Сон в летнюю ночь

Анна Борисовна Ластовецкая, 2023

Ничем не привлекательный медицинский центр расположился на верхнем этаже жилого здания. Странно, конечно, что не на первом. Но еще более странно, что по вечерам здесь проводятся эксперименты над молодыми женщинами.Используя достижения нейронауки, когнитивной психологии и искусственного интеллекта, здесь меняют психические процессы жертвы: память, внимание, воображение. Эксперименты щедро оплачиваются богатыми клиентами, хотя некоторые из них даже не догадываются, что имеют дело с тайным обществом под названием «Новая Инквизиция».Героиня романа Алла Котина, молодая женщина с музыкальным образованием, нечаянно попадает в черный список Инквизиторов. Казалось бы, судьба ее предрешена. Вот-вот она будет направлена на «путь истинный» …Но неожиданно все меняется. Вокруг героини закручиваются фантастические события…

«Будь собой, прочие роли уже заняты».

Оскар Уайльд.

Шумный горный ветер, со свистом промчавшись сквозь улицы и парки, проспекты и площади, вдруг нечаянно залетел в заброшенный городской дворик. Здесь он на время умолк, зажатый со всех сторон жёлтыми пятнами домов, и растерянно огляделся. Однако, ненадолго. Заметив одинокую урючину, растущую в центре двора, он бойко подскочил к ней и начал что-то нашёптывать её вертлявым листочкам. Видавшая виды урючина его не перебивала, а только время от времени чуть удивлённо всплёскивала ветвями. Зато старой качеле ветреный гость почему-то не понравился. Вначале она подозрительно прислушивалась к его байкам, а потом принялась и сама ворчливо скрипеть никому не нужную поучительную правду.

Близился вечер, но всё ещё чудовищно припекало. Разбитый тротуар вобрал в себя весь дневной жар и теперь возбуждённо топорщился перед подъездами. Люди попрятались по домам. В воздухе витал стойкий дух пыли, кошачьей мочи и мусорных баков. Из открытых форточек выплывали запахи готовящейся еды, и всё это пахучее варево, жаренье и тушенье с пряностями дразнило обоняние и причудливо перемешивалось с неистребимым духом помоек. Плавясь в мареве всех этих ароматов, солнце приготовилось к закату…

— А-а-а! — вдруг раздался отчаянный возглас, чуть приглушённый громким шорохом полиэтилена.

Посреди тротуара сидела женщина с неестественно вывернутой ногой. Вид вздувающейся и синеющей лодыжки был непривлекателен. Рядом в коварной рытвине тротуара валялся пакет с частично вывалившимися продуктами. Женщина хмуро оглядела пострадавшую конечность, затем поозиралась по сторонам. Вокруг никого не было. Тогда она раздражённо обратилась к собственному пакету:

— Интересно, кто-нибудь вообще собирается ремонтировать здесь дороги?

Пакет ничего не ответил. Он был занят тем, что изо всех сил удерживал внутри себя остатки съестных припасов.

Женщина вздохнула, кое-как собрала провизию, оставив на тротуаре оторвавшиеся полиэтиленовые ручки, и осторожно поднялась, зажав пакет подмышкой. Наступать на ногу было больно. Проковыляв несколько шагов, она заметила старенькую качельку, любезно предложенную ей двориком, и мрачно втиснулась на небольшое сиденьице.

Безлюдный двор продолжал равнодушно жить своей жизнью. В небе летали птицы и насекомые. Прямо под ногами, на кучке сухих листьев, прилипли две улитки. Никто, в сущности, никому не был нужен.

Женщина, надув губы, стала ревниво следить за передвижениями нескольких домашних мух, которые зудели и деловито наматывали круги невысоко от земли. Всё более раздражаясь, она прогнала докучливых мух и стала пристраивать свою поклажу с покупками к основанию металлической стойки. Справившись, она придирчиво осмотрела и вздохнула. Теперь злополучный пакет виновато и косо подпирал угол качельной конструкции. Дыры, зияющие в полиэтилене, выглядели, как раны уходящего из жизни товарища. Но, несмотря на это, пакет продолжал стойко выполнять свой последний долг. Это был тихий, никем неоценённый героизм маленького бытового предмета.

Женщина почувствовала ком в горле и, пытаясь избавиться от него, принялась старательно раскачиваться на качеле. Однако с каждым взмахом комок в горле рос, наполняясь предательской горечью…

Ветер, задремавший было в песочнице, вдруг проснулся и принялся трясти из стороны в сторону урючину, растущую напротив качели. В самой глубине зелёной кроны заискрились яркие точки, которые, многократно отражаясь от блестящих поверхностей листьев, стали творить вокруг себя загадочную путаницу.

Вдруг показалось — с чего бы это? — что урючина не изнывает от пыли и зноя, а чинно благоухает бергамотом и мандарином. Её маленькие дырчатые листочки не мельтешат глупо, словно от щекотки, а причудливо выстраиваются, словно в калейдоскопе, в разнообразные узоры. В первоначальном хаосе раздробленного солнечного света стали намечаться маленькие штрихи новой реальности, узнаваться животные, птицы… Несколько раз в этой реальности промелькнула сияющая тоненькая фигурка в просторной развевающийся тунике. И хотя ветер всякий раз расшвыривал листья, фигурка волшебным образом возникала снова и снова. Собранная из кусочков света и воздуха, она выглядела столь очевидно, что можно даже было почувствовать её взгляд. Насмешливый и одновременно сочувствующий. Взгляд то ли юноши, то ли девушки…

…Комок в горле прорвался, и по щеке поползла первая слеза.

Тем временем, ветер, вдоволь наигравшись с листвой, взвился вверх и, примерившись оттуда, со всей силы прокатился вниз по корявому стволу дерева. Ствол на краткий миг прозвучал выразительным низким звуком, как очень толстая струна под рукой музыканта. Потом звук затих, словно просочился сквозь почву, и превратился в неясный подземный гул. Казалось, что там, под землёй, зашевелились извивающиеся корни урючины, ища живительную влагу в высохшей почве…

«Может, это вовсе и не корни», — суеверно подумала женщина и вытерла щёку.

— А что же ещё? — удивлённо прошелестели листья на урючине.

— А то вы не знаете! — машинально пробормотала она им в ответ и стала снова потихоньку раскачиваться на качели.

— Что же такое мы должны знать? — заволновались листья. Целый день они наблюдали, как кто-то постоянно топтался рядом, ползал, летал, бегал, что-то тащил в свою норку… Но эти странные люди, в отличие от остальных организмов, ещё и постоянно что-то думали.

«Что же такое мы должны знать?» — тревожились листья, но мысли людей были слишком тяжелы для их сознания и казались им неразрешимыми шарадами.

— Ах, люди… — шелестели листья, — такие потерянные… они живут, как отщепенцы, оторвавшиеся от родной ветки, не зная, где им прорасти. Они не могут, как мы, одновременно развиваться в противоположных направлениях. Вот если бы их мозг, подобно нашим корешкам, мог бы углубляться глубоко в почву в поисках истины и соли земной, то стебли бы автоматически наслаждались покоем, счастьем, теплом, да ещё и тянулись бы при этом к небу!

— Н-да-а… — глубокомысленно тянули листья, которые находились повыше, у верхушек деревьев, и могли заглянуть через окна в человеческие гнёзда, — у всех одно и то же — жарят картошку, а потом смотрят в говорящий ящик!

— А что же им ещё делать? — возражали другие, — вы же видите, как в их дуплах темно, совсем мало солнечного света для фотосинтеза…

— В этом-то всё и дело — важно вступали в разговор самые жирные южные листочки, — выбирают для себя сомнительные блага, вместо того, чтобы заботиться о накоплении хлорофилла…

Время от времени шелест листьев заглушало безмятежное чириканье птиц, и тогда лиственная аудитория прекращала свои дискуссии и начинала дружно аплодировать маленьким артистам.

Одна из таких пташек присела на ветку рядом с древним побуревшим листом, который каким-то чудом с прошлого лета зацепился за сучок между двумя скрещенными ветками и пережил в этом надёжном убежище осень, зиму, весну и часть лета. Таким образом, прожив целую эпоху, он много повидал, что давало ему статус самого мудрого листа на всём пространстве урючного дерева. Живя отшельником, он редко вступал в диалоги с остальным молодым населением и чаще всего по-стариковски подрёмывал в своей келье, за загородкой, предаваясь воспоминаниям, а когда его мумифицированное сухое тело попадалось на глаза остальным листам, они вздрагивали и отворачивались.

