На языке эльфов

Сабина Тикхо, 2022

Он странный. С ним никто не общается. У него отменная память. Он повсюду бродит как привидение. Так они говорят. Он учится в Бостонском университете, где все, сторонясь, зовут его Эльфом – из-за татуировки на шее, начертанной на квенья. А еще потому, что чудак. Странно смотрит, странно говорит, странно себя ведет, с приходом нового времени года меняет цвет волос. Половину ночи проводит на улице. Его прозвище не нравится только одному человеку. Студенту исторического факультета, который уже почти два года беспрерывно наблюдает за ним и ночами ходит по пятам, думая, что остается незамеченным. «Все пройдет. А ты? Спроси, что я такое, и тоже – уходи».

© Тикхо С., 2022

© ООО «Издательство «АСТ», 2022

* * *

1

Асфальт мокрый, в переливах и лунном прожекторе. Я срываюсь с места. Время бежать — под тематическую композицию к истории Викаса Сварупа. Jai Ho.

Аллилуйя!

Сегодня я — пародия на человека.

С территории университета на Бикон-стрит, а дальше Коммонуэлт-авеню по общественной аллее вперед и вперед. Мимо горящих вывесок, закрытых магазинов, и много ветра в легких, потому что я ускоряюсь и дышу ртом. Холодно и жарко.

Аллилуйя!

Людей, слоняющихся по улицам после двенадцати, трудно чем-то удивить, и, огибая редких прохожих в своем забеге, я ни у кого не вызываю недоумения. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Там, дальше, неоновый свет стелется по мерцающему асфальту, а после — фонарный красит желтизной автомобильную стоянку. А я несусь, и предметы скачут вместе со мной. Подошва резиновых сапог грузно бьет по каменной кладке — я слышу даже сквозь громкие голоса пружинами в перепонках. Но не торможу.

И даже любимый неудобный плащ не по погоде расстегивается снизу, позволяя сделать шаг шире. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Прыгаю на бордюр, отделяющий тротуар от шоссе, и умудряюсь не потерять равновесие, просеменив по нему короткими шагами.

Впереди цементно-бетонные плиты очередной каменной кладки и группа женщин в ярких переливающихся куртках. Они веселые. Они пьяные. Они добровольно расступаются, чтобы я промчался строго между ними, будто это полоса препятствий. А это она?

Нет. Это погоня. Песня начинается заново.

Аллилуйя!

Почти поскальзываюсь возле хостела, успевая схватиться за фонарный столб. Притормаживаю, ловлю взглядом свет на верхних этажах жилого дома, а выше него — небо.

Темный мир в легких пятнах белых и желтых красок — белки́ и желтки с вечным вопросом о том, что же появилось первым. Миллиарды сотен огней с высоты механических птиц, алмазы технического века, маркеры мастеров выживания.

Я думаю о том, как на затемненных участках лестничных клеток в этих заспанных камнях и кирпичах стоят одинокие люди, разглядывая улицу и меня, а может, с их высоты видно даже собак, поднимающихся в небо. Они, наверное, курят, сжимают сигареты под этими тусклыми никчемными лампами в центре высоких потолков.

Или плачут. По самым разным причинам.

За запертыми уснувшими дверями кто-то мирно спит просто так. Или лежит тихо, страшась утра или терзая себя за вечер.

Мне не видно, но там, на крыше, наверняка тоже кто-то есть. Смотрит вниз на всех семи ветрах, не ощущая пальцев, и мечтает не чувствовать не только их. Если он полетит вниз, я не поймаю.

А песня начинается заново.

Аллилуйя!

Мир темнее ночами, и только в этом цвете вспоминаю, что свободен жить и способен умирать.

Дышу, раскалывая ледяным воздухом горло, и часто-часто его глотаю. Оно не будет болеть завтра. Или послезавтра.

Аллилуйя!

Опускаю голову и оборачиваюсь назад.

Там оставленные бордюры, мокрые пятна зимней слякоти и чужак в грузных кроссовках. На нем куртка, и в свете фонарей она кажется черничной. Красный капюшон давно слетел, открывая лохматые волосы и порозовевшие щеки. Он стоит в десяти метрах прямо в желтых лучах ночных слуг и дышит, как я, и смотрит, пока вздымается грудная клетка и пытается восстановиться ритм.

