Медичийские звезды

Анита Польваре

Любовь и предательство, герои и злодеи, великие мира сего и маленькие люди. Раскрыть для себя природу этих фундаментальных понятий предстоит персонажам в процессе поиска утерянных бумаг «упрямого Галилея».

Казнь

Ночь в Вечном Городе выдалась оглушающе тихой. Мир замер в горестном ожидании неотвратимо ужасного и необъяснимо жестокого. Говорят, в такой тишине слышно, как стучит сердце.

На via del Grifone под самой крышей грязно-желтого дома, в небольшой комнате, меблированной грубым деревянным столом, стулом с высоченной резной спинкой и большой кроватью слева от окна, прямо поверх одеял лежал флорентийский лютнист тридцати пяти лет. Изящная палисандровая лютня, искусно выполненная мастером-лютье шестнадцатого века, висела на противоположной стене над простым массивным походным сундуком, обитым железом. Жилище наполнял легкий предрассветный полумрак и сладко-тяжелый запах фруктов трехдневной давности, лежащих на тарелке рядом с кувшином.

Дионизио не спал. В убивающей тишине он не мог спать и не слышал биения сердца. Скрежет мыслей усугублял мучительную боль в голове.

Чем они разгневали небеса и Всевышнего? За что им выпало все это? Дионизио сел на край кровати, обхватив голову руками, и тихонько застонал. Как случилось, что в этом полном гармонии, красоты, науки и искусства мире она оказалась в самом его страшном месте — в камере инквизиции? Собственный стон показался хриплым криком, способным поднять на ноги весь город. Город спал.

Теперь Дионизио понял, как она важна в его жизни, и что их отношения — не флирт и не мимолетное увлечение.

Он виноват. Бумаги принес он. И сейчас проклинал себя, что бросился искать помощи у слабой женщины, зная наверняка, что она не откажет. До сего дня все воспринималось как должное, как само собой разумеющееся — играл на лютне, читал стихи, занимался важными делами. Теперь жизнь лишилась самого главного — смысла! Смысла всего, что казалось естественным и не вызывающим сомнений. Именно он отдал ее в руки инквизиции. В смертельные руки, откуда нет исхода.

Музыкант смотрел в пол воспаленными от горя глазами. Душу терзала мысль не только о вине, но и о беспомощности. Нет ничего чудовищнее, чем осознавать беспомощность. Это сводит с ума. Хочется, безумно хочется заорать, броситься на противника, будь то человек или зверь. А он — враг — только и ждет демонстрации бессилия, потому что ему этого и надо. Нет сомнений, именно так и проявляется Дьявол. Упивается твоей слабостью. Наслаждается твоей уязвимостью. Высасывает из тебя всю жизненную силу. До опустошенности. Забирает из тебя Человека. Мать, от которой отрывают ребенка и бросают в огонь, сходит с ума, потому как беспомощна и не может помочь своему дитя! Муж, жену которого на его глазах разрывают на части, перестает быть человеком, потому как беспомощен. И вот, когда наступает край, когда ощущается едкое дыхание безумия, тогда исчадие ада уверенно бросает в безвольную душу зерно мести. От прорастания этого зерна и возникает он — сладковатый привкус мести… И свершается подмена. Жизнь наполняется смыслом. Появляется цель. Все помыслы устремлены только на одно — месть. Так Дьявол забирает душу себе во служение. Но исполнителями его воли, загонщиками в состояние бессилия, могут стать кто угодно, человек, любое животное, природа. Даже, как нам порой кажется, Он — Бог! И мы восклицаем — за что же Ты так с нами?

Но кому может мстить Дионизио? Он сам виноват. И сделать ничего не может.

Холодный луч солнца коснулся ступней и быстро исчез. Светало. Музыкант поднял голову и хлопнул ладонями. Пора. Быстро встал с кровати, накинул чистую белую рубаху. Заткнул за пояс большой кривой нож: «Пусть будет». Перед дверью накинул плащ, схватил шляпу и вылетел на улицу.

