Ты будешь смеяться, мой князь

Андрей Сергеевич Терехов, 2021

Мрачное фэнтези в польском антураже. Деревенский пекарь встречает у озера женщину, которая ничего не помнит, и оставляет у себя жить. Первый рассказ о Збышеке победил на премии «Новая фантастика-2020». Upd 29.05.2022: залита новелла "Владыка подземных недр".

Моей музе

Ты будешь смеяться мой князь

Збышек впервые увидел ее, когда возвращался с осенней ярмарки. Верхушки елей догорали в лучах заходящего солнца, и фигура беловласой женщины, которая вглядывалась в стоячую воду озера, будто светилась на фоне сухих камышей.

— Добре, пани, — позвал Збышек и перевесил мешок с пшеничной мукой с ноющего плеча на здоровое. — Все ли у вас ладно?

Старица промолчала, и он шагнул к ней, повторил вопрос.

— Не знамо… — задумчиво и неуверенно, как бы размышляя, ответила шляхтянка. Збышек убедился, что это настоящая шляхтянка, едва разглядел старинное платье. Такой крой он видел только в Озерных Ялинах, когда в ночь на Яна Купалу подсматривал за танцующими в княжеском саду. Кожа их светилась белым, будто новая луна, а одежда шелестела, точно крылья бабочек.

— В какую вам сторону, вельможная пани? — Збышек снова перевесил тяжелый мешок. — Не стоит вам одной ходить в такое время.

— Не знамо… — эхом ответила шляхтянка. Она по-прежнему вглядывалась в стоячую в воду, словно в мутное зеркало. Голос ее звучал молодо, не по годам, подобно голосам тех стариц, что до последних лет хранят любовь к песням.

Збышек растерялся. Он не понаслышке знал, какие звери выходили на охоту, едва на Озёрные края опускалась ночь, и не простил бы себе, если бы оставил пожилую женщину одну.

— Вы потерялись, милая госпожа? Дозволите провести вас до Ялин?

Она повернулась и впервые посмотрела на Збышека. Тот отступил — не от ужаса и не от отвращения, от красоты. Красота эта была странная, нездешняя, как бы перемешанная с горечью — красота зимних луговин, озарённых лунным светом; красота инея на увядших пажитях и морозных узоров на оконной слюде. Лишь гордости, надменности, которые свойственны таким людям, Збышек не увидел — в юном лице, обагрённом закатом, и в синих, как лёд, глазах сквозила растерянность.

* * *

— Не знамо…

Так ответила беловласая шляхтянка, когда Збышек спросил ее об имени. Так отвечала на вопросы о доме, о родне и о тем зимах, что серебром укрыли ее волосы.

Говорила вельможная панна чудно — нет-нет да проскальзывали в ней обороты и слова, которые Збышек слышал только от стариков да от пришлых купцов. Вот и решил он для себя, что шляхтянка откуда-нибудь из Старой Волотвы, где и говорят по-лягушачьи, и живут (ибо стояла Волотва на болотах).

Солнце уже скользнуло за стены Озерных Ялин, когда путники подошли к городу. Решетка его оказалась опущена, а стража — глуха к просьбам Збышека, и он прямо (Збышек всегда говорил прямо, как светит солнце) пригласил шляхтянку к себе. Жил он в Мутных холмах, что в двух верстах от города — в кряжистом доме, выстроенном на отшибе деревни, стена к стене с пекарней.

Там Збышек накормил гостью краюхой подсошхего хлеба с вчершаним журом и нагрел колодезной воды, чтобы она смыла с лица и волос дорожную пыль.

От доброй трапезы веки панны отяжелели, и Збышек настелил на лавку тюфяк, набитый прошлогодней листвой да пару чистых простыней. Шляхтянка мигом уснула.

— До чего же чудная, — пробормотал Збышек, разглядывая, как свет лампы играет на тонком лице и на серебристых волосах с легким молочно-голубым отливом. — До чего же она…

Збышек уловил какое-то щемящее чувство внутри себя, а с ним — и усталость, но утерпел, не дался блаженной дремоте и перешёл из дома в пекарню.

Он трижды просеял белую, как иней, пшеничную муку — всякий раз через более мелкое решето — замесил в квашне с водой и двумя третями ржаной и подбросил дров в широкую, на три дюжины хлебов печь.