Сколько стоял? Сколько ждал, пока я подсчитаю людей за кирпичами и стенами?

А песня начинается заново.

Мне нравится, что бежать от больше не хочется.

Через пару метров вход в общественный парк. Место, где мне не спрятаться.

Оба наушника падают в карман к смартфону, и мне доступна ночная тишина. Она обволакивает плавно, привычно здоровается шелестом редких машин, громкими голосами и обрывочным лаем где-то вдали. Где-то, где собираются все собаки, чтобы вместе попасть в рай.

Ночами мир измеряется звуками. Я знаю их все.

На мгновение снимаю кепку, чтобы встряхнуть слегка вспотевшие волосы, и надеваю обратно. Ухожу дальше.

Пешком по узкому бордюру, пару раз оступаясь. Постепенно вглубь, по тропинкам, вросшим между босых трав и оголенных скелетов деревьев.

Меня встречают туи. Пухлые короткие долгожители в вечнозеленых пуховиках. В середине января они еще усыпаны желтыми огнями по всей своей пышной оси. Отблеск от них небольшой, но на влажном асфальте отражаются карликовые галактики, а выше них — человек. Каменный Джордж Вашингтон, огороженный тонкой решеткой. Чтобы не утонул в этой звездной луже.

Позади — редкое шарканье кроссовок и шелест ягодной куртки.

Позади, конечно, куда больше, но я слышу только особенности чужой походки.

Голову задирать не нужно, и так видно: небо черно-синее, густое, насыщенное. И луна смотрит, и пара окон не спит: наблюдают тоже.

За тем, как я все-таки оборачиваюсь.

Между нами куда больше, чем два метра, но у него сейчас такой вид, будто есть что-то, чего я не знаю. Что-то, что известно только ему.

Я думаю, мы стоим несколько минут.

А сколько бежали? Больше пятнадцати? Двадцать?

Я знаю, сколько сюда идти, но бежал впервые.

Впрочем, какая разница, моя погибель, уже догадался, что «он» — это ты?

— Выбери карту, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

Ты замер в статичной позе лицом ко мне и первому американскому президенту. Щеки еще розовые-розовые. А кожа яркая при свете фонарей.

— И ты скажешь, что меня ждет?

Мы говорим впервые.

Впервые заговариваешь ты.

— Я скажу то, что ты хочешь услышать.

Не глядя тасую карты: часть вперед, часть назад, слой по центру, чтобы толкались, завоевывая себе место.

— Как ты узнаешь, что именно я хочу услышать? Прочтешь мысли?

— Я не Эдвард Каллен.

— Это хорошо. — И спокойно руки в карманы. — Тогда кто?

— Мне обязательно кем-то быть?

— Необязательно. Но если ты кто-то, я бы хотел это знать.

У тебя громкий голос. А может, это вокруг слишком много тишины.

— Зачем?

— Ну, если ты, допустим, вампир, мне будет полезно обладать этой информацией.

— Боишься, что я высосу твою кровь?

— Боюсь, что состарюсь, и ты достанешься кому-то другому.

У тебя глаза мерцают. Может, отражают гирлянды, может, луну.

Может, душу.

Какая она у тебя. Какого цвета. Высохшая или во влажной акварели? Какой формы, как звучит на ощупь и какой оттенок у звука.

Знать не хочу.

Отворачиваюсь к жилому комплексу справа. Считаю горящие окна, стараюсь отвлечься.

— Прости. — В твоем голосе что-то меняется. Не хочу знать, что, — я не хотел так… сразу.

— Эльф.

— Что?

— Я не вампир. — Возвращаю взгляд. — Я эльф.

Ты впервые улыбаешься за ночь. Не той нелепицей, в какую обычно обращается твое лицо при сильном приступе смеха, когда морщишься и жмуришь глаза.

Просто слегка.

Немного милостиво.

Не понимаешь:

— Ты наверняка не в восторге от прозвища, которое тебе придумали, но, честно говоря, оно тебе чертовски подходит.

