Сестры Карамазовы

Андрей Шилов

Когда тихими вечерами снежинки, подобно глупым мотылькам, стучатся в окна домов, в одном из них гаснет свет, к разрисованному морозом стеклу подходит укутанная пледом взрослая девочка. За ее спиной потрескивает поленьями камин, друзья берут в руки бокалы, и согретая теплом человеческих сердец комната погружается в прошлое. Истории скользят по паркету, карабкаются по стенам, повисают на шторах. В такие вечера особенно остро чувствуется, что здесь кого-то очень не хватает.

Блюдо из Лазо

Саквояж… Салфетки, спирт, скальпель. Шприц.

Что еще? Ах, да! Конечно же, сакэ. Настоящий самурайский сакэ, подаренный…

Кем? Разве это важно…

Где я? Кто я? И почему мне так хочется есть?

Жажда…

Облокотившись о холодный борт ялика, я зачерпнул ладонью воду и попробовал ее на вкус. Соль.

С зеркальной водной поверхности на меня глядело осунувшееся небритое лицо незнакомца. Я уселся на корме, пытаясь что-нибудь вспомнить… Морская бесконечная гладь. Бездонная небесная синь. Штиль. Мачта без парусов. И нет весел.

Я свесился с бортика и взглянул на затертую белую надпись — «Kudzira Bune». Под английским текстом — мелкие закорючки иероглифов. Нет, в японском я был явно не силен.

В ялике, кроме перечисленного, валялись скомканные газеты, окровавленные бинты, прожженный бушлат.

Я оглядел себя и успокоился — ран не было, хотя ныло все тело. На этом бушлате, видимо, я и провел… Сколько часов? Или дней?

Пошарил в карманах — щепотка вонючего табака и мятый мандат. На обратной его стороне — ничего не говорящие мне буквы:

ЛАЗО Сергей Георгиевич, член Реввоенсовета, Владивосток, 1920.

Я повертел мандат в руках и бросил его на дно ялика. Лазо…

В хирургическом саквояже, помимо всего прочего, оказалась маленькая жестяная банка с желтоватым порошком, весьма противным на вкус. Должно быть, обезболивающее, подумалось мне, и я не нашел ничего лучшего, чем высыпать все содержимое банки в десятилитровую флягу с сакэ.

Странно, я не помню своего имени, но уверен наверняка, что фляга именно с сакэ. И откуда вообще мне известно это слово? Я сделал глоток и мгновенно почувствовал, как уходит голод. Глоток, еще глоток. Тело перестает ныть. Еще…

Я слышал свой смех и видел себя со стороны. Разодранная гимнастерка полетела в неподвижную воду, а с кровоточащей татуировки на бамбуковой сякухати мне играл «Яблочко» сам Сейсю Ханаока, и в глазах его притаилась великая благословенная ложь.

Сэй дзюцу хонгэн тайе кюри рекай синсэй нике ехоки прости меня Господи…

Кожа у человека тонка — пожалуй, всего полфэня. Циркулируя под нею, ярко-красная горячая кровь стремительно течет по кровеносным сосудам, которые переплетаются между собой, как шелковичные черви, плотными рядами ползущие по стенам ханьгу. Кровь разносит тепло.

Этим теплом жертва смущает убийцу, влечет к себе, ищет прикосновений, желая обрести пьянящую радость жизни.

Но стоит ударить острым ножом и пробить эту тонкую розовую кожу, как горячая струя ярко-красной крови стремительно, словно стрела, вырвется из раны и своим теплом обдаст убийцу. Леденеет дыхание, белеют губы, жертва теряет ясность чувств и обретает величайшую, царящую в высях радость жизни; жертва навеки погружается в нее и неземным разумом осознает, что самурай со вспоротым животом, лежащий у подножия Фудзи, и есть тот самый убийца, перешагнувший через тень Бога в поисках белого безмолвия.

Прямо над своим ухом я услышал отборный русский мат, потом — стон. Паровозная топка напоминала огнедышащего дракона. Я заглянул в глаза своего врага, мне стало страшно, затем — жарко, и я очнулся.

Секунду назад я не чувствовал боли, теперь же боль проникала в самое сердце. Я с ужасом смотрел на свои руки, залитые кровью, и не мог понять, что же здесь произошло. Ялик тихонько покачивался на слабых волнах. Штиль…

Превозмогая боль, я дотянулся до саквояжа, извлек из него ампулу спирта, смочил им салфетку и осторожно коснулся изрезанного скальпелем живота. На обработку раны ушло еще две ампулы. Три я опрокинул в себя и замер, зажав живот салфетками. Боль немного отпустила, я осмотрел рану и убедился — порезы не смертельны. Если я пытался сделать себе харакири…

Господи, откуда эти слова? Я даже не знаю их смысла.

…то значит, я схожу с ума. Сколько же я провел времени в этой лодке?

Должно быть, дня два-три, не больше. И как я в ней оказался?

Белая чайка нагло уселась на верхушке мачты, напомнив мне о моем голоде. Сакэ?

