Верхом на кочерге

Андрей Юрьевич Орлов, 2007

Нью-Йорк, 2005-й год. Российский журналист Денис Бригов получает информацию, способную втоптать в грязь весь политический бомонд Соединенных Штатов. Но бесценный носитель случайно попадает к его жене. Юлия Владимировна – в полном неведении. Она устала от Нью-Йорка, от измен мужа. Чаша терпения переполнена, женщина тайно покидает квартиру на Манхэттене, едет в аэропорт. Ей нужно домой, в Россию! За беглянкой устремляется свора спецслужб. Самолет совершает жесткую посадку на крошечном архипелаге в Атлантике, и с этого момента жизнь россиянки превращается в кошмар. Ее преследуют взбешенный муж, русские бандиты, ЦРУ, ФБР, АНБ, головорезы из Министерства обороны США. Объявляется ангел-спаситель, но от этого путешествие не становится приятнее. Герои отчаянно рвутся в Россию. Враждебный архипелаг сменяется марокканской пустыней, знойный Магриб – аэропортом Стамбула. Но самое страшное поджидает в России, где, по-хорошему, все должно закончиться…

Мой блудливый кот нарисовался в ночь на второе сентября, когда отгремели бои, и на всем протяжении фронта ревности и отчаяния висела гробовая тишина. Я не спала. Он вошел, и я сразу стала думать, чем бы его огреть.

— Не спишь, — подметил Бригов, — И не боишься, что придет Бабай, заберет тебя в пещеру и не станет там с тобой церемониться.

Я бы с радостью отдалась Бабаю и отправилась с ним в пещеру. Таким, как я, там самое место.

— Молчишь, — с обидой констатировал Бригов, — Решила, что мужик погряз в блуде, спился? Думаешь, за три недели разлуки, носясь на розовом «Кадиллаке», он совсем забыл про родную жену?

Я думала лишь о том, чем его огреть. Смотрела на него, как в мутный колодец, и чувствовала возвращение великой депрессии.

Бригов действительно не был пьяным. И духами от него в первом приближении не пахло. Он смотрел на меня глазами добропорядочного мужа, вернувшегося из длительной командировки. Этот фокус я знала, но Бригов старался. Трехдневная щетина чего стоила! И костюм от Жанфранко Ферре — мятый, с оттянутыми карманами. И неземная усталость в глазах, помноженная на сизифов труд и три перехода через Альпы. Где его носило, интересно?

Я стояла перед ним в трусиках, в прозрачном дезабилье, норовя его одернуть хотя бы до пупка. А он шарил по мне своими масляными глазами. И чувство усталости превращалось во что-то другое — такое знакомое. Знай я заранее, что он заявится, надела бы пояс верности из нержавеющей стали, а ключ от него заперла бы в сейфе «Юнион Траст Бэнк» на другом конце Мэдисон.

Я отложила на оттоманку фотоальбом и натянула халат. Бригову осталось любоваться моими морщинками. Это был безошибочный ход. Он печально посмотрел на исчезающую в запАхе ключичную косточку и принялся озирать нашу «голубятню», состоящую из двух комнат.

— Чем занимаешься?

— Личность формирую, — прошептала я.

Это была кристальная правда. Двое суток я листала наши семейные американские фотографии и убеждала себя, что мой законный супруг Денис Бригов — полнейшее ничтожество. А та особа, что всегда рядом с ним на фото — в корпункте влиятельной российской газеты (где он, собственно, работает), на крыше Эмпайр Стэйт Билдинг, в ложе «Мэдисон Гарден», на скалах Лонг-Айленда — еще не потерянный для общества человек. Она способна возродиться и, невзирая на возраст, обрести счастье.

— Твой телефон не отвечал.

— Батарейка села, — не моргнув глазом, соврал Бригов, — А зарядное устройство дома оставил… в смысле, забыл. Вон оно, в тумбочке, можешь проверить. Редкая марка телефона. Серьезно, Юлька.

А других телефонов в округе не было. Пустыня с редкими колючками. Как мне это надоело. Интересно, — думала я, — если ураганом «Катрина» пять дней назад смыло Новый Орлеан, то почему не смыло Лос-Мендос? Он где-то рядом.

— Ты не попал в ураган? — как бы удивилась я.

— Ураган? — задумался Бригов, — Ах, ураган… Знаешь, я что-то слышал. Ураган прошелся по Японии и движется в сторону Сахалина.

— Бригов, я решила выбросить из жизни этот стыд и срам под названием «ТЫ», — торжественно сказала я и сделала каменное лицо, — Мы с тобой разводимся.

Но он меня не слышал, я очень тихо сказала. Или подумала.

— Я попал в очередную историю, Юлька, — простодушно признался благоверный, — Но не в Лос-Мендосе, где по заданию шефа просидел десять дней, ожидая одного чудилу с Тринидада. С чудилой полный хэппи-энд. А попал я, Юлька, в нашем родном Нью-Йорке. На Сорок пятой улице — между детским пансионатом типа «Былинка» и прибежищем умалишенных Пака Сильверстоуна. Там есть уютный скверик, окантованный тремя помойками — вот в нем я и попал.

— Ты попал в очередную бабу, — прорычала я.

Но я опять очень тихо прорычала — Бригов не расслышал. Началось второе приближение. Он простер ко мне тяжелые длани и полез обниматься. А я терпеть не могу микробов. И роль статистки изрядно надоела. Я отпрянула, и, издавая звуки, подобные дуделке «уйди-уйди», спряталась за оттоманкой.

— Юлька, ты чего свиристишь? — растерялся муж.

— Бригов, отныне между нами нет ничего общего! — внятно и членораздельно сказала я, — Знать не хочу, куда ты влип, где тебя носило, и зачем ты сюда пришел! Это последняя ночь, которую мы проведем вместе. И проведем мы ее, заметь, раздельно. Я в кровати, ты — на оттоманке. И не остри про перекрестное опыление, про то, что шоу маст гоу он — ни черта оно не маст. На ужин и ласку можешь не рассчитывать, только на сон. Форма одежды — жесткий топлесс, можно в тапках. А будешь лезть, я сообщу о твоем поведении в…

Я зажмурилась.

— В ближайшее отделение милиции, — голосом диктора Кириллова подсказал Бригов.

Я открыла глаза. Боже, моя инициатива не находила поддержки. Скалясь, как вампир, издавая утробное урчание, это животное спускало штаны со своих располневших чресел…

Тактика сдержек и противовесов не работала. Жизнь ломала мои планы. Я могла бы догадаться, что Бригов самым циничным образом перепутает диван с оттоманкой, а я окажусь слабейшим существом в мире. Он обнял меня, зарылся носом в мои безжизненные волосы.

— Не надо, Бригов, не хочу… — бормотала я, цепенея от отчаяния. Но все обошлось. Бригов не стал переступать черту. Он относился к редкому типу людей, которые тонко чувствуют эмоциональное состояние других.

— Вот так и лежим, — прошептала я — И никакого секса. Никогда. Хватит. Натерпелась.

Внезапно он засмеялся.Я удивилась.

— Я сказала что-то смешное, Бригов?

— Нет. Ты серьезна, как никогда. Просто вспомнил. Деятель один с Мадагаскара рассказывал. Не понял по пьянке, кто он такой, то ли премьер, то ли министр по рыбе. Так вот, у них в тропиках испокон веков существует обычай: так называемый временный развод. Отбывает мужик на долгий срок — скажем, на войну или рыбалку — и все это дело, в смысле, развод, официально закрепляется. А по возвращении он не имеет права даже спрашивать, чем в его отсутствие занималась «Дульсинея». Она же не спрашивает, скольких баб он на рыбалке или войне переделал? Справедливый обычай, согласись. Невеста по второму кругу невестится, мужик моет ноги, шаман венчает молодых, и все счастливы. Подобные процедуры существенно замедляют развитие семейных конфликтов. Попробуем?

Я притворилась засыпающей. Бригов обиженно засопел и отвернулся. Он всегда обижается, когда его игнорируют. Как же, выше него только звезды, и то не все. Я вновь восстанавливала в памяти яркие моменты своего замужества. Детей не завели, подруг у меня практически не было. Пятнадцать лет хождения по мукам. Пятнадцать лет!!! Это много. И главная задача на сегодняшний день — проследить, чтобы их не стало больше.

Вела я себя, конечно, неправильно. Отдала семьсот долларов частному сыщику за информацию о последней пассии Бригова. Китаянка из «Ассошиэйтед пресс», ставшая временной подстилкой моему мужу, была обычной китаянкой. Не надо было с ней драться. Но что поделать, если извилина одна, а эмоций много? Кипя от злости, я завалилась к китаянке на дом. Она жила в одном из старых помпезных домов на Парк-авеню, с видом на заросший мимозой пруд. Поболтать по-соседски не вышло. Она улыбнулась, спросила, чем может помочь, я ответила звонкой пощечиной, и первый раунд остался за мной. Пока соперница собиралась с мыслями, я таскала ее за волосы, так что и второй раунд не проиграла. Потом она пришла в себя и наглядно показала, чем женщины с загадочного Востока отличаются от жительниц средней полосы. Когда ударил финальный гонг, я имела бледный вид. Но мужественно ушла на своих двоих, добралась до дома и только там слегла. Бригов отсутствовал, так что свой позор я переживала в одиночестве. Лежала, обложившись примочками, и жалела, что тренировки по дзюдо в девятом классе надоели слишком быстро. Вечером в дверь позвонили. Ворвалась некая особа и предъявила права на моего мужа. Особа была русскоговорящей. Представилась Таисией и поведала полную драматизма историю любви Ромео и Джульетты, на пути к безмятежному счастью у которых осталось лишь одно препятствие. Оно называлось женой Ромео. Сообразив, о чем речь, я почувствовала, как боль уходит из ребер. У этой пустышки, в отличие от китаянки, не было черного пояса. Все три раунда слились в один. Особа плакала. Я тоже зарыдала и выставила пришелицу за дверь. Потом последовал беспокойный сон в летнюю ночь, а на заре нарисовался Бригов, который был уже в курсе. Я посмотрела на него другими глазами и с радостью отметила, что Бригов располнел.

— Вы перегибаете палку, дорогая Юлия Владимировна, — сказал он с укоризной и даже опаской, — Где ваше европейское воспитание, вросшее в исконную славянскую терпимость? Откуда этот бразильский темперамент? Где вы набрались такого? Бить женщину…

— Бригов, я не та, что вчера, — заметила я.

— Нет, постой, паровоз, — заволновался Бригов, — А кто спал с Крапивиным? Откуда мне знать, что этот случай уникален? Кто оценил мое благородство, когда я спустил его на тормозах?

Олег Крапивин заглянул на Мэдисон в начале августа. Бригова дома не было. Я открыла дверь и обомлела. Он совсем не изменился… «Приехал поработать в технопарке», — сказал Крапивин и как-то стушевался, — «Ночью улетаю в Лос-Мендос. Не мог не зайти, Юлька». А я была так зла на Бригова. Вспомнилась школа, как твердил он мне в десятом классе: брось Бригова, брось Бригова… Слово за слово, и Крапивин оказался в моей постели. А этот черт пронюхал…

— Случай уникален, — вздохнула я, — И ты об этом знаешь. Я затащила Крапивина в постель вполне осознанно и никогда не раскаюсь. А теперь жалею, что не сделала это в девятом классе. Моя жизнь сейчас не была бы похожа на ад.

— Крапивин поплатится, — отвратительно ухмыльнулся Бригов, — Уже платится. Не зря я позвонил в Лос-Мендос.

— Ты гнусен, Бригов, — всхлипнула я, — Мстительная, низкосортная сволочь. Лучше на мне отыграйся, это я виновата.

— Ты неприкасаема. Как священная корова, — Бригов взял меня за локоть, да так быстро, что я не успела отпрыгнуть, — Но на всякий случай запомни — что позволено Юпитеру, не позволено быку. Кто тебя кормит?

Я смолчала. А Бригов одарил меня взглядом, суровым и принципиальным, погрозил пальцем. И в тот же день укатил в аэропорт.

— Куда на сей раз? — крикнула я ему вдогонку.

— В Лос-Мендос, — донеслось из прихожей, — Должен же кто-то доставить на родину гроб с телом твоего возлюбленного! Шучу, Юлька, дела у меня там.

Я проревела две ночи, прощаясь с иллюзиями. Утром третьего дня, на скорую руку причесавшись, сделала вылазку в супермаркет. Пухлая афроамериканка, восседающая за кассой, недоверчиво осмотрела мою корзинку, в которой, помимо замерзшего цыпленка и свежей клубники с веточками, лежали семь бутылок виски. Кассирша недоверчиво почесала переносицу.

— Это виски, миссис…

— Вижу, что не уксус, — гордо ответила я.

— Это, конечно, не мое дело… Но могу я спросить, что вы собираетесь с ним делать?

— Есть, — вздохнула я.

Семь дней я прощалась с прошлым. Тянула виски мелкими глотками, заедала клубникой с веточками, и так уж подгадала, что семи бутылок хватило на неделю. Алкоголь, возможно, вреден, но этот случай не из тех. Было много слез, галлюцинаций, песен и плясок. Я все пережила и, судя по отражению в зеркале, почти не постарела. Потом очнулась и твердо сказала: «ВСЁ! Два дня терла полы, окна, давила тараканов, возвращающихся со свалок на зимние квартиры. Наводила порядок в шкафах, а когда вспомнила, что, помимо «голубятни», в мире существуют другие вещи, отправилась в кино. Поход удался. Я с удовольствием посмотрела пластилиновую анимацию «Проклятье кролика-оборотня». На следующий день почтила визитом Юнион-сквер, художественную выставку обнаженного искусства на Адамс-авеню, где было много обнаженного и мало искусства. Понравился сам процесс. Через день я позвонила работнику консульства Алику Рыткину. Последний активно занимался вопросами ухудшения российско-американских отношений и попутно подрабатывал на одну отечественную спецслужбу (что ни для кого не являлось секретом). Я поздравила абонента с сорокалетием и сказала, что безумно хочу в Метрополитен-Оперу.