Лёг Збышек в сенях, ещё нагретых летними зноями — на дедовском сундуке из цельного бревна. Пока дрёма сковывала усталое тело, он лениво размышлял о судьбе ясноглазой панны, но ничего путного, кроме как «пойти куда-то и сдать кому-то на руки, точно кутенка», в голову не приходило.

«Утро вечера мудренее», — напомнил себе Збышек поговорку. Он, было, успокоился, но следом пришла на ум и другая — про бабу, хлопоты и порося. Пришла — и вскоре исчезла. Исчезла паутина на притолоке, исчез шорох ветра за окном и весь дом Збышека. В ветренной осенней тьме осталась лишь милая панна, которая неясным призраком вела его через сны и ночь — держа за руку, как малого ребенка.

* * *

С первыми петухами Збышек разбудил гостью и наказал никому не отпирать:

— Отправлюсь в Ялины, поспрашиваю о вас, вельможная панна. Вы покуда отдыхайте, сил набирайтесь.

— Пан Збышек, мне и у вас хорошо, — просто, без кокетства ответила шляхтянка.

— Не гоже девушке незамужней подолгу гостить у чужих панов.

— Так, верно, «не гоже» и пану хлебодарю стучаться в каждую городскую хату с вопросом «Знамо вы такую девицу, али не знамо?».

Они помолчали, затем гостья улыбнулась уголком рта, приложила ладонь к сердцу и чуть поклонилась, как бы соглашаясь с хозяином дома.

Ялины встретили Збышека дождем, стуком молотков и визгом пил — на площади перед замком князя Вацлава возводили помост. Так поступали, когда казнили преступников да когда женились местные шляхтичи, и Збышек, послушав сплетни, склонился ко второму варианту.

А говорилось вот что: дескать, вдовец Вацлав послал сватов к панне Рагнеде из Старой Волотвы, и те вернулись с согласием. Збышеку никогда не нравилась княжна Ядвига, похожая и манерами своими, и одеждами на петуха, и Збышек выпил за долгие лета Вацлава и Рагнеды, а после — за лета их будущего сына по кружке темного, как зимняя ночь, пива.

О пропавшей шляхтянке в городе не знали, хотя Збышек спрашивал и в костеле, и в обеих корчмах. Он даже прошёлся мимо жилища ворожеи, которую в глаза называли повитухой, а за глаза — бобрихой (потому как, ходили слухи, осталось у неё всего два зуба).

:В

Збышек с детства боялся ее кособокой хижины, что приютилась у Запорной башни. Там обычно держали пленных, пытуемых и осуждённых на казнь, и ворожея, по мысли Збышека, поселилась рядом неспроста. Говорили о ней вообще много и разное, но, как не решался Збышек войти к старухе в детстве, так не решился и на этот раз.

— Прознали вы что, пан? — спросила ясноглазая шляхтянка, едва Збышек вернулся, усталый и продрогший, домой.

Он покачал головой и с удивлением приметил, что жилище его похорошело. Исчезла паутина, заблестела чистотой слюда окон, а вязанки чеснока, лука и яблок свисали с потолочных балок ровными красивыми рядами.

— Вельможная панна, вы, никак, хозяйничали тут?

— Это меньшее, пан, чем я могла вас благодарить.

— Не гоже шляхтянке дом прибирать без спроса хозяина, — пробурчал Збышек больше для порядка.

— Ваша воля, пан, принесу обратно всю пыль вашу да паутину, — со спокойной улыбкой ответила гостья.

Збышек проворчал под нос «не надо, чего уж там» и решительно перешёл из дома в пекарню.

Построили ее на славу — еще в те времена, когда местные поля засеивали пшеницей, и за белой мукой не приходилось ходить через озёра. С тех пор все в роду Збышека месили тесто: деды, прадеды и пра-прадеды и даже пра-пра-прадеды. Исключение составлял разве что двоюродный дядя, который ни с того ни с сего отправился в путешествие да там и сгинул, ибо земля, как известно, лепёха, и, если долго-долго ехать или долго-долго идти, обязательно с нее свалишься.

