Любовь – полиция 3:0

Андрей Ч., 2019

Повесть об удивительной девушке, которая по настоятельным просьбам своего друга устраивает ему всяческие испытания. Настоящие испытания – это не только когда герой преодолевает лишения и трудности, а когда и сама роль его меняется на противоположную. Сегодня ты герой, завтра тебя считают злодеем – есть от чего прийти в отчаяние. Но и отчаяние – не точка, а граница познанного мира. За ней новые горизонты и новые открытия. Ещё чуть-чуть, и окажется, что смерти нет. История о том, как не закрывается незакрываемое, а у очередных поставленных точек вырастают хвосты и крылья, переносящие героев на новые уровни отношений. Расстоянию в четыреста вёрст, полиции и судам любви не остановить. Она сама себе закон.

Галинословие II

Ты замечала за собой недовольство героями того или иного прочитанного романа? Особенно русского. Они бывают очень доверчивы и слепы к злодеям, и порой их наивность доходит до такой глупости, что они даже теряют долю симпатии к себе.

«Сам виноват!» — проскальзывает голос возмущения слишком добрым персонажем.

«Какая же она дура!» — расстраиваешься ты очевидной ошибкой благородной героини.

Раньше я списывал это на умысел автора, который вынужден позволить произойти злодейству, дать подлости и коварству зелёный свет. Ради сюжета, испытаний, накала страстей: злодейство — необходимая часть повествования, и попускалось оно через наивность самих героев.

Затем я увидел такую же доходившую до глупости доверчивость и у России: моя Родина позволяла безнаказанно оскорблять себя. Что сейчас, что в советском детстве Родина оправдывается перед наглыми врагами и взывает к благоразумию. На хрупкую беззащитную девушку похожа она.

На честь её посягали, и я скрежетал зубами, ища способ мести вражеским странам и трусливым властям. Я представлял себя огромным летящим соколом, несущим в когтях охапку визжащих от страха наполеонов. Числа им не было предела — за одними исчезнувшими бонапартами появлялись новые и новые. Я вырывал их из кресел, постелей, бассейнов со всего мира, приносил на Красную площадь и бросал в большую клетку на обозрение честному люду. Власть имущие ужасались последствиям дипломатического скандала, но не могли их вызволить оттуда. Более половины заключённых в клетке были из самой России. Они и сами себя не считали русскими, и я видел в них более отвратительного врага, чем в чужеземцах. Самое жуткое в том, что ненавидящих собственную страну было пруд пруди, и такое положение дел, следуя официальной истории, длилось веками.

Иной раз я видел себя беспристрастным небесным всадником, опаляющим огненным кнутом залгавшихся правителей. Обещанный писаниями день гнева не наступал, момент истины не приходил, и я сам творил суд.

На большее мне не хватало сил — никто сверху не предлагал мне ни меча-кладенца, ни другого чудо-орудия. А волшебную щуку в далёком детстве я не отпустил, а отдал кошкам. Не тянул я ни на богатыря, ни на Емелю.

Так вот зло, казалось мне, является попущением автора, иногда взваливающим вину за него на глупость самих героев. И если у героев и персонажей автор был известен, то у России явного автора не было. За Россией может быть лишь Творец. И граница, где заканчивалась Родина и начинался Творец-Вседержитель, была настолько размыта, что я позволял себе совсем нецерковную мысль: Россия и есть Бог. По крайней мере, самое сакральное из всех осознаваемых мной образов было Русью.

Но я даже не об этом, Галюша. Я о том, что доверчивость, доходящяя до глупости, вдруг увиделась мне неизбежной чертой божественности. Глупостью доверчивость мог назвать только далёкий от Бога человек. Только хитрец, который пользуется чужой доверчивостью и зрит её с практической стороны, считает её слабостью. А на самом деле доверчивость не глупость и не слабость, а другое. Благородные герой и героиня не могут не довериться даже и самому явному злу, они зло оттолкнуть не вправе — у добра другие мерки и весы. Вот и вся тайна.

* * *

Судебное решение вступило в силу, общение с Галей прервалось на полгода, и этот срок придётся заполнить фрагментами из прошлого Шишликова, о котором в силу его общительности автору известно куда больше, чем о прошлом и настоящем Гали. Как ни интересна и симпатична Шишликову и автору сама Галя, остаётся лишь развести руками и следующую треть повествования посвятить осуждённому.