Так происходило и сейчас — пока его никто не трогал, старый лист помалкивал, но сейчас… Как же его вывела из себя эта мелкая птичка, устроившая концерт рядом с его дряхлеющим черенком! Пошла вон! Улетай, маленькая дрянь! Уноси с собой этот опасный острый клюв! Всё больше скрючиваясь от раздражения, он старчески кряхтел и верещал, пытаясь прогнать непрошенную гостью. Тем более его злило всеобщее восхищение и аплодисменты остальных молодых листков. Наконец, он не выдержал и затрещал трескучим стариковским голосом:

— Эй, молодо-зелено, уймитесь! Разгалделись тут! Только и знаете, что восхищаться розовыми закатами и форшлагами нежных птичек! Вы, наверное, думаете, что мир вокруг существуют исключительно для вас?

— А для кого же ещё! — запальчиво послышалось со всех сторон, ибо молодым листьям было бы обидно думать, что вся эта красота подтасована и служит для каких-то иных целей.

— Ага! Как же! Вы такие же звенья в пищевой цепочке, как и эта глупая пичуга!

Листья вокруг возмущённо зароптали, но старик, собрав все свои силы, тоже оглушительно затрещал, перекрывая шум вокруг и изображая гомерический хохот.

На какое-то время наступила тишина. Даже птица прекратила петь. Никто ей не аплодировал, не восхищался… Секунды две она в недоумении оглядывалась, потом обиделась и улетела.

— Раскрывает птичка рот — да не знает, о чём поёт, — съехидничал ей вслед довольный дед.

— Зачем вы так поступаете? — закричали раздосадованные листья, — зачем всё портите и говорите злые и непонятные слова? Объяснитесь!

— Что?! Это вы мне? — высокомерно вытянулся во весь рост старикан.

— Да! Вам! Вам! — стало доноситься со всех сторон, — Объяснитесь! Объяснитесь!

— Ну, вот… — с досадой пробормотал вредный старикашка, — теперь они требуют от меня объяснений… что может быть хуже, чем учить глупую поросль…

— Вы уж постарайтесь, — настаивали возмущённые листья.

Старик понял, что от него не отстанут. Кажется, что он уже пожалел, что затеял этот спор.

— Вам ведь всё равно этого не понять, — начал он вяло препираться, — что вы видели в своей жизни, кроме этих недалёких пичужек? Разве вы хоть раз слышали, о чём говорят настоящие мыслители? Являлись ли вам великие философы, которые смогли бы объяснить, как устроен мир и для чего всё это?

— А вам являлись? — тут же стали напирать на него со всех сторон.

Отшельник попытался было сбежать и спрятаться за свою загородку, но и этот номер не прошёл — разъярённые собратья начали опасно раскачивать ветки. Зудели вспугнутые насекомые, трещали сухие отжившие сучки. В любой момент и его закуток мог бы так же треснуть и сломаться. И тогда он сдался.

— Когда я был молодой и зелёный, — произнёс он сварливым тоном, — мне, в отличие от вас, удалось узнать кое-что…

— «Кое-что»? — рассмеялись листья, — о чём «кое-что»?

Старику не понравился их смех. Да и вообще, кто они такие, эти молодые прощелыги, чтобы смеяться над его жизненным опытом!

— Профаны, — процедил он сквозь зубы, — разгалделись…

Но всеобщий галдёж только усиливался. Всё зелёное население веселилось от души. Раскачивались ветки, отовсюду неслись всевозможные предположения, обсуждались похождения дедули, хохот… Старца начал охватывать гнев. Он высунулся из-за сучка, грозно выпрямился и громко, со всей силы выкрикнул:

— Цыц!

Галдёж потихоньку смолк и сменился враждебным молчанием. Старик стоял за своим сучком, как за трибуной и гневно обводил всех взором.

— Ну, что ж, блаженные вы мои, — наконец начал он свою речь дрожащим от волнения голосом, — хотите узнать истину? Что ж, слушайте… — он помолчал немного и спросил неожиданно высоким срывающимся голосом, — Кто-нибудь из вас слышал о Проекте?

— О Проекте? — удивились листья, — Что за Проект такой?

Старик закашлялся, помялся немного, недовольный, что сболтнул лишнее, но теперь уже назад дороги не было.

— Ну, что ж, сами нарвались… — хмуро подытожил он и, глубоко вздохнув, начал:

— Посмотрите вокруг. Вы видите красивый розовый закат, певчих птичек, мелькающих бабочек, там, вдали, рощица, а где-то ещё луга, леса… Прекрасно, не правда ли? Но так ли это прекрасно на самом деле? А может, это лишь коммерческий ход, чтобы создать красивую обложку Проекта? Создать привлекательную ловушку для вас, волонтёров… Для вас, блаженных исполнителей, которые должны искренне верить во всю эту чепуху. Вы, конечно, даже и не предполагаете, что это может быть просто иллюзией! Пыхтите, дурачки, трудитесь, восхищаетесь, добровольно отдаёте себя в лапы этого самого Проекта… И как вы думаете, кому в конечном итоге достанется бонус?

Сбитые с толку листья молчали. Те из них, кто рос на нижних ветках, вытянулись максимально вверх, чтобы всё хорошенько расслышать. Но те, кто обитал рядом, отклонились, как можно дальше, словно боялись чем-то заразиться. И всё-таки, какой-то пылкий листочек, качающейся на самом конце ветки, не выдержал и отважно выкрикнул:

— Почему вы такой злой? Почему пение птиц вас совсем не трогает? Разве пение птиц — это чепуха?

Старик словно бы очнулся и начал подслеповато озираться.

— Пение птиц? — переспросил он, — ты что ж, юноша, беспокоишься об этих суетливых птичках? А? Где ты, храбрец? Ты что, и вправду не понимаешь, что все эти твои артисты — просто проплаченные Проектом пичуги, которые распевают незамысловатые тексты, типа: «…для тебя рассветы и туманы, для тебя моря и океаны, для тебя цветочные поляны, для тебя…»

— Врёте! — выкрикнул молодой лист, но было слышно, как голос у него всё-таки дрогнул.

— К сожалению, глупыш, не вру. Шоу-бизнес, как и политика, печётся о том, чтобы иллюзия выглядела достоверно.

— Значит, мы все — просто исполнители, которые угодны какому-то Проекту? — не сдавался лист, — Значит, ради какого-то бонуса мы поддерживаем какую-то картинку, которой на самом-то деле и нет? Ну и для чего все эти заморочки?

— Для чего, для чего… — Старик презрительно качнулся на ветру и посмотрел куда-то вдаль. Он не спешил отвечать. Там, куда он смотрел, зеленели лужайки, росли другие деревья, выстроились высокие дома вдоль дорог, носились машины, двигались по земле люди и другие животные. Всё, как настоящее. Он упорно вглядывался в эту картинку, и пауза затягивалась. Наконец он мрачно объявил:

— Не хочется вас огорчать, но самое-то главное произойдёт в конце.

Листья не поняли, что он хотел этим сказать, но зато сразу догадались, что их сейчас здорово огорчат. И не успели они подготовиться к этому, как старик бесцеремонно и грубо спросил:

— Слышали ли вы что-нибудь о процессе разложения?

Никто не произнёс и звука.

— Отлично, — кивнул головой старик, — Тем, кто хочет услышать правду, рассказываю. А те, кто не хочет ничего и дальше знать, пусть пребывают в состоянии блаженного неведения, — он немного помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил:

— Так вот… там, на земле, всех нас поджидают бактерии и грибы, благодаря которым, мы будем превращены в скопления полуразложившихся остатков. Я думаю, что торф, каменный уголь имеет к нам прямое отношение. Видите ли, в Проекте всё продумано. Все свои творения Проект создаёт, как правило, по определённому шаблону. И уничтожает, собственно, так же, — он на секунду прервался и обвёл всех унылым взглядом.

— Всё ещё не понимаете? — усмехнулся он печально и продолжил, — Ладно, давайте так. Чтобы не оскорблять чувства присутствующих здесь описанием их собственной судьбы, я воспользуюсь некоторой аналогией. Вы ведь обсуждали здесь минут десять назад людей? Обсуждали, я слышал… Так вот, давайте на примере людей я и постараюсь всё объяснить. Потому что, если люди и всё сущее в конечном итоге разлагаются, то и для растений придуман такой же финал. В общем, додумаете сами…

— Скопления полуразложившихся остатков… Это как? У людей тоже так бывает? — осторожно спросил какой-то юный смельчак, но на него остальные листья почему-то зашикали.

— Ну, если, сынок, тебе от этого станет легче, то да, бывает, — язвительно согласился лист, — только человеческие скопления имеют свою спецефическую природу — они состоят из никчёмных идей, фальшивых добродетелей, псевдонаучных открытий. Наверное, всех интересует, как образуются эти скопления?

Листья вразнобой зашелестели.