Иногда Збышек задумывался, как бы сложилась жизнь, отправься и он в путешествие или не явись за его родителями старуха на чёрной повозке. Или будь у Збышека настоящая лошадь, на которой он бы отправился в Закряжье или на Березовый рог! К счастью, мысли эти приходили редко, и пекарня Збышека не тяготила. Концы с концами он сводил, голодать — не голодал и, хотя покупали его хлеб только люди простые, делом своим гордился.

Начиналось оно с первыми петухами, к ору которых замес поднимался и подобно непослушному дитяти вылезал из квашни. Збышек сжигал в печи закладку поленьев из восьми, нарезал тесто лентами и лепил из них колобки в ладонь длиной.

За час, проведённый в горниле, хлебцы румянились, набухали, и от пекарни на все деревню расходился дивный аромат. Пока Збышек натирал чесноком горбыли, у двери собиралась толпа. Продавал он хлеб недорого: по серебряному дукату за четыре колобка.

Неудивительно, что и в этот раз у пекарни в назначенный час мокла под дождем ватага человек в двадцать. Поскольку Збышек первую половину дня навострял уши да пил пиво за долгие лета князя Вацлава, хлебный аромат не потянулся из пекарни в обычное время, и люди ворчали.

— Пан Збышек, никак проспал? — крикнул служка местного корчмаря и хохотнул в голос.

— Да сам и съел все, — отозвались хором две прачки.

— Зачем ему? Не в коня корм. Хлеб печёт, а тощий, как девица.

Снаружи грохнуло от смеха.

Збышек покачал головой. Он долепливал лишь четвёртый колобок и догадывался, что хлеб испечётся не раньше, чем лучи заката пробьются сквозь завесу дождя и погладят городские крыши.

— С чего, пан, начинать? — подала голос шляхтянка и сколь решительно, столь и неумело надела второй фартук. Он висел на гвозде со смерти отца Збышека — скорее, напоминание, чем одежда мастера.

Збышек удивлённо посмотрел на гостью.

— Не гоже шляхтянке хлеб печь, вельможная панна.

— Не гоже благочестивому пану твердить всем и каждому, что им «гоже» и что им «не гоже».

С этими словами гостья приблизилась к белому от муки столу, набрала в грудь воздуха, будто канарейка перед трелью, и схватила ленту теста. Збышек зачарованно смотрел, как шляхтянка косолапо, путаясь в липковатом замесе, лепит колобок.

— Руки бы помыть ей, — пробормотал он и добавил громче: — Изваляйте тесто в муке, вельможная панна. И руки в муке, чтобы к рукам не приставало.

Гостья последовала его совету, и через минуту с небольшим на противень шлепнулась неказистая булочка. Збышек кивнул и, подойдя к окну, крикнул:

— Приходите, как городские часы пробьют четыре!

Снаружи заворчало-закудахтало, но люди потянулись к деревне.

«Вот и славно», — подумал Збышек и принялся за дело.

За следующие полчаса противень заполнился на треть. За час — наполовину.

— Хватит, вельможная панна, — сказал Збышек. — Больше и ртов не найдем. Сохнуть только будет.

Он собрал в квашню остатки теста и критически оглядел хлебцы.

— Это ещё что такое?

Гостья долепила последний колобок и лучиной чертила на нем ромашки.

— Так и вы, пан, на своих рисуете. Чем я хуже?

— Вот говорил же мой батюшка: не может куда черт влезть, так ставит туда женщину. Не рисую я, а клеймо пекарское леплю!

Збышек поднял руку и показал тусклое чугунное кольцо. В углублениях гравировки (Латинская «Z», да буханка на тарелке) поблескивали кусочки теста.

— Так это ваше клеймо, пан. А это — мое.

Гостья подняла колобок и показала корявые цветки на его спинке.

* * *

К удивлению Збышека, когда он продавал хлеб на следующий день, его специально попросили «те, что с розами».

— Во-первых, не розы, а ромашки, — угрюмо отвечал Збышек. — Во-вторых, на вкус они все одинаковые. Тесто-то одно.

— Да я понимаю, — кивнул ловец крыс. — Да жонке моей по сердцу пришлись вчерашние ваши. Уж не обидьте, а пан Збышек?

Збышек не обидел, но всю седьмицу с досадой наблюдал, как деревенские сметают вылепленные шляхтянкой хлебцы. Его же хлебцы — с семейным клеймом — оставались «на последнюю очередь».

