядя Фергюс — довольно интересный типаж, и к тому же он (о чем наверняка осведомлен хищный мистер Блок), пожалуй, самый богатый и уж точно самый влиятельный человек в Галланахе. Но смотрел я не на него. Рядом с квадратным толстошеим Эрвиллом из рода Эрвиллов (траурно-великолепным в семейно-похоронном прикиде из шотландки, сочетавшей густо-фиолетовый, темно-зеленый и просто черный цвета) не сидела ни одна из его двух дочерей. Где же вы, Дайана и Хелен, длинноногие гении самой холено-лощено взлелеянной красоты, какую только можно купить за деньги? Но зато была его племянница — сногсшибательная, замечательная, золотоволосая, персиковоликая, бриллиантовоглазая Верити из дома Эрвиллов. Короче, девочка из тех, на ком отдыхает глаз.

Но моим зенкам было не до отдыха: они с волчьим аппетитом пожирали эту изящно-угловатую половозрелую фигурку, упакованную в черное и сидящую, слава богу, с той стороны от дяди, которая была ближе ко мне. Верити пришла в белой стеганой лыжной куртке, но в стылом крематории почему-то сняла ее, оставшись в черной юбке, черной блузке, черных… (колготках? чулках? господи, какое же это удовольствие — просто воображать себе, что кроется под ними!) и черных туфлях. В свете, что лился с потолка через прозрачные панели, было видно, как трепещет гладкая ткань блузки: черный шелк, спадавший с девичьей груди тенистыми складками, натурально дрожал! Я почувствовал, как распирает мою грудь, как расширяются глаза; спохватившись, что так пялиться неприлично, я уже собрался отвести взгляд, как вдруг точеная головка с коротко стриженными светлыми волосами, с подбритыми висками повернулась и наклонилась: спокойное лицо обратилось ко мне, и я увидел глаза, притененные густыми, потрясающе черными бровями. Они медленно моргнули. Верити смотрела на меня.

Губы чуть растянулись в улыбочке, а взгляд бриллиантовых глаз сделался пронзительным — она заметила бедного Прентиса! Потом взгляд двинулся дальше, сфокусировался уже на ком-то другом и вернулся в исходную позицию. Я тоже отвернулся — чувства были напрочь расстреляны этим прицельным взглядом, шея одеревенела. Верити Уокер ела мое сердце. Поглощала мою душу.

* * *

— А папина родинка?

— Вот. — Бабушка Марго постучала пальцем по своему левому плечу и рассмеялась. Мы продвигались между берегом и деревьями. — И зудит, между прочим, довольно часто.

— А моя? — осведомился я, бредя за инвалидным креслом. Байкерскую шкурку я снял, и теперь она лежала на бабушкиных коленях. Бабушка оглянулась на меня, выражение ее лица мне понять не удалось.

— Здесь. — Она хлопнула себя по животу и отвернулась. — Что, Прентис, скажешь, я не шкворень?

— Ха! — постарался я ответить как можно беспечнее. — Пожалуй, вы правы. А как насчет дяди Хеймиша? Где он?

— На колене, — постучала она по гипсу на ноге.

— Кстати, как нога, бабуля?

— Отлично, — проворчала она. — Через неделю снимут гипс. Скорей бы…

Колеса инвалидного кресла шуршали по травянистым обочинам дорожки. Я вспомнил, что хотел кое о чем спросить.

— Бабуля, а что вы хотели сделать с тем деревом?

— Да только ветку отпилить.

— Зачем?

— Белки сделали из нее трамплин для прыжков на птичью кормушку, вот я и решила положить этому конец.

Она клюкой сбила с тропинки в воду мятую коробку из-под йогурта.

— Сами? Может, стоило кого-нибудь попросить?

— Прентис, ты переоцениваешь мою недееспособность. Не кинься на меня та ворона, все было бы в порядке. Дрянь неблагодарная!

— А, значит, птица виновата?

Я представил себе, как лупоглазая черная птица пикирует на бабушку и сбрасывает ее с лестницы. Может, ворона смотрела «Омен»?

— Кто ж еще? — Бабушка Марго извернулась в кресле, подняв и клюку, и голос: — Несколько лет назад я бы одними синяками отделалась. Будь она проклята, хрупкость бедренных костей. Столько из-за нее в старости проблем, особенно у женщин. — Она коротко кивнула. — Так что считай себя счастливчиком.

— Как скажете, — улыбнулся я.