Музыкант был невысок и худощав. На смуглом лице блестели серые с черными ресницами глаза — живые и умные. Анне очень нравились темные вьющиеся волосы Дионизио — при встречах с глазу на глаз и в мечтах она любила легко запускать в них руку и ощущать мягкость. Тонкий и одновременно мужественный профиль сводил Анну с ума. Двигался Дионизио быстро и порывисто, при разговоре много жестикулировал, особенно, когда волновался. Улыбка выдавала в музыканте человека открытого и импульсивного — он всегда смотрел собеседнику прямо в глаза.

Светло, но небо затянуло тучами. По улицам и закоулкам в сторону Campo dei Fiori тянулись ручейки людей, кто шел в одиночку, кто с детьми. Горожанам площадь хорошо знакома публичными спектаклями сожжения еретиков, ведьм и прочих отступников веры. Музыкант старался не смотреть по сторонам, но до него доносились выкрики и смешки в адрес сегодняшних жертв, что вызывало в груди жгучее ощущение боли. Почти бегом он добрался до Тибра в районе моста Sant Angelo. На мосту, вдоль набережной и прилегающих дорог стояли копейщики и гренадеры. Подступиться близко оказалось невозможно. Тибр хлёстко дунул в лицо порывом ледяного ветра, едва не сорвав шляпу.

Вскоре из ворот Castel Sant Angelo выехали четыре роскошные кареты, у двух окна задернуты плотной тканью. Чуть позже солдаты в миланских латах вывели четырех женщин в длинных балахонах из грубой серой ткани с большими капюшонами, накинутыми на головы. Связанные по рукам и друг с другом, обессиленные долгими пытками и голодом, они едва переставляли босые ноги, с трудом удерживаясь, чтобы не свалиться от порывов ветра.

— Странно, уже в серу переодели, — проскрипело над ухом Дионизио.

То была дряхлая старуха с черными растрепанными волосами, трепыхавшимися на ветру из-под ветхого черного платка с неопределенным выцветшим рисунком, в длинной черной юбке и странной, разъеденной временем палкой в руке. Глаза ее смотрели пусто и невидяще.

— Почему в серу? — недоуменно спросил Дионизио хриплым голосом.

— Как почему? Ясно ж почему! Чтобы точно сгорели. Их на площади должны переодевать! Прилюдно. Порядок таков. А они, ведьмучки, уже в сере. Все не так стали делать! — потрясая палкой, скрипела старая карга. — И на телеге должны везти, а не пехом идти!

«Сама ведьма», — чуть не выругался вслух лютнист. Порыв ветра с реки вновь обдал лицо холодом. «Боже! Как скот ведут на убой!» Он всматривался в каждую из девушек, пытаясь поймать лица, цвет волос. «Анна? Где ты? Подними голову! Почувствуй! Я здесь!» Увы, капюшоны слишком велики, а головы понуры. Все четверо выглядели одинаково истощенными и обессиленными, и понять, кто из этих женщин есть кто, делалось невозможным.

Процессия медленно продвигалась к основному месту событий. По мере приближения толпа становилась плотнее. Дионизио поразило, что почти каждый на пути процессии пытался уязвить одну или нескольких из жертв. Бросали овощи, грязь, плевали. Музыкант замер. Боже! Точно так же и Он шел сквозь строй ненавидящей и жестокой толпы. Ради кого? Цепь нелюдей, кривящих гнилые рты и щурящих больные гноящиеся глаза… Ради них Всевышний отдал своего Сына?

Какой-то здоровяк сильно толкнул Дионизио в бок с окриком: «Ну, чего рот раскрыл! Не мешай людям!» Людям… Рука невольно потянулась к ножу, но, опомнившись, Дионизио просто отошел. Процессия скрылась из виду. Он побежал к площади. Все тело напряглось, как у собаки в погоне за дичью. Нужно прибежать на площадь раньше. Он должен пробраться к эшафоту так, чтобы Анна увидела. Он должен оказаться рядом. Он откинет поленья, вязанки хвороста и спасет ее.

