Сестры Карамазовы

Андрей Шилов

Когда тихими вечерами снежинки, подобно глупым мотылькам, стучатся в окна домов, в одном из них гаснет свет, к разрисованному морозом стеклу подходит укутанная пледом взрослая девочка. За ее спиной потрескивает поленьями камин, друзья берут в руки бокалы, и согретая теплом человеческих сердец комната погружается в прошлое. Истории скользят по паркету, карабкаются по стенам, повисают на шторах. В такие вечера особенно остро чувствуется, что здесь кого-то очень не хватает.

Телефон Господа моего

Свои первые стихи я назвал просто — «Владимир Ильич Ленин с ликом на запад и выходом в треугольник», посвятив нежнейшие зарифмованные рулады маленькому лысому лучику света в непролазной кромешной тьме прошлого, о котором вычитал в какой-то запыленной книге.

Редактор поинтересовался:

— Но почему Ленин? Это же неактуально. Ну, Пиночет хотя бы, Путин, или Фидель Кастро. Господь Бог, на худой конец!

— Ленин — это всегда актуально! — я грубо пресек его оппортунистическое либретто и поднялся с кресла. У дверей я оглянулся и хмыкнул. — А Бога нет. Скорее всего, нет.

* * *

Двое — старый и молодой — переглянулись. У старого тут же погасла едва зажженная сигарета. Он тщательно выбил оставшийся табак на дно миниатюрной хрустальной пепельницы в виде летающей тарелки и потянулся за пачкой «Космоса», лежащей у телефона.

— Тебя кто-то вспоминает, папа, — мальчик указал на скомканную сигарету. — Сама погасла, значит, вспоминает. Примета у них такая.

— Нет никаких примет, сынок. Скажи-ка лучше, что задали на завтра?

— «Происхождение видов» Дарвина…

Отец взялся за телефон, свободной рукой перелистывая записную книжку, и набрал номер.

–…И «Трансмутацию людского тепла» Льва Шестова.

— Не слыхал, однако.

В трубке послышались короткие гудки. Старший положил ее на место и, будто бы обращаясь к себе, равнодушно процедил сквозь ровный ряд штифтовых зубов:

— Да и людей никаких нет.

* * *

Редактор исчез.

* * *

Сын улыбнулся неожиданному повороту беседы и принялся поспешно собирать учебники в ранец.

— Значит, завтра я так и скажу Передонову, если вызовет: нет, мол, никакого Дарвина. И Шестова тоже. А возникнут проблемы — на твой авторитет сошлюсь!

Отец молча усмехнулся. Выйдя из комнаты, он некоторое время размышлял о ситуации в Персидском заливе, но, дойдя до своего кабинета, махнул рукой и отворил дверь. На рабочем столе одиноко горела зеленая грибовидная лампа, закрытые матовые жалюзи создавали иллюзию глубокой ночи. Он подошел к огромному компьютеру, кряхтя уселся в роскошное мягкое кресло и, достав сверкающую вставную челюсть, набрал в командной строке: www.lenin.ru.

На экране высветилось невнятное лицо некоего прищуренного гражданина средних лет. Лихо задранная на затылок кепка выдавала молодецкий нрав гражданина, а низкий лоб, раскосые глаза и придурковатая ухмылка наводили на мысль его незаурядном уме. Под изображением заплясали желтые строчки:

В.И.УЛЬЯНОВ (22.04.1870—21.01.1924) — великий русский советский писатель-софист эпохи атеистического мракобесия, лучший друг и защитник угнетенных масс.

Подписывался псевдонимом — ЛЕНИН.

В своих главных произведениях (таких как «Лучше меньше, да лучше», «Шаг вперед, два шага назад» и «Декрет о Мире») он, вывернув наизнанку все ужасы нелепой действительности, пресек предательские вылазки ревизионистов, пригвоздил к позорному столбу ренегата Троцкого, открыл массам величайшую тайну партии и указал широкую дорогу социалистических преобразований всему советскому народу, а также мордве, чувашам и татарам…

Подло отравлен на партийной усадьбе в Горках неизвестным злопыхателем. Вероятен грузинский след…

— Как исказили историю, сволочи! — выдавил из себя старший. — Надо бы что-то делать с этим. Надо, однако.

Какая-то мысль не давала ему покоя. Он вновь придвинул к себе телефон, вновь набрал номер, вновь ему никто не ответил — гудки. Уставился на невнятного гражданина в мониторе…

(короткий сигнал: пи-пи-пи-пи)

…и уверенной рукой нажал на кнопку DELETE. Изображение пропало.

И решил он, что это хорошо.