Старик нахмурился, не так-то просто было это объяснить. Он хмурился и думал, подбирая слова, и неожиданно на него накатило воспоминание. Это воспоминание пришло из совсем уже древних времён, когда он был молодым, полным жизненных соков, легкомысленно раскачивающимся на гибком черенке…

… Вот его красивое зелёное тело, всё в нежных трепетных прожилках. Вот бабочка, которая присела на него, готовая вот-вот вспорхнуть. Он любуется бабочкой, он боится, что она сейчас улетит, но бабочка дразнит его и всё не улетает. Кажется, он счастлив… Неожиданно небо чернеет, и на урючное дерево с громким карканьем обрушивается стая воронья. Бабочка вспархивает и растворяется в небе, а вороны рассаживаются по веткам в определённой последовательности и сразу становятся похожими на чёрные шахматные фигуры. Сначала они каркают все разом, беспорядочно и вперемешку, потом слово берёт один крупный ворон, сидящий в центре дерева, к которому остальные почтительно обращаются, называя дон Хуан…

Это случилось прошлым летом, так давно, что всё, что тогда произошло, сейчас старику казалось просто туманным сном. С ума сойти! Прошлое лето! Целая эпоха! Высохшее и почти безжизненное тело старца запульсировало слабыми толчками. Пульс всё учащался. И вдруг глубоко внутри дряхлой сухой оболочки раздался этот завораживающий голос… Это был магический голос дона Хуана, который начал свою речь со слов: «ПОКА В МИРЕ ПРАВИТ ПРОЕКТ…»

— Пока в мире правит Проект, — загрохотал старый лист раскатистым басом Дона Хуана, — на людских почвах, кишащих грибами, бактериями, сообществами, клубами и партиями, будут всегда насаждаться различные идеи. Эти идеи, как вирусы… они, как ползучая повилика, оплетающая корни и стебли, и питающаяся их соками. Проникая в мозг людей, они разрушают естественное развитие, и часть людей от этого оглупляется и начинает разлагаться ещё при жизни, удобряя этим собственную среду обитания, — в этом месте лист издал странный звук, очень напоминающий вороний «Кар-р-р».

— В свою очередь, на хорошо удобренной почве, — продолжил он, прочистив горло, — начинают расцветать транснациональные корпорации. Вначале они маленькие, еле заметные, похожие на робкие побеги ежевики, цепляющиеся за всё, что попадается на пути, — он усмехнулся, — это ничего, скоро они наберут силу и начнут пускать корни в самых разных местах. Пока вся земля не зарастёт мировой ежевичной империей.

Лист снова ликующе каркнул, но потом осёкся и предостерегающе качнулся:

— Однако, следует всегда помнить о ростках здравого смысла. Эти маленькие противные росточки имеют обыкновение прорастать в самых неподходящих местах. Их, конечно, можно пропалывать. Можно высмеивать. Однако, всё это довольно трудоёмко, так как требует содержания специального штата… Чтобы упростить процесс и действовать эффективней, достаточно выстроить глобальный супермаркет, в котором будут продаваться аппетитные удобрения из политики и сплетен, науки и шарлатанства, сарделек и ароматизаторов, идентичных натуральным…

Тут голос старика предательски дрогнул. Он замолчал, пытаясь справиться с дрожью, так некстати охватившей его. Из оракула он снова превратился в обычный лист, трепещущий на ветру. Он попытался заговорить, но теперь мог произносить только короткие задыхающиеся фразы:

— Громадные человеческие колонии… начнут таять… — старец сделал паузу, как будто что-то сжимало ему горло.

— Их захватит этот могучий вирус… — он весь съёжился, словно от невыразимой муки, — этот вирус будет их точить изнутри, точить и точить, пока… пока всё сущее окончательно не переродится. И тогда медики станут выступать против своих пациентов, учителя против своих учеников, дети против родителей, банкиры против вкладчиков, собаки против кошек, а кошки, — он тихо и мстительно засмеялся, — станут писать в ненавистный ботинок своего хозяина…

Старец явно слабел. Ему уже было трудно дышать. Но что-то, что заставляло его ораторствовать, всё ещё поддерживало его силы и позволяло воинственно раскачиваться на ветке. Наконец он собрался, как в последний бой, и вскричал:

— И не будем забывать про тычинки, понимаешь ли, и про пестики! Так сказать, носителей игрек-хромосомы и носительниц икс-хромосом! Первые постоянно демонстрируют свою силу, а вторые — смеют бормотать про какой-то матриархат…

И тут он не договорил, поперхнулся и захрипел так, что стало окончательно ясно, что время, отпущенное ему доном Хуаном, закончилось. Ветка, на которой он агонизировал, закачалась, поднялся ветер. Сильно раскачав ветку, ветер оторвал от неё скрюченного старца, легонько пронёс по воздуху, а потом опустил в кучку из сухих листьев, образовавшейся в выемке под качелькой. Там его и встретили две молчаливые улитки. Они, как строгие Архангелы смерти, не рассуждая и не суетясь, торжественно предали высохшее тело земле…

Наступила тишина, притихли птицы, ветер смолк. Потрясённые листья не смотрели вниз.

Потом заговорили все сразу и много:

— Старик прав. Неприятно, конечно, но прав…

— Ничего не прав…

— А если не прав, то объясните, что с нами случается, когда мы падаем на землю?

— Ну, просто падаем и всё!

— Нет, не просто. Про торф и каменый уголь он, скорее всего, сказал правду.

— Ага, давайте ещё и про нефть вспомним…

— Нее… про нефть — это мания величия…

Когда все таким образом высказались, зашелестел один очень красивый листочек, края которого подсвечивались розовым на фоне уходящего солнца:

— А мне его жалко. Скорее всего, он был очень одинок, ведь он пережил всех своих близких. Каково ему было видеть, когда у него на глазах осыпались лист за листом все, кого он так любил! И не осталось никого, с кем бы он мог разделить старость. Вот и озлобился, начал нас, молодых, пугать какими-то мрачными скоплениями… Не обижайтесь на него. Он всего лишь, как мог, защищался от одиночества. А вообще, мне кажется, что невозможно уйти бесследно! Умирая, мы всё время возрождаемся! Кто-то говорил, что есть такой банк данных, в котором о каждом из нас хранится информация… не помню, как это называется.

— Семя, называется! — закричали продвинутые, и все сразу оживились и стали весело трепаться:

— Если семя остаётся — то ничего страшного не случится, если побывать какое-то время хоть торфом, хоть каменным углём!

— Хоть нефтью, — важно откашлявшись, добавил кто-то из южных, но остальные засмеялись, снова назвав это манией величия…

… Женщина машинально проводила взглядом ещё один сухой лист, упавший с дерева. Ветер сопровождал и подгонял этот лист до тех пор, пока окончательно не затолкал его в углубление под качелькой, где сформировалась уже приличная кучка из таких же высохших листьев. Женщина рассеянно вглядывалась в эту шуршащую братскую могилу и нахмурившись, пыталась поймать только что ускользнувшую от неё мысль. Вот так, забрезжит в голове свет, на миг озарит человека каким-то важным пониманием, а потом потухнет. Вроде, почудилось, померещи…

Что-то шмякнулось сверху и окончательно добило её рассуждения. Взглянув на свои колени, она ахнула — какой-то диковинный жук, словно вывалившийся из другого времени и пространства, расположился на её светлых брюках.

Суеверно таращась на крупное тело, поблёскивающее хитиновым покрытием, она осторожно сбросила его вниз. Жук с глухим звуком упал прямо под ноги, в ту самую горку из листьев. Две флегматичные улитки, давно обжившие эту территорию, его, похоже, не заинтересовали. Он презрительно отвернулся от них и снова замер, словно разведчик, засланный из другого мира. Но уже через минуту поднялся над сухими скрюченными листьями и, отбросив на них сиюминутную тень, тут же исчез. Исчез бесследно. Не было даже видно, как он летит, или хотя бы слышно, как он жужжит. Разведчик.

Женщина опасливо погрузила свою здоровую ногу в шуршащую кучку и, похрустев там немного для удовольствия, начала носком туфли понемногу расшвыривать листья. Лицо её при этом сделалось таким сосредоточенным, как будто под слоем отживших листьев она пыталась отыскать смысл жизни. В образовавшемся небольшом углублении промелькнул небольшой клочок бумаги с яркими разноцветными буквами.

«Вот и послание от жука…», — глупо улыбаясь, сказала женщина сама себе и небрежно подцепила носком этот клочок, похожий на обрывок от рекламного буклета. На нём поместился смайлик, и ещё внизу — неоконченная фраза: НАЙДИ СВОЮ ПОЛОВИН… Совершенно очевидно, что третье слово было «половинка».