Добежав, Дионизио с ужасом увидел — площадь забита зеваками, и к эшафоту не протолкнуться. К тому же везде стояли гвардейцы. В толпе смеялись и шутили, плевались и ругались на чем свет стоит, жевали и отхлебывали. Площадь источала запахи плоти и еды. Из распахнутых окон разноцветных домов, обрамляющих площадь, торчали головы вельмож, кои пользовались привилегированным положением и арендовали комнаты с видом на эшафот. Толпились мужчины, женщины, дети. Дети… Он вспомнил, что шестнадцать лет назад здесь казнили некоего философа Бруно и тоже привели много детей. Все верно. Если с детства приучать к смерти, она перестанет вызвать ужас, как по отношению к другим, так и по отношению к себе. Макабр становится таким же привычным, как и гальярда.

Показалась процессия. Гул затих. Цепочка из четырех жертв в окружении солдат появилась на площади. Зеваки принялись подниматься на цыпочки, толкаться, чтобы лучше рассмотреть, что происходит в начале площади. Появился здоровенный детина в черном одеянии, оживший минотавр, только, что без рогов. То был штатный палач Вечного Города, приглашенный из Германии старший сын Мастера Франца нюрнбергского. Как и полагается, carnifix, как настоящий артист, всегда выкладывался полностью, чтобы порадовать зрителей и сделать зрелище незабываемым, чтобы о нем вспоминали долгое время, от этого еще зависела прибавка к жалованию. Когда жертвы приблизились к эшафоту, он поднял группу из четырех невесомых тел, словно связку пуховых подушек, и установил возле столба, торчавшего из огромного стога вязанок хвороста, обложенных крепкими поленницами. Это вызвало бурный хохот толпы. У Дионизио перехватило дыхание, он сглотнул нестерпимо приторную слюну. «Этот первый», — он попытался прорваться ближе, что оказалось невозможным.

К женщинам подошел монах. Площадь притихла. Монах спросил каждую, кается ли она в грехах, и, получив кивок ото всех, кроме одной, которая попыталась плюнуть ему в лицо, поспешил прочь, будто боялся, что подожгут вместе с приговоренными. На эшафоте появился глашатай в пестром одеянии и начал зачитывать, успев ухватить рукой шляпу, которую едва не сдул порыв ветра:

— Лючия Полетти! Обвиняется в колдовстве! Приговорена! — толпа радостно проулюлюкала. — Селена Марелли! Обвиняется в колдовстве! Приговорена! — взрыв радости публики. — Мария Шико из Прованса. Обвиняется в ереси. Приговорена! — возбуждение людской кучи дошло до экстаза. — Анна Ста…

Шум стоял невообразимый, и лютнист не разобрал слов. Он осмотрелся. Рядом стоял толстяк с большим куском фокачча с сыром.

— Что он сказал? — нервно спросил Дионизио.

— Что, что! Приговорена! Ведьма! — радостно ответил тот.

— Кого именно? Как назвал?

— Да какая разница! — взревела туша, которую отвлекали от зрелища. — Анна какая-то там.

— Стампи? — с испугом произнес музыкант.

— Да кто их там разберет. Может, и Стампи. Или как еще там. Да отстань ты! — рявкнул мужичок и угрожающе посмотрел.

Одна из приговоренных опустила голову, и из-под капюшона рассыпалась прядь каштановых волос. «Анна!»

Верзила-минотавр подошел к вязанкам с горящим факелом и поднял его над головой. Толпа взревела, будто грешники вскричали во всех кругах ада. Палач быстро обошел каре из вязанок хвороста и поленниц, поджигая со всех сторон. Над площадью взвился сизый столб дыма!