К счастью, завистливым человеком Збышек не был, и на Поминальную субботу, когда выбелил округу первый снег, он сказал гостье:

— Коли людям по сердцу, то и мне. Рисуйте уж на всех хлебах, вельможная панна, и дальше.

Ледяные глаза хитро прищурились.

— Вы пан, никак, больше меня не гоните?

Збышек уже не раз ходил в город, который укрывали сугробами ярые метели: навострял уши, спрашивал о шляхтянке да заливал в себя пиво во здравие князя Вацлава. Толку-то? Как не знал Збышек ничего, так и не вызнал.

— Ирод я, что ли? Живите, вельможная панна, до весны, пока живётся. А там уж…

Так и повелось. Збышек тесто месил, топил печь, а гостья лепила да разрисовывала хлебцы. То полевые цветы, то шипы и розы, и дома, и деревья, и вовсе непонятные загогулины.

— Что в голову захаживает, то и царапаю, — объясняла шляхтянка.

Збышек не возражал — деревенским нравились красивые хлебцы, а короткими зимними днями потянулись к пекарне и городские. Сначала простой люд, а потом и мастеровой, и даже прислужье местной шляхты. Противень заполнился на полную, затем понадобился второй, и Збышек с улыбкой гадал, не пригласят ли его печь для княжеской свадьбы. Рагнеда пока не появлялась, но ждали ее с предвкушением — каждая собака в Ялинах уже знала, что девица эта нрава веселого, доброго и лучшей невесты Вацлаву не сыскать.

Лишь о шляхтянке не ведал никто. Словно пришла она из ниоткуда и родилась никем. Иногда Збышек спрашивал, помнит ли гостья хоть какую ерунду, и она отвечала, так и так, что-то есть, а что именно — не соображу. Ее память напоминала Збышеку замерзшую воду озера: ничто там не двигалось, не дышало, и только мутные очертания проступали из белой пелены — рисунками на хлебных горбылях.

Однажды вечером, когда зимнее солнце уже багровело и уходило за стены Озерных Ялин, гостья спросила:

— Пан Збышек, что в округе обо мне твердят?

— Услышали вы что, вельможная панна? — удивился Збышек.

— Может, и услышала.

Он задумался.

— Да ничего не говорят. Сказал я как-то, что нанял в подмастерья девицу, они и успокоились.

— А имя вы какое выдумали для вашей «девицы»?

Збышек густо покраснел и заерзал.

— Надзея.

Шляхтяночка беззвучно пошевелила губами, будто повторяла имя.

— Почему именно такое?

Он помолчал и снова поерзал.

— Ладно звучит, вельможная панна.

На этот раз помолчала шляхтянка.

— Над-зе-я. Пожалуй, и впрямь ладно. Пан Збышек?

— Да, вельможная панна?

— Называйте меня теперь Надзеей. Притомилась я без имени жить.

* * *

Когда все пошло прахом, за слюдяным окном стояла ветреная зимняя ночь. Облака неслись по небу, то открывая, то скрадывая в своих клоках луну, и следом то озарялась, то скрывалась в полумраке спящая Надзея.

Збышек ею любовался. Ему хотелось зарыться лицом в серебристо-голубые волосы, щекой их почувствовать, скулами, обернуть вокруг руки. Но разве мог он? Чтобы пекарь да коснулся шляхтянки? Збышек и в горнице-то не лег бы. Пускай ударили морозы, и сени обрастали по утрам льдистой шерсткой инея — он считал, что незамужним мужчине и женщине в одних стенах спать не гоже. Надзея думала иначе:

— Хозяин дома, пан, в доме почивать должен, а не у черта на куличиках.

Вот Збышек и любовался Надзеей с соседней лавки, пока в дверь не забарабанили.

Гостями оказались дружинники. Вместо приветствия усатый сотник достал из-за пазухи свиток, запаянный красным сургучом, и протянул Збышеку.

— Велено вам передать, пан, и отвести.

— Куда отвести? — удивился Збышек.

— В письме все сказано.

— Панове, так ведь грамоте я не обучен.