Они не придумали.

— Они не придумали.

Просто почувствовали.

— Просто почувствовали.

У людей есть дар интуиции. Они не знают, откуда и как им пользоваться.

Но он у них есть. Шепчет и внушает истину. Выбор каждого — принять ее серьезно или высмеять.

— Значит, эльф? Прям… — вынимаешь руку и вращаешь кистью, на мгновение отводя взгляд: думаешь, как сострить, — по рождению?

Хорошо. Чем быстрее уйдешь, тем лучше.

— А как еще можно стать эльфом?

— Я в курсе, что укусы тут не помогут, но мало ли. Тебе же лучше знать.

Молчу и жду.

Прочти по лицу, что я не шучу. Пусть тебя это спугнет или рассмешит. Пусть заставит уйти.

— Откуда у тебя способность знать будущее? Не помню, чтобы эльфы такое умели.

Не помню, чтобы мы с тобой так долго говорили.

— И много ты знаешь эльфов?

Опять улыбаешься. Иначе.

— Справедливо. — Легким движением вверх. Добродушие. — Расскажешь о них?

— Выбери карту. — Прекращаю тасовать, раскрываю веером в ладонях.

— Не хочу.

— Причина?

— Мне не нравится, что карты могут знать все лучше меня или за меня. Неприятно думать, что мной манипулируют.

— Любишь «Матрицу».

Легкий кивок — подтверждение.

Тогда все ясно.

Я убираю карты. Возможно, ты видел, как часто они оказываются у меня в руках, и знаешь, что обе стороны в рубашках.

— Выходит, ты все равно бессмертен? — Смотришь пристально и никуда больше. — Не будешь стареть?

— Буду.

— Тогда ты необычный эльф.

Вовсе нет.

— Я обычный. Просто про́клятый.

— За что и кем?

Коротко мотаю головой: все не так.

Исправляю:

— За кого и чем.

Ты молчишь в ответ несколько морозных секунд, пока ветер теребит пряди, разбрасывая по макушке.

Природа даровала тебе волосы прямые и черные, как у всех на условной родине. Но ты рожден в штатах и упрямо противишься однообразию. Немного по-детски и слегка самодовольно, но человеку иногда не хватает всей жизни, чтобы перестать печься о своем облике в глазах остальных.

У меня точно ушла не одна.

А сколько прожил ты, я не знаю.

В этом времени пряди у тебя волнами, и такой же эффект — будто мокрые, как после душа. Это не свое, это гель на ночь, всегда разный, какой попадется. Пальцами в волосы, пару движений — «и на утро морской рай для серфингиста».

Я умею подслушивать.

— У тебя есть кто-нибудь?

Скупая мимика не предает меня, но я почти на рефлексах щурюсь.

Что?

Ты покорно принимаешь мое молчание. Тебя не смущает, ты не смущаешься:

— Я имею в виду кто-то, кто касается тебя. Просто так. Не спрашивая разрешения. Кто-то, кому ты даешься. Кому позволяешь себя раздевать? Греть?

Смотришь прямо в глаза, выглядишь спокойно, серьезно. Но непонятно.

По твоему голосу и виду я не могу разобрать.

— Ты хочешь меня? — Пора разгадывать головоломку. — В этом причина?

— Причина чего?

— Того, почему ты всегда приходишь и следишь за мной.

Сбиваю твой взгляд. Наконец-то.

На несколько секунд. Падает вниз к космическим лужам.

— Ты давно знаешь об этом?

— Очень давно.

Киваешь. Видимо, самому себе.

А потом взглядом по моим коленям, вверх по мятой ткани плаща, мажешь по шее и находишь зрачки даже в тени козырька кепки.

Иглы колются под солнечным сплетением, но я научен игнорировать.

— Я прихожу не следить. — Слегка голову склоняешь в сторону, словно слишком велика масса.

— Зачем же?

— Я прихожу, чтобы побыть с тобой наедине. — Где-то вдалеке шипит резина, как при резком торможении. Кто-то лихачит на полупустых дорогах. А я не могу унять иголки. Держу лицо, но разве это считается, когда… — Ты нравишься мне, — когда вот… так. — Ты безумно мне нравишься.

