Любовь – полиция 3:0

Андрей Ч., 2019

Повесть об удивительной девушке, которая по настоятельным просьбам своего друга устраивает ему всяческие испытания. Настоящие испытания – это не только когда герой преодолевает лишения и трудности, а когда и сама роль его меняется на противоположную. Сегодня ты герой, завтра тебя считают злодеем – есть от чего прийти в отчаяние. Но и отчаяние – не точка, а граница познанного мира. За ней новые горизонты и новые открытия. Ещё чуть-чуть, и окажется, что смерти нет. История о том, как не закрывается незакрываемое, а у очередных поставленных точек вырастают хвосты и крылья, переносящие героев на новые уровни отношений. Расстоянию в четыреста вёрст, полиции и судам любви не остановить. Она сама себе закон.

Молебен о путешествующих

Помимо отдельных молитв на все случаи жизни, у христиан в ходу ещё и целые молебны — краткие просительные или благодарственные богослужения. Они составляются из общих молитв, чтения Евангелия и обращений к определённым святым. О даровании дождя во время засухи обращаются к Илье Пророку, при падеже скота — к священномученику Власию, при жатве молятся перед иконой «Спорительница хлебов». Молебны можно совершать и без священника, но с ним всё обретает особое торжество. Особенно это ощущается на водосвятных молебнах, когда сквозь душный июньский воздух в лицо летят брызги живительной влаги.

Не было ничего желаннее и вкуснее воды — это он помнил с самого детства. Приходя с соседнего стадиона домой, он первым делом закрывался в ванной, включал кран и, едва дождавшись, когда потечёт самая холодная, жадно припадал губами к ледяной струе. За стеной на кухне отец обсуждает с матерью путёвку в Анапу, в большой комнате голос Капицы из «Очевидного-невероятного», а в белую раковину стекает по щекам живительная влага. Разбитые колени, пропитанные пылью гетры и кеды ждут своей порции воды. А зимой мокрые шерстяные носки и обледеневшие ритузы, которые при желании можно сломать, — всё нуждалось в самой простой на свете субстанции.

Так же и в деревне после похода с тяпками на колхозное поле или за кукурузой в знойный полдень мчишься с братом наперегонки в прохладные сени к стальным вёдрам с колодезной водой. Черпаешь одну, вторую, третью кружку яркого сверкающего вещества и ничего — абсолютно ничего — больше не хочешь.

Утоление жажды — самое большое наслаждение в жизни. А утолять её можно до бесконечности — вон её сколько — воды! Колодцы, колонки, родники.

Молебен о путешествующих самый распространённый после благодарственного и молебна о здравии. Для Шишликова он давно стал непременным началом любой дальней поездки. В приходе блаженного Прокопия его можно было заказать заранее, а в общине Иоанна Кронштадтского принято было указывать имя путешественника в записке на еженедельном акафисте. Записанные имена читались перед образом Святителя Николая, и это придавало уверенности в богоугодности затеянного дела и в благополучии путешествия.

Услышав несколько раз своё и Галино имя, произносимые попом в прошении небесного покровительства, Шишликов удовлетворенно остался на беседу, а после неё подошёл к настоятелю. В руках он держал окончательную версию своих воспоминаний о Гале в виде ёмкой рукописи с портретом на титульном листе.

— Я это читать не буду! — твёрдо произнёс отец Иоанн в ответ на протянутую ему увесистую кипу бумаги.

— Я не для этого, я только показать, что она готова, что обложка красивая.

— Если тебе нечем заняться, то подожди минутку! — священник тихим шагом направился к северным вратам алтаря.

Шишликов стоял посреди храма, оглядывался на покидающих его прихожан и испытывал чувство дежавю. Что-то подобное с ним уже происходило.

Тогда ему было столько же, сколько Гале, и он был влюблён в одну местную художницу. Её звали Эллен, и она совершенно не говорила по-русски.

В первые дни знакомства, когда всё очень хрупко и зыбко, он нарисовал девушке открытку: сидящего чёрного человечка. Человечек выглядел поникшим: что-то довлело над ним, и к образу прилагался текст на почти неизвестном языке — языке кирибати.