К растерянному Збышеку приблизилась Надзея, которая, разбуженная голосами, тоже вышла в сени. Она надломила сургуч, развернула свиток и зачитала вслух:

— «Благословенный Богом благодетель и правитель Озерных Ялин, Вацлав Вишневецкий, князь земель от Закряжья до лесов Старой Волотвы и от Березового Рога до Запалицы, кланяется мастеру-пекарю Збышеку из Мутных Холмов и ждёт его у себя в замке, как только быстро это возможно, в зале для забав».

— Кланяется? — переспросил Збышек озадаченно.

Надзея перечитала свиток и кивнула.

* * *

Князь Вацлав вступил в те лета, когда язык бы не повернулся назвать его молодым, а пожилым — было бы себе дороже. Тем удивительнее, что высокий и могучий воин, каким видели Вацлава ещё на празднике урожая, предстал у столика для шахмат немощным бродягой. Кожа его пошла пятнами, будто заражённая пшеница, серо-стальные глаза помутнели, а волосы утратили тот цвет дубовой коры, который знали все в Ялинах. Двигался он медленно и тяжело, а звучал — точно медный горн, забитый речными голышами:

— Не знаю уж, хлопец, какими дорогами, но дошла до меня слава о твоём хлебе.

— У меня на треть белая мука, светлейший, добрая печь и ловкий подмастерье, — искренне, но с легким раздражением ответил Збышек. В натопленной комнате он мигом вспотел и мечтал об одном: сунуть разгоряченное лицо в сугроб да там и оставить.

— Соловьем заливает! — усмехнулась княжна Ядвига. Она в алом с золотом платье сидела на подоконнике и опять напоминала Збышеку петуха.

Вацлав поднял чёрного пехотинца с шахматной доски словно и не услышал.

— Велел и я его прикупить, — князь показал слона шляхтичу, с которым играл, и поставил на место белой лошади. — Пробу снял. Желудок не тяжелит, это славно. Чесноком ты его натираешь от пуза — это тоже славно. Но более всего мне в душу легло, как ты его размалевал.

Белая лошадь с мягким стуком упала в ведро, которое примостилось под шахматным столиком. Кроме него, в зале для забав имелась маленькая сцена, лавка, затянутая сукном, да ещё высокая подставка под блюда, крытая простыней. На неё-то Вацлав и посмотрел.

Збышек хотел, было, похвалить за клейма Надзею, но князь опередил его:

— Ты мне вот что, хлопец, скажи. Чертежи эти из башки берутся али ещё откуда?

— Известно откуда, — хмыкнула Ядвига, — из седалища.

Збышек нахмурился.

— Из головы, верно, светлейший.

— Из головы…

Вацлав тяжело, устало оперся бородой о кулак и снова посмотрел на простынку.

— А вон тот — тоже из головы?

Повинуясь властному жесту, Збышек подошёл к столу и откинул ткань. На блюде лежали два румяных кусках — будто бы хлебец разорвали перед едой да так и запамятовали. На горбылях темнел сложный узор: шипы и розы, охотничий лук да непонятная лошадь с рогом на лбу. Красивая, но в общем-то обычная ерунда, которую рисовала Надзея.

— Из головы, светлейший, — неуверенно ответил Збышек.

— Отец, а я говорила, — заметила Ядвига.

Вацлав посмотрел на дочь, на шляхтича, который поменял местами короля и ладью.

— Раз так, хлопец, придётся мне этой башки тебя лишить.

Збышек похолодел, несмотря на жару в зале.

— Законов я не преступал, светлейший. А коли убить хотите — убивайте. Драться я не обучен.

— Законов не преступал? — князь встал с угрожающим видом, но тут же пошатнулся. — А скажи ты мне, хлопец, откуда герб этот взял, который из живых всего двое видеть могло?

Збышек растерялся.

— Как же это?

— Как?! Да вот так! Герб это рода моей бабки, который весь уж сгинул. Ладанка с ним только и осталась да замок сгоревший. Ладанку я в шкатулке хранил и запертой отправил со сватами к нареченной моей, Рагнеде. Вот и скажи ты мне, хлопец, как ты, который дальше дня пути никуда не ходил, ладанку эту увидел? Скажи ты мне, хлопец, где Рагнеда моя, которая сватам обещала следом ехать? А если не можешь сказать — то помост на площади уже давно без дела стоит!

Збышек помолчал. На хлеб посмотрел, на странную лошадь с рогом, что Надзея вырезала лучиной посреди горбыля. На Ядвигу, которая ехидно улыбнулась и укусила дольку сушеного яблока.