Дионизио стоял в полном оцепенении.

— Хорошо им, — проскрипел над ухом голос.

Дионизио резко обернулся. Старуха.

— Как же это хорошо? — он еле ворочал сухим языком.

Старуха продолжала, будто получала удовольствие, комментируя события.

— Страдать меньше будут. Умрут до того, как сгорят. От дыма. Да и хворост сырой. Это не то, что галльский костер, на котором Орлеанскую Деву сожгли. Там видно, как тела полыхают. Этих пощадили, на большой костер приговорили. Видать, раскаялись, грешницы.

Невдалеке грозным раскатом город накрыл гром. Шум на площади существенно стих. Над столбом взвился вьюном серый дым, закорчились языки пламени. Толпа опять взорвалась неистовым криком.

— Anna, eccomi qui! — Дионизио не услышал сам себя, но люди вокруг замолчали, и он почувствовал их хищные взгляды. Рука потянулась к ножу. Он ощутил себя затравленным животным. Сладковатый привкус опять наполнил рот и высушил язык. Он им всем, каждому на площади, отомстит за Анну. Раскатившийся всеобщий вздох отвлек рядом стоящих горожан на взметнувшиеся огромные языки пламени, толпа отвернулась. Площадь обдало запахом серы.

Дионизио огляделся. Старухи след простыл. Толстяк рядом кусал фокачча, другие тянули шеи и вставали на цыпочки. Вокруг горохом рассыпалось: «Stanno bruciando! Stanno bruciando!» Палач подошел к кострищу и железным багром отодвинул несколько вязанок, которые еще не сгорели. Площадь хором выдохнула: «Ах!» Толпа наблюдала, как горят тела жертв, привязанных к столбу бурой от жара цепью. «Горят! Горят, ведьмы!» — в невообразимом экстазе шипело вокруг Дионизио. Огонь взвился вверх со всей мощью, увлекая за собой сноп искр и пожирая все, что сегодня приготовили на съедение. Поленья трещали и хлопали смолой. При каждом хлопке плебс радостно улюлюкал, думая, что это лопается кожа ненавистных колдуний.

Стало очень жарко, народ, что ближе к огню, начал тесниться назад, выталкивая с площади тех, кто поодаль. Последние же, стоящие по краям, оказывали сопротивление, желая продолжения развлекательного зрелища. Вспыхивали стычки.

Внезапно лиловый столб пламени вырвался из середины эшафота, унося в пространство Вечного Города нечеловеческой природы вопль. Людское полчище оцепенело. В оглушительную пустоту, наполненную диким животным страхом, ворвался страшной силы раскат грома, ударивший прямо над площадью. Толпа с безумными криками и воплями бросилась прочь.

Лавина подхватила Дионизио, понесла, как невесомого, и бросила на землю уже на приличном расстоянии от места разыгравшейся трагедии. Он сел на вымощенной булыжником улице, откинувшись спиной к стене дома, придерживал рукой шляпу, которую так жаждал сорвать неумолимо жестокий и безразличный ветер, и в беспамятстве смотрел перед собой, едва различая ноги, мелькавшие перед глазами. Звуки пропали. Перед взором стоял беснующийся, жадный огонь. «Его надо загасить!» — Дионизио взахлеб разрыдался, совсем не помышляя сдерживаться. В момент разверзлись хляби небесные, и хлынул дождь.

Музыкант, прислонившись к стене, сидел на мостовой, поглощенной ливнем, и плакал навзрыд. Не шумел дождь, не кричала толпа, не топали ноги, месившие воду, не было очередного раската грома, гнавшего городскую чернь прочь. Ничего этого Дионизио не слышал. Сгорбленный, прихрамывая на одну ногу, он медленно побрел против потока толпы. Ему очень важно сейчас не стать своим в этой чужой своре, потому как он ненавидел буквально каждого, кто бежал навстречу и оказывался частью этого людского роя.

Пройдя пару кварталов, он вновь обнаружил себя на площади, где лежали чадящие несгоревшие поленья, неиспользованные вязанки хвороста. Несколько кривых фигур убирали в холщовые мешки останки и пепел, другие разбирали эшафот. По периметру группами скучали гвардейцы. Ошеломленный спокойствием площади, будто здесь ничего не произошло и часа назад, он смотрел на них, и тут ему стало дурно. Дионизио поспешил прочь на берег Тибра. Здесь дул холодный ветер, и немного полегчало. Музыкант стоял, низко склонившись над водой, и тяжело дышал, пытаясь сколько-нибудь взять себя в руки.

— На тебе ж лица нет! — это снова она. — Что ж так убиваешься-то, сынок?

— Зачем? За что? — Дионизио с трудом обернулся и хотел схватить старуху за одежду, но остановился, все-таки женщина. Тряхнул за плечи.

— За что сожгли-то? Знать, было за что, коли сожгли.

— Но она за всю жизнь никому ничего плохого не сделала! — в отчаянии встряхнул старуху Дионизио.

— Эх, мил человек. Сын Господень тоже никому ничего плохого не сделал, а его распяли. За любовь к людям люди же и убили.

— И она, понимаешь, она тоже любила! Она за любовь погибла… — Дионизио отпустил старуху и ладонями вытирал нескончаемые слезы с мокрых щек.

— Ишь ты, из-за любви… — старуха встряхнула черными волосами, и ее пустой взгляд стал внимательным.

— Вот именно. Понимаешь, она любила меня, потому не выдала мою тайну. Она вообще из-за любви ко мне согласилась сделать ее и своей тайной! Понимаешь? Она собой пожертвовала ради меня. Не это ли и есть — любовь?

— Тайна-то, небось, греховная? Значит, на себя грех взяла.

— Какой же это грех — отвести навет на человека?

— Это ж как понимать?

Дионизио не заметил, как обессилел плач, перестало трясти. Разговор вывел его из состояния прострации.

— Да вот так и понимать, как есть. Перехватил я бумаги с наветом на синьора Галилея и попросил Анну спрятать. Она отказать не могла, так как и меня крепко любила, и синьора Галилея любила. Она не выдала эти бумаги, даже когда ее в замок увезли!

— Как же это она и тебя любила, и синьора этого любила!? Это ж грех-то какой! Вот и сожгли, — не унималась старуха, хотя по интонации Дионизио показалось, что она испытывает его.

— Синьор Галилей ученый, и она очень любила науку, ей нравились его идеи. А меня она любила как любящая женщина, понимаешь?

Дионизио осекся на последнем слове. Старуха рассмеялась:

— А то ж не понимаю, прожив столько на свете. Всякого повидала.

Наступила неловкая пауза.

— А ты-то, любил ее? — прервала паузу старуха.

— Эх… да что теперь, любил, не любил, — Дионизио опустошенно потер рукой лоб. — Я как ослеп. Подставил под удар. Как же можно под удар любимого человека подставить?

— Это ты по глупости. Доверял, видимо, только ей, вот и побежал бумаги прятать к тому, кому больше всего верил.

— Да… по глупости… Значит, не любил так, как она меня. Я ее под удар, а она, ради меня, на костер, — последнее он проговорил медленно, словно пробуя каждое слово на вкус.

Вновь возникла пауза. Каждый выговорился.

— И не похоронить-то теперь по-человечески, — тоскливо блуждая полубезумным взглядом, произнес Дионизио.

— Пепел развеют. Пепел — ничто, так, пыль. Душа ее, если чиста, как ты говоришь, в раю пребывать будет. Молись за нее. Крепко молись.

— Конечно, буду. Только это и остается.

— Не только. У тебя еще дело есть. Ох, сложное… — протянула старуха последнюю фразу.

Дионизио покачал головой. «Ей-то откуда известно, если сам не знаю, что дальше?» Он обернулся. Пусто. Быстро огляделся. Старухи как след простыл. «Вот уж точно, ведьма». Вокруг никого, если не считать пары мужчин и группы детей, быстро шедших вдоль берега. Проехала карета. «Что же она имела в виду? Какое еще дело?» Музыкант побрел прочь от злосчастного замка, рассуждая о беседе со старухой.

Темнело. Северный ветер с реки продувал сквозь плащ до самых костей. Домой идти совсем не хотелось. Оглядевшись, Дионизио обнаружил, что находится на via della Pelliccia, недалеко от Santa Maria in Trastevere. Вот оно что, он рядом с аптекой. По улице мелькали тени. Мелькнула и знакомая шляпа. Дионизио решил проследовать за обладателем шляпы и вскоре оказался возле небольшого кабака. Шляпа скрылась за дверью. «Наверное, можно пропустить кружку-другую, чтобы согреться и набраться сил».

В кабаке стоял гвалт. Разогретая напитками публика, крепко бранясь, обсуждала сегодняшнее событие. На этот раз Дионизио безучастно воспринимал болтовню подвыпивших мужчин. Подошел юнец, сын хозяина заведения, и принял заказ — прошутто и кувшин домашнего красного. Дионизио не вслушивался в гомон, лишь автоматически опытным музыкальным слухом вычленяя фразы говорящих, словно звуки отдельного инструмента из оркестра. Большинство обсуждало действия палача. Некоторые пытались найти причину грома, разогнавшего толпу. Принесли снедь. Дионизио наполнил кружку и влил содержимое в себя. Домашнее красное теплотой разлилось по телу. Мясо же он ел апатично, не разбирая вкуса и запаха. Выпил еще кружку.

Из угла донесся знакомый голос:

— Ни черта вы не понимаете! Не была она ведьмой! Это ее музыкант-любовник подвел со своими интригами.

Дионизио резко обернулся. За столом в углу сидело трое мужчин, одного он хорошо знал. Это Антонио, из Папской аптеки. Двое других пытались оспорить тезис, что хозяйку сада при аптеке, Анну, сожгли ни за что: «Святые отцы ошибаться не могут». Раз сожгли, значит, было за что. Антонио не сдавался и порой переходил на повышенный тон. «Тоже, видишь, переживает. Хотя, что тебе, аптекарь, до Анны. Ты не разделял ее идей». Дионизио отпил вина.

Взгляд упал на знакомую шляпу. «Массимо! Мальчишка! И этот в кабаке! Ух, юнец, не рановато ли?» Молодой человек сидел за маленьким столом один. Парень вжался в стул, наверное, чтобы его не увидели. Ну да, отец, знатный сапожник, узнает, мало не покажется. Дионизио обратил внимание, что юнец не отводит взгляда от какого-то посетителя. Линия, мысленно проведенная в ту сторону, уперлась в Антонио. «И чего мальчишка так всматривается в аптекаря? Прямо испепеляет взглядом».

Прошло четверть часа. Антонио поднялся из-за стола со словами, что пора идти, чтобы Лючия, его жена, не слишком бранилась. Подав несколько монет мальчишке-официанту, аптекарь напялил шляпу и направился к выходу. Лишь только дверь закрылась, поторопился к выходу и Массимо, расплатившись за трапезу. Дионизио стало очень любопытно, что затеял юнец, и он тоже покинул питейное заведение.

На улице — темно и безлюдно. Ветер хлестал дождем по лицу. Антонио, пошатываясь, двигался в сторону аптеки на piazza della Scala, 23. Чуть поодаль по другой стороне улицы крался, кутаясь в плащ, молодой человек. «Зачем Антонио после кабака пошел в аптеку? И что затеял Массимо? Что-то не так». Вскоре они оказались на площади возле аптеки и церкви босых кармелитов. Как только аптекарь взялся за ручку двери, Массимо вышел на середину улицы:

— Эй, Антонио!

Тот резко обернулся, явно не ожидая кого-либо увидеть.

— Это я, Массимо.

— Ты чего, Массимо, следишь за мной? — Антонио зашелся кашлем.

— Да. Я все знаю. Я знаю, кто предал Анну, — юноша указал на аптекаря пальцем.

— Ты, Массимо, смотри, не заговаривайся. Что ты знаешь?

— Ты написал донос на Анну. Только ты мог это сделать. И я это докажу.

— Что-о-о? — протянул недоуменно аптекарь и отпустил ручку, за которую судорожно держался.

— Нас было четверо, в лавке у Джованни, когда Дионизио рассказал о бумагах. И как только он сказал, что вечером принесет их Анне, ты вдруг вскочил и убежал. Побежал донос писать.

— Да ты что плетешь? Ты пьян! — Антонио перешел на угрожающие интонации. — Пошел вон отсюда, молокосос! Иначе…

— Иначе что? Убьешь меня? — Массимо шагнул в сторону аптекаря. — У меня есть доказательства. Ты — предал Анну! Ее кровь — на тебе!

Массимо распахнул плащ и достал большой тесак, направив острие в сторону опешившего старика.

— Это он украл бумаги, которые принесли мне, это он отдал их Анне, — аптекарь махнул в сторону. — Это бумаги для Ватикана! Это он убил Анну! — язык Антонио заплетался от количества выпитого вина.

— Дионизио? Бумаги — приговор для синьора Галилея! И ты к этому причастен.

— Что ты несешь! — Антонио сделал шаг в сторону Массимо, но наткнулся взглядом на нож.

— Да, я знаю! Мне Дионизио рассказал!

— Что? Что! — на вдохе закричал Антонио, захлебываясь этим «что». Внезапно он схватился за грудь, обмяк и упал на колени, словно мешок.

Массимо подошел к старику, раскачивающемуся на коленях. Одной рукой аптекарь опирался на мостовую, другую прижал к груди.

— Не убивай, — прохрипел Антонио.

— Массимо! — раздался жесткий окрик Дионизио. — Не надо!

Старик и юнец от неожиданности замерли.

— Ты… — сипло зашелся старик. — Ты все слышал?

Дионизио подошел к задыхающемуся Антонио и склонился, положив руку на плечо аптекаря:

— Массимо прав. Это ты написал донос.

— Ты… Ты украл… бумаги….

— Да. А ты соучастник заговора против синьора Галилея и кардинала Беллармино.

Аптекарь склонил голову, едва держась на коленях.

— Преис… подняя… — прерывисто хрипел он.

— Что? Преисподняя? — зло переспросил Дионизио. — Ад? Конечно. Тебе нет места в раю, Иуда.

Антонио из последних сил обхватил шею музыканта и притянул его ухо к губам.

— Это ты нас всех убил… Найди бумаги… Найди и… — он закашлялся.

— Что и? Что? — прошептал музыкант.

— И… — прохрипел аптекарь Папской аптеки при монастыре кармелитов, что на piazza della Scala, 23, Антонио Капелли и упал на мостовую. Ветер подхватил его большую шляпу и покатил вниз по улице.

Массимо и Дионизио стояли над стариком. Молчали. Не сговариваясь, взяли тело под руки и оттащили к ступенькам монастыря. Раздалось шарканье. Дионизио поднял голову и едва различил человеческую фигуру. Присмотревшись, музыкант узнал черноволосую старуху в ветхом платке, черной юбке и с покореженной временем палкой в руке. Дионизио подхватил парня за руку, и они быстро пошли прочь с площади в сторону реки.

— Н… Н… — Дионизио с силой выдохнул. — Надо уходить. Тебе, Массимо, нужно срочно покинуть город. Лучше даже Италию.

— Почему? — по-мальчишески удивился юнец.

— Если уж я в кабаке понял, что ты выслеживаешь Антонио, то и еще кто-нибудь мог это понять. И возле аптеки ты спектакль устроил шумный. Н… Н… Наверняка зрители были, — он огляделся. — Обвинят в убийстве — жизнь сломана. Так что, срочно уезжай.

Сбиваясь на бег, они перешли Тибр.

— Есть возможность? — отдышавшись, спросил Дионизио.

— У меня знакомые в Остии. Моряки. Они на Мадагаскар ходят.

— Отлично. Я дам тебе денег. Н… Н… Немного, но на первое время хватит.

— Странно…

— Что именно?

— Никогда не замечал, что ты тарталья.

Колизей остался за спиной, и вскоре они оказались на via Baccina.

— Все, Массимо. Вот тебе деньги, — Дионизио достал туго набитый небольшой шелковый мешочек и вложил в руку юному спутнику. — Старайся много не говорить. Если в Остии возникнут трудности, н… н… найди там Джузеппе Конти, лютниста. Скажешь, что я просил помочь. Теперь ступай.

Массимо развернулся и направился прочь, но остановился и обернулся:

— Дионизио…

— Что? — Дионизио стоял, не отходя, на том же месте.

— А ты?

— Я? — этот вопрос ошарашил, так как еще не обдумывался. — Не знаю. Мне тоже здесь делать нечего. Хорошо бы бумаги забрать. И я уеду из города.

Массимо понимающе кивал.

— Что-то еще?

— Скажи. Ты любил ее? Я видел, как она тебя любила. А ты ее? — Массимо напряженно вглядывался в лицо лютниста и взволнованно дышал.

Дионизио прикусил губы почти до крови. Черная тоска снова ледяной рукой схватила за сердце. Что он мог сказать этому пылкому юноше, безответно влюбленному в Анну. Антонио прав: это он, Дионизио, принес бумаги, которые и погубили ее. Но и старуха оказалась права.

Массимо развернулся и побежал прочь в ночную темень, заполненную дождем, ветром и неизвестностью.

Музыканта затрясло от холодного дождя, который все не унимался. Капли стекали по лицу, попадали в глаза и рот. Он достал из кармана платок и вытер лицо.

* * *

Денис открыл глаза. Моросило. Он вынул платок, вытер лицо и обнаружил себя под маркизой кафе на Campo dei Fiori по левую руку от Бруно. Совсем рядом под черным зонтом прошла афроитальянка в белой куртке и юбке-волане, не отрывая взгляд от застывшего философа, и любопытствующие туристы в разноцветных пальто и легких шарфах. Молодая официантка склонилась у столика и, сжимая руки, тревожно тараторила. Денис мотнул головой: какая нетипичная для Рима внешность — светлые кудряшки обрамляли ангелоподобное личико, а голубые глаза смотрели с сочувствием. Девушка перешла на английский.

— Как вы себя чувствуете, синьор? Вам нехорошо? — нарочито четко произнесла она каждое слово.

— О, простите. Видимо, я вздремнул, — смутился Денис.

— Вы совсем промокли. Если хотите, можете перейти в помещение.

— Да, пожалуй. Спасибо, синьора.

Девушка взяла чашку, блюдце, и Денис расположился внутри кафе. Стало теплее, трясти перестало.

«Что же это сейчас было? Господи… Что я сейчас видел? Кошмар какой-то», — пронеслось в голове. Денис ощущал раздвоение сознания. Все, что он наблюдал, пока пребывал в непривычном состоянии, ощущалось отчетливо и физически реальным, происходившим «на самом деле». «Боже… Это же казнили ту самую Анну Стампи?!» Он попытался вспомнить, что предшествовало внезапно нахлынувшему видению.

«Так, успокоились, — скомандовал он себе. — Давай вспоминать. Все, по порядку. С чего все началось. Помнится, тринадцатого января…»