Опыт должен помогать. Должен делать сдержаннее:

— «Безумно» — отличное слово. Оно должно объяснять, почему ты преследуешь меня больше года?

— Подойти нелегко.

— Почему?

— Потому что я обычный. — Короткая пауза на твоих губах сразу нагревает воздух. — Таким не достаются эльфы. Это же не Дисней.

— Эльфы никому не достаются.

— Даже другим эльфам?

— Никому.

В кармане колода карт шуршит под пальцами. Перебирается. Успокаивает, словно четки.

— Иными словами, у тебя нет того, кому ты позволяешь себя раздевать?

Скупость мимики позволяет машинально приподнять брови.

Вот и дошли. Вот и ответы.

— У меня точно нет кого-то настолько похотливого.

— Несдержанная похоть — это когда одежду рвешь или не заботишься о том, чтобы ее снять. — У тебя поразительно простой тон. — Просто берешь и… трахаешь. А раздевать — это совсем не о сексе, это о доверии и отдаче.

— Значит, хочешь меня раздеть?

Что мне еще остается, кроме уточнений?

— Хочу, чтобы ты мне доверял и давался.

— И дальше что?

Что мне остается, кроме уточнений!

— А дальше будем стареть, само собой. Как положено.

Пытаюсь отвлечься на колючие проволоки гирлянд. И карликовые галактики на влажном асфальте.

— Ты долго придумывал все это?

Усмехаешься. И взгляд чуть вверх — к первому президенту. Чтобы помнить, что мы здесь не одни.

— Самое интересное, — плавно спускаешься ко мне обратно, — я не сказал ни слова из того, что придумывал для первого разговора с тобой.

— Какие там были варианты?

— Слепая надежда и фраза на случай, если ты строго по девушкам.

— И как она звучит?

— Очень глупо. «Ты не мог бы попробовать сделать для меня исключение?» — И поджимаешь губы, предотвращая улыбку. А глаза смеются. Над самим собой. И теперь вижу, что волнуются. — Еще я был готов предложить переодеваться в девчонку, когда мы будем наедине. Но это когда совсем отчаивался.

— И часто ты отчаивался?

— Всегда.

Я в галактическом болоте по щиколотки с тех самых пор, как ты начал сниться мне под сотнями лиц и полов, играя в прятки и придумывая мне испытания.

Я узнаю́ тебя в каждом сне. И, когда касаюсь плеча, догоняя, только тогда с тебя стекает краска, густой массой с лица, плеч и к ногам, стирает костюмированность, являет тебя самого. С немного крупным носом, глазами самой ожидаемой формы, волевой линией подбородка и антонимичными губами: слишком тонкой верхней, достаточно широкой нижней. С густотой черных волн и спрятанных бровей, широкими плечами, нелепой улыбкой и самым неприятным смехом из тех, которые мне доводилось слышать.

— У меня есть тот, кому я доверяю и даюсь.

Мой золотой парашют раскрывается вовремя. Но я все равно разбиваюсь о выражение твоего лица.

Ты смотришь, припечатывая. Дергаются брови, сводятся к переносице, а грудь набирает воздух медленно и показательно.

Это выглядит напряженно. Я не должен, но сжимаю руки в карманах, наблюдая. За тем, как ты выдыхаешь звучно, не сводя пристального взгляда.

— И ты уверен, что этот человек — твоя судьба? — Голос спокойный, как будто с выправкой военного. Но я вижу: в тебе тьма тонов и оттенков.

— Ты вроде не веришь в судьбу.

— Я сказал, мне неприятно думать, что мной манипулируют. Но, если нужно было бы выбрать кого-то одного, кому можно будет мной манипулировать, я б…

–…ты бы выбрал меня.

— Предсказуемо?

— Слишком много «бы».

И вопросов.

Что тебе нужно? О чем думаешь?

Кем кажется полуночник, слоняющийся в резиновых сапогах каждую ночь с часу до трех? Этот полуночник для тебя чуть больше, чем чудак с философско-психологического, имя которого многие уже забыли, слишком привыкнув к прозвищу?