Имелся у Шишликова один приятель, побывавший на всех континентах и взявший себе в жёны островитянку. Приятель резко выделялся среди однокурсников прямотой и грубоватостью, что не прибавляло ему симпатий. Он часто и со всеми ссорился, и доверие к его россказням было почти нулевым. И тем не менее Шишликов слушал его с большим интересом. Приятель рассказывал, что ему на свадьбу подарили остров в Тихом океане. Таких маленьких с пальмами островов в архипелаге Южного полушария была уйма, жить на них невозможно, но в качестве свадебного подарка это было грандиозно. Шишликов долго приятелю не верил — уж слишком неправдоподобно звучали его рассказы про три метра над уровнем моря, про государство с единственным консульством в мире, находящимся именно в их городе, про одиночные заплывы на лодке в такие дали, где кругом только синева воды и неба. Про молодую жену, оставшуюся там. Про невыносимую тоску вдали от земли. И вот однажды, к глубокому восхищению Шишликова, приятель накопил денег и привёз-таки с далёких островов свою супругу. Милая и совершенно дикая девушка словно сошла с полотен Гогена. У смуглой улыбчивой микронезийки было два имени, две формы одежды и два языка. Имя латинизированное и родное: Моника и Такауэ. Одежда цивилизованная и национальная. Язык интернациональный и островной.

Моника упрямо не понимала, что от неё хотят. Приятель Шишликова долго объяснял жене, что и как нужно написать, а Шишликову, что на кирибати нет времён, кроме настоящего. После жаркой дискуссии Такауэ накарябала Шишликову на открытке три загадочные фразы на своём языке.

Эллен целый вечер расспрашивала, что обозначает открытка, он отшучивался, что это древняя островная легенда про одну пару, а на следующий день и вовсе изложил её на бумаге. Как подобает романтической истории, легенда вышла грустной.

С этой легендой, умещавшейся на одной странице печатного листа, он носился по переводчикам и друзьям. И, когда однажды художник Рома позвал его на помощь в рытье канавы на территории зарубежного прихода, в грудном кармане у Шишликова пылала и жгла ткань первая проба пера, рвущаяся наружу. Когда они с Романом и ещё двумя мужиками заканчивали работу и стояли по пояс в земле, к краю ямы подошёл маленький кругловатого лица священнослужитель.

Шишликов впервые видел вблизи человека в рясе, и ему захотелось как-то заявить о себе. Из ещё неглубокой могилки он протянул священнику своё бессмертное творение.

Остров тонул в зелени некошеных лугов и синеве бездонного тропического неба. К западу обрывался, дозволяя лазурным волнам океана рыдать у подножия Белой Скалы. Каждый вечер на обрыве сидели двое: Он и Она. Он держал в своей ладони руку Оны и говорил. Говорил Он о разном: о звёздах, о море, о том, куда уходит солнце, когда облака становятся розовыми. Она смотрела вдаль и слушала. Дни проходили за днями, луна худела и поправлялась, сезонные ветры меняли своё направление, но каждый раз на закате на вершине скалы вырисовывались две фигурки: мужчины и женщины.

В одно утро на той стороне, где солнце начинало своей ежедневный путь, Он разглядел странное облако, перепутавшее небо с отражением в волнах и плывущее по воде. По мере приближения облако становилось ещё странней, и когда поравнялось с островом, остановилось. От облака отделилась лодка, в которой гребли несколько полосатых людей, а посреди стоял один в белом одеянии. «Ко мне в гости пожаловал сам Господь», — мелькнуло в голове у Она. «Она, Она, посмотри, Бог спустился к нам с неба», — поспешил Он обрадовать Ону.

Полдень. Он принимал в своей хижине Господа и полосатых ангелов-слуг. Она подавала к столу сочные плоды агаисовых деревьев на широких и плотных листьях кои, и слушала, что пришёл сказать Господь.

Господь сказал имя: «Я».