— Про ладанку эту я не скажу, светлейший. А где панна Рагнеда, — Збышек судорожно вздохнул и утёр пот со лба, — кажется, знаю.

* * *

Путь их к Надзее прошёл в тяжёлом молчании. Вацлав ловко правил могучим вороным конем и, казалось, взбодрился от поездки. Збышек неуклюже брел рядом и ёжился на ветру. Скрывать он ничего не стал — рассказал Вацлаву прямо, как говорил все и всегда, но глухая тревога поедом ела сердце.

Показались уже Мутные холмы, и луна скрылась за первыми домами, когда Вацлав спросил:

— В сенях, говоришь, всегда спал?

— В сенях, светлейший.

— Он тебе, отец, и не то скажет! — донёсся голос Ядвиги, которая отправилась с ними.

— А не врешь? — спросил князь Збышека.

— Не вру. Я не из тех, кто врет, светлейший.

Вацлав поцокал языком.

— Хороша она лицом, хлопец?

Збышек задумался.

— Хороша, светлейший.

— Весела нравом?

Збышек задумался вновь.

— Да и не так чтобы грустна, но и весела не слишком. Упряма больше.

Князь усмехнулся.

— Да из тебя, хлопец, как я погляжу, тоже корзины не сплетешь.

— Корзины не сплетешь, — заметила ехавшая позади Ядвига, — а пугало отличное выйдет, ежели на кол посадить да в поле выставить.

Шляхтичи разразились смехом, который князь не поддержал — не то занятый мыслями, не то недугом своим.

Завидев пекарню, Збышек ускорил шаг — и вошёл в дом. Вацлав, Ядвига и шляхтичи остались снаружи.

— Надзея, — позвал гостью Збышек и с горечью подумал, что говорит это имя в последний раз. — Проснитесь, вельможная панна.

Она открыла свои ледяные глаза и сонно забормотала: «Куда? Зачем? Почему?».

— Оденьтесь, вельможная панна, да выйдите во двор. Нашёл я семью вашу.

— Нашёл?

Надзея мигом поднялась и недоверчиво посмотрела на Збышека. Тот неохотно кивнул. Она стала одеваться — сначала медленно, потом быстрее — заплела наскоро серебристо-голубую косу и побежала, побежала из горницы, из сеней.

Збышек едва поспевал следом. Облака приоткрыли луну и осветили Вацлава, который спешился и тяжелыми шагами приближался к Надзее. Они смотрели друг на друга пристально, напряжённо — не как будущие муж и жена, а точно израненные рыцари на турнире.

— Ты меня за дурака держишь? — тихо, с угрозой спросил Вацлав и повернулся к Збышеку.

Тот опешил.

— Не понимаю, светлейший.

— Вот и я не понимаю, зачем ты мне, хлопец, вместо Рагнеды эту селедку суёшь?

Ядвига закудахтала от смеха, как настоящая курица.

— Не гоже князю шляхтянку рыбой величать, — прямодушно отрезал Збышек. — Коли не по сердцу она вам, так не моя вина.

Надзея, не понимая, смотрела то на одного, то на другого. От холода и тревоги ее потряхивало.

— Так ты что ж, болван, думаешь, — спросила Ядвига, — что отец мой Рагнеды своей портрета не видывал?

Збышек с вызовом посмотрел на княжну.

— А если и видел, светлейшая, то что?

— А медноволосая она, вот что! — ответил за дочь Вацлав и повернулся к Надзее. — Не видала ты медноволосой панны с ладанкой? А? Под лавку тут нигде не завалилась?

Шляхтянка покачала головой.

— А сама ты кто будешь?

— Вошь бледная, — ответила князю Ядвига, и шляхтичи загоготали.

— Не тебя я, дочь, спрашиваю. Говори, панна.

— Пан Збышек меня Надзеей кличет. А сама я не знамо. Запамятовала. Да и не хочу… Надзея я. Надзея!

Вацлав помолчал, посмотрел на Збышека.

— Наврал ты, выходит? А, хлопец? Или как мне это понимать?

Рука князя легла на эфес корда, и Збышеку захотелось отступить. Чудом он совладал с собой и ответил:

— Я никогда не вру, светлейший. Либо Рагнеда она, либо… головы мне моей не сносить.