— Чертовы птицы, — пробормотала она, разглядывая шеренгу ясеней на краю поля с такой лютой ненавистью, что я уже был готов услышать протестующий вороний грай. — Ладно, — пожала она плечами. — Поехали-ка домой, мне пора.

— Как скажете, — повторил я и развернул кресло.

Бабушка Марго закурила новую сигарету.

— Ветка, между прочим, никуда не делась.

— Я о ней позабочусь.

— Ай да молодец!

Где-то в вышине подал голос жаворонок. Я катил бабушку по тропинке у воды. Вывез ее на шоссе, а затем — на гравиевую подъездную дорожку. И наконец мы пересекли залитый солнцем двор перед высоким домом с засиженным воронами фронтоном.

В тот же день я спилил злополучную ветку и поехал в Галланах, в гости к дяде Хеймишу — чаевничать. Отец подкатил, когда я с лестницы пилил живой дуб и отмахивался от слепней. Он, выйдя из «ауди», постоял и посмотрел на меня, потом скрылся в доме, а я все пилил.

* * *

Мой прапрапрадед Стюарт Макхоун был похоронен в особом гробу — отлитом из черного стекла умельцами, которые работали под его началом, когда он был управляющим фабрикой «Галланахское стекло» (теперь эту должность занимал дядя Хеймиш). Бабушке Марго достался вполне традиционный — деревянный — «ящик». Он уехал в стену, когда месса Баха вышла на последнее хоровое крещендо. Облицованная деревом дверь скользнула по желобам на свое место, загородила нишу, в которой скрылся гроб, а затем перед ней опустился небольшой пурпурный занавес.

Под присмотром надзирателей-похоронщиков мы все выстроились для безусловно важного и ответственного ритуала покидания часовни. Первыми вышли мои отец и мать.

— Тоуни, я же говорил, мы не там сели, — услышал я за спиной шепот дяди Хеймиша.

Тетя Тоуни лишь цыкнула: «Ш-ш-ш!»

Снаружи стоял тихий пасмурный день, было прохладно и сыровато. Тянуло дымком: где-то поблизости жгли палую листву. Глазам открывалась обсаженная березами дорога, что вела от крематория к городу и океану. Вдали, в дымке, северная оконечность острова Джура казалась темным пастельным пятном, лепешкой на серой глади моря. Я оглянулся: повсюду запаркованные машины, между ними люди в темном стоят группками, толкуют о своем. В неподвижном воздухе белели выдыхаемые ими клубы. Дядя Хеймиш разговаривал с адвокатом Блоком, тетя Антонайна — с моей матерью, отец — с Эрвиллами. Фигурка отпадной Верити почти целиком пряталась за моим отцом, лишь выступал край снежно-белой лыжной куртки из-за твидового пальто моего старика. Я хотел было сместиться, чтобы видеть Верити лучше, но передумал: вдруг кто-нибудь заметит сей маневр. Хорошо хоть, что она приехала без «эскорта» — такой мыслью ободрил я себя. Вот уже два года я боготворил Верити. Боготворил издали, потому что раньше ее всегда сопровождала преотвратнейшая тварь по имени Родни Ричи. Его родителям принадлежала в Эдинбурге фирма «Доставка грузов “Ричи” — сервис надежный и цены в рамках приличий». Мой отец как-то побывал у них в гостях и под впечатлением этой встречи придумал термин «ричевое излишество». С недавних пор в семействе Эрвиллов муссировался слух, будто Верити взялась за ум и готова дать «Доставке» отставку. По крайней мере, на этот раз предмет моего обожания явился сюда без дегенерата Родни на буксире — что обнадеживало.

Я подумал, не подойти ли к Верити. Ну, может, потом, когда в замок вернемся. Еще я склонялся к мысли насчет поговорить с Джеймсом, но братишка опирался на стену крематория, явно пребывая не в духе: томился скукой и, похоже, замерз в кем-то одолженном пальто, в шапке с опущенными «ушами», под которые наконец-то (прощай мучительная ломка) вернулись наушники плеера. До сих пор, должно быть, на Doors торчит. В эту минуту я едва не пожалел, что рядом нет нашего старшего брата Льюиса: ему не удалось выбраться на похороны. Льюис симпатичный, он смышленей и остроумней меня, поэтому я нечасто по нему скучал.

Я остановился возле «ягуара» дяди Хеймиша. Может, просто сесть в машину? Или подойти к кому-нибудь завязать разговор? Я чувствовал, что приступ застенчивости — каковой болезни я, к сожалению, подвержен — уже неминуем.