«Спасибо, жук, а то без тебя бы не догадалась, — она с усмешкой откинула бумажку, посмотрела вверх, где, возможно, летал жук, и вдогонку ему прошептала, — если бы ты ещё и подсказал, где найти…»

В небе летали сверкающие паутинки, птицы и насекомые. Но жука там видно не было. Так, что и спрашивать было не с кого. Разве что, у ясеня, у тополя… А может, у старой урючины?

Женщина насмешливо перевела взгляд. Налетел ветер и начал дёргать раскидистые ветви урючины и неприлично высоко задирать их. На фоне краснеющего заходящего солнца это казалось дерзким и вызывающим. Урючина зарделась, как библейский куст. Странное шуршание вдруг донеслось из глубины горящих листьев: «Загадай желание…».

Почудилось? Она замерла и снова прислушалась. «Загадай желание… Загадай желание…», — словно шептала урючина. С каждым порывом ветра урючина она всё выше и выше воздевала в небо свои руки-ветви. «Загадай желание…»

Заплясали сухие листья под ногами. Ветер гонял их по земле, переворачивал, кружил… Вместе с листьями он кружил и гнал перед собой обрывок бумажки. Он гнал его до тех пор, пока не пригнал к основанию дерева. Здесь он резко развернул этот обрывок, приподнял над землёй и со всего маха припечатал к стволу.

Настырные разноцветные буквы буклета запрыгали перед глазами, как маленькие паучки, а смайлик тут же начал строить рожицы. Женщина зажмурилась, и послание от жука на какой-то миг зафиксировалось её внутренним зрением, после чего исчезло, превратившись в красные и жёлтые пятна. И пока эти пятна плясали у неё в голове, откуда-то снаружи донёсся шелестящий змеиный шёпот:

— Де бушес-с-с… Чого веч-ч-че… Ха-а-аччччч…

«Это просто ветер расшевелил под ногами кучу сухих листьев…» — догадалась она, судорожно растирая слезящиеся глаза. Но кто-то строго сказал в ее голове голосом актера Ливанова: «Опасайся своих желаний!»

Она поёжилась, и, оглядывая безлюдный двор, осторожно качнулась на качеле. Древнее качельное устройство немедленно отозвалось сварливым голосом Бабы Яги. В тон ему заверещало какое-то неизвестное насекомое и, что самое неприятное, исчез чудесный аромат бергамота и мандарина. Зато вместо него усилился запах помойки. Видно, ветер поменял свое направление.

Она вопросительно взглянула на урючину и наткнулась на большого черного кота, который сидел в траве, рядом с деревом, и внимательно наблюдал за ней. Сначала он наблюдал за ней, а потом его взгляд переместился куда-то за ее спину, вся морда напряглась, как у дисциплинированного бойца, а зеленые кошачьи глаза словно считывали чьё-то задание. Хотелось обернуться, но липкое ощущение опасности…

И в этот момент до неё спасительно донеслось сверху:

— Ляпа-а! Выдернутая из своих мыслей, она благодарно подняла голову — балкон второго этажа украшала крупная фигура соседки Марины в яркой цветастой майке. В одной руке она держала миску, а другой дружески махала.

Стерев выражение катастрофы со своего лица, женщина тоже помахала ей в ответ.

— Ляпа, ты чего там расселась? — поинтересовалась Марина доброжелательным звучным баритоном, — заходи ко мне, я пирожки жарю… — и, не дожидаясь ответа, убежала переворачивать пирожки на сковороде.

Женщина, не успев ничего ответить, похлопала глазами, и вдруг чётко услышала в ритмичных звуках качели несокрушимую гармонию художественного скрипа:

«Ля-па — эх ты! Ля-па — эх ты!» — укоризненно выговаривали все разболтанные части качели.

— Досиделась, — усмехнулась Ляпа и встала, ощутив при этом приглушенную боль в поврежденной ноге. Подхватив с земли пакет, пошла, прихрамывая, по направлению к своему подъезду.

Кот, кстати, тут же вылез из своего убежища и лениво потрусил за ней, ритмично обмахиваясь хвостом.

Так, неторопливо, они добрались до тротуара. Здесь Ляпа остановилась, чтобы в очередной раз перехватить пакет, и, наклоняясь, краем глаза заметила чёрную спину, притаившуюся за арычком. «Вот, привязался», — неприязненно подумала она, ступая на тротуар, ведущий прямиком к ее подъезду.

Чёрная спина заёрзала, уловив флюиды враждебности, и выпрыгнула из арыка…

И когда ничего не подозревающая хромающая Ляпа уже почти подходила к своему подъезду, гигантская масса черной шерсти буквально в три прыжка перелетела перед её ошарашенным лицом и приземлилась в районе палисадника.

До подъезда оставалось не более двух метров.

* * *

С величайшей осторожностью преодолев эти два метра, Ляпа шагнула в свой подъезд.

Открыв двери ключом, она, слава богу, без происшествий, оказалась в своём малюсеньком мире, который встретил ее привычным запахом сырости, сомнительным евроремонтом и грудой из обуви, состоящей из тапочек, кроссовок и модельных туфель.

Хладнокровно переступив через баррикады, она потащила окончательно порвавшийся пакет на кухню. Разложив продукты, пустилась на поиски пульта от телевизора. Как всегда, попадались на глаза другие похожие предметы — трубка телефона, пульт от дивиди, калькулятор и даже чёрная массажная щетка, хитро завуалированная в складках одеяла. Всё, кроме этого маленького проныры, этого дезертира, сбежавшего с фронта информации, который тихо затаился где-то в груде домашних вещей.

Ляпа беспомощно застыла посреди комнаты и филосовски задумалась: «Интересно, долго ли я еще продержусь в этом бардаке?»

В конце концов телевизор был включен вручную. На экране возник журналист, который возбуждённо указывал на чей-то текущий потолок, на отлипшие обои и на плачущую полную женщину с маленьким ребенком на руках. Ребенок тоже плакал и размазывал по лицу липкую конфету, видимо, подарок журналиста…

Ляпа поморщилась и переключила на другой канал. Здесь картинка была поприятней. Старинный поезд романтично мчался сквозь равнинные пейзажи. Содержимое этого поезда чопорно глядело в окошко и промокалось кружевными платками. И лишь один мужчина в расстёгнутом чёрном сюртуке не смотрел на проносящийся пейзаж, и не промокался кружевным платком. Вместо этого он смотрел прямо на Ляпу, смотрел нескромно, игриво и через пенсне.

Кокетливо улыбнувшись в ответ, Ляпа обличающе обернулась к подоконнику, на котором возвышалась довольно внушительная пачка анкет. «Сколько же вас тут скопилось!» — раздосадованно подумала она. Кипа бумаг, хранящая в себе параметры роста, веса, интеллекта, а также, платежеспособности виртуальных мужчин из сайта знакомств, пылилась рядом с растущим в горшке мясистым растением, которое в народе называют денежным деревом.

— Где же вы, достойные мужчины в пенсне? — театрально воздела она руки к небу, но пыльные бумаги хранили молчание — это был просто ворох бумажных амбиций по ту сторону одиночества. Впрочем, верхняя бумажка всё же слабо прошелестела в ответ, и Ляпа взяла её в руки.

— Здравствуй, здравствуй, Валентин Петрович! — нелюбезно обратилась она к этой бумажке, — ах, как ты повеселил меня на нашей встрече! Как ты подъехал на своём чёрном джипе! Как блеснул улыбкой! Как распахнул дверцы машины в новую жизнь! Импозантный, моложавый, и всё это, несмотря на то, что твои сорок восемь лет по анкете оказались пятьюдесятью восемью по жизни!

Ляпа замолчала и постаралась быть справедливой — а что, собственно, плохого сделал для неё этот Валентин Петрович? Привёз в кафе «Старый парк», одарил ароматным шашлыком, пивом… Образ сочного шашлыка в компании с весёлыми красными помидорами возник перед её глазами, как укор неблагодарности. «Что же это такое получается? Что он, Валентин, хороший, а она — дурочка, сбежавшая от своего счастья?»

Ляпа поставила свою ногу на табуретку и осмотрела посиневшую лодыжку. Вид был непривлекательным. Кроме того, при неосторожном движении возникала боль. Залезла в аптечку, но не нашла ничего подходящего, кроме какого-то болеутоляющего, а может, это было успокоительное. В общем, она выудила таблеточку, проглотила её с водой, а затем принялась заматывать ногу элластичным бинтом.

Закончив с ногой, она вновь вернулась к своим разоблачениям. Перед глазами возникли студенистые цепкие глаза, щёточка усов над похотливо шевелящейся губой и обидно снисходительный тон:

«Вот, извольте посмотреть, мой любимый сын на сотке, вот мой любимый кот, вот я, любимый…».