— Брешет, — заключила Ядвига. — Как сивый мерин.

Вацлав сделал шаг к Збышеку, и оба замерли. Смотрел князь долго, тяжело, наконец, поморщился, словно зубами проверяя монету на подделку.

— Чтоб не видели в Ялинах ни тебя хлопец, ни хлеба твоего окаянного. А ее, — князь посмотрел на Надзею, затем обернулся к шляхтичам и снова, как в замке, покачнулся. — В Запорную башню. Покуда не скажет, кто она такая да где Рагнеда моя.

* * *

Прошли две седьмицы. Прошли, как в снежной пурге, без просвета и без новостей. Збышек только и знал, что собирать одни и те же слухи — дескать, Рагнеда все опаздывает, а князь все допрашивает Надзею денно и нощно, и молчит она, как та самая рыба об лёд.

Хлеб Збышек не пек. Не из страха — желания не было. Он словно бы оцепенел и чего-то ждал.

И дождался — гром ударил на Солнцеворот. Местный купчик, ехавший из Старой Волотвы в Ялины, сбился с дороги и набрел в лесу на богатую повозку. Лежали там и дружинники Рагнеды, и кормилицы-поилицы ее, и сама она — порезанные кем-то, точно ягнята.

Збышек, услышав это, заметался по выбеленной снегом деревне, а потом плюнул и, не скрываясь, не таясь, открыто вошёл в Ялины.

Стража его не остановила.

Не остановили его и перед замком, и перед опочивальней князя.

— Я тебе что, хлопец, велел? — спросил Вацлав, едва увидел Збышека. Выглядел правитель Ялин ещё горше, чем в прошлый раз: дышал часто, сутулился изрядно и сидел в кресле так, будто устал держать голову.

Збышек слегка поклонился и выпалил в пол:

— Не могла она это, светлейший. Сам ты посуди.

— Посужу, — Вацлав трясущейся рукой дотянулся до сундука и поднял винный кувшин. — Завтра. Когда при всем честном народе ее будут колесовать. И вот завтра ты можешь в город войти, хлопец. Так и быть. А сегодня — пошёл вон.

Князь жадно отпил вина.

— Да как же, светлейший, шляхтянка с дружиной совладала? — не унимался Збышек. — Как же это возможно?

— Как — не знаю. — Вацлав отер усы. — А если не прав я — так пусть назовёт себя и все расскажет. Ладанку объяснит.

— Не помнит она, светлейший. Не помнит!

— Вот, хлопец, на такой случай и есть прекрасное средство для памяти, — Вацлав с грохотом поставил кувшин на сундук. — «Колесо» называется. Привязывают к нему человека да железным прутом суставы ему дробят. Тут-то он все и вспоминает.

Хотел, было, Збышек ещё что-то сказать, но передумал: не сумеет. Не сдвинет гору.

— Дозволишь ее видеть, светлейший? — с вызовом спросил Збышек.

Князь болезненно усмехнулся.

— Дерзость бы твою, хлопец, да в корд али в пику.

— Не обучен, светлейший.

— «Не обучен»! Ну сходи, коли так хочешь, посмотри.

Збышек едва склонил голову и направился прочь из замка — к Запорной башне. Он не знал, зачем идёт туда, не знал, что скажет Надзее и что сделает после, но шёл решительно, прямо — пока не замаячило впереди жилище ворожеи.

Оно стояло по окна в сугробах: рассохшаяся хижина с прибитым над косяком бычим черепом.

Збышек приостановился, призадумался да и направился к ней по скрипучему снегу.

* * *

Зубов у ворожеи оказалось четыре, а не пара, как гласила молва. Хотя дни ее уже клонились к закату, седина не тронула чёрных волос, и возраст угадывался лишь по дрожанию рук, да по глубоким, как замковые рвы, морщинам.

Збышек наклонил голову и с ходу, без увиливаний спросил:

— Знаете вы, пани, средство, как память вернуть?

Ворожея послюнявила палец и перелистнула страницу книги, которую читала у расписанного морозом окна. Зимний свет озарял левую половину ее лица, а пламя очага — правую. Тени имели разный оттенок и двигались до странного независимо друг от друга.