— Здравствуй, Прентис. Как дела?

Это был низкий и хриплый, но все же девичий голос. Подошла Эшли Уотт, похлопала меня по плечу. За ней по пятам следовал братец Дин. Я кивнул:

— Привет. Все путем. Здорово, Дин.

— Салют, чувак.

— Ты ради этого приехал? — Эш кивнула на серый гранит приземистых крематорских построек. Ее длинные желтовато-коричневые волосы были собраны в узел на затылке; угловатое волевое лицо, на котором господствовали орлиный нос и большие очки с круглыми линзами, казалось озабоченным и печальным. Мы с Эш — сверстники, но при ней я всегда почему-то чувствовал себя моложе.

— Ага. В понедельник — обратно в Глазго. — Я опустил взгляд. — Ух ты! Эш, я тебя в юбке еще ни разу не видел.

Эш всегда носила джинсы. Мы с ней дружили, сколько себя помнили, на одном ковре в одни игрушки играли, но чтобы она ходила в чем-нибудь кроме джинсов — не припомню, хоть убейте. Ведь ноги у нее в порядке, сейчас вполне симпатичные икры выглядывают из-под черной миди-юбки. На Эшли большая тужурка морского фасона с завернутыми обшлагами и черные перчатки; благодаря средней высоты каблукам она теперь одного роста со мной.

— Короткая у тебя память, Прентис, — улыбнулась Эш. — Школу помнишь?

— Школу? Ага, — кивнул я, глядя на ее ножки. — А кроме школы — ни разу.

Я пожал плечами и осторожно улыбнулся.

В средней школе я был несносным ребенком, и был им долго, с первого дня обучения до конца четвертого класса. И самое яркое воспоминание, связанное с Эш, — как мы с ее двумя братьями устроили засаду и забросали снежками ее с сестрой и их мальчиков, когда в сумерках они возвращались из школы домой. Чей-то снежок сломал длинный острый нос Эшли. Я подозревал, это мой грех, — подозревал по той лишь причине, что вроде бы никто больше не улучшал баллистические качества снежков увесистыми камешками.

Нос ей, конечно, поправили, и по окончании школы мы даже подружились.

Эш чуть нахмурилась, ее серые глаза, слегка увеличенные линзами, смотрели в мои.

— Мне очень жаль, что бабушки Марго больше нет. Всем нам жаль. — Она резко обернулась к брату, закуривавшему позади нее «регал».

Он кивнул. На нем были темные джинсы и темно-синее пальто «кромби», видавшее как будто лучшие десятилетия.

Я не знал, что и сказать.

— Мне будет не хватать ее, — произнес я будничным тоном. С тех пор как узнал, что бабушка умерла, старался об этом не думать.

— Прентис, это че, сердце? — поинтересовался Дин, выпустив клуб дыма.

— Нет, — ответил я. — Она с лестницы упала.

— Так это же вроде было в прошлом году? — проговорила Эш.

— В прошлом году она падала с дерева. А в этот раз чистила водосточные желоба. Лестница поехала, и бабушка провалилась через крышу оранжереи. До больницы не довезли — говорят, шок от кровопотери.

— Ах, Прентис, я тебе так сочувствую.

Эш погладила меня по руке.

Дин озабоченно покачал головой:

— А я думал — сердце.

— Был у нее инфаркт, — кивнул я. — Лет пять назад. Ей поставили электрокардиостимулятор.

— А может, она на лестницу залезла, тут и случился инфаркт? — предположил Дин.

Эш пнула его в голень.

— У-у-ы! — взвыл он.

— Извините, ваша чувствительность, — сказала Эш. — Но я повторю: мы правда очень соболезнуем. Прентис, — оглянулась она, — я не вижу Льюиса. Он что, не смог приехать?

— Он в Австралии, — вздохнул я. — Все шутки шутит.

— А-а, — кивнула Эш и улыбнулась краем рта. — Какая жалость.

— Для австралийцев — пожалуй, — сказал я.

Лицо Эш сделалось печальным, даже жалостливым.

— Ах, Прентис…

Дин пихнул сестру в спину рукой — не той, что тер свой подбородок.

— Слышь, так че там с тем чуваком, ну, с которым в Берлине столкнулась в джакузи? Обещала же рассказать.