Н-да-а, удачным это шашлычное свидание всё-таки назвать никак не получалось…

Подойдя к окну, она отодвинула занавеску. Двор был по-прежнему безлюден. Одинокая урючина, растущая на центральном пятачке двора, казалось, изнемогала от духоты.

«… а что касается вас, женщин, — снова всплыл в памяти барский тон Валентина Петровича, — то вам необязательно быть шибко умными… всё хорошо в меру."

— Смотря какая мера, — жалобно пожаловалась Ляпа урючине, и та сочувственно помахала ей одной из своих веток.

Вечер приближался медленно. Дом напротив незаметно окутывался невидимой средой. Несколько окон в нём горело, как оранжевые фонарики. Старое урючное дерево тоже было ярко освещено уходящим солнцем. Сонные птицы примолкли в его ветвях, ветер улетел в другие дворы, и только неугомонные листья по-прежнему о чём-то горячо шептались между собой. Казалось, что они были освещены изнутри каким-то прощальным огнём. Как будто, солнце, плавно опускаясь за горизонт, зачем-то зацепилось за корявый ствол дерева и полыхало там, среди листьев, красочным пламенем.

А когда оно, наконец, отделилось от ствола и пустилось в свой дальнейший закатный путь, около дерева стали происходить странные явления. Сначала возникло какое-то мелкое дрожание воздуха, потом появились неясные образования, переходящие в затейливые прозрачные формы. А потом эти формы начали сгущаться и соединяться друг с другом, пока не образовали один причудливый сгусток, имеющий форму человеческого силуэта. При некоторой доли фантазии в этом силуэте угадывался образ хрупкой миловидной девушки в просторной ажурной тунике. Воздух вблизи неё немедленно насытился молекулами бергамота, мандарина, ландыша и сливы…

Все предметы, находящиеся во дворе — и качелька, и песочница, и окружающие дома — стали приобретать длинные тени.

Но самая длинная тень появилась у ног призрачной девушки, возникшей странным образом около дерева. Тень начиналась от пяток девушки, тянулась сквозь улицы и площади, скверы и крупные универсамы, и заканчивалась, указывая на один из подъездов степенного серого дома с табличкой «23/9».

Проследив за своей тенью, призрачная девушка на секунду поникла головой, но в ту же секунду расправила плечи, странным образом перевоплощаясь в невозмутимого юношу, который спокойно прошептал: «У тебя всё равно ничего не получится. Ты просто Тень».

* * *

Серый дом, украшенный табличкой 23/9, надменно стоял чуть на возвышении, господствуя над соседскими домами. Надёжность его каменного облика успокаивала нервы, расшатанные жизненной суетой. Казалось, что мировой хаос не просачивается сквозь почтенные, чуть шероховатые, стены. Дом придирчиво глядел своими окнами на снующих людей, мелькающие машины, и, как будто, выслеживал в этой очевидности скрытную сторону представленных событий.

Несколько старинных каштанов широко раскинули свои кроны перед домом. Их крупные мясистые листья неторопливо и с достоинством колыхались в такт ветру, дирижируя неслышной музыке и, вероятно, воображали себя частью богемской рощи.

К семи часам вечера в тени их ветвей начали парковаться машины. Сначала подъехал ярко красный мерседес «кабриолет». Розовощёкий парень с детским лицом вышел первым. Обойдя молодой и нетерпеливой походкой свою машину, он открыл дверцу и подал руку совсем юной девушке, состоящей из безумно длинных ног, золотистых волос и совсем небольшого кусочка ткани, являвшегося, по-видимому, платьем. Они были очень оживлены, без конца смеялись, а потом скрылись в крайнем подъезде, и разглядеть дальнейшее их поведение для каштанов оказалось невозможным.

Следом подъехал давно немытый фольксваген «гольф». Он лихо припарковался рядом с элегантной спортивной машиной и выпустил из себя невысокого мужчину в пыльной кепке. Оглядев местность с прищуром бывалого человека, этот мужчина остановил свой взгляд на ближайшем каштане. Каштан заволновался. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь справлял нужду вблизи его корней. Однако, через минуту мужчина принял какое-то решение и направился к тому же подъезду, в котором скрылись парень с девушкой.

Последней подъехала тойота, цвета мокрого асфальта. Она долго и униженно притискивалась к бардюру. Наконец утрамбовалась, и из неё вышел высокий, плотный, практически лысый мужчина, держащий в руках сигарету. Он был погружён в раздумья, сосредоточенно разминал сигарету пальцами и напевал себе под нос: «Жили у бабуси два весёлых гуся…» Так он стоял минуты две, всё время повторяя одну и ту же фразу, а потом, так и не закурив, отправился всё к тому же крайнему подъезду.

Распахнулась тяжёлая дверь почтенного серого дома. Каштаны изо всех сил изогнулись, пытаясь заглянуть в распахнувшуюся дверь. Но как они ни старались представить, что там, внутри — то ли призрачный город, то ли адские огни, то ли просто чёрная дыра — для них всё закончилось обычным действием. Дверь, как всегда, захлопнулась — и всё тут.

Однако для мужчины, оказавшегося по ту сторону тайны, кое-что прояснилось. Например, он с неудовольствием заметил, что ступеньки под его ногами коварно проваливаются. Зелёные перила лестничного марша шевелятся, как длинные шипящие змеи, закручиваясь против часовой стрелки. Кнопка лифта прыгает, как его собственный пульсирующий висок, а сам лифт визжит, как летучая мышь.

«Жили у бабуси два весёлых гуся…» — упорно напевал мужчина. Ключевое слово в этой фразе было «два». Такая ерунда началась с самого утра, когда обнаружилось, что на дворе второе августа, и что его собственная голова адски раскалывается на две половинки.

Мужчина шагнул в тесную кабинку и стал с отвращением прислушиваться к противному скрежетанию.

Наконец лифт-мышь завис на последнем девятом этаже и брезгливо выпустил его из своих когтей. Мужчина прошёл к единственной двери на площадке, объединяющей три квартиры:

MediVIP

Центр информационной медицины.

Он остановился перед этой дверью, не торопясь жать на звонок. Придирчиво оглядел свой летний пиджак, приосанился и расправил плечи. Потом с достоинством провёл рукой по своей голове, словно там у него колосилась пышная шевелюра. И лишь после этого нажал на звонок.

* * *

Пол большого холла был покрыт мягким бесшумным ковром с бежево-коричневым орнаментом из скорпионьих хвостиков. Вдоль стены поблёскивали зеркала на всю высоту, а напротив отражалась арка, ведущая в столовую. Перед этой аркой расположилась композиция из пузатого кресла с гнутыми ножками, старинного столика в стиле барокко и вполне современного компьютера, водружённого на этом столике. Такой набор предметов заявлял о плодотворном сотрудничестве между восемнадцатым и двадцать первым веками.

Дверь открыл очень маленький, но достаточно крепкий человечек, похожий на Щелкунчика. У него был квадратный череп, большой сизый нос, острые уши и довольно тоненькая шейка. Бесцветные волосы забраны сзади в хвостик, кожа лица красноватая, как у альбиноса, глаза очень светлые, почти белые. Возраст трудноопределимый. Открыв двери, он отскочил в сторону и залопотал:

— А, бухкалтел! Ходи кабинет, бухкалтел, там все узэ соблались, и насяльства плиехала…

— Какое начальство, Яша? — удивился посетитель.

— Небольсая такая, в калстуке… — обстоятельно пояснил Яша, и посетитель попробовал засмеяться:

— Так уж и в галстуке?

На это карлик сердито сверкнул на него глазами:

— Охаивать нельзя, плохо себе делать. А то ить, сунет под антенну…злой, как сайтан! — и, закончив с новостями, карлик важно повернул назад.

Мужчина неуверенно задержался перед зеркалом. Призрак головной боли, затаившийся где-то внутри, снова начал прорываться наружу вместе с двумя осторченелыми весёлыми гусями. Он вздохнул, потрогал под мышкой прозрачную папку с платёжками и счетами и начал нехотя продвигаться по пушистому бесшумному ковру. Натуральный ворс под ногами всё-таки немного успокаивал, а скорпионы, скопившиеся по периметру, пребывали в благодушии и не жалили.

Дверь в гостевую комнату была слегка приоткрыта. Мельком заглянув туда, посетитель заметил блондинку в коротком леопардовом платьице, беспечно сидящую на диване.

«Лёнькин трофей», — равнодушно подумал он, проходя мимо.

Следующая дверь вела в кабинет. Это было довольно большое помещение с синими стенами, овальным столом и большим окном, плотно задёрнутым шторами с ламбрекенами. Вглубине кабинета виднелась еле заметная дверь, выкрашенная в такой же синий цвет, возле которой находился холодильник.