— Положим, пан пекарь, и знаю. Знаю и то, что тебе оно не по нраву будет.

Збышек шагнул к ворожее и махнул рукой.

— Не до нравов, пани. Поможете вы мне? Прямо скажите. Чем смогу — отплачу.

Старуха покусала двумя верхними резцами губы и перелистнула страницу. В очаге громко треснуло поленце.

— Не передумаешь, а, пан пекарь?

Збышек покачал головой.

— Не пришёл бы иначе.

— Не пришёл бы? Ну тогда слушай. Раз пекарь ты, то… — она задумалась, полистала книгу и ткнула в неё пальцем, — впрочем, нет, первым делом к мяснику пойдёшь. Нацедишь крови в кувшин. Да, чтобы не скурвилась она, бросишь туда пяувку.

— Какую-такую пяувку?

— Которая в болоте тебе в ногу уцепляется да кровь цедит.

Збышек почесал затылок.

— Где же я зимой вашу пяувку достану? Реки сковало, пани, не то что болота.

— Выдам я тебе ее, пан пекарь! — рассердилась ворожея. — Что ж ты такой нетерпеливый?

Збышек наклонил голову в знак смирения.

— Опосля на погост пойдёшь да выроешь не слишком старую могилу.

Он неуверенно кивнул.

— Кости сложишь в мешок и отнесёшь на мельницу Анджею Кобыле. Скажешь, что я тебя послала, да мешок отдашь.

Збышек снова кивнул — ещё неувереннее, ибо догадывался уже, чем ворожея закончит.

— В полночь к Анджею снова пойдёшь да возьмёшь у него костяную муку. Кровью на ней, да на воде и муке замешаешь тесто. Сколько чего, сам сообразишь, — она приостановилась и посмотрела на Збышека, как бы проверяя: не испугался ли ещё?

— Соображу, пани, — неохотно кивнул он.

— Да добавишь три щепотки горицвета. Выдам я тебе, пан пекарь, и его.

Збышек засопел.

— Выходит, пани, хлеб мне печь из юродства этого?

— Выходит так. Говорила я тебе, что не по сердцу будет.

— Ну а дальше, пани? Испеку я хлеб — потом что?

— А потом ненаглядной своей отнесёшь.

Збышек удивленно шагнул назад — он ни слова ещё не сказал о Надзее.

— Как откусит она его, — продолжила старуха, — так и начнёт вспоминать. Не все, конечно. Дорогое самое. Важное. Ну а ты, — она помолчала и пристально на него посмотрела, — забывать начнёшь.

Збышек передернул плечами от этого взгляда. Постоял с минуту в раздумье.

— Чем мне вам, пани, отплатить?

— Отплатить? Отплатить… ворожея задумалась, затем улыбнулась четырьмя зубами. — Вот что. Говорят, когда приезжает в последний час старуха на чёрной повозке, бывает, нравится ей человек. И очень-очень редко, но предлагает она ему поменяться. Ей — век его дожить. А ему — сесть на повозку да по миру ездить, покойников собирать. Слышал ты такое?

Збышек покачал головой.

— Другие сказки были у моей матушки.

— У каждого свои сказки. Но очень мне, пан пекарь, хочется, чтобы моя старуха на повозке и мне такое предложила. Не хочу в темноту и в холод, рано ещё.

Збышек растерянно смотрел на ворожею.

— Как же я, пани, такое сделаю?

Старуха захихикала.

— Никак. Знаю, что никак. Потому и не надо мне от тебя ничего. Хлеб твой я пробовала — и на том спасибо. Хороший хлеб. С душой сделанный. Жаль его будет.

Что-то кольнуло у Збышека внутри от этих слов. Кольнуло — и не отпускало больше, хотя поблагодарил он ворожею и через снежную пургу, с пяувкой в горшочке и горицветом в мешке отправился на скотобойню.

* * *

— Вы ли это, пан Збышек? — спросила Надзея и села на соломе.

Камера была холодная, сырая. Розовый свет морозного утра проникал через окошко на высоте второго этажа и едва достигал каменного пола.

— Я, панна Надзея, — Збышек расстегнул котомку и протянул тяжелый, как подкова, серый хлебец.

Шляхтянка покачала головой.

— Не хочу. Все одно перед смертью не наешься да не надышишься.