— А, да… — Эш перестала хмуро смотреть на брата и стала хмуро смотреть на меня. Она глубоко вдохнула, медленно выпустила воздух из легких. — Скажи-ка, Прентис, как ты насчет кружечку пропустить?

— Да неплохо бы, пожалуй, — ответил я. — Но нас вроде в замок звали помянуть. — Я пожал плечами: — Сегодня вечером?

— Договорились, — кивнула Эш.

— Джакузи? — Я посмотрел на Дина, затем на Эш. — Берлин?

Дин ухмыльнулся и кивнул.

— Ладно, Прентис, — сказала Эш, — увидимся. И я тебе расскажу одну историю, грязную, но потрясную. К восьми в «Якобите», годится?

— В самый раз, — кивнул я и, подавшись вперед, легонько толкнул ее. — Что за джакузи?

Я заметил новое выражение на лице Дина, услышал новый звук, затем увидел, как взгляд Эшли сместился с моего лица: теперь она смотрела куда-то мне за спину, над левым плечом. Я медленно повернулся.

С визгом тормозов к крематорию подъезжал автомобиль; палая листва кружилась за ним в воздухе. Это был зеленый «ровер», и шел он на добрых шестидесяти. Должно быть, раза в три перекрыл последний рекорд скорости, поставленный на этой территории. И двигалась машина курсом примерно на нас, и расстояние, пригодное для безопасного торможения, быстро сходило на нет.

— Это не доктора ли Файфа тачка? — спрашивал Дин, пока Эш хватала меня за рукав и тащила назад.

«Ровер» перестал выть двигателем, клюнул носом и затряс задом; протекторы его шин пытались вгрызться во влажный асфальт.

— А я думал, у него «орион», — пробормотал я, давая Эшли оттащить меня, заодно с Дином, мимо зада машины дяди Хеймиша на траву.

Вся толпа возле крематория теперь смотрела, как зеленый «216-й» скользит в считаных сантиметрах от лобового столкновения с эрвилловской «бентли» восьмой модели. Покрышки наконец зацепились за асфальт. Доктор Файф — и правда, это был он — соскочил с водительского сиденья. Все такой же маленький, толстый и усатый, только сегодня физиономия красная и вытаращены глаза.

— Стойте! — завопил он, хлопая дверцей машины и со всех своих коротеньких ножек устремляясь к входу в часовню. — Стойте! — выкрикнул он снова, уже, пожалуй, без необходимости, потому что все, чем бы они ни занимались, замерли, когда завизжала тормозами машина. — Остановитесь!

Готов поклясться, что я услышал в этот момент приглушенный треск, но никто мне не верит. Вот тогда это, наверное, и произошло.

Чуткие гробовщики из корпорации «Галланахский крематорий» обычно сжигают тела по ночам, дабы видом дыма не усугублять горе и без того скорбящих родственников. Но бабушка Марго в завещании потребовала незамедлительной кремации, каковая и происходила в те минуты, когда подъехал доктор Файф.

— Ай! — воскликнул доктор у самой двери, где его должен был перехватить встревоженный служитель. — Ай! — повторил он и повалился, сначала в объятия служителя, а затем на землю. Несколько секунд простоял на коленях, затем развернулся и сел на зад, вонзая короткие пальцы в пухлую грудь и глядя на гранитные плиты мостовой перед часовней. А потом уплотнившаяся и притихшая в растерянности толпа услышала от него: — Дорогие друзья, прошу извинить, но у меня, кажется, коронарный тромбоз…

И с этими словами доктор Файф завалился на спину. Несколько мгновений ничего не происходило. Потом Дин Уотт пихнул меня рукой, в которой держал «регал», и тихо молвил:

— А че, прикольно.

— Дин! — цыкнула на него Эшли.

Наши родственники между тем уже столпились вокруг доктора.

— Вызовите «скорую»! — закричал кто-то.

— Здесь же есть катафалк! — воскликнул мой отец.

— Только ушиб — фигня, — пробормотал Дин, энергично терший голень, и обратился к сестре: — Слышь, валим отсюда?

Катафалк сослужил службу: доставил доктора Файфа в местную больницу как раз вовремя, чтобы спасти если не его профессиональную репутацию, то хотя бы жизнь. А тот приглушенный хлопок — настаиваю, что я его слышал, — был взрывом. Взорвалась моя бабушка. Доктор Файф забыл предупредить в больнице, чтобы из тела перед кремацией извлекли электрокардиостимулятор. Как я уже говорил, в моем роду такие вещи случаются.