Первым в глаза бросился незнакомец. Не то, что он был злой, как шайтан. Скорее, бдительный Выставив из-под стола ноги в стоптанных кроссовках, он рассматривал обстановку вокруг себя настороженным взглядом солдата, находящегося в дозоре. Отметив на нём затрапезную курточку и кепку, так и не снятую в помещении, вошедший мужчина подумал: «Тоже мне, начальство в галстуке…».

Кроме незнакомца за столом сидело ещё двое — гегемон и Лёня.

Лёня скучал и барабанил пальцами по столу. Он был ещё совсем молодым человеком с невинными голубыми глазами, и гегемон его ценил именно за эту невинность. Однако в миру, нахальный менеджер по продажам электробытприборов, Лёня был далеко не ангел, а самый, что ни на есть, успешный устный соблазнитель. Разумеется, милая куколка, ожидающая в гостиной, была его трофеем.

Сам гегемон сидел во главе стола и время от времени стрелял по сторонам своими маленькими глазками, похожими на светлые блестящие бусины в прищуренной оправе. Кроме того, он делал какие-то пометки в тетрадке.

— Аркадий Васильевич! — обратился к нему вошедший мужчина, незаметно вытирая о брюки мгновенно вспотевшие ладони, — извините, пробки…

Гегемон оторвался от тетрадки и посмотрел на него отеческим взглядом. Большой и представительный мужчина съёжился под взглядом этого маленького пухленького человека с румянцем на гладко выбритом личике, и снова поймал себя на том, что чувствует себя крайне неуютно в роли неофита и хотел бы как можно меньше соприкасаться с этой ухоженной жирной свинкой, именуемой себя гегемоном. Стараясь ни на кого не смотреть, он выложил на стол распечатки сообщений, краткий психологический портрет, кое-какие банковские документы и заторопился с докладом:

— Алла Юрьевна Котина. Внесена в чёрный список неделю назад. Заказчика зовут Валентин Петрович. Фамилия не названа. Род деятельности неизвестен. Но пятьдесят процентов предоплаты он уже перевёл на наш банковский счёт. По пожеланию клиента — в дальнейшем общение будет проходить только в сети.

— Так, так, так, — вкрадчиво отозвался гегемон и выразительно взглянул на него, отчего заныло внутри, — кто будет работать с объектом?

Мужчина вдохнул поглубже и ответил, как можно суровее:

— Исполнитель пока не назначен.

— Так может, вы сами возьмётесь?

— Я? — неожиданно растерялся мужчина, — почему я? Пусть Леонид… — и он глупо замолчал, машинально перебирая бумажки на столе.

Брови гегемона немедленно взметнулись вверх, потом вниз, что означало, что он хмурится. Столь скупые средства выражения ещё больше сбили с толку стоящего перед ним мужчину и, невнятно потоптавшись, как двоечник, не выучивший урок, он несмело присел на краешек стула, рядом с незнакомцем в стоптанных кроссовках, которого Яша отрекомендовал, как начальство.

— Дмитрий Аркадьевич, — зачем-то представился он этому незнакомцу.

— Степаныч, — небрежно буркнул тот в ответ.

— Ну, раз все уже собрались… — сказал гегемон и, с шумом отодвинув стул, зашагал к другому концу стола, где находился компьютер. Несмотря на маленький рост, он вышагивал, как шествуют в почётный президиум. Достигнув пункта назначения, он опёрся пальцами о гладкую поверхность дерева и сразу стал казаться выше, напоминая представителя сетевого маркетинга высокого ранга.

— Дорогие мои! — начал он свою речь певучим тонким голоском, — прежде всего, хочу вас поблагодарить за прекрасное служение высокому делу, — он незаметно скосил глаза на «насяльству», — ваше возвышенное стремление идти к свету, служить блистающим идеалам… э-э-э… сияющего света…

— А нельзя ли покороче? — лицо Степаныча брезгливо сморщилось, как при виде крота, что-то там рассуждающего по поводу солнечного света.

— Я только хотел…

— Отставить, — мрачно и веско оборвал Степаныч, — к делу ближе.

Гегемон обиженно сомкнул губы в тонкую щель и еле слышно заметил:

— Вообще-то, нас никто не предупреждал, что будет представитель из центра.

— Сомневаешься в моих полномочиях? — удивлённо взглянул на него представитель, а потом неожиданно гаркнул, — а?!

— Что вы, Виктор Степанович! — отпрянул от стола гегемон и вытянулся в струнку, — как так можно! Как я могу сомневаться в ваших полномочиях?

— Ну вот. Так-то. А то я уж… кстати, можешь называть меня просто Степаныч, — милостиво разрешил он, — так мне привычнее… — гегемон угодливо улыбнулся, и Степаныч поторопил его, — начинай, что у тебя там по плану?

И укрощённый гегемон слегка дрожащим голосом предложил посмотреть видео по глобальному преображению, произведённому в прошлую пятницу.

— Валяй.

— Между прочим, нашими коллегами преображение оценено в восемь баллов, — явно подлизываясь, проворковал гегемон, — результат неплохой, впрочем, э-э-э… Степаныч… судите сами.

С этими словами он подвигал мышкой и развернул компьютер так, чтобы присутствующие могли видеть на экране растрёпанную девушку, сидящую на стуле в длинном закрытом сером платье.

— Сестры, — сказала она с экрана хриплым голосом, — опомнитесь! Грядёт время, когда чаша ваших грехов переполнится, и души ваши отправятся в мерзкое место, где злой дух назначит вам испытание тяжкое. Призываю вас взирать на Марию, образец святости и чистоты! Призываю идти путём благости Божьей! Призываю к смирению, к признанию своей малости перед мужским родом! Всею душою моею, до последнего моего часа буду верно исполнять обязанности по отношению к мужу моему, на мя уложенные…

— Останови видео, — вдруг снова раздался недовольный сиплый голос, и гегемон испуганно клацнул кнопкой.

— А почему у неё один глаз всё время подмигивает?

Гегемон умоляюще взглянул на вредное начальство и осторожно пояснил:

— Возможно, побочное действие…

— Ай-я-яй… а может, девица-то твоя попросту прикидывается?

Пухлое лицо гегемона задвигалось, ища подходящее выражение. Румянец заиграл ярче. Наконец там установилось выражение преданности, а из неуверенного, чуть перекошенного рта раздался такой сладкий голос, словно его производитель переел варенья:

— За год нашей деятельности ещё не было ни одного случая возврата или хотя-бы недовольства со стороны заказчиков. Есть, конечно, небольшие недоработки, как в данном случае. Но поверьте, на подлинном качестве товара это никак не отражается…

— Стоп, — прервал его Степаныч, прищурившись, — что-то мне подсказывает, что в прошлом ты работал завхозом.

Щёки Аркадия Васильевича запылали жарким огнём, и он застенчиво пробормотал что-то про интенданскую часть женской тюрьмы.

Степаныч живо развернулся к сидящему рядом Дмитрию Аркадьевичу и радостно, по-приятельски, словно, кроме них двоих в комнате больше никого не было, поделился с ним:

— Теперь ты понял, почему он всё про товар, да про возврат? Вот перец! Ещё бы про усушку и утруску вспомнил!

Не дожидаясь ответа от похолодевшего от страха Дмитрия Аркадьевича, снова развернулся к гегемону и громко произнёс, чеканя каждое слово:

— Заруби себе на носу, что личность этого, как ты выражаешься, товара, не так проста, как тебе хочется.

У гегемона подозрительно задёргался подбородок, и всё же он позволил себе возразить слабым голосом:

— Какая там личность… все эти загадочные женские личности всего лишь миф, который создали сами же женщины и навязали его доверчивым мужикам.

— Отменная дурость! — рявкнул Степаныч, — а если ты и в самом деле считаешь, что любую бабу можно просчитать и укротить, то ты… — не найдя сразу подходящего слова, он выставил перед собой указательный палец и принялся крутить им в воздухе.

«Дурак», — особенно не напрягаясь, мысленно закончил за него Дмитрий Аркадьевич. Он глядел на унижения гегемона и отчего-то тихо злорадствовал.

–…то ты не понимаешь, что вместо новой особы создаёшь психологическую матрёшку с вложенными в неё разными личностями, — закончил Степаныч и строго обвёл глазами каждого. Затем он в некотором раздумье почесал у себя за ухом и задал вопрос притихшей аудитории:

— А теперь подумаем все вместе, отчего же эта девица подмигивает?

Все, включая гегемона и слегка озадаченного Лёни, взглянули на монитор, где на них по-прежнему смотрела застывшая девушка.

Посмотрел и Дмитрий Аркадьевич. Странно, но в выражении лица девушки, несмотря на некоторую долю скорби, и в самом деле затаилось что-то неуловимо издевательское. И пока Дмитрий Аркадьевич смотрел, пытаясь разгадать, в чём тут фокус, в его сознании вдруг начал проклёвываться маленький неуверенный росточек догадки. И чем дольше он смотрел на монитор, тем настойчивее этот хилый росток пробивал себе путь. За доли секунды он успел прорасти, увеличиться в размере, превратиться в дерево с пышными цветами, и наконец, увенчаться плодами… И вот в этих-то плодах как раз и заключалось то необъяснимое, то волнующее, то таинственное превосходство женщин, которое они приобрели за своё тысячелетнее рабство.

«О чём я думаю», — ужаснулся он, но было уже слишком поздно — крамольные мысли хлынули из него, как из лопнувшего шланга, а вся доктрина Новой Инквизиции начала радостно и ликующе трещать по швам. Чтобы вернуться к благочестивости, он больно ущипнул себя за запястье… а потом всё щипал и щипал себя, за этим занятием и застал его гегемон.

— Дмитрий Аркадьевич! Да что с вами! Дмитрий Аркадьевич!

— Что? — пришёл в себя Дмитрий и потрясённо посмотрел на гегемона.

— Идите, приведите Непочтительную! — прошипел тот и махнул рукой в сторону двери, — а ты, — обратился он к Леониду, — звони заказчику, как там его… Николаю Петровичу. Пусть подъедет через час, думаю, управимся.

Не произнеся ни слова, Дмитрий вышел из кабинета, добрался по бесшумному ковру до композиции из пузатого кресла, столика и компьютера, прошёл через арку в столовую и остановился перед замаскированной дверью, ведущей в гостиную.

А между тем, девушка, томящаяся в зале, уже вся извелась. Она прислушивалась к открывающейся входной двери, к вкрадчивым шагам по коридору, к голосам, доносящимся до неё время от времени из другой комнаты…

Но сюрприз, сюрприз… Она с нетерпением ждала этого обещанного сюрприза! Лёнечка привёз её сюда, посадил на этот диван и с очаровательной гримаской шепнул на ушко, что её ждёт какое-то сногшибательное, какое-то глобальное преображение! Милый парень, она промечтала о нём весь вчерашний вечер! В её вчерашних мечтах он был отважным и прекрасным принцем, спасающим её от убожества жизни. И конечно, она готова была сейчас сидеть хоть вечность, ожидая, когда её поведут к куче всяких стилистов, которые займутся её новым образом…

Неожиданно девушка громко ойкнула. Задумавшись, она не заметила, как к ней подошёл высокий солидный мужчина.

— Деточка, пройдёмте со мной, Леонид ждёт Вас.

— А где же он сам? — нервно поправила подол девушка, — такой загадочный…

— Пройдёмте, деточка, — повторил приглашение Дмитрий Аркадьевич, приглашая её жестом за собой, — воспользоваться ванной можете здесь, деточка, — он провёл её в комнатку, в которой раздавалась тихая музыка. Девушка нерешительно прошла туда и словно очутилась внутри затейливой вещицы, в которой каждый предмет сверкал и поблескивал, а сама она тут же стала похожа на хрупкую статуэтку, двигающуюся под старинную надтреснутую музыку заводной шкатулки. Сполоснув руки над раковиной, действительно по форме напоминающую морскую раковину перламутрового оттенка, она поискала глазами полотенце и вдруг вскрикнула — над ванной она увидела висящую вниз головой женщину, кровь стекала вниз… брр-р… Это была картина, выложенная из кафеля.

— Современное искусство, знаете ли, — пробормотал Дмитрий Аркадьевич.

— А-а-а! — силилась улыбнуться девушка побелевшими губами, — Лёнечка говорил ведь, что увлекается искусством… — она, поёживаясь, пошла за своим провожатым, стараясь принять беззаботный вид, но за спиной у себя услышала вздох, полный страдания и смертной тоски. Или это ей просто померещилось….

Они зашли в какую-то комнату. Девушка увидела большой овальный стол, сервированный на шесть персон, за которым пока сидело трое — её ухажёр Лёнечка, какой-то грубоватый мужлан в несвежей рубашке и наконец, старый брюзгливый толстячок.

«Что за хрыч, папаша, что ли? — девушка была разочарована, — а где же стилисты?»

Лёнечка посмотрел на неё странным долгим взглядом и отвернулся.

Сопровождающий мужчина молча подвёл её к столу, церемонно отодвинул стул и усадил напротив типа в галстуке.

Предполагаемый папаша молча оглядел её придирчивым взглядом, затем поднялся, зажег высокую пирамидальную свечу и поставил ее в центре стола. Лёнечка тут же подскочил и погасил большой свет, исходящий из прозрачных лепестков люстры. Теперь комната освещалась только пламенем свечи, отчего девушка вообразила себя мошкой, кружащей вокруг опасного пламени этой свечи.

— Вы не проголодались, деточка? — сопровождающий мужчина склонился над ней и осторожно посмотрел в глаза.

— Немного… — несмело ответила девушка, у которой вдруг сильно забилось сердце. «Зачем я сюда пришла? Кто такой этот Лёнечка?» — запоздало спрашивала она себя, безуспешно пытаясь унять сердцебиение. Она не знала, как себя вести, о чём говорить, а все присутствующие торжественно молчали. Ей оставалось только смотреть перед собой, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.

Лёнечка, о котором она промечтала весь вчерашний вечер, сидел где-то у конца стола, и до неё по-прежнему доносился аромат его терпкого парфюма. Внезапно она вспомнила о своём старом, толстом и добреньком Николаше, который оплачивал её съёмную квартиру, возил в магазины и даже обещал личное авто. На фоне мрачных предчувствий, она неожиданно остро подумала: «Мне бы следовало бы кормить его правильной пищей…»

Послышался шум отодвигаемого стула. Это Лёнечка поднялся и прошёл куда-то вглубь комнаты. Девушка оглянулась и увидела за своей спиной холодильник, стоящий в нише, и небольшой сервировочный столик. Лёнечка выбрал что-то из холодильника, сложил всё это на столик, а потом взял в руки нож и стал медленно нарезать какие-то продукты. Она снова села прямо. «Всё хорошо, всё хорошо… — под стук своего сердца успокаивала она сама себя, — сейчас меня чем-нибудь угостят…» Но огромная тень на стене, которую она видела боковым зрением, тень от Лёнечки, шевелящаяся и орудующая чудовищным по размеру ножом, убеждала в обратном — что всё, напротив, очень плохо. Застыв в неудобной позе, девушка продолжала смотреть на эту тень до тех пор, пока Лёнечка не закончил свои приготовления и не вернулся на место.

На столе появились тарелочки с гастрономическими продуктами, веером уложенные колбаса и сыр, и ещё что-то…

Сопровождающий её мужчина принялся ухаживать и накладывать в её тарелку еду. Но не успела она взять в руки вилку, как на фоне неясного тревожного гула зазвучала какая-то заунывная музыка. Её рука застыла в воздухе, а через секунду появился маленький человек. Он словно возник из ниоткуда. Этот человек был одет в длинную полосатую робу. Его волосы были захвачены сзади в хвост. В вытянутых руках, на которых были надеты зелёные перчатки, он торжественно нёс перед собой две старинные чаши. Одна чаша была большая, другая поменьше.

Карлик обнёс чаши вокруг стола, а затем одну из них с поклоном передал «хрычу». Это была большая чаша. Тот принял её и разлил содержимое по бокалам.

Затем карлик снова проделал тот же круг, держа в руке малую чашу. В конце пути он из неё немного плеснул на небольшой поднос, на котором лежали кусочки хлеба, а потом протянул её девушке, испуганно взиравшей всё это время на зелёные перчатки. Увидев, что ей что-то протягивают, она вздрогнула и взглянула в лицо этого странного человека. Её поразили глаза, неровно мерцающие в свете свечи. С этими глазами было что-то не так. Она, цепенея, вглядывалась в них до тех пор, пока не поняла, что они были почти белыми и без всякого выражения. Мутные зрачки быстро перемещались туда-сюда в горизонтальном направлении, и она испугалась этих зрачков ещё больше, чем зелёных перчаток.

Когда она взяла протянутую ей чашу, все присутствующие одновременно встали. Каждый держал свой бокал. Ей тоже жестом приказали встать, и она встала, замирая от предчувствий…

«Хрыч» нараспев произнёс необычный тост:

— Жена да прилепится к мужу своему!

«Да прилепится…» — словно прихожане пастырю гулким эхом откликнулись остальные, после чего с серьёзными лицами отпили из своих бокалов.

«Вот упыри! — очнулась девушка, — что здесь происходит?» — она решительно поставила чашу на стол, но почти в тот же миг кто-то обхватил её сзади. Вдохнув знакомый терпкий аромат, она поняла, что сзади был гадкий Лёнечка. А перед её лицом молниеносно возникла рука в зелёной перчатке, которая подхватила её чашу и поднесла ко рту. Сопротивляться было бесполезно, и она послушно глотала напиток, который был горьковатым, но приятным на вкус, напоминая мартини.

После того, как чаша опустела, её бережно усадили на стул, а белоглазый гном подошёл к подносу с хлебом и стал из хлебных мякишей делать два шарика, постепенно придавая им вытянутую форму. Вскоре мякиши, обильно смоченные полынным напитком, приобрели человеческие формы — мужскую и женскую.

Девушка, оторопев, смотрела на жутковатый кукольный театр.

«Он сказал — прилепится…» — плохо соображала она.

Кукловод и вправду начал пытаться слеплять между собой эти фигурки. Фигурки никак не хотели слипаться, но карлик что-то говорил им вслух, как бы, уговаривая. Наконец, хлебная парочка устойчиво встала в центре подноса, дружно держась за руки…

Девушка бессмысленно созерцала эти фигурки, не понимая ни языка, на котором говорил карлик, ни его действий… но вскоре это стало ненужно — бездонно-низкий голос, исходящий от маленького человечка, убедил и её. Опутанная непонятными словами, она начала медленно валиться в бездну. В какой-то момент в пространство вокруг неё ворвалось непонятное, но грозное гудение. «Холодильник», — подсказало ей её собственное уплывающее сознание, и она попыталась ухватиться за эту последнюю реальность, как за спасительный выступ на скале. Но реальность оттолкнула её от себя холодным равнодушием, а безотрывный гул почти свёл с ума.

— Я больше так не могу… — из последних сил пожаловалась она разбушевавшемуся агрегату, и тот, словно сжалившись, стал гудеть тише и менее надрывно, как-бы, впадая в медитацию: О-о-ом-м-м… О-о-ом-м-м… О-о-ом-м-м…

Девушка перестала сопротивляться и впустила в себя эти последние звуки, похожие на мерцающие тёмные шары. Наступила тишина.

* * *

— И долго она так будет лежать? — озабоченно спросил толстячок, обмахивая свою вспотевшую лысину сложенным вчетверо клетчатым носовым платком.

Девушка лежала на кушетке, уже переодетая в длинное серое платье. К её голове было подведено множество клемм с проводочками. Сверху была установлена специальная антенна. Девушка была неподвижна, но веки её подрагивали.

Степаныч пытливо разглядывал терминал, стоящий у изголовья кушетки, который по своему внешнему виду напоминал простой ноутбук. Яша позвякивал пробирками. А гегемон привычно и монотонно бубнил, успокаивая встревоженного заказчика:

— Ещё минут двадцать, дорогой Николай Петрович. Да вы не волнуйтесь так, на нашу работу ещё никто не жаловался. Скоро вы станете обладателем уникального экземпляра, адаптированного… так сказать, под все ваши привычки. Как раз сейчас завершается стадия копирования.

— И она, правда, не будет помнить, что с ней произошло? — продолжал жалобно скулить заказчик, всё так же размашисто обмахивая свою лысину

— Ну, разумеется! — гегемон начал незаметно подпихивать перепуганного толстяка к выходу, — давайте-ка лучше пройдём в кабинет, посидим, расслабимся, выпьем, условия расчёта уточним… — ласково приговаривая, он не забывал аккуратно подпихивать пухлое упирающееся тело к двери.

Когда они вышли, в комнате остались только Степаныч и Яша.

Яша продолжал стоять возле шкафчика со стеклянными дверцами и что-то вымерять пипеткой. Зелёные перчатки он снял, но оставался всё в том же полосатом балахоне. Теперь это был уже не тот карлик, который открыл дверь Дмитрию Аркадьевичу. Безмозглое выражение лица сменилось на вдумчивое размышление. Время от времени он бросал незаметный взгляд на Степаныча и насмешливо качал головой.

«Шурави, шурави, — думал он, — с тех пор, как я тебя вытащил из пекла караванного пути, контуженного, чудом выжившего после залпа гранатомёта, ты успел преданно прикипеть к наукам. Что и говорить, выгодный помощник. Один из списка пропавших без вести. Никто тебя уже не ждёт… Может, думают, погиб, может, попал в плен, да мало ли, принял ислам, завёл черноглазых ребятишек…»

Аккуратно поставив на полку колбочку, наполненную до половины розоватой жидкостью, он лениво поинтересовался:

— Что, интересно?

— А? — рассеянно переспросил Степаныч, и тогда Яша повысил голос:

— Какого лешего ты нацепил этот дурацкий галстук?

Даже не оглянувшись, Степаныч беззлобно огрызнулся:

— Я же не спрашиваю тебя, зачем ты обряжаешься в клоунский балахон и сюсюкаешь, как пятилетний! Зачем постоянно меняешь голос? А галстук я надел для солидности. Чтобы выглядеть, как представитель из центра.

— Да, страху ты нагнал… А в рубашку стиранную облачиться не догадался?

— Да нормальная она, — отмахнулся Степаныч, — третий день только ношу, — он втянул голову в плечи и снова уставился на девушку. Не хотелось отвлекаться, тратить время на пустопорожние разговоры. Мало ли, когда его ещё пригласят в эту полоумную секту. Наблюдая за неподвижной девушкой, он надеялся понять, в какой именно момент программа, хранившаяся до этого в специальной ампуле, переходит в новый носитель. «Ну, давай же», — мысленно подгонял он жидкий чип, — «давай же, переселяйся в эту чёртову красотку».

Яша решительно просеменил к кушетке и встал рядом. Наступала пора объяснить своему ученику кое-что новое. Он изловчился и пребольно ткнул его между рёбер.

— Ты чего? — вскрикнул от неожиданности Степаныч и обернулся. Взгляд его тут же уткнулся в маленького и торжественного Яшу, который медленно и обличительно поднимал свой палец по направлению к голове девушки.

— Ну-ко, сказывай мне, кто, по-твоему, здесь лежит?

Степаныч вздохнул. Гном любил время от времени менять манеру говорить. Особенно, когда он хотел напомнить Степанычу, кто здесь главный. Сейчас он перешёл на излюбленный уральский говорок.

— Ну, кто, кто лежит… — осторожно ответил Степаныч, — Непочтительная. Так, вроде, вы их тут обзываете?

Но Яша презрительно поправил:

— Здесь лежит ещё один испорченный продукт.

— Да ладно! — искренне изумился Степаныч, — вроде, симпатичная, только худая больно…

— Да девка-то справная… Только почему-то, как две капли воды, похожая на предыдущую. Эти «справные» у нас тут плодятся, как грибы после дождя.

— Да, — равнодушно согласился Степаныч, — все похожи, как с конвейера. Но разве мы виноваты, что у богатых старичков одинаковые фантазии, все заказывают себе похожие модели?

— То-то и оно, — гробовым голосом подтвердил Яша, — не виновны.

— Ну и что тогда тебя не устраивает? Баб перепрограммируют, мужики довольны, мы с тобой при деньгах, что ещё?

Яша молчал и раздувал ноздри.

— Что ещё? — растерянно повторил Степаныч.

Яша перевёл свой тяжёлый взгляд на его открытый рот и вздохнул:

— Учу я тебя уму-разуму — и всё зазря. И мысли у тебя ещё дурацкие и, — он насмешливо поглядел на его шею, — галстук такой же. А помнишь пекло афганское? Вертушка твоя не прилетела, а я на горбу своём…

— Никогда про это не забываю, — хмуро опустил голову Степаныч.

— Отчего ж тогда возражаешь, лихоманка эдакая, — Яша нахмурился и просеменил к двери. Подойдя к небольшому круглому зеркалу, прикрепленному слева от двери на уровне его лица, он начал кривляться и жаловаться собственному отражению:

— И зачем только я его оттуда вытащил? Вытащил, вылечил, да ещё и наукам обучил… зачем? — он хмыкнул и передразнил дебильным голосом, — «мужики довольны…»

Степаныч что-то промычал за его спиной.

— Что? — резко обернулся Яша.

На этот раз Степаныч решил благоразумно промолчать.

Яша, не спеша, вернулся к нему и произнёс, уже примиряюще:

— Вот ты, наверное, думаешь, что делаешь нужное дело — тёток строишь, подгоняешь их под правильные мерки. Что бы мужикам легче жилось, чтобы без хаоса этого…

— Ну да, как-то так…

— На самом же деле наши с тобой усилия смехотворны. Разве сможем мы всех девок перетаскать в свою лабораторию? Это ж жизни не хватит! А ведь, по сути дела, вражда между противоположными полами так и задумана, — он хмыкнул, — не считая короткого весеннего перемирия, когда соки по телесам бегут… гормонально-химические процессы, как у вас говорят. Это, как болезнь.

Конец ознакомительного фрагмента.