Ещё сказал, что плывёт туда, куда уходит на закате солнце, и что там хорошо. Ангелы смеялись. Я достал прозрачный сосуд с красной водой и налил оттуда в глиняную чашу Ону. «Пей». Он испил из чаши до дна. Внутри Она всё заиграло, и Он почувствовал прилив доселе незнакомых волн. И Я сказал: «Пей». И Он выпил вторую чашу божественного напитка. Мир поплыл. Взгляд Она задержался на мгновение на Оне, растерянной и недоумённо-улыбающейся, и полетел дальше — в неведомые дали.

— Она, пойдём туда, куда уходит солнце! — сказал Я.

— Да будет воля твоя, Я! — Она поцеловала засыпающего Она: — Жди Ону, Она посмотрит, куда уходит солнце, и будет говорить, а Он будет смотреть вдаль и слушать.

Вечером у Она болела голова. А потом, когда, оббегав весь остров в поисках Оны, Он никого не нашёл: ни Бога, ни любимой, — Он поднялся на белую скалу и увидел в лучах заходящего солнца уходящее за край странное облако.

Это был первый вечер без Оны.

Через несколько дней Он нацарапал три строчки на куске белой мягкой коры агаисовго дерева и нарисовал сидящего человечка. Он скрутил это в тоненькую трубку и просунул в горлышко прозрачного сосуда, где когда-то хранился божественный напиток. Отверстие сосуда Он закупорил густой смолой агаисового дерева. Вечером, провожая солнце, Он бросил сосуд в волны.

Дни проходили за днями, луна худела и поправлялась, сезонные ветры меняли своё направление, но каждый раз на закате на вершине белой скалы вырисовывалась одинокая фигурка человека.

А где-то в безбрежном океане плывёт послание к Оне.

— Тебе больше заняться нечем? Времени свободного много? — спросил поп.

Улыбка на его лице немного скрасила отповедь.

— Хватает.

Времени у Шишликова всегда было в избытке. Хоть и меньше, чем у островитянки и её земляков, заходящих изредка в порт на больших контейнеровозах, — те уж совсем никогда никуда не торопились и разрушали все накопленные Шишликовым представления о времени. Зато в сравнении с коллегами, приятелями и второй женой, у которой недели были расписаны по часам, он успевал всё без спешки, и времени при этом оставалось с запасом. О дефиците времени он даже никогда не думал.

— Время нужно на спасение тратить! — нарушил священник затянувшееся молчание и скрылся в приходском доме.

Смущённые землекопы один за другим похлопали Шишликова по плечу:

— Тут он не прав! Не обращай внимания. Пиши!

Шишликов не помнил, задела ли его тогда поповская колкость, но теперь при повторной критике напрашивался логический вывод, что начинающие писатели совсем не в милости у хранителей Святого Писания. Иметь у себя в общине непредсказуемого летописца — для любого настоятеля прихода лишняя головная боль. И если в первом случае опасения священника полностью оправдались, то и в отношениях Шишликова с отцом Иоанном возникла трещина недоверия.

Вскоре из северных врат алтаря явился отец Иоанн со вскрытым почтовым конвертом:

— Раз ты так любишь писать, вот тебе задание: будешь переписываться с заключённым.

Шишликов растерянно принял письмо из оренбургской колонии:

— Хорошо!

Отец Иоанн объяснил:

— У меня нет времени отвечать — вот ты и займись полезным делом, если готов к послушанию. А повести не надо.

Два дня Шишликов не прикасался к письму — как бросил на угол стола, так и обходил стороной. Что в нём могло быть, кроме тоски, и зачем оно вообще кому-нибудь нужно? Письмо из тюрьмы — мира, совсем не соприкасающегося с миром Гали. Противоположное от счастья направление. Наконец, Шишликов заставил себя прочесть грусть чужого и незнакомого ему Александра, осуждённого восемнадцать лет назад на пожизненное заключение. Упование на Господа, осознание вины и желание узника общаться вызывали негодование и ропот. «Я-то тут при чём? Мне-то это зачем?» — ответ Шишликов выжимал из себя, как воду из сухой рубахи. Выдавливал растерянно, давая глупые советы и ободрения. Под конец, уже охваченный злобой на противную природе человека несвободу, он писал грубо, жёстко, не жалея арестанта.