Или все куда более пресно. Экзотический трофей, гипоманиакальный порыв?

Следи за рукой, Чон Чоннэ.

Ночью мир одиноко бессмертный, как я и весь мой род. Бессмертно одинокий, подобно моим вековым прогулкам. Так всегда было. С постоянством, к которому я привык.

А потом появился ты.

Вопреки моему желанию и железному упрямству, разделяешь меня на два, превращая в пять десятых.

Ты — это по-прежнему целая единица. Участник и завсегдатай всех прочих чисел. Полиаморный. Часть другого народа. Другой картины мира.

А у меня есть небо, и оно гремит, предвещая дождь и яркие штрихи белой краски. Оно пишет кистью. На языке моего народа.

Говорит, что я уже убит.

— Я открытая книга. — Ты же коротко вздыхаешь и совсем по-детски покачиваешься на носках. — Если не понравился со стороны, у меня вряд ли получится завоевать тебя вблизи.

— Завоевать. — Я хочу поморщиться. Это слово — вечная ассоциация походов, после которых я сам себя проклял. — Интересное ты выбрал слово.

— А как ты хотел. Эльфы же никому не достаются. Тут только воевать.

И не улыбаешься. Перестал качаться на носках, теперь смотришь и смотришь. Упрямый.

— Не нужно воевать, Чоннэ. Ты мне не нравишься.

И это правда.

— Ты же ничего обо мне не знаешь.

А это не совсем.

— А ты ничего не знаешь обо мне.

— Так расскажи.

— Тебе не понравятся мои истории.

— Тем лучше для тебя, правда же? — Неправда. — Ты же теперь больше не заговоришь со мной?

Неважно, что и где колется и шипит. Неважно.

Я согласно мотаю головой.

Ты молчишь. Как будто что-то в тебе назревает, вот-вот даст ростки.

— Разреши подходить и задавать по одному вопросу в день. — Вот что. — Всего один.

— Нет.

— Почему сразу нет?

Потому что наступит день, когда вопросы прекратятся. Я не хочу его ждать и все равно оказаться неготовым.

— Потому что ты мне не нравишься.

Надо уходить. Надо прошлепать по этим космическим лужам прочь от Джорджа Вашингтона и черничной куртки.

Прочь.

У тебя древесный одеколон. Со свежестью улиц и запахом ночи слишком ласкает мне кожу, но отвожу взгляд и делаю шаг.

Потом легче. Мне больше необязательно на тебя смотреть. Просто мимо, просто обратно. Просто ск…

А вот это нельзя. Касаться меня без разрешения.

Я пытаюсь потянуть на себя: отпусти, но ты держишь крепко поверх локтя. Мне не больно. Не там, где твои пальцы поверх моего плаща. Отпусти.

Отпусти.

— Отпусти.

— Итан. — Больше, чем чудак с факультета психологии и философии. — Я полтора года не сплю ночами, чтобы побыть с тобой.

Мы плечом к плечу. Я спиной к президенту, ты — лицом. Профилем.

Остальное — ко мне.

Чувствую твое дыхание. Жевал арбузную жвачку. Куда она потом делась? Выплюнул где-то на ходу.

Я так же не хочу.

— И столько же преследуешь меня до Хингама каждую пятницу.

Бито.

Выпускаешь руку и отводишь взгляд. Теперь ко мне профилем, лицом — к президенту. Глаза мерцают, запирают в кольце огни гирлянд и влажность ночи. Опускаются к мокрому асфальту.

Стушевался.

Действительно думал, я тебя не замечаю, не знаю, что ты всегда наблюдаешь? В тени, среди толпы и в частотах шума.

— Как давно ты об этом знаешь?

Тихо, но смиренно.

Я вижу: этого стыдишься. Есть основания.

— Давно.

Твои блестящие глаза поднимаются от земли и теперь выше, снова к фигуре Джорджа Вашингтона.

Я чувствую, а потом оборачиваюсь. Чуть вперед — и могу коснуться носом смуглой в сумерках щеки. Она, наверное, холодная. И теплая тоже.