Лишь пару глотков…

Вновь провалившись в небытие, я с изумлением наблюдал, как грязный человек, облокотившись о борт деревянного ялика с мачтой без паруса, сделал себе инъекцию, взял в руки скальпель и произвел первый надрез.

По колено ампутировав ногу, он занялся перевязкой. Меня удивило, как ловко он управлялся со сложными медицинскими манипуляциями; все в его движениях говорило о том, что он отменный хирург.

Корчась от боли, он принялся за страшную трапезу, поглощая куски сырого мяса.

Я снова вгляделся в безумные глаза этого русского — мне стало не по себе, жалость наполнила все мое существо. Сделав успокаивающий жест, я раскрыл саквояж, достал шприц и уколол пленника в вену. Кажется, ему быстро стало легче. В глазах появились проблески сознания; через пару минут он окончательно пришел в себя, сказав:

— Я должен передать товарищам…

Голос его был глух, но приятен. Я не мог понять, о чем он говорит, но выслушал до последнего слова. Именно это слово я и запомнил — Лазо.

Оно напомнило мне милые моему сердцу благозвучия из хокку Есио Цунэдзо. Вы должны помнить этого автора, погибшего при испытании своего взрывного устройства.

Я кивнул, повторил успокаивающий жест и развязал ему руки, указав на проносящиеся мимо поезда пространства. Убедившись, что часовые все еще спят на платформе, я перестал подбрасывать в топку уголь. Поезд пошел гораздо медленней.

Сунув трофейный пистолет в карман куртки, я вернул русскому его прожженный бушлат. Он благодарно похлопал меня по плечу и прыгнул вниз. Подбросив в топку угля и обхватив руками драгоценный саквояж, я последовал его примеру. В отличие от этого русского, я даже не упал, мягко приземлившись на мокрую гальку. Поезд медленно удалялся, а впереди мирно дымились крыши Муравьево-Амурска.

До войны я был медиком…

Без ноги я чувствовал себя несколько неуютно, благо быстро адаптировался к боли. Небольшие глотки сакэ придавали мне сил, а звезды, отраженные в безмолвной воде, вселяли надежду. Кто я? Откуда? Эта ночь

не дала мне ответа, но к удивлению своему я вспомнил имя того, кто подарил мне спасительную флягу. Его звали Тое Амаваки, и он очень любил рассуждать о добродетельной сущности пьянства.

Должно быть, он же и дал мне лодку, хотя…

Большего вспомнить я не мог. Спать не хотелось, и на всю оставшуюся ночь я остался один на один со своей амнезией, разбавляя одиночество глотками сакэ.

К утру я доел свою вторую ногу.

— Товарищ Лазо, проснитесь! — я протер глаза, силясь понять, что нужно этому оборванцу. — На станции желтые.

— Что, Семенов опять бузит? — промычал я, потянувшись

за маузером.

— Да к черту Семенова, кончили его. Говорю же, желтые!

Оборванец пулей вылетел из хаты. Во дворе раздались выстрелы.

Кто-то закричал, совсем рядом послышался иностранный брех.

— Ну, дела, интервенты, беляки! — я скатился с печи и осторожно выглянул в окно, но тут же отпрянул. Узкоглазый со страшным шрамом на лбу пялился прямо на меня.

Он что-то крикнул своим, и едва я успел спрятаться за печь, дверь с грохотом отворилась, в хату влетела бомба. Раздался неимоверной силы взрыв, и я забыл все, что случилось перед этим…

Я не знал имени моего доктора, не мог понять, почему меня лечат. Но когда в белой просторной комнате появился японский солдат с переводчиком, мне все стало ясно.

Они сказали мне мое имя, сообщили, что я большой русский командир и пытались выведать какие-то секретные сведения, связанные с последним восстанием в Приморье. Поначалу меня не били, затем стали бить. И довели до того самого состояния, когда человек готов продать душу дьяволу, лишь бы его оставили в покое. Но разве я мог что-то вспомнить… Однажды в подвал, куда меня перевели сразу после выздоровления, вошел тот самый узкоглазый со шрамом и через переводчика сообщил, что смерть моя будет страшна, и он дает последний шанс выжить, если до захода солнца я сообщу им требуемое. Естественно, я ничего не сообщил, и с первым же ударом в пах потерял сознание.

Сквозь пелену безвременья меня продолжал сводить с ума нестерпимый лязг вагонных колес.

И я уже не слышал божественных звуков, извлекаемых из бамбуковой сякухати самим Сейсю Ханаокой, а с давней татуировки мне уже не улыбались его хитрые глазки с притаившейся в них великой благословенной ложью.

О, где ты, моя милая небесная Молдавия?

Жажда…

Сквозь слезы я заметил, как из фляги на дно ялика вытекают последние капли сакэ, но нечем было до них дотянуться.

Голод…

Я взглянул на себя со стороны и понял, что есть больше нечего. На корму взобрались две гейши, невозмутимо обмахиваясь веерами.

Я посмотрел в небо и увидел плавающий в облаках мост. На мосту сидел хмельной Тое Амаваки, рассуждающий о добродетельной сущности пьянства. Я помахал ему съеденной рукой и отправился дальше — в страну великой и благословенной лжи.