* * *

Я не знаю, почему свои первые стихи я назвал именно так — «Владимир Ильич Ленин с ликом на запад и выходом в треугольник». В конце-то концов, дело не в названии. Дело — в том высокомерном тщедушном человечке, что прячется за строфами и рифмами. Может, в этом я и наговариваю на себя, но в другом уверен на все сто: я — Поэт. С большой буквы!

Вы спросите — каково это, быть Поэтом с большой буквы?

Отвечу — нет ничего проще, если, конечно, судьба удосужилась отметить вас своим избирательным знаком.

Меня — да. А началось все с телефона.

Простите, а у вас есть телефон? Даже если нет (воспользуйтесь жетоном, 2-копеечной монетой или пластиковой картой) — попробуйте набрать незнакомый номер, и вам откроется бездна любопытного… Однако сначала ответьте на вопрос: вы верите в сверхъестественное?

В соседние цивилизации? В смежные миры?

…Бездна любопытного — не больше. Ведь вам никогда не попасть по телефону, даже междугороднему, в параллельную реальность. В лучшем случае вы попадете в параллельную линию, где сотни таких же идиотов пытаются перекричать друг друга.

Поверьте мне: вам ни за что не дозвониться до параллельного мира, а это значит, что его либо не существует, либо в параллельном мире нет телефонов. Впрочем, звоните куда хотите — здесь я вам больше не советчик. Я поэт.

Поэт!

* * *

Его первый звонок прозвучал во вторник, десятого. Я долго не мог уснуть, все думая, где же он разыскал мой номер. Я спрашивал у знакомых, не звонил ли он им. Они издевательски пялились на мой новенький аргентинский галстук и советовали взять отпуск. Недоноски!

В среду я сдал рукопись редактору…

Мир — ночен!

Он прекрасен очень.

Мы как сельди в бочке

И бычки в очке.

Я страдаю почкой,

Я дошел до точки,

И я так задрочен,

Как рыба на крючке!

…И был очень удивлен, когда редактор исчез.

В четверг, двенадцатого, звонок прозвучал снова.

Мы говорили долго, не спеша, заостряя внимание на некоторых темах. Помню, я даже цитировал Федора Сологуба, а он благосклонно поправлял меня там, где я по слабости памяти ошибался. Закончился наш диалог какой-то досадной нелепостью.

Сначала он критиковал мои воззрения на богостроительство по принципу Гектора Свазилендского, а когда я сказал ему, что Бог есть любовь, если он, конечно, есть, он грубо отрезал:

— Бог не есть любовь. Бог есть Бог, однако!

Я нагрубил ему, на что он с явной угрозой в голосе прошипел:

— Дождетесь вы у меня…

И бросил трубку.

* * *

В пятницу, тринадцатого, я обрезал провода, уселся за стол и, проглатывая неразжеванные крекеры, неровным почерком вывел на белом листе бумаги:

«Алексей Толстой как золотой ключик русской контртеррористической операции».

Дальше рука строчила сама собой, а вялотекущая мысль не поспевала за быстрым, но все таким же корявым почерком. Когда в нижней части листа появилось последнее многоточие, рука обессилено повисла, а я с изумлением вчитался в абсолютно незнакомые мне строки. Я был воистину поражен!

Так, должно быть, чувствовал себя гонитель тьмы Даниил Андреев, когда в сырой промозглой камере он, проснувшись в ночи, обнаруживал ворохи бумаг с вдохновенными непронумерованными главами «Розы мира». Он внимательно нумеровал страницы и до самой обеденной баланды, уже успокоившись, гадал — что такое уицраоры, кто такие гуингмы и почему Б. Вавилонской особенное удовольствие доставляет секс с водородной бомбой… Мне было проще. Передо мной лежали стихи, умещаясь ровно на страничке. Поразмышляв, причем тут золотой ключик, я еще раз сосредоточенно вчитался в текст:

Это правда, что город грустен,

Просто тешится чья-то грусть.

Отчего-то от этой грусти

Задрожала и стихла грудь.

Это в мраморном трауре ночи

Кто-то выронил звезды-бусы,

Это день, как больной рабочий,

За собой убирает мусор…

Это дремлет в ночи ненастье,

И по городу бродят листья,

Это время, великий мастер,

О картину ломает кисти.

Это весть о моей болезни

Отражается в море синем.

Это звуки последней песни —

Дзинь…

Я резко отпрянул от страницы — звонок повторился. Трясущимися руками я снял трубку…

— Алло.

…тупо уставясь на обрезанный провод. В трубке раздался знакомый голос. И прежде, чем я спросил, как ему мои новые стихи, голос простужено хмыкнул, внезапно обдав меня лавиной презрительного хохота.

И сказал он, что это плохо.