— С вытекающими? — насторожился Рыткин.

— Нет, Рыткин, — сказала я, — вытекающие тебе будут в борделе. А со мной, выбирай — либо опера, либо любовь по телефону.

В результате я получила бесплатное удовольствие. Линкольн-центр принял меня благосклонно. По крайней мере, Рыткин сказал, что в нашем ряду мое вечернее платье было самым блестящим. Он не врал, я по глазам видела. Признаться в чем-то большем ему не позволяла выдержка профессионального разведчика.

— Слушай, а что мы смотрели? — спросила я, когда он подвел меня к дому.

— Я смотрел на твое платье с вырезом, — не по-чекистски сглотнув, признался Рыткин, — А куда смотрела ты, не знаю. Мне театры, в принципе, по барабану. Я считаю, что Ленин был прав, когда писал Луначарскому, что «все театры следует положить в гроб».

— А, ну ладно, — сказала я, — Передавай привет жене.

Клюнула его в трясущийся желвак и отбыла восвояси.

Потом был национальный зоопарк в Бронксе с живыми тиграми, океанариум в Бруклине, вернисаж российских примитивистов в галерее Сохо (почему-то все картины изображали одного и того же синяка в тельняшке на фоне истории человечества), автобусная прогулка по Манхэттену, пешая — по Бродвею, дешевая барахолка на Второй авеню, между Седьмой и Восьмой улицами. Я уже помышляла съездить в Лас-Вегас, посетить знаменитый Брайс-Каньон, складчатые холмы Забриски-Пойнт в Долине Смерти (недавно выяснилось, что в этой дыре зарегистрирована самая высокая температура в тени: 57 градусов. Переселенцы гибли, оттого и название долины не такое веселое). Третью неделю я начала с вечеринки в торговом представительстве, завела друзей, а закончила — критическим разбором семейных фотографий. Я изучала их долго и пристально. Фиксация создавала объем. Бригов на фото был живее всех живых. Но я уже не испытывала озноб, когда смотрела на него.

А потом он возник в натуральном виде…

Я очнулась от чего-то необычного. Не открывая глаз, пихнула соседнюю подушку — пусто. Прощупала простыню. Совсем пусто. Ушел на оттоманку, не дождавшись взаимности? Другую нашел? Невольно заинтригованная, я открыла глаза.

В дальнем краю комнаты, у журнального столика, мерцал матовый свет торшера. Атлетический торс Бригова (но уже намечались запасы на случай войны) окружал ареол красноватого сияния, похожий на закат. Он стоял ко мне спиной, классически голый, и чем-то занимался.

В ранней молодости этот греко-римский торс вгонял меня в дрожь. Но времена прошли. Я завернулась в простыню и выскользнула из кровати. Но, сделав два шага, запнулась о свои же тапки. Ноги разъехались. Пока я, чертыхаясь, делала все возможное, чтобы не упасть, он успел среагировать. Когда я добралась до торшера, он стоял ко мне лицом и приветливо улыбался. Опущенные руки заменяли фиговый листок. Белым привидением я дважды проплыла мимо журнального столика, заглянула мужу через плечо.

— Что делаешь?

— Ничего, — быстро сказал он и растянул рот до ушей.

Странное дело, я его не узнала. Самоуверенный, наглый, он никогда не имел привычки что-то прятать (в прямом смысле). Да еще с таким подобострастным оскалом. Имелась веская причина. Похоже, я нешуточно его испугала.

Склонившись над столом, я стала изучать разложенные на нем предметы. Гламурный «Космополитен» месячной давности, моя любимая сумочка Schedoni с отделкой из кожи игуаны, похожая на обрубленный дирижабль, маникюрный набор в косметичке, распотрошенный «Нью-Йорк-Таймс». С верхней страницы американским читателям улыбалась любимица нации Кондолиза Райс, а фоном служила каменная физиономия главы российского внешнеполитического ведомства.

Не думаю, что моего супруга привлекла не очень грамотная афроамериканка. Я открыла сумочку, перелистала содержимое кошелька. Двести двадцать рваных долларов лежали в отведенном месте. Не пропала и мелкая утварь — вроде пустого блокнота, ручки, телефона.

Бригов возмущенно задышал в ухо.

— Ты подозреваешь меня в мелком воровстве?

Похотливые пальцы стали стаскивать с меня простыню. Я ударила по суставам. Бригов отдернул руки, как от кипящей воды.

— Не узнаю тебя, Юлька…

— А я не Юлька, — сказала я тоном, отвергающим сантименты, — Я Юлия Владимировна, и давай шепотом. Прикройся, смотреть… неприятно.

Я хотела сказать «противно», но ограничилась эвфемизмом. Хотя, в любом случае, смотреть на это было ТОШНО.

— Что ты тут делаешь?

— Ничего, — ответил Бригов, — Мемуары сочиняю. Тайком и ночью.

Я заглянула в маникюрный набор, одной рукой попробовала перелистать журнал. Задумалась… и притупила бдительность. Бригов схватил меня за плечи, развернул и впился в меня своими красивыми, ненавистными, омерзительными губами!

Я сдалась без боя. Последняя здравая мысль до того, как он швырнул меня в койку, была печальна и лирична: неужели я того и ждала?

Он был необычайно нежен, ласкал, как невесту, а я терпела, шептала «еще» — вместо того, чтобы спихнуть его на пол и обматерить нормальными человеческими словами. Что нашло на Бригова? Решил меня использовать? Испугался потерять? Влюбился, как в самого себя?

В общем, подтвердилось расхожее правило: женщина, как мобильник — наворотов много, а функция одна. Но какая же баба не мечтает сохранить семью?

Бригова хватило на полчаса, потом он выдохся, решил, что хватит. Пошатываясь, ушел в ванную, вернулся, лег и выставился на меня такими глазами, словно я теперь перед ним в неоплатном долгу.

Не дождавшись признательности, откашлялся и перешел к делу.

— Юлька, я тут влип в одну историю…

— Ты говорил, — зевнула я, — На Сорок пятой улице, между школой и лечебницей.

— Ага, там скверик и темные аллеи… История занятная. Она чревата крупнейшим со времен «Ирангейта» международным скандалом. И персонажи скандала будут всячески препятствовать попаданию этой истории в средства массовой информации. Хватаешь мысль?

— Шантаж, — зевнула я. Знаем мы его истории.

— Нет, — Бригов покачал головой, — Шантаж — это когда плохие парни издеваются над хорошими, требуя оплаты за ошибки молодости. А мы с тобой парни положительные, поэтому давай условно назовем наше мероприятие 201-м способом относительно честного отъема денег у населения.

— Мы с тобой? — я очнулась, — Наше мероприятие? Дорогой, это подло — принимать за бывшую жену решения, чреватые пожизненным заключением!

Бригов съел мою «бывшую» и с фальшивой доверительностью положил руку на плечо.

— Нет, Юлька. Думай что хочешь, но пять миллионов баксов — это не подло. Знаешь правило пяти миллионов баксов?

— Нет, — машинально промямлила я.

— Хорошо иметь пять миллионов баксов… — он мечтательно уставился мимо меня.

— Какой ужас, — ахнула я, — Бригов, если ты не врешь, тебя убьют на месте. И меня убьют. И всех, кто в радиусе мили.

— Конечно, дело расстрельное, — не стал отнекиваться Бригов, — Вот поэтому я и хочу, чтобы ты помогла. Какое бы ни сложилось у тебя мнение о моем поведении, ты, Юлька, единственное на свете существо, которое в глубине души не желает мне зла.

Это была очень театральная фраза. И попала она в самую середину болота. Всосалась. Но прежде чем сдаться на милость победителя, я в последний раз сорвалась с поводка.

— Верно, Бригов. Несмотря на то, что всю жизнь ты являешься автором и движущей силой моих неврозов, глубоко в душе я не желаю тебе зла. Но и потакать твоим интересам не хочу. Больше всего на свете я мечтаю развестись. Прости, не могу, не должна, не имею права быть твоей женой. Я не стою тебя, Бригов.

Он не мог игнорировать такой выпад. И вполне предсказуемо полез обниматься. Жарко зашептал:

— Юлька, нам нельзя ссориться… К черту баб, ты самая лучшая… До богатства рукой подать, вот оно — на днях! Мы уедем, нас никто не достанет. Только представь — новая жизнь, солнце, пальмы, белые штаны… Мы сделаем документы — самые законные документы, уж поверь. Пусть меня уволят, плевать, устроимся в любом уголке, а большие деньги будем хранить в маленькой стране… ты знаешь, в какой. Начнем все заново, будем счастливы… В конце концов, если я действительно тебе противен, пять миллионов — это сумма, которая всегда и без остатка делится на два. Хочешь — разделим, не хочешь — все в твоих руках, Юлька. Ну, скажи, как вдолбить в твою кочерыжку кроху здравого смысла?

Да никак не вдолбить. Устройство-то не подключено.

— Ладно, разговорился, — проворчала я, — Остановись. Что я должна делать? Только не развешивай мне лапшу на уши.

— У-ф-ф-ф… — Бригов со свистом выпустил воздух и тут же начал развешивать лапшу, — Я знал, что в тебе возобладает разум. По конструктивным соображениям, я не могу посвятить тебя в тонкости предстоящей операции. Самому требуется экспертная оценка и уточнение деталей в свете нашей с тобой безопасности. Грубо говоря, надо передать одну вещь в одни руки и при этом ничего не перепутать. Ориентировочно послезавтра мы отбываем в Уиллингтон, штат Делавэр, где встретимся с одним угрюмым типом, сидящим на сундучке с золотишком. Уиллингтон — не край света. 220 километров по скоростному Lincoln Highway номер восемьдесят. Полтора часа галопом.

Как просто у него решаются проблемы. Ветер в спину, дорога с красно-синими щитами. Папа решает, а Юля сдает.

— Суха теория, Бригов, — я задумалась и решилась задать главный вопрос, — Какова вероятность, что по ходу авантюры нас с тобой прикончат?

Бригов тоже задумался. Шевелил губами, загибал пальцы, что-то подсчитывал, а потом улыбчиво и твердо доложил:

— Процентов пятнадцать. Поверь, для пяти миллионов — цифра нормальная.

Я хотела возразить, что лучше сидеть живым в мусорном контейнере, чем, подобно Аттиле, возлежать одновременно в трех гробах (золотом, серебряном и хрустальном), но Бригов опередил.

— А по крупному финансовому счету, какая разница? Ведь давно доказано, что все дороги рано или поздно сводятся к моргу?

Утро было серым, хмурым, я шаталась по «голубятне» и не знала, чем себя занять. Бригов из кровати наблюдал за моими перемещениями — словно снайпер через прорезь прицела.

— Знаешь, нелюбимый, — сказала я, надевая бюстгальтер, — не могу все утро бродить по квартире и ловить твои ехидные взгляды. Складывается впечатление, что ты уже твердо знаешь, как распорядиться моей долей награбленного.

Бригов сладко улыбнулся.

— Может, это и не так, — продолжала я, натягивая трусики, — поскольку в расстрельных авантюрах я ничего не смыслю. Но когда на тебя молча смотрят и ничего при этом не делают, на душе становится неспокойно. Такое ощущение, что ты уже в наручниках. Облегчи мою участь, Бригов. Научи, как, находясь около тебя, быть от тебя свободной.

— Подумаешь, наука, — фыркнул муж, — ты, главное, не делай из меня демона, а остальное приложится. В твоей проблеме главное что? — разглядеть во мне ранимого человека. Он там есть. А как сделаешь это, то сразу поймешь, как просто свергнуть меня с Олимпа.

Он чуть не смеялся. Все признаки указывали на то, что Бригов забыл про свои ночные обещания. А мне до слез было обидно. «Стыдно, Юлия Владимировна», — думала я, — «быть тебе серой мышью, и умереть тебе в норке. И даже во сне не быть тебе страшненькой Лилей Брик с ее умением давить личность и вгонять в гроб Больших поэтов».

— Пойду, прогуляюсь, — вздохнула я, снимая с вешалки джинсы.

— У тебя деньги есть? — спросил он.

— Какие-то есть, — пожала я плечами, — Каких-то нет.

— Прогуляйся, — разрешил Бригов, — не буду пристегивать тебя наручником к кровати. Добеги до «Мелвис Гросери», возьми «Белую лошадь» и сразу обратно. Будем отмечать завершение наших с тобой разногласий.

Проклятый искуситель… Я потянулась к сумочке, которая всю ночь стояла на журнальном столике.

— Сумку не бери, — поморщился Бригов, — А то пропадешь с кошельком, знаю тебя. Возьми пакет и сто долларов у меня в брюках. И ни в чем себе не отказывай.

— Ты сегодня не работаешь? — на всякий случай спросила я.

Бригов изумился, прикрывая простыней волосатые ноги:

— Как не работаю? А чем я, по-твоему, занимаюсь?

Я доехала до пересечения Третьей улицы с Седьмой авеню, посетила универмаг «Мэйвис, где опять бушевала распродажа. Народ, впечатленный пятикратными скидками, штурмовал прилавки. С такой же яростью его заокеанские соседи лет пятнадцать назад сминали колбасные витрины, в которых не было колбасы, а была просроченная тушенка из Госрезерва. Духота в универмаге царила безжалостная. Преобладали китайские товары. Потолкавшись в отделе игрушек, я обзавелась плюшевым шарпеем с агатовыми глазами, нарекла его Тяпкой и побежала на выход. Никаких виски, сказала я себе. Пьянство не красит мужчин, на пьяного Бригова мы уже насмотрелись. Я должна быть твердой и умной. Прижимая к груди Тяпку, я прибежала на стоянку такси, влезла в «Шевроле» 80-го года рождения и покатила, куда глаза глядят. Пару часов я нарезала круги по академически чинному полуденному Бродвею, заглянула на Таймс-сквер, поглазела на витрины. И когда посчитала, что хватит выделываться, вернулась в «голубятню» на Мэдисон.

Во дворе нашей серой многоквартирки физкультурница Тереза Клуцки (за глаза мы звали ее Клёцки) — жена торговца из польского представительства — выгуливала шарпея Шеффилда. Вернее, Шеффилд выгуливал Терезу, поскольку пани юлой вертелась по двору, а пес лежал в тени на прогулочной подстилке и прятал глаза в складках кожи. Я сунула ему под нос Тяпку — проверить реакцию. Оба были как две капли — большая и маленькая. Шеффилд снисходительно махнул обрубком хвостика. Вытянул мордочку, лизнул Тяпку в нос. Почуяв подвох, что-то проворчал и уткнулся в подстилку.

— Боец, — понимающе заметила я, пряча Тяпку в пакет.

— У нас хандра, — сообщила Тереза, пробегая мимо, — Третий день не едим, не пьем, не орем ни на кого. Осень, пся крев… Твой мужик, я погляжу, опять в форме?

— В какой? — не поняла я.

— В боевой, — Тереза остановилась и, склонив голову, стала вслушиваться в ритмы своего сорокалетнего сердца. Кивнула, вернула голову на место, — Они сбежали минуту назад.

— Сбежали? — переспросила я, — Ах, ну да…

— Очень быстро шли, — Тереза посмотрела на меня без всякой зависти. И для пущего эффекта добавила, — Твой красавчик так нервно смотрел по сторонам, я думала, шею свернет. Очень быстро шли… — повторила Тереза.

— Нет, подожди, давай все заново, — запротестовала я.

Терезе спешить было некуда. Поэтому рассказ, способный уместиться в два предложения, растянулся на добрую новеллу. Я не дослушала. До четвертого этажа дорога была неблизкой, так что я успела раскинуть мозгами. На что рассчитывала, наивная идиотка?

Как следовало из злорадного опуса Терезы, за минуту до нашего с Тяпкой появления из подъезда вышли Бригов с дамой. Бригов был одет в мятый костюм — значит, спешил и просто не имел времени приодеться. Он нервно озирался, тянул даму за локоть. А когда дама направилась в сторону Мэдисон, Бригов перехватил инициативу и поволок ее за угол, в узкий переулок, который аналогично упирался в авеню, но был тернист, не ухожен, и я по нему никогда не хожу, о чем Бригов знал.

А что касается дамы, то по образному выражению пани Клецки, ее лицо было настолько невыразительным, что уже только это привлекало к ней внимание. Лицо — никакое, прическа — никакая, глаза — пустое место, фигура — вящий ноль! Одета в серый костюм, да еще алая косынка на горле — до чего безвкусная…

Странно, я не чувствовала себя раздавленной горем. Ликования я тоже не испытывала, просто была пуста. Как горшок, из которого съели всю сметану. И слегка удивлена. Время для амура Бригов выбрал неподходящее. Крыша поехала? А вдруг это не амур? — внезапно подумала я. И сразу устыдилась своей мысли. Допустим, изначально это был и не амур, но обязательно амуром кончится! Можно подумать, я не знаю Бригова!

В квартире никого не было. Я отсканировала обстановку, подмечая разницу между утренним положением вещей и нынешним. Нашла два отличия. Заправленная постель была смята — кто-то падал на нее с положения «стоя». Исчез костюм Бригова. Всё прочее было на месте: семейный альбом в изголовье кровати, сумочка на столе, открытая форточка.

Решение пришло спонтанно — никто не тянул за последнюю извилину. Бросив на кровать пакет с Тяпкой, я выбежала из квартиры, галопом простучала по лестничному колодцу и выскочила в солнечный двор. Тереза с Шеффилдом возвращались с прогулки. Я чуть не сбила их.

— Надо же, — заметила в спину пани, — У одного ветер в голове, у другой дым в заднице…

Улица гудела. Сверкали небоскребы, пестрила реклама. Машины тянулись сплоченными рядами, но муравьиная жизнь еще не началась. У подземного перехода заскорузлый старец с термостойкой торбой — скрюченный, колючий, вылитое дерево Джошуа — продавал хот-доги. Я подалась к нему.

— Деточка, тебе один или два? — спросил пенсионер.

— Четыре, — сказала я, — А лучше ни одного — я худею.

— ТЫ худеешь? — изумился старик.

— Булимия в запущенной форме, — объяснила я и ткнула пальцем в арку, — Мистер, видите проход?

— Вижу, — подтвердил дедушка, хотя смотрел не на дыру, а на меня.

— Тогда прошу вспомнить. Их было двое. Разнополые. Вышли из арки минут семь-восемь назад. Женщина — в сером гарнитуре и красной косынке. Мужчина высокий, представительный. Помогите, мистер. Куда они пошли? За помощь — премия.

Я достала из джинсов пятидолларовую купюру и, свернув в трубочку, спрятала в кулачке.

— Туда, — старик придержал свою термостойкую шарманку и водрузил палец вдоль по Мэдисон. После чего палец трансформировался в ладошку, и она стала совершать параллельные асфальту движения, намекая на что-то.

— Ага, разбежался, — проворчала я по-русски.

— Что ты говоришь? — прищурился старик.

— Подтвердите ваши показания, — пробормотала я, отступая на шаг, — Во что был одет парень?

Старик заулыбался улыбочкой потомственного пирата. Морщинки на лбу преобразились в Большой каньон.

— Не смеши старика Томпсона, деточка, гони монету, — проворковал торговец снедью, — Твой сукин сын был одет в мятый костюм цвета булыжной мостовой, а на шее болтался галстук в косую полоску…

Не дослушав, я бросила на торбу купюру и побежала дальше, чуть не сбив крадущееся из подворотни такси с рекламой попкорна на колесах. Моду переняли у лос-анджелесских таксистов. Колеса крутятся, а реклама нет.

— Эй! — каркнул вдогонку старикан, — Приходи как-нибудь!

На перекрестке перед отелем «Холидей Инн» рослый парень с прической «пони-тэйл» сидел на корточках и наигрывал на гитаре кантри. Двое «безработных» афроамериканцев в коротких куртках терлись неподалеку и отбивали пятками ритм. Видимо, обкуренные (какое дело афроамериканцам до кантри?).

В ногах у парня стояла коробка от электронной игрушки. На дне сиротливо обретались несколько монеток. Я порылась в карманах и, положила сверху доллар.

— Эй, студент, ты классно играешь. Это что-то позднее из Уэбби Пирса? «Хонки-тонки»?

— Нет, мэм, — парень поднял голову, — Это что-то раннее из Лоретты Линн. Эту песню она посвятила городу Нэшвиллу, штат Теннесси — единственному городу в этой убогой стране, где чтут традиции кантри.

— Понятно, — сказала я, — С детства трепещу от кантри.

Парень обрадовался.

— А хотите, я вам сыграю Барбару Шеппилд? Очень старая вещь. С ней она в одиннадцать лет дебютировала на ТВ, и все такое. Детский сад, но какова память!

Парень взял несколько блатных аккордов. Я положила поверх доллара еще один. Он взглянул на меня с благодарностью. У него были хорошие добрые глаза.

— Послушай, приятель, давай не сегодня? Мне нужно найти двух типов, они проходили мимо тебя минут десять назад. Женщина с красным платком на шее и мятый мужик с нервными окончаниями. Ты тут сидишь, музицируешь, по сторонам смотришь…

— Туда, мэм, — парень прекратил бренчать и мотнул головой на каменные ступени, пологим амфитеатром вздымающиеся к стеклянной раковине входа, — Они вошли в отель, мэм. Мужчина постоянно озирался, а дама тянула его за рукав.

— Ой, спасибо, — пискнула я и побежала в «Холидей Инн».

— Меня зовут Чарли, мэм! — бросил вдогонку парень, — Будьте счастливы!

Будьте счастливы, будьте счастливы… — стучали по ступеням мои тапочки. Да буду я, буду!

Портье был сух, ленив и в иной ситуации встал бы на моем пути непробиваемой линией Маннергейма. Но я была права на все сто и полна решимости постоять за честь обманутой половины человечества.

— Мистер, — сказала я, — вы можете отнекиваться вплоть до собственного увольнения. Но эти двое вошли в отель и обратно не выходили. Так что не морочьте мне голову. Мужчина женат, его жена перед вами. Мне нужно немногое — номер апартаментов и второй ключ. Заранее благодарю. Уверяю вас, честь заведения не пострадает. В противном случае я дойду до шефа вашего ресепшена, и тогда неприятности обеспечены — я их верный гарант. Решайте.

— Но, мэм, — слабо запротестовал служитель, — эта леди сняла номер два дня назад. Она имеет право принимать у себя любого человека. Нам не нужны скандалы.

— В таком случае я решительно не понимаю причины нашего спора, — нахмурилась я, — Вам не нужны скандалы, мне не нужны скандалы… Проводите меня к вашему шефу. Думаю, мы найдем общий язык…

Когда я взломала уютный номерок на шестом этаже, мои нервы гудели, как электрические провода. Я влетела в номер, одолела коридор, со вкусом убранную гостиную и замерла на пороге в спальню. Ну, так и знала… Ничего нового. Как в старом добром анекдоте — который то ли начинался, то ли заканчивался словами: «дорогая, познакомься с моей женой».

Эта шлюха нагишом лежала на кровати, как раскрытая книга: читай не хочу. А Бригов в той же форме стоял над ней и держал два бокала с соломинками. Причина для удивления, однако, имелась. Согласно неписаным правилам, коктейли пьются ПОСЛЕ «этого», а не ДО «этого». А до этого пьется шампанское. Или Бригов за три минуты, на скорую руку, чисто по-студенчески, успел исполнить свой греховный долг?

— Вы последняя? — ткнула я пальцем в «разлучницу», — За вами буду.

— Послушай, — запротестовал Бригов, выбираясь из ступора, — Это совсем не то, что ты подумала!

Я захохотала так, что шторы задрожали. Какое славное ретро…

Девица нахмурилась, натянула на себя одеяло. Белоснежные прелести спрятались под розовым хлопком. Ее лицо, и в самом деле, было невыразительно. Но красиво. Так красиво, как лицо одетой в камень русалки из акватории порта Копенгагена. Разумеется, обнаружив вблизи себя такой камушек, Бригов не смог пройти мимо. Пусть их и связывали деловые отношения, инстинкт самца возобладал. Девица вопросительно уставилась на Бригова. Я уставилась туда же. А Бригов, чтобы угодить нам обеим, одним глазом смотрел на меня, другим на девицу.

— Всего доброго, — раскланялась я, — Передавай привет чертовой матери.

Развернулась и изволила выйти вон.

— Эй, Юлька, — он не на шутку разволновался, — если ты думаешь…

Но я уже хлопнула дверью. Ни о чем не думая.

Надоело все на свете. Страна, люди, язык. Воздух, которым я дышала, бесконечное ожидание чего-то светлого и радостного. Срочно требовался решительный шаг. Ампутация — это больно.

Но чего не сделаешь ради последующего здоровья?

— Мэм, у вас печальные глаза, — посетовал гитарист Чарли, когда я понурой клюкой тащилась мимо, — Не берите в голову. Это ничтожество не стоит вашего ноготка, уж поверьте.

— Спасибо, Чарли, я тебе верю. Но ведь не легче от этого?

Через несколько минут я вошла в квартиру. Работать предстояло быстро и решительно, пока не передумала. Я сняла с полки боевик Джонни Крайтона, служащий семейным хранилищем наличности. Поделила купюры в строгом соответствии с законом справедливости: Бригову семьдесят, себе — тысячу двести. Подумав, забрала из его кучки еще двадцать. Потом обшарила все имеющиеся в доме карманы. Нашла еще триста. На первое время должно хватить. Положила деньги к уже имеющимся в кошельке двум сотенным купюрам, туда же, в сумку, бросила все документы, где упоминалось мое имя. Достала из пакета плюшевого Тяпку, потрепала за складки, обняла, расцеловала, попыталась открыть ему глаза.

— Всё, Тяпка, — сказала я, — теперь я буду любить только тебя. Теперь не Бригов, а ты — вершина моего абсурда.

Я уложила Тяпку под подушку — спать, а сама приняла душ и, как истинная покойница, надела все чистое. Подошла к зеркалу. Лет пятнадцать назад я гордилась своим отражением. Спустя пятилетку смотрела на него без прежнего восторга, но еще оставалась довольной. По окончании следующего срока я стала смутно подозревать, что в зазеркалье что-то не так, и, похоже, я перестаю молодеть. Каждый последующий год шел за пять, и теперь смотреть в зеркало без содрогания было невозможно. Особенно сегодня.

Зазвонил телефон. Я подпрыгнула. Какая уж тут выдержка? Но это оказалась моя мама, сидящая в Москве и переживающая, что не может держать руку на пульсе. Она была в курсе моих запутанных отношений с Бриговым.

— Здравствуй, Юлия, — сказала самая строгая на свете родительница, — Извини, что не звонила целый месяц, мы сидели на даче. Но могла бы и сама позвонить. На нашем автоответчике отметились все, кроме тебя.

Не могла я позвонить. Мамины нотации только приближали час суицида.

— Как здорово, что ты позвонила, — кисло сказала я, — Очень соскучилась, мама. У нас все хорошо. Погода нормальная. Ураган «Катрина» прошел стороной.

— Я в курсе, — сухо сказала мама, — Ты не собираешься к нам в гости?

Я ответила, что пока некогда (предложили хорошую должность в ООН). Лучше не говорить, что я уже почти еду. Начнешь загадывать — ничего не получится.

— А как у вас отношения с… мужем? — мама терпеть не могла этого слова.

— Оживляются, — пробормотала я.

— Хм, — сказала мама, — У нас в Москве тоже стало модно оживлять мертвецов. Скоро всех нас оживят — даже тех, кто еще не помер. Этот человек находится рядом с тобой?

— Нет, мама, он уехал в столицу блюза на Всемирный конгресс радиологов — освещать это историческое событие, — ляпнула я первое, что пришло в голову. Растяжка про конгресс этих странных людей висела поперек Мэдисон.

— Ага, — задумалась начитанная мама, — Столица блюза — это Чикаго. Светящаяся башня на улице Ла Салль, квартал увеселительных заведений Wicker Park, — последние слова она выделила (откуда мама все знает?), — Би Би Кинг, все прочее… А кто такие радиологи, дочь?

Слава богу, мама знает не всё.

— Понятия не имею.

— Смотри, — хмыкнула родительница, — Водит он тебя за нос, а ты всему веришь.

Через три минуты я повесила трубку и отдышалась. Надо действовать. Прогноз погоды я, конечно, не прослушала. Но есть народные приметы, одна из которых, в частности, гласит, что если на дворе сентябрь, то возможно ВСЁ. Поэтому я надела кофточку. Затолкала в пакет необходимые вещи на два дня, разбудила Тяпку, положила его сверху, потом присела на дорожку… и разревелась горькими слезами. Не ожидала от себя такого майского потопа. Со стороны это смотрелось, наверное, ужасно: развороченная квартира, сгустившиеся краски, и я печальная сидела посреди этого праздника жизни, наматывая сопли на кулак.

Перед уходом я написала Бригову записку. «Бригов!» — написала я, — «Это всё. Жалеть не буду, зла не помню. Прости, я устала. Хочешь сказать несколько слов — я в восточном полушарии».

Положила записку на стол и покинула скорбную обитель. Дверь захлопнулась. Интересно, надолго меня хватит? Я прогнала предательскую мысль. Теперь действительно ВСЁ.

Когда я спускалась со второго этажа, на первом хлопнула дверь. Я испугалась, хотя и зря. Сцена в «Холидей Инн» не могла ускорить возвращение Бригова. Просто так он не придет. Бригов должен выстроить убедительную линию защиты. Только женщины совершают ошибки скоропалительно. Мужчина, прежде чем совершить ошибку, должен хорошенько все обдумать.

Как и следовало ожидать, испугалась я напрасно. Это был не Бригов, а четверо представительных мужчин среднего возраста, в темных костюмах и через одного в темных очках. Они поднимались медленно, гуськом, читая номера квартир. Между ними и стеной оставалось достаточно места, чтобы я могла прошмыгнуть. Все четверо повернули головы — по сути это был один и тот же взгляд: цепкий, настороженный. Стало неуютно. Мужчины явно направлялись не на вечеринку. Я свернула к последнему пролету, приструнивая страх. Тридцать квартир в этом колодце, они имеют право позвонить в любую дверь…

Меня не окликнули, я вышла из подъезда и по кратчайшей дороге побежала на Мэдисон…

Требовался верный ход, но я не знала, как это делается. Всю жизнь платежные и оформительские процедуры за меня выполняли другие (я предпочитала покупательские). А я лишь пользовалась привилегиями, дарованными по статусу, и никогда не задаваясь вопросами, откуда что берется. Поэтому я пошла по проторенной дорожке. Из автомата на углу (по сотовому дорого, а телефонную карту я стащила у Бригова) я позвонила Рыткину.

— Рыткин, бросай свою подрывную деятельность, — сказала я, — и быстро организуй мне билет до Москвы. Я уезжаю.

— Вот так номер, — оживился Рыткин, — Никогда бы не подумал, что наши жены…

— Устарело, Рыткин. Я могу рассчитывать на твою помощь?

— Мм… Тебе опостылел мир наживы и чистогана?

— Мне опостылел Бригов. И все его номера. Войди в мое положение. Я так понимаю, ты могуч.

— Подожди, — запутался Рыткин, — ты собралась разводиться с Бриговым?

— Да! Разлюбила.

— Тогда цитата. За За Габор, именитая голливудская актриса венгерского происхождения. «Разводиться исключительно из-за того, что вы не любите мужчину, так же глупо, как выходить замуж только потому, что вы его любите».

— Не тяни кота, — разозлилась я, — Не можешь определить мой номер?

— Думаешь, Бригов за такие фокусы погладит меня по голове?

— А тебя волнуют его ласки? — разозлилась я, — Кто в этом мире ты, и кто он?

— Черт, — ругнулся Рыткин, — Юлька, пойми и ты меня. Я не могу гадить друзьям, какие бы гадости они ни делали своим женам. Извини… — Рыткин закашлялся, прервав оглашение приговора.

— И торг неуместен, благородный ты наш? — на всякий случай спросила я. Рыткин мучительно вздохнул.

— Извини. Я бы на твоем месте выбросил фантазии из головы. Я полностью на твоей стороне, Юлька, и Бригов не подарок, и ведет он себя как последняя сволочь, но зачем бросаться в крайности? Америка прекрасная страна, здесь можно реализовать все свои идеи. В том числе реваншистские. Как ты относишься к газированному кофе? Я не шучу, это реальность, данная нам во вкусовых ощущениях. Есть одно местечко в верхнем Манхэттене, мы могли бы посидеть, поговорить…

— Ладно, будь здоров, — я бросила трубку. Через полчаса из телефонной будки у торгового центра «Блумингдейл» я позвонила в корпункт и имела беседу с неким Яшой Козьманом. Этот парень, благодаря своей ушлости, вылез из низов и теперь заведовал целым сектором, имея виды на дальнейшее повышение.

— Уважаемый Яков Рудольфович, не будете ли вы так любезны отодвинуть в сторону свои дела и уделить кроху внимания моим мольбам?

— У тебя что-то серьезное? — недовольно спросил Козьман, — Или с головой?

Я зачем-то закивала.

— Да, да, Яша, очень серьезное, с головой. Почти сенсация.

Козьман задумался. Видимо, отодвигал в сторону дела. Наконец, соизволил:

— Ну, подходи.

— Э, нет, — возразила я, — Лучше ты к нам. Подъезжай через час к пончичной «Данкин Доунатс» у Бенджамин-сквер.

И пока он не придумал миллион отговорок, я повесила трубку.

Минут через сорок я сидела в упомянутом заведении и под завистливым взором румяной толстушки, пьющей бульон из диетических таблеток, истребляла пончики. Я могла себе такое позволить, мою фигуру не испортила бы даже танковая гусеница.

Когда на горизонте замаячил Яшка Козьман — очкастый, ушастый, на вид сама благочинность — я, настраиваясь на революционный лад, допивала кофе по-кубински — очень крепкий и вредный для здоровья.

Заказав пончик, Козьман сел напротив и стал вызывающе меня разглядывать. Он уже не рассчитывал ни на какую сенсацию. Я повела себя вызывающе.

— Я где-то читала, что если африканский слон растопыривает уши, это означает агрессивное намерение. Расслабься, Яков Рудольфович, мне требуется сущий пустяк.

Он не расслабился.

— Я знаю, ты могуч, — подбросила я в огонь порцию лести. Раскрыла сумочку, выложила документы, деньги и внятную просьбу.

Он долго молчал, разглядывая розовый пончик. Потом высказал непреложную истину:

— Бригов будет вонять. Ты уедешь, а мне сидеть во всем этом.

— А помнишь, ты приставал ко мне? На пикнике в Блэк Бэй. Ты был пьян, гадок, предлагал интим в циничной форме, но я ничего не сказала Бригову. А могу и пересмотреть.

Влип, очкарик. В нынешнем положении, когда карьера катит в гору, гремя фанфарами, лишние скандалы Яше ни к чему.

— Я хочу уехать сегодня, в крайнем случае, завтра. Вопрос исключительной важности. Так что действуй, Яша. Билет, виза, что там еще. И не пытайся меня убить — проще сделать билет и спровадить подальше.

— У тебя открытая виза, — буркнул Козьман, вздымая на меня задумчивые очи, — Какого черта, Юлька? Бери билет и проваливай. На таможне шлепнут отметку. Чего ты до меня докопалась?

Да, я не чужда маразма. Он был прав. Но я-то ведь не знала! Пятнадцать лет хождения на веревочке начисто отбили у меня способность понимать мир и действовать самостоятельно. Без посторонней помощи я могла лишь всуе и не всуе поминать свою горькую участь. Неприспособленная иждивенка!

Я так и объяснила Козьману. Он всплеснул руками.

— Безобразие, Юлька! Ты отвлекаешь меня от важных дел, чтобы навязать какую-то ерунду. У меня материал в печать, у меня неприятности с Госдепом, который тоже лезет со всякой ерундой. Меня достает АНБ, уверяя, что один из моих сотрудников — не вполне благонадежен, поскольку до четвертого класса проживал на территории нынешней Чеченской республики…

— АНБ? — перебила я, — Агентство с неограниченной безответственностью? Ассоциация непуганых бездельников? Или это связано с технической разведкой?

— О, боже… — воззвал к Всевышнему визави, — У меня вдобавок финансовый кризис…

— У всех финансовый кризис, мы все достойны абзаца в справочнике «Беднейшие люди планеты», — я снисходительно похлопала Яшу по руке, — А еще кризис переходного возраста, все такое. Словом, я тебе позвоню. Работай по моему запросу. Во имя нашей священной дружбы и твоего спокойствия.

Я встала, обняла пакет и под угрюмым Яшиным взором удалилась из заведения.

Я позвонила ему через три часа, из автомата вблизи гостиницы «Уайз Шеппард» на Кингз-роуд. Минутой ранее я покинула парк, где под взглядами лиц мексиканской национальности чувствовала себя, как на виселице.

— Ты определился, чего в тебе больше: Якова или Рудольфовича? — доброжелательно осведомилась я.

— Ты где? — с несвойственной ему любознательностью спросил Козьман. Порочная, между прочим, манера — отвечать вопросом на вопрос.

— На улице 25 лет Октября, — отшутилась я, — Как решаются проблемы транспортировки тела?

— Твой рейс ушел двадцать минут назад. Можно попробовать догнать, но все равно не сядешь, он забит до отказа — везет чиновников ВОЗ на симпозиум в Москву. Я должен объяснять, что такое ВОЗ?

— Не надо, я умная.

— Следующий рейс — завтра вечером. Но я бы не советовал. Это «Аэрофлот». Воздушная телега. Прыгает по ямам.

— Так.

— Есть рейс «Дельта-Трансэйр» на Брюссель — столицу Европы. Девять ноль-ноль утра. В полдень твое тело прибывает в аэропорт Завентем. В 15-00 по времени Нью-Йорка пересядешь на «Брюссель-Москва». Бронируем билет, не сходя с места. Ужинать будешь у мамы.

— Брюссель — это… Бельгия?

— Ты потрясающе образована, — обрадовался Козьман, — Да, это там.

— Я просто угадала.

— Ты смешная…

— А мне нравится, что можно быть смешной, — отрезала я, — Уговорил, Яша. Брюссель так Брюссель.

— Приезжай за билетом.

И тут я совершила умный поступок. По правде, умный, без кавычек. Дальновидный. Можно даже сказать, дальнобойный. Не понравилось мне что-то в тоне Козьмана. И, вообще — когда с хамоватого недовольства переходят на готовность услужить, скрытую за «дружеской» иронией — это не вполне естественно.

— А ты доставь мне билет и бумажки прямо к турникету, — сказала я, — В восемь сорок. Там и обнимемся.

— В восемь сорок закончится регистрация…

— Хорошо, в восемь двадцать.

— Ты спятила… — зашипел Козьман, — Мне делать больше нечего, как ублажать спятивших неврастеничек вроде тебя! Ты кем себя возомнила? А меня за кого принимаешь?! — и такое понес…

Я съела и «спятившую», и «неврастеничку».

— Итак, в восемь двадцать, Яша, — ангельским голоском сказала я, — Надеюсь, у тебя хватит ума не докладывать о случившемся Бригову. Поверь, я отработала такой вариант.

Как это приятно — бросать трубку, оставляя собеседника в ярости…

Ночь я провела в третьесортной гостинице на краю Бруклина. Непоправимых последствий удалось избежать. Постучала в стенку — посоветовала буйным соседям заткнуться. Погоняла тараканов. Уснула под утро — проснулась. Решимости убраться из этой страны не убавилось. До аэропорта Кеннеди я добиралась окольными заповедными тропами. Полтора доллара на «токен» — аналог жетончика на метро, хвост вагона. Два существа из подземки — черный и рыжий, оба мускулистые, в наколках — подпирали меня спереди и сзади. Но так и не посмели сделать предложение, очевидно, в силу природной скромности. Вагоны визжали, скрипели на крутых виражах. Бесплатный автобус до аэропорта поджидал на выходе из сабвея. Быстрая езда (водитель куда-то спешил) — мчались, обгоняя 18-колесные длинномеры. Гудел аэропорт. Непосредственно в здание аэровокзала я вошла не одна, что было бы логично, а в сопровождении двух полицейских. Не хотелось проколоться у финишной ленточки. Полночи я грызла подушку в душном номере отеля, вертелась с боку на бок и выстраивала факты по росту. Возня Бригова вокруг пяти миллионов, полночные хождения по «голубятне», леди в пролетарской косынке, которая в голом виде на кровати была «совсем не то, что я подумала». Отказ Рыткина сотрудничать со мной; сперва логичное, а потом нелогичное поведение Козьмана; четверо мужчин в черном на лестнице. Да и в целом, атмосфера не отличалась доброжелательностью: злорадная Клёцки, старик Томпсон (страшный, как одноименный автомат), злые зрачки портье в «Холидей Инн», бездельники мексиканцы…

В свете черных мыслей я и решилась на второй умный поступок. Полицейская машина стояла у входа в здание. Выйдя из автобуса, я заспешила к копам — они мялись у своего авто, курили, болтали. Поэтому мысли, что я отрываю их от важных дел, как-то не возникло.

— Вы не заняты, нет? — на всякий случай спросила я.

— Заняты, — улыбнулся коп, — Полиция Нью-Йорка всегда занята.

— Коллега шутит, — улыбнулся второй, — Говорите, мэм.

— Уважаемые сэры, — начала я робко, скорчив мину Красной шапочки, исчезающей в пасти волка, — Помогите, прошу вас. Я лечу в Брюссель, и мне бы очень польстило видеть вас рядом с собой в последние минуты на чужой земле…

Они, конечно, потребовали документы, но вполне учтиво. Я показала им водительское удостоверение, которое мне как корове седло, ибо управляю машиной я чисто в теории. Потом понесла ахинею про ревнивого любовника, который не дает разгореться семейному счастью и готов выкрасть меня даже из бегущего по взлетной полосе самолета. И только на полицию вся надежда.

— Можете положиться на нас, мэм, — важно выпятил грудь коп, — Служить и защищать — наше призвание. Моя фамилия сержант Байерс. А его — Майерс.

— Совершенно верно, мэм, — прорычал второй, — Моя фамилия сержант Майерс, а его — Байерс. Мы из сорок второго участка и как раз собирались прогуляться до таможенного терминала к сержанту Сойерсу. Так что с удовольствием составим вам компанию.

В общем, мы доставили друг другу удовольствие. Промаршировали через гудящий зал с щелкающим табло и мерцающей цифирью в расписании, через все «антитеррористические» препоны, и у стоек регистрации уткнулись в Яшу Козьмана, который таращился на копов всеми четырьмя глазами.

— Ты один? — спросила я строго.

— Как в гробу, — отшутился Яша.

— Гони мои вещи.

Он тут же выдал билет и прочие бумажки.

— Держи. Сдача в паспорте. Не взыщи, Юлька, полетишь экономическим классом, рядом с туалетом. Потрясет немного, запашок побесит, но это ничего, не принцесса… — он выговаривал со злостью, глазки шныряли.

— Ладно, ладно, злодей, — смягчилась я, — Долечу всем вам назло.

— Слушай, Юлька, — перешел он на шепот и показал глазами на копов, которые уперли руки в бока и смотрели на Яшу весьма предвзято, — а чего это они тут застряли?

— Так надо.

— И что это значит?

— А это значит, Яша, что Юлия Владимировна Бригова теперь состоит под охраной сорок второго участка, как почетный объект города.

При этом я отошла и оказалась с копами на одной линии, чтобы он видел, насколько мы едины.

— На хрена? — упорствовал бестолковый Яша, — Разве бывают почетные объекты города? Бывают почетные граждане города или, скажем, важные государственные объекты…

— Не придирайся к словам.

— Мэм, этот человек благонадежен? — спросил то ли Майерс, то ли Байерс.

— Не уверена, сэр.

— Приятель, покажи документы, — процедил то ли Байерс, то ли Майерс, — Как-то не скажу, что ты нам нравишься.

— Ага, за адвокатом сейчас сбегаю, — необдуманно брякнул Козьман.

— Сбегаешь, — обрадовались копы, — И мы с тобой.

Оба потянулись к наручникам (правильно, и на ноги ему…), а я, как последняя неблагодарная свинья, злорадно хрюкнула и направилась к стойке, где вожделенное слово «Брюссель» горело аж на трех языках.

— Юлька, отгони от меня этих крокодилов, — всерьез забеспокоился Козьман, — Объясни им, что я твой друг и все такое…

Я обернулась. Над бедным Яшей зависли два гранитных утеса.

— Конечно, друг, — сказала я, — Вот и пройди свое последнее испытание на дружбу. Не волнуйся, разберутся. Ты же не арабский террорист.

— Счастливого полета, мэм, — помахал лапищей один из копов, — Вас не укачает, нет? Вы не страдаете авиафобией? Не боитесь отрываться от земли?

Я засмеялась. Нашла же где-то силы.

— У вас замечательная страна, сэр, — сказала я громко, чтобы все слышали, и тоже помахала рукой.

Гуд бай, Америка… — стучало в ушах, мозгах и прочих органах. Прекрасная страна — со своими имперскими закидонами, военными и антивоенными демонстрациями, харрасментом, феминизмом, Голливудом, политкорректностью в последней стадии шизофрении. Здесь вполне можно жить. Но я уже не могла. Прощай, последняя надежда. Здравствуй, страна, непонятая умом. Там мама, папа, целый выводок забытых, но горячо любимых родственников. Какое счастье, что Бригов не женился на сироте…

Я открыла глаза. Урчали двигатели, или в животе урчало? Салон ДС-10 не такой уж просторный и комфортабельный. На иллюминаторах шторки в тонкий рубчик, сиденья тряпочные — как провалишься, так не встанешь. Шесть рядов кресел, посередине — проход. Впереди еще один салон. Пока не взлетели — духота. И встать нельзя, не поймут. Спасибо Яше за эконом-класс. Кажется, поехали. Пристегнулись. Познакомились с проводницей… боже, стюардессой. Мисс Софи Андерсон, кукла в белоснежной сорочке. Мила, предупредительна, в меру болтлива. Сообщила про погоду, куда летим, когда сядем, про наличие прохладительных и горячительных напитков. Пожелала приятного полета.

Я покосилась направо. Между шторкой и сидящим у иллюминатора пассажиром проплывала аэродромная трава. Мелькнул угол здания, стоящие в шеренгу заправщики. Последовал плавный разворот, трава побежала резвее, стала дрожащей полосой какого-то бешеного конвейера. Умчались приземистые баки, похожие на пингвинов, земля отпрянула, провалилась.

— Вас не укачивает? — молодой человек у иллюминатора повернул голову. Его сочувствие было оправдано.

— Не знаю, — просипела я, — Целую вечность не летала…

— А что такое вечность в вашем понимании? — парень располагающе улыбнулся.

— Полтора года…

— О-о, вы, наверное, славно провели эти пятьсот сорок шесть дней? Размеренная жизнь, заведенный уклад? Мелкие проблемы и упрямое нежелание выбраться из порочного круга рутины?

— Боже правый, — выдохнула я, — Вы неудавшийся писатель?

— Кандидат околонаучных наук, — отшутился попутчик, — А вы, мисс, побледнели. Полтора года отказывать себе в удовольствии оторваться от земли — это много… Послушайте совет — расслабьтесь. Дышите глубже, выдыхайте реже. Представьте что-нибудь приятно пахнущее. Скажем, сеновал. Или горный луг, над которым парит росистая дымка. Вы сидите на траве, скрестив ноги…

— Можно представить одеколон Бригова, — прошептала я по-русски.

— Простите, мэм?

— Нет, сэр, я не Будда. Состояния просветления предпочитаю добиваться другими способами. Без сложной тхеравады.

Попутчик засмеялся. На вид ему было лет тридцать пять. Открытое скуластое лицо, глаза необычайно яркие, правильно подогнанный костюм, носимый с нарочитой небрежностью.

— Каких наук вы, простите, кандидат? — переспросила я.

— Околонаучных, — охотно повторил парень, — Но не мистика. Скажем так, я зоопсихиатр. Занимаюсь наблюдением за поведением млекопитающих в искусственно созданных экстремальных условиях. Мое имя Николас Кауфман. Для скорости можно Ник. А вас как зовут?

Я пожала плечами.

— Зовите миссис Бригофф… Хотя для скорости можно Джульетта. Или Брунгильда.

— Вы немка?

Я печально улыбнулась.

— Пусть будет так.

— А меня зовут Пэгги, — пискнули где-то слева.

Я покосилась на звук. Рядом со мной сидела девочка, похожая на Винни-Пуха. Такая крошечная, что и в глаза не бросалась. Годика четыре или пять. Щеки, как у хомячка, пухлая, два банта над ушами, бирюзовое жабо венчало клетчатое платьишко. Но смотрела девочка очень строго — не моргая, сосредоточенно. Ремень безопасности прижимал пассажирку к креслу, но не мешал ей дрыгать ножками и вертеть головой в поисках развлечений.

— Как дела, Пэгги? — вежливо спросила я, втайне завидуя юному созданию. Неприятные ощущения ребенка не коснулись.

— Как дела? Как дела? — запищало что-то мягкое, с глазами из граненого стекла. Девочка прижимала это нечто к груди. Я вздрогнула.

— Не бойтесь, — сказал в другое ухо Ник, — Электронная игрушка. Наподобие черного ящика, по которому расшифровывают причины авиакатастроф. Записывает все вокруг себя и по-своему обрабатывает.

Напрасно он сказал про авиакатастрофы. Сердце екнуло, я прислушалась к размеренному гулу турбин.

— Меня зовут Чаки, — визгливо представился «черный ящик», — Я друг.

Друг напоминал гремлина, отрастившего меховую шубку. Я полезла в пакет, чтобы достать Тяпку и показать Пэгги, как должен выглядеть настоящий друг, но передумала. Сделай я это — и до конца полета пришлось бы стать этой крошке ближайшей родственницей.

— А это моя тетя, Рейчел, — малышка надула губки и ткнула пальчиком через проход. Перезревшая брюнетка в велюровом жакете лучезарно улыбнулась, обнажив отбеленные зубы. На ее ресницах было столько туши, что они провисли от тяжести.

— Хай, мисс, я Рейчел Мандрелл, — помахала ладошкой брюнетка, — Мой муж работает в Совете Европы, отвечает за какой-то комитет, а мы с сестрой живем у нашей мамы в Нью-Йорке, хотя имеем квартиры в Брюсселе, где еще не стали завсегдатаями. Одна квартира — у Северного вокзала, а другая — перед собором Нотр-Дам-де-Саблон… О, если вы там уже бывали, мисс, то должны понимать, что лучшего места в Брюсселе просто не существует…

— Сочувствую вам, Джульетта, — пробормотал Ник, — Вы влипли.

Надо было выкручиваться. Я улыбнулась разговорчивой даме и, откинув голову, закрыла глаза. Пусть считает меня невоспитанной. Ник благоразумно помалкивал, брюнетка тоже заткнулась. Осталась кукла Пэгги, она сделала попытку отравить мне жизнь, но, решив, что я сплю, отвязалась и закатила головомойку дружку Чаки. Пришлось их слушать. Это было трогательно.

В принципе, я уснула. Если сон в самолете — это сон…

Проснуться в полете гораздо проще, чем уснуть. Я открыла глаза. Поблескивало табло между салонами. Мерно гудели двигатели, шевелиться не хотелось. Пассажиры почти не разговаривали — я понятия не имела, кто сидит сзади, кто спереди.

Пропала стюардесса. Возможно, ублажала бизнес-класс — там и цены повыше, и публика интереснее. Источники раздражения не выявлялись. Я стала осматриваться. Слева, обняв своего страшноватого приятеля, спала Пэгги. Справа, сквозь неплотно задернутую шторку просачивался солнечный свет. Синел океан. Яркий, сочный, насыщенный. Я невольно залюбовалась, но быстро устала — сверкающая мишура раздражала глаза. Сосед, казалось, тоже спал. Глаза у него были закрыты, голова повернута, он пребывал в расслабленной позе. Появилась возможность рассмотреть попутчика. Ник производил впечатление цивилизованного человека. Носовая часть в меру антична, пробор аккуратный, кожа загорелая, под глазами никаких кругов — в отличие от моих, концентрических. Здоровый образ жизни — без нервов, вредных привычек.

Я закрыла глаза, решив поспать еще немного.

— Вы впервые летите в Брюссель?

Я вздрогнула. Поспишь тут…

— Простите, я вас напугал, — смутился Ник, — Просто хотел спросить, не имеете ли вы отношение к еврократам?

— Кто такие еврократы? — пробормотала я, — Почему я должна иметь к ним отношение?

— Еврократы — это двуногие бродячие существа без роду и племени, работающие в штаб-квартире НАТО, Евробанке, Совете Европы, а живущие в Брюсселе в особых резервациях. Коренные бельгийцы их не жалуют, но вынуждены терпеть.

— Не-е, — покачала я головой, — Не имею отношения. Я в Брюссель на минуточку. Пробегусь по аэропорту — и домой, в Москву.

— Так вы не немка, — догадался Ник.

— Признаться, нет. Если откровенно, Николас, никогда не испытывала трепетных чувств к немецкой нации. И даже не потому, что немецкая нация подарила миру Гитлеру.

Ник устроился поудобнее, приготовившись к приятной беседе. В мои же планы не входило развлечение попутчиков.

— А потому что слово «Германия» я ассоциирую с серым цветом, который мне не нравится.

— Я вас прекрасно понимаю, мэм. Вы любите яркие краски. А потому усиленно рекомендую добежать в Брюсселе до Гран-Пляс. Площадь Фиалок, Писающий мальчик, не пожалеете, мэм. Это как раз то, что не повредит печальной женщине перед прибытием на родину. От аэропорта Завентем до исторического центра города вы доедете за считанные минуты. Поверьте, в Брюсселе не существует проблемы транспорта.

— Спасибо, — вздохнула я, — Но вряд ли смогу воспользоваться вашим советом. Меня не выпустят за пределы аэродрома.

— Жаль, мэм.

— Жаль, — согласилась я.

— Что-то не так, мэм? — в приглушенном голосе Ника зазвучали нотки заботливой сиделки, — У вас приятное лицо, но вы такая измученная. Проблемы? Не мое, конечно, дело…

— Мелкие, — хмыкнула я.

У него хватило такта не настаивать. В головном салоне наметилось оживление. Стюардесса Софи Андерсон развозила напитки — для усиления аппетита перед кормежкой. Проснулась Пэгги и потянулась к яркой бутылочке.

— Меня зовут Чаки, — вздрогнул мохнатый уродец, — Я хочу играть. Я хочу, чтобы меня погладили по головке. Я хочу, чтобы меня положили в кроватку. Я хочу… Я хочу…

— Заело, — хмыкнул Ник.

— Мэм, у вас очаровательная малышка, — сказала мне Софи, — Но боюсь, что сильногазированный напиток — не совсем удачное решение…

— Да что вы говорите? — удивилась я.

— Пэгги, не бери ЭТО, — произнесла с левого борта тетушка Рейчел, — У тебя снова вырастут прыщики, и мы будем целый год ходить к доктору Якобу.

— А я хочу, — надулась Пэгги.

— Проходите, мисс, — сказала Рейчел стюардессе, — Проходите скорее, а то она не успокоится, пока не взбесит всех пассажиров.

— Я хочу, хочу… — затянула Пэгги, — Я хочу вот это…

— Я поняла вас, миссис, — кивнула Софи и с интересом глянула на Ника. Потом без интереса — на меня, — Сэр? Мисс?

Я покачала головой.

— Благодарю вас, — поддержал Ник, — А что, если попозже?

— Да, отличная идея, — Софи сверкнула улыбкой и покатила дальше.

— Джульетта, вы можете отстегнуть ремень, — обнаружил Ник, — Это надо было сделать минут сорок назад. Ваше туловище сковано, это не способствует хорошему настроению.

— Что, уже можно? — я несмело отстегнула ремень и закрыла глаза.

— Я хочу… — умирающим утенком всхлипнула мне в рукав Пэгги.

Я засыпала, куда-то неслась, вращаясь вокруг своей осиной талии…

Очнулась я от странного ощущения, что кто-то хочет забраться в мою сумочку. Никогда не видела воровских снов. Я открыла глаза. Сумочка из игуаны покоилась на коленях. Ноги упирались в пакет, где обретались Тяпка, зубная щетка, ночная сорочка, палочки с ватой и другие необходимые в жизни вещи. С ума сошла, — подумала я, — Кому в этом самолете могла понадобиться моя сумочка? На всякий случай я обозрела местность. Попутчик, представившийся Ником Кауфманом, дремал, припав к иллюминатору. Губы плавно шевелились, ноздри раздувались. Спящие мужики такие непосредственные. Крошка Пэгги бодрствовала. Закусив губу от усердия, она выковыривала из любимца стеклянный глаз. Последний был пришит на совесть, хотя и не сказать, что намертво.

Я встретилась глазами с Рейчел. Брюнетка смотрела на меня с задумчивым интересом, а когда обнаружила, что объект вышел на связь, смущенно улыбнулась. Я отвернулась. Как-то странно. Капризное чадо ломает дорогостоящую игрушку, а родня и в ус не дует.

Кормежка задерживалась. Я поднесла часы к глазам: двадцать минут двенадцатого по времени Нью-Йорка. Половину Атлантики с божьей помощью одолели. По курсу Азоры. Чудесные острова (вернее, островки). Там очень мило, говорят, отдыхается. Нет ни суеты, ни гама.

— Азоры здесь тихие… — прошептала я. Обняла сумочку и снова полетела в колодец…

— Проснитесь, Джулия, проснитесь… — толкал меня в бок Ник.

Я выпутывалась из объятий Морфея. Снова что-то не так. Он кусал губы, как-то странно дышал. Я протерла глаза, стала судорожно причесывать мысли.

— Вы встревожены, Николас.

— Посмотрите в окно, Джулия, — Ник отогнул шторку.

Я вытянула шею. Океан, смыкавшийся с горизонтом… пропал. Вместо него под крылом самолета распростерся плотный ковер облаков. Конца им не было.

Над облаками было небо, двигатели работали в режиме «полный вперед», народ спал. Что не так?

— Мы входим в область циклона, — сказала я, сделав умное лицо.

— Допустим, — резко отозвался Ник, — Вы заметили, что пропало солнце?

— Солнце не может пропасть, — убежденно сказала я, — Оно переместилось на другой борт. Солнце рядом, уверяю вас.

— Вы умны, черт возьми… Мы летели под пологим углом на северо-восток, практически на восток…

— Европа на востоке.

— Спасибо, помню. Солнце светило в правый борт. Оно всегда должно светить в правый борт и никак иначе. Сейчас оно светит в левый. Это может означать только одно. Мы поменяли курс и летим на юго-восток, Джулия.

Это была полная чушь, но я заволновалась.

— Вы сошли с ума, Ник. Что у нас на юго-востоке?

— Африка.

— Зачем нам в Африку?

— Послушайте, Джульетта… Я сам не знаю, зачем нам в Африку. Но наш самолет не способен пролететь половину глобуса на одном баке керосина. Эти рейсы производят дозаправку на Азорах, в Понто-Дельгада. Четверть часа назад мы должны были сесть, но мы летим, как ни в чем не бывало. И не туда. У вас нет при себе пары тонн керосина? У нас пустой бак, а до ближайшей суши чуть ближе, чем до вашей Москвы. А под нами Канарская котловина — глубиною до шести тысяч метров…

Мне стало нехорошо. В горле пересохло. Я облизнула губы и стала переваривать услышанное.

— Нет, подождите, — я коснулась его руки, лежащей на подлокотнике. Ник вздрогнул, — Мне кажется, вы единственный пассажир, кому в голову пришла эта удивительная мысль. Обратите внимание, никто не волнуется. А что касается солнца по левому борту… — тут я задумалась, — Почему при заходе на посадку на заправочную базу самолет не может изменить курс? В этом есть что-то противоестественное?

— Я не сплю минут сорок, — пробормотал Ник, — И все это время я не вижу солнца, будь оно неладно… А это, как ни крути, порядка пятисот миль… Как такое возможно? Боюсь, в кабину пилотов проник посторонний… из салона бизнес-класса. Пилоты не могут самостоятельно менять курс… Слышите шум? Почему вы решили, что я одинок в своем мнении?

Да, я слышала. Шум проистекал из головной части самолета. Там что-то происходило. Люди роптали. Далее события катились по наклонной. Не успели мы привстать, чтобы высунуться в проход, как в динамике что-то крякнуло, и раздался неуверенный голос Софи Андерсон:

— Леди и джентльмены… — она споткнулась, но быстро опомнилась и заговорила почти связно. Голос дрожал, как струна, — Леди и джентльмены, просьба пристегнуть ремни и сохранять спокойствие. Ничего серьезного. Экипаж приносит вам глубокие извинения и сообщает, что по ряду не зависящих от нас причин мы вынуждены совершить посадку на одном из островов… — тут Софи сделала мучительную паузу, — Канарского архипелага. Просим не волноваться. Самолет исправен, посадка вызвана… иными обстоятельствами. Леди и джентльмены, авиакомпания «Дельта-Трансэйр», которой принадлежит наш лайнер, обязуется возместить убытки и компенсировать возможные неудобства. Спасибо за внимание. Это была Софи Андерсон…

В динамике снова что-то затрещало. Интерком отключился. Как-то странно, но повальной паники сообщение не вызвало. Публика оживленно переговаривалась. Кто-то спешащий в Европу на весь салон выражал недовольство. Другой поддержал пассажира, но без истерики. Аудитория реагировала относительно сдержанно. Что мы знаем про Канарские острова? Канарейки там живут. Только Ник продолжал нагнетать напряженность:

— Врет она… — шептал он, — Врет нагло и неправдоподобно… Мы находимся намного южнее Канарских островов — поверьте, Джульетта… Откуда им здесь взяться, Канарским островам? Бред собачий…

В словах попутчика была логика, но в ту минуту он казался просто сумасшедшим. Все сказанное Софи Ник воспринял, как оскорбление. Похоже, он собрался развернуть самолет и продолжить полет по маршруту. Смертельно побледневший, он вскочил с места и стал протискиваться между мной и передним сидением, куда упирались мои коленки. Наступил на мой пакет, за что я его страшно невзлюбила.

— Николас, сядьте, перестаньте бузить, — увещевала я, — Вот посадят самолет, там и качайте права, если поможет.

— Нет, Джульетта, я должен пройти, — бормотал Ник, — Меня ждут… Уберите, черт возьми, свои ноги! Чего вы их тут расставили?!

— Да куда я их дену? В небо задеру?… — я сама разнервничалась, но тут произошло очередное неприятное событие. Ник еще больше побледнел, перестал рваться на волю. Он пристально смотрел в одну точку — мимо моего носа. Медленно опустился на место. Я смотрела на него, как зачарованная. А он стиснул зубы и трясущейся рукой полез под пиджак. Потом передумал и вынул руку.

Я повернула голову. Крошка Пэгги спала, открыв ротик. Ее тетушка, глуповатая Рейчел Мандрелл (впрочем, это я глуповатая) сидела в своем кресле через проход и держала… пистолет, который, благодаря накинутой на руку кофточке, видели только мы с Ником. Из-за плеча Рейчел выглядывал ее сосед, молодой носатый негр в сером свитере крупной вязки. Он тоже смотрел на нас, и по губам его скользила ядовитая усмешка.

— Правильно, сэр, — как-то отстраненно вымолвила Рейчел, — Не надо делать лишних движений. Поверьте, мне не сложно нажать на курок.

В меня никогда не целились из пистолета. Кровь отхлынула от лица. Кто имеет право проносить оружие в самолет в наше неспокойное время? Повсюду террористы, в аэропортах тройные кордоны, меры безопасности доведены до абсурда! Сотрудники спецслужб? Каких спецслужб?

Но это было только начало. События не стояли на месте. Внезапно затошнило. В желудке образовался вакуум, в горле сугроб. Мощная сила потащила меня из кресла. Я вцепилась в подлокотники. Салон гудел, люди кричали, ругались. Стало не до Рейчел с ее пистолетом. Я потрясенно смотрела в иллюминатор. Облака стремительно приближались. Они окутали самолет, обтекли, выплюнули, покатились дальше. Под нами образовалась красно-бурая земля, угрюмые скалы цвета маренго — громоздкие, нелепые, напоминающие разбитые челюсти. Волны бились о камни — гигантские, необузданные. Мы падали на это благолепие: на челюсти, на одинокие деревья, торчащие из расщелин, на развалы вышарканных ветрами камней… Потом я интуитивно догадалась, что мы не падаем (давно бы уже упали). Мы снижались — по крутой траектории, что для самолета нашей грузоподъемности, наверное, было не здорово. Океан ушел из кадра, в глаза метнулось море зелени, какие-то редкие крыши, узкая лента посадочной полосы. Нас повело на правый борт: самолет заходил на вираж.

Проснулась Пэгги, испуганно вскрикнула. Я машинально схватила ее за руку. Малышка заплакала, что-то заворковала.

— Спокойно, милочка! — холодно рявкнула Рейчел.

— Будь я проклят! — средь общего гвалта рычал Ник, — Это безумие, Джульетта! Здесь не может быть полосы для принятия крупных самолетов! Строить полосу на вшивом вулканическом острове — чистой воды безумие! Под нами не полоса, а какая-то козья тропа! Нас разбросает на милю, мы костей не соберем!

Что творилось на душе! Какой там Бригов, какая там «Америка, Америка…». Ошалев от страха, я уже ничего не соображала. «Чуть помедленнее, кони…» — молила я. До земли оставались считанные метры. Как прав был Ник! Наши крылья уже касались кустов, резали макушки, выдирали корни, рубили тонкие стволы, тащили за собой, наматывая на элероны, ветви с листвой, стебли лиан. Удар о землю был чувствительным. Ник клацнул зубами. Визжала Пэгги. Я сжимала ее руку, склонилась над ней, бормотала какие-то слова. Перехватила взгляд Рейчел. Та язвительно смотрела мне в глаза, кривила губы: мол, спасибо, дорогуша, за твою доброту, но дивидендов это тебе не принесет!

Что вообще происходило?

Самолет трясся по «козьей тропе» в зеленой чаще. Мял стволы длинноногих «триффидов», похожих на папирус. Пустотелая растительность не причиняла нам вреда. Мы замедляли ход. Кто-то в голове салона облегченно засмеялся. Кто-то отстегнул ремень…

— Неужели пронесло? — не поверил Ник, открывая глаза.

— А вы сплюньте, — пробормотала я.

Он не понял:

— Зачем?

Под впечатлением жесткой посадки он забыл о второй опасности. Милашка Рейчел вторично обнажила пистолет. Кофточка, стыдливо наброшенная на рукав, больше не фигурировала. Ник сунул руку во внутренний карман пиджака и медленно, словно змею, стал вытаскивать рифленую рукоятку. Не возьмусь утверждать, что это был пистолет, но справедливые подозрения зародились. Я напряглась. Не собрались ли эти двое использовать мою голову в качестве мешка с песком?

— Тетушка, мне страшно, — пискнула Пэгги, — Я хочу домой, я не хочу летать на ваших самолетах…

Тут и случилось бедствие. Оно меня и спасло. За что могло зацепиться правое крыло? За мегалит царя Соломона? За мощное дерево, не желающее прогибаться под напором стали и огня? Удар чудовищной силы потряс фюзеляж и все живое, что в нем было. Кричали все — самолет стал адом на колесах. Пистолет из руки брюнетки полетел в голову салона. За пистолетом, шурша оборками, подалась сама брюнетка. Самолет развернуло градусов на сорок, потащило под уклон. Мы врезались в джунгли, понеслись в низину, сминая все, что было на пути. Но далеко не уехали — последовал новый удар, сильнее предыдущего. Мир перевернулся. Успевших отстегнуть ремни выбросило из кресел, разметало по салону. Мелькали конечности, орущие лица. Кто-то плюхнулся в проход, зацепив Пэгги. Остальные сидели — раздавленные, одной пощечиной превращенные в суповой набор. Одной из них, похоже, была и я…

Трудно упомнить все детали. Я пришла в себя и сделала попытку отстегнуть ремень. Пряжка не слушалась. Я могла бы провозиться с ней неделю. Ник пришел на помощь, что-то треснуло, он сорвал с меня оковы, выпихнул в проход. Я полетела, словно из ружья, вцепившись в сумочку.

— Пакет, пакет мой не забудьте, Николас… — конечно, там такие сокровища — ночнушка, зубная щетка, плюшевый пес…

— Идите к черту, Джульетта, не забыл я ваш пакет…

Он волок меня по проходу, топча неподвижные и шевелящиеся тела. Салон лайнера напоминал муравейник, по которому прошлись подошвой сапога. Сиденья залиты кровью, несколько пассажиров, в том числе носатый негр, сосед Рейчел, висели на спинках сидений. Парня лет семнадцати с пробитой головой пыталась сбросить с себя молодая пара — кудрявый мулат и «мышиная» блондинка в джинсовой жакетке. Чету пенсионеров — престарелых японцев — заклинило между вывернутыми сиденьями. Страх в глазах. Оба мертвы — много ли надо этим немощным? Я тормозила, снова теряла сознание.

— Да не спите вы! — рычал Ник, дергая за рукав, — Шевелите прелестями…

Выжившие пытались встать, кому-то это удавалось. У двери в узком пространстве между салонами давился народ. Рыхлый бизнесмен с горящими глазами, держа над головой кейс, лез напролом. Он разбросал компанию окровавленных девиц — туристок, возвращающихся в Бельгию. Все орали, каждый хотел быть первым. Господи, думала я, — неужели они настолько ошалели, что готовы прыгать с этой высоты? Я еще не знала, что передние шасси подломились, и лайнер встал в позу молящегося мусульманина. Расстояние до земли сократилось, хотя и не сказать, что стало безопасным. Мы ввинчивались в толпу. Ник действовал, как мощный штопор! Мы почти пробились к выходу, когда впереди кто-то истошно завопил:

— Кабина горит! Шевелитесь! Сейчас все взорвется к чертовой матери!

Люди загалдели, засуетились.

— Не взорвется! — орал другой, с головой на плечах, — В баках нет керосина, дурачье, вы бы хоть головой думали! Не нагнетайте панику, господа!

— И баки не в кабине! — поддержал третий.

Но обуздать панику было невозможно. Объятая страхом толпа всколыхнулась.

— Сбросьте эту дуру, она до вечера не прыгнет!

Отчаянный женский вопль возвестил о том, что самолет покинул еще один пассажир. Я наступила на что-то мягкое, отдернула пятку и машинально глянула под ноги. Рвотная масса потекла по горлу. Подо мной лежала женская рука. Алые ноготки, ухоженные пальцы. Окровавленный манжет когда-то белой сорочки. По телу, по обезображенному лицу стюардессы Софи Андерсон топтались все подряд. Она бы не сбежала раньше всех из самолета. Команда не имеет права покидать корабль, пока не эвакуируются пассажиры. Открыла дверь, хотела выпустить надувной трап, но что-то разладилось в механизме, толпа надавила, девчонка упала. Пыталась подняться, образумить толпу — пока паникер с залитыми шарами не наступил ей на горло…

Рывок Ника развеял образы в голове. Нас куда-то вынесло.

— Прыгайте за мной! — проорал он, — Досчитайте до трех и прыгайте! Я вас поймаю!

— Куда прешь, ублюдок?! — заорал плечистый мордоворот, не любитель уступать дорогу. Выпуклые глазки лихорадочно моргали, щеки, поросшие жировиками, тряслись от ярости, — В очередь, я тебе сказал, сукин сын! Не то живо задницу надеру!

Ник не стал вступать в перепалку. Сунул руку в пиджак — прогремел выстрел! Уши заложило. Такое ощущение, что он целился по моим ушам.

— А-а-а-а!!! — плечистый схватился за пробитое плечо. Ник нетерпеливо оттолкнул его, парень врезался затылком в бизнесмена с кейсом — оба рухнули в народ. Толпа схлынула.

— О, май гад!!! — визжали вразнобой туристки.

Никто не упрекнул Ника в недостойном поведении. Он шагнул вперед, воспользовавшись образовавшейся брешью. И я — как обезьянка на веревочке. Последнее, что отложилось — море вздымающейся зелени. Кусочек свинцового неба…

Там было метра два, не смертельно. Но очень больно. Трое пассажиров рейса «Нью-Йорк — Брюссель» уже корчились в траве после неудачного приземления. Человек семь или восемь, невредимые, среди них две женщины, бежали по всклокоченным травам в сторону посадочной полосы. Молодая женщина в игривом кардигане лежала на спине, задыхалась от боли: напоролась на сук, из поврежденного бедра хлестала кровь…

Я упала на удивление удачно — меня подхватили две пары рук.

— Это она? — выпалил незнакомый баритон.

Я рухнула на четвереньки, что-то заблеяла.

— Она, Рассел, — ответствовал Ник, — Вот ее вещи. Хватаем бабу, и в лес. Они будут здесь с минуты на минуту. В салоне сидели как минимум двое из их банды. Один мертв, другая — не знаю. Держу пари, одна компания… Они пошли ва-банк, понимаешь? Только мы успели среагировать, когда какой-тпридурок заказал ей билет. Эти всполошились уже по следу. Додумались, уроды… Отклонить маршрут, понимая, что в Брюсселе эту штуку им уже не отдадут, и при дозаправке на Азорах ситуация сложится не в их пользу…

— Эта штука того стоит, — пыхтел второй, — Она и большего стоит… Ник, у них база в Марокко, тут час лету… Тащим, Ник, тащим, как бы не опоздать…

— А крошка Пэгги? — бормотала я, — Она осталась в самолете, нельзя ее бросать… Ребенок не виноват, что у него такая родственница…

— К черту крошку, — бросил Ник, — Другие позаботятся. Вперед, Рассел! Хватай ее под мышки, она совсем мышей не ловит!

Я впадала в вялотекущий анабиоз. За меня решали, за меня делали. Кто бы мог подумать, что я окажусь центральным персонажем боевика, идущего в прямом эфире? Меня подхватили, поволокли под живописно-корявые деревья с разлохмаченными кронами, утопающие в рослой траве, похожей на папоротник. Кто такой этот Рассел? Сидел в другом салоне? У него были крепкие белые руки, значит, и сам белый… Кто-то из них споткнулся, я тоже упала на колено, машинально обернулась. Ну, кино, ей-богу… Страсти еще не улеглись. Из самолета вываливались люди, катились по траве, по телам. Кто-то вставал, бежал, кто-то корчился, хватаясь за поврежденные конечности. Сердобольные пытались их поднять, оказать посильную помощь. Зрелище было ужасным. Белый лайнер с красно-оранжевой продольной полосой на фюзеляже лежал на брюхе, уткнув нос, похожий на нос дельфина, в монолитную глыбу, заросшую тропической флорой. Горели кабина и передняя дверь. Яркое пламя — в сопровождении густого дыма — вырывалось из двигателя, расположенного под левым деформированным крылом. Высокий хвостовой стабилизатор торчал в небо покореженной стелой — словно памятник величайшей дурости…

Меня тащили дальше. До пышных зарослей, способных укрыть дивизию, оставались считанные метры. И снова все пошло не так! Застучали выстрелы! Сухие, отрывистые! Они перекрыли гул толпы, вопли бегущих и падающих, стоны раненых. Человек по имени Рассел, глухо охнув, упал. Левая опора тоже пропала. Я запнулась о корягу, свалилась ничком. Ребра обожгло. Я чуть не задохнулась от боли, стала подниматься, размазывая слезы.

— Лежать, Джульетта! — Ник пихнул меня пяткой, — Они убьют вас, вы что, не понимаете?!

Почему я должна была что-то понимать? Я упала лицом в траву, прокусив губу до крови — трава оказалась какой-то скрипучей, гладкой. И не трава, а сумочка из игуаны. А рядом еще пакет, откуда высовывался невозмутимый Тяпка. А дальше — распахнутые голубые глаза человека по имени Рассел, у которого было обычное европейское лицо нордического типа, стриженые волосы, вьющиеся на висках…

Вопль застрял в горле — я проглотила комок, едва не заработав остановку дыхания (апноэ, кажется). Глаза закрылись. Но тут Ник развязал оглушительную пальбу! Совсем рядом! Посыпались стреляные гильзы. Я отползла, открыла глаза… и лучше бы осталась незрячей. Блокбастер с печальным исходом! Физиономия Ника исказилась от бешенства — я его не узнала! Он стоял на колене, сжимая обеими руками короткоствольный (но не маленький) пистолет, выстреливал пулю за пулей в атакующую нас нечисть…

На нас катился джип — вроде древнего «виллиса» — разболтанный, с открытым верхом. Он возник между лесом и хвостом горящего самолета, едва не сбил затравленно мечущегося мальчишку. Дав вираж, джип запрыгал в нашу сторону. В салоне находились несколько человек. Один стоял, держась за раму, стрелял из короткоствольного карабина, запросто умещающегося в руке. Из ствола вырывалось пламя. Палили одновременно, почти в унисон. И попали одновременно — когда до джипа оставалось метров двадцать! Тот, что с карабином, опрокинулся на сидящих сзади. Джип вильнул, взлетел на покатом холмике, как на трамплине, принялся тормозить. Ника отбросило на спину. Он вздрогнул, выплюнул кровь, застыл, уставившись в небо. Двое спрыгнули до полной остановки, один подбежал к Нику, пнул по голове тяжелым башмаком…

Кажется, я заскулила. Уткнулась носом в сумочку, старалась вспомнить уместную молитву. Заглох мотор, подходили люди. Я боялась поднять голову — куда там самой подняться… Меня схватили под мышки, взболтали перед употреблением, поставили на ноги.

— Смотри, не падай, — сказал кто-то, — Парни, в десяточку! Мы ее взяли!

— Эй, малышка, подними-ка глазки, — пророкотали над ухом.

Я медленно покачала головой. Видеть не могла этих насильников и убийц. Тогда меня взяли за подбородок и задрали голову. Я клацнула зубами.

— А она ли это? — задумался плечистый толстогубый афроамериканец в камуфляже, рассматривая меня с прищуром.

Господи Боже, все четверо были черны, как ночное небо! Все в защитном, вооружены до зубов, одинаковые, как щенки ротвейлера из одного помета!

— Послушайте, я не она, — прохрипела я, сглатывая ком, — Я лечу в город Брюссель, а из города Брюсселя — в город Москву… это в далекой России. Я, право, не совсем понимаю…

— Она… — заулыбались мужчины.

— Не потеряли, — расплылся до ушей вожак стаи, самый плечистый и звероподобный, — Дождалась нас, детка, не сбежала. Предупреждали тебя, Картер, заправляться надо вовремя — помотал ты нам нервы…

— Учтем, сэр, — козырнул подчиненный.

— И что с ней делать, шеф? — поинтересовался еще один, стягивая с плеча автоматическую винтовку, — Прикончим сучку на месте, или развлечемся напоследок?

— Прикончи, Уэсли, разрешаю, — произнес из кустов усталый женский голос, — Ты прекрасно знаешь, дорогой, что больше всего на свете я ненавижу секс с твоим участием.

Все обернулись. Даже я. Прихрамывая, к нам подходила… Рейчел Мандрелл. Я похолодела. Страх божий. Жакет потемнел от копоти и грязи, на щеке ссадина, с губ текло, правая рука висела плетью. В глазах мерцала усмешка Дьявола — настолько предрекающая дальнейшие события, что можно было сразу прощаться с жизнью.

Неповрежденной рукой Рейчел сжимала запястье малышки Пэгги. Девочка смотрела в землю и судорожно всхлипывала. Похоже, она не пострадала. Если не считать разорванного платьишка и шока, от которого девочка будет оправляться многие годы…

Рейчел вошла в мое личное пространство и уставилась с такой ненавистью, словно это я заварила кашу.

— Рад видеть вас в добром здравии, мэм, — откозырял вожак, посматривая на Рейчел без особой симпатии. Так смотрят амбициозные мужики на бабу-начальницу.

Рейчел подошла вплотную и сжала мой подбородок грязными пальцами, вонзила ногти под кожу. Уставилась с презрением, как на представительницу низшей расы. Было больно, но я молчала. Она пошла еще дальше — надавила на щеки, превратив меня в какую-то барсучиху.

— Ей идет, — подобострастно, но без восторга заметил вожак.

Если не отпустит, пну в живот, — решила я. А потом нырну в лес. Успеют выстрелить — погибну.

— Убейте ее, — сказала Рейчел, опуская руку.

Я поняла, что чего-то недопонимаю.

— Позвольте, — возмутилась я, — Не вижу ровным счетом никаких причин…

— Заткнись, сука! — заорала Рейчел и сменила тон, обернувшись к командиру отряда, — Впрочем, ладно, пусть минутку побудет. Я хочу знать, мистер Крестон, кто отдал приказ вынудить пилотов сесть на этот чертов островок? Неужели непонятно, что любой самолет крупнее «Сессны» потерпит крушение? Погиб Диларио. Погиб Антонелли. Тяжело ранен Руди. Почему? Что вы здесь делаете? Я летела с ребенком, чтобы передать его сестре в Брюсселе. Насколько знаю, операцию должны были проводить именно там. Скажите, что это не так.

— Это не так, мэм, — ухмыльнулся вожак, — Планы меняются, и вас предпочли не информировать. Отпускать ее в Брюссель рискованно. Вы плохо выглядите, мэм, вам необходим постельный режим. И вашей троюродной племяннице — бедняжка совсем уморилась…

— Дерьмо, — выругалась баба.

Они отвлеклись, и я сместилась на полшага к кустам. Святая простота…

— Стоять, цыпа! — Крестон вскинул автомат.

И в этот час, когда я почувствовала, что схожу с ума, что бога нет и неизвестно, когда будет… на сцене снова загремели выстрелы!

Я почти не удивилась. Даже не упала. Застыла. И очень здорово, потому что пули каким-то чудом облетали меня и разили всех остальных.

Первой пала Рейчел Мандрелл. Очередь вспорола живот, она переменилась в лице и свалилась, увлекая за собой маленькую Пэгги. Вожак Крестон огрызнулся короткой очередью и согнулся пополам. Остальные легли, не сделав и выстрела. Только садист Уэсли, харкая кровью, пытался привстать, но получил пулю в лоб и больше не дергался.

Настала тишина. Во всей округе были только я, да горящий самолет. Уцелевшие пассажиры разбежались, раненые расползлись. У самолета лежали люди — либо мертвые, либо без сознания.

— Цып-цып, — вкрадчиво сказали за спиной.

Я вздохнула и медленно обернулась. Самое время задуматься, что слаще — хрен или редька.

Из леса выбиралась очередная праздношатающаяся публика. Особей восемь, лохматые, кто в чем, ни одного чернокожего, обвешаны автоматами. А самый форматный, показательно небритый — еще и со штуковиной под мышкой, смахивающей на тубус. Чертежник, — догадалась я.

А еще я подумала, что слово «цып-цып», озвученное носителем английского языка, должно означать полную ахинею. Так оно и оказалось.

— Аверченко, Драник, собрать оружие, — распорядился заморыш с обмылком сигары в зубах. Небрежно кивнул на самолет, — Злыч, Талый, Антохин — осмотреть эту хрень, да осторожнее. Рванет — хоронить будет нечего.

Родные… — обомлела я, — Как же не узнать брата Васю? Соотечественники на полуобитаемом острове? Натуральная банда! Пираты без корабля! Двое или трое еще туда-сюда, частично побриты, пострижены (на одном даже чистые джинсы), но остальные — полный сброд! Драные портки, висячие шорты, голые животы. У одних кеды на ногах, у других — не поверю — шлепанцы! Из жизни отдыхающих, блин. Тип с обмылком — в белых парусиновых тапочках на босую ногу. Впрочем, он выглядел в этой компании самым представительным и даже чем-то походил на известного актера Томми Ли Джонса, который всегда представителен, пока не начинает корчить из себя шута горохового.

— Не пугайся, что мы такие, детка, — доверительно сообщил мужик в белых тапках, обходя меня по второму разу, — Чем безобразнее выглядим, тем больше в нас экспрессии. Зато в работе — орлы. Как говорится, лучшая защита на всю ночь. Спешу представиться — полковник Истомин, Советский Союз.

— Советский Союз распался, — прохрипела я, — Четырнадцать лет назад. А вы до сих пор воюете?

Компашка загоготала. А как он догадался, что я русская? — внезапно подумала я. Жирной краской на физиономии?

Впрочем, какое мне до этого дело? Я должна быть гордой и неприступной. Я задрала нос и покосилась на тельце малышки Пэгги, истерзанное пулями. Сердце сжалось…

Бандит, похоже, посмотрел туда же.

— Ну, извини, — хмыкнул он, — Не хотели, так вышло. Не святые мы в белых манишках. Это же не твой ребенок, верно?

Он торчал у меня за спиной. А я не люблю, когда у меня за спиной торчат и неизвестно чем заняты. Я повернулась и посмотрела ему в глаза. У заморыша было рябое лицо и морщинки-плиссе, испахавшие его от залысин до подбородка.

— Вы полковник каких войск? — прошептала я, — пиратских?

— Ядерно-бронетанковых, душечка. 12-е Управление. Маршал артиллерии Коломиец. Ядерные грибы по всему миру. Но знаешь, это было так давно, что уже и не вспомнить. Теперь у нас другая фирма. Ты любопытная?

— Эй, командир! — крикнул «чертежник» — обнаженный по пояс бородач — нагибаясь над телом чернокожего, — Одна мартышка еще шевелится. Пристрелим, чтоб не мучилась?

И картинно, с возгласом «пах» приставил гранатомет ко лбу раненого. Публика взвыла от удовольствия.

— Отставить, Дерипуз, — нахмурился Истомин, — Мартышку подлечим, послушаем, а там решим. Верно, крошка? — он с любопытством заглянул в мои глаза и понизил голос, — Ведь этим парням чего-то надо было от тебя? Они во какую дуру на тебя извели, а ты им — никакой взаимности, — рябой кивнул на самолет, который уже не просто горел, а чадил, как автомобильная покрышка, — Он нам расскажет, кто ты такая… Или сама скажешь?

Я презрительно молчала.

— Слышь, командир, а девку куда? — спросил рослый бугай в шортах с бахромой, — Полечим или пусть живет? Может, развлечемся с ней, а потом в расход?

— Девчонка — моя! — объявил Истомин всем бродящим по поляне, — Я по ней скучал, я ночами плохо спал, ясно? У кого есть мнение, отличное от моего, милости просим за пулей! Эй, детка, ты куда собралась? — он схватил меня за руку.

Никуда я не собиралась — ему почудилось. Шагнула просто в сторону, а до этого с тоской смотрела на джунгли, твердя себе, что они непроходимые только на первый взгляд. А если в них нырнуть, да топать, прыгать и бежать…

— Никуда я не собралась, — сообщила я горькую правду, — Вот стою и жду, что из леса выйдет новая банда и перестреляет вашу банду.

Рябой ухмыльнулся, критически обозрел опушку и почесал редеющий затылок.

— Ну, это вряд ли. Не выйдет. Здесь хозяева — мы.

Тут вся братия, что болталась неподалеку, дружно выразила одобрение и стала подтягиваться. Возвращались трое от самолета. А я представила, что сейчас ко мне потянутся эти жирные волосатые руки, обагренные кровью, начнут лапать, раздевать. Я зажмурилась. Чугунная тяжесть пригвоздила к земле, тоска сдавила горло.

— Не бойся, рыба, — вкрадчиво промолвил рябой, — Открой глазки. Публика у нас безвредная. А если будут обижать, я им покажу…

Вздохнув, я открыла один глаз. В этот миг всё и ухнуло…

Могло и раньше, но так смешнее. Разрозненные очаги пламени, вылизывающие фюзеляж, слились в один и взмыли в небо ослепительным факелом! Огонь добрался до остатков горючего. Глухой взрыв — сноп пламени взвился в небо! Рвануло в крыле, оно переломилось. Повалил густой дым, небо заволокло гарью…

— Ёлы-палы… — восхищенно протянул патлатый коротышка в оранжевой футболке.

— Надо валить, — рассудительно изрек сутулый бритоголовый мужик, — Щас по новой звезданет.

Рябой, впечатленный зрелищем, ослабил хватку. Тут меня и торкнуло. Валить так валить. Не будет другой возможности! Я вырвалась — это оказалось проще, чем разорвать узы Гименея — и прыгнула… Очередной взрыв, потрясший чрево лайнера, послужил выстрелом стартового пистолета. Я ввалилась в лес — в гущу веерообразного подлеска. Споткнулась — колючая метелка хлестнула по щеке. Секундная заминка — я мчалась дальше, прыгала по кочкам, барахталась в траве, накручивалась на какие-то тонкие стволы, увитые веретеном стеблей. Мелькали деревья со спирально заверченными стволами, с ветвями шириной в локоть, растущими не вверх, а вбок. Вставали стеной заросли папоротника, бамбука. Я хваталась за стволы деревьев, брела мимо паразитов-лиан, мимо остроконечных термитников, проплешин красно-бурой почвы, ядовито-сочной листвы, норовящей хлестнуть по щеке, уколоть шипом…

Небольшое удовольствие — бегать по джунглям в городских туфельках (хотя и без каблуков). Очень быстро я стала задыхаться. Пятки стерлись на первой же стометровке. Я ковыляла, расплетая венки из вьюнов. В голове темнело, ноги заплетались. До самшитового кустарника, темнеющего по курсу, я не добралась. Поплыл откос под ногами, и я поплыла вместе с ним. Упала в грязный ручей, пахнущий тухлой древесной корой, нахлебалась. Перевернулась на спину, приподнялась, но ладони поплыли по скользкому дну, я снова упала, ударилась затылком, заплакала. Подъем без посторонней помощи я бы уже не осилила. Когда над головой склонились двое, мне было все фиолетово. Они подняли безжизненное тело, вытащили из ручья.

— Бегать умеет, — произнес молодой голос.

— Ага, бойкая попалась, — сочно вымолвил бородач-гранатометчик, — Ну, это не беда, Аверченко. Тяжела в поимке, легка в постели. Представляешь, на краю земли — русская баба. Давненько у меня их не было…

— Тебе Истомин за нее башку открутит, Дерипуз. Лично я от этой красавицы держусь подальше, а ты давай, раз жизнь недорога.

— Да ладно, Истомин опять напьется. Пара банок текилы — и готов. Вот увидишь, снова будет куролесить после программы «Время». Не до бабы ему будет… Ладно, разберемся. Понесли добычу…

Когда я проснулась, первая мысль была утешительной: ПРИВИДЕЛОСЬ. Вторая еще лучше: С УМА СОШЛА. А как проверить? Делать было нечего, глаза не открывались, я стала вспоминать и подвергать анализу. Память работала лишь до слов «Понесли добычу». Потом — туман с бледными прорывами. Меня везли, пересаживали в катер, переправляли с острова на остров, опять везли — возможно, в горы, судя по тому, как ревел мотор, и кровь отливала от головы. Волокли по ступеням, по извилистым коридорам, бросили. Разве так должны обращаться с соотечественниками?

Я прислушалась. На улице посвистывал ветер, за стеной монотонно что-то стучало. Открывать глаза было трудно, веки придавило чугунной плитой. Ничего хорошего я не увидела За окном густела свинцовая мгла. Смеркалось (или светало?). В комнате имелись четыре стены, пол и потолок, дверь, окно. И никакой мебели. Наверное, со смыслом. Мебель напоминает о временах, проведенных в цивилизации, и плохо дисциплинирует.

Итак, я находилась в заточении. Оригинально. Я покосилась на свою одежду. Одеждой прилипшие к телу тряпки можно было назвать лишь условно, но уязвимые места они прикрывали. Туманность за окном не позволяла рассмотреть, во что превратились моя кофточка и джинсы — но можно представить, во что превращается одежда после авиакатастроф и бега по джунглям. И чем она при этом пахнет.

Я сползла с брезентовой подстилки, пропахшей рыбой, подошла к окну. Ноги тревожно подрагивали. Ныла коленка. За толстым стеклом все было мутно, неотчетливо. Проступали скалы, обмыленные ветрами. Они полого сползали вниз. Что внизу, просмотру не подлежало — у подножия клубился туман. В небе зависли облака — неподвижные, похожие на каменные изваяния. Такие же тяжелые, даже ветер их не брал. Это смотрелось фантастично — за окном свирепствовал ветер, выл, бился в стекла, а облака висели, словно прибитые гвоздями… Различалась мглистая полоска моря, да черные камни, уступами сползающие к берегу. И маленькие деревья «рюмочной» формы — в качестве оживления пейзажа, они тоскливо грудились среди скал.

В комнате было душно. Я попробовала открыть окно, просунув руку сквозь прутья решетки. Но только палец содрала: шпингалеты вросли в алюминий. Требовались мужские руки. У меня не было мужских рук. Мои руки даже для женских слабоваты.

В я встала посреди комнаты и стала высасывать кровь из пальца. Ничего страшного, — уговаривала я себя — главное, живая. Надо успокоиться и, за неимением вещей, разложить по полочкам мысли. Я вытерла слезы и стала думать. Всплывали образы. Бегущие люди, горящий лайнер, стрельба на поражение. Живот мадам Мандрелл, порванный автоматной очередью, мертвый Ник. Тельце Пэгги, нашпигованное пулями, как взрослое. И три исходных момента: страшно, больно, НЕПОНЯТНО. Последнее, вообще, наотмашь. Сто вопросов. Каким бы ходом пошли события, не обратись я за помощью к Яше Козьману? Куда бы завела кривая, не приведи я к турникету сержанта Майерса и сержанта Байерса? Что бы было со всеми нами, не зацепи крыло самолета… а что оно, кстати, зацепило? Как соотносится история фантаста Бригова о пяти миллионах с интересом к моей персоне конкурирующих группировок? Почему одну группировку уничтожает другая, а другую — третья, вроде не имеющая к этому делу отношения? Что вытворяет после моего отъезда из Нью-Йорка четвертая группировка (а по моему глубокому убеждению, группировка называется «массовик-затейник Бригов»), и что она там вообще думает?

Русскоговорящая публика — без моральных устоев и нормальной одежды, зато отлично вооруженная — на островке посреди Тихого… тьфу, Атлантического океана — это нормально?

Где я?

Вспыхнула лампочка под потолком. Сколько можно спать?

— Подъем, сонная тетеря! — проскрипел Дерипуз.

Я подскочила. Мама! Как они могли бесшумно открыть дверь? Человек-гора наехал на меня, стал облизываться, наматывать на шершавый палец мои спутанные локоны. Туша воняла. По сценарию я должна была выразить дикий восторг?

— Время знакомиться, дорогая, — осклабился Дерипуз.

— Послушайте, я хотела бы знать…

— Да ладно, — отмахнулся бородач, — Узнаешь. Но легче не станет. Попалась — так попалась. Теперь терпи и не занимайся правозащитной деятельностью. Лучше расслабься, поможет.

Эволюция данного экземпляра не коснулась. Тот самый реликтовый гоминид, которого безуспешно ищут в низовьях Оби, хотя искать нужно в другом полушарии. Классический образец негодяя с большой дороги. Волосы на голове росли клочками, зато борода с лихвой компенсировала их недостаток на макушке. Лоб предельно узкий, маленькие глазки и много жира в лоснящихся телесах. Я основательно приуныла. Если каждый из этого сообщества будет приходить ко мне знакомиться, я умру от передозировки вредоносных флюидов.

— Шантырин Иван Иванович, — представился Дерипуз. Он уже намотал мой локон до упора и начал медленно, растягивая удовольствие, тянуть на себя. Голова потихоньку отделялась от туловища, — Несознательные элементы зовут меня Дерипузом, но я бы не советовал налегать на это погоняло, поскольку оно не отражает глубины моей сложной личности. Могу и навалять…

— Дерипуз, не занимайся болтологией, — донеслось с порога, — Теряем цигель.

Второй знакомый голос принадлежал белесому парню в тренировочном костюме, похожему на альбиноса. Субъект прислонился к косяку, автомат свисал с плеча стволом вниз, а сам он смотрел на меня, как на горшок с диффенбахией. То есть никак. Если память не изменяла, он носил фамилию Аверченко.

— Теряем, — согласился Дерипуз, не без сожаления освобождая мою голову, — Но согласись, куда приятнее бросить на раскладушку свою землячку, чем потасканную цыганку из долбаного «пуэртито». Я их видеть уже не могу.

— А по мне так однохренственно, — альбинос не сводил с меня пустых глаз, а слова произносил тихо, растягивая гласные. Было в его глазах что-то гипнотическое.

— Не любишь ты баб, Аверченко, — упрекнул Дерипуз. Схватил мою руку своей клешней и дернул, выводя из равновесия, — Ладно, дочь полка, пошли. Да шевели суставами — тебя ждет высокое начальство.

Конец ознакомительного фрагмента.