Вблизи ресницы у тебя пышные, как елочные иголки, — острые, а брови густые, открытые стараниями ветра. Мягкие, наверное, если провести пальцем.

— Из-за этого отказываешь?

Изо рта пар, и я смотрю на губы. Чуть обветренные, мокрые от слюны.

— Из-за твоих преследований? — Выдыхаю тоже. Теплый поток толкает тебя в щеку, побуждает обернуться. Я могу найти свое отражение у тебя в зрачках. — Нет.

— Тебя это не пугает?

— Ты меня не пугаешь.

— Я пытался так не делать. — Твой взгляд медленно поднимается к моим бровям, цепляет козырек кепки, и только после — снова к своему зеркалу в моих глазах. — Правда.

— Но?

Слышу, как ты дышишь. Вижу, как смотришь. Иначе чем на чудака в странных татуировках, бродящего по футбольному полю и срывающегося на бег, оттолкнувшись от трамплина собственных мыслей.

— Но я начинаю скучать по тебе.

Качаю головой.

— Это красиво. — И снова отворачиваюсь к шоссе. — Но это чушь.

— Один вопрос в день.

— Я сказал: нет.

— Слабо́?

Голова поворачивается на возмущенных рефлексах. Глаза опять в плену вместе с отражением.

У тебя на губах легкая улыбка. И смотришь в меня так, что я в звездной луже уже не по щиколотки. По губы.

На которые ты не опускаешь взгляд. Держишь зрительным контактом намертво.

— Ты боишься, — сам удивляешься своим же словам. Как будто лампочка зажглась в тебе. Осенило, — что тоже можешь начать скучать по мне.

Есть банальный ответ-защита. «Не льсти себе». Но это как раз то, что тебе следует делать.

Потому что я уже.

— Неверно.

— Чем докажешь? — И, довольный собой, разворачиваешься ко мне грудью.

Все еще легко, но беззастенчиво улыбаешься. Побеждаешь.

Забыл, что, будь я другой породы, твои нездоровые преследования не вызвали бы ничего, кроме щекочущего страха и механической неприязни. Не будь я другой сути, другой расы, уже бежал бы от тебя прочь, едва завидев в тени́.

— Ответами.

Не улыбайся так. Я же могу убежать. Пока ты меня окончательно не утопил. Пока я еще могу передвигать ногами. Хоть и с трудом.

— Можно, начну сейчас?

Ты, третьекурсник, выглядишь сейчас как ребенок. Это не желтизна фонарей и не теплые апельсины гирлянд. Ты сам… светишься.

Ну, давай, моя погибель.

— Такой, на который я смогу ответить коротко.

— Почему? Ты замерз?

— Это и есть вопрос?

— Нет. — И так мотаешь головой, что волосы закрывают брови и застревают в лабиринте ресниц.

И стоишь. Смотришь.

Хитрый.

— Я не мерзну, — поддаюсь.

— Я думал, не мерзнут оборотни.

— Это вопрос?

— Нет. — Ты снова улыбаешься. — Когда у тебя день рождения? Вот мой вопрос.

— Это так важно?

— Определенно. В этот день я буду будить тебя поцелуями и выполнять все твои приказы.

— Не будешь.

А руки погнули пару карт. Карты никогда не лгут.

— Окей. — Со всем согласен, наглец. — Так когда ты родился?

Ну, лови. Ты сам начал с этого вопроса.

— Семнадцатого августа тысяча первого.

— Тысяча… первого? — Морщишься. Думаешь. Как тебе думается? — Типа, нашей эры?

Улыбаешься. Не понимаешь.

Твои непослушные волосы привлекают внимание: машинально бросаю взгляд на вновь открытый лоб.

— Я же сказал, — отмечаю, как меняется образ и даже форма лица, — тебе не понравятся мои истории.

Тебе перестану нравиться я. Все лопнет скользким мыльным пузырем. Потому что это в вашей природе. Людской.

Непостоянные, полиаморные, эмоционально нестабильные иллюзионисты, чьи фокусы я знаю наизусть. И каждый могу разоблачить.

Следи за рукой, Чон Чоннэ, которого все зовут Джей.

В конце спрошу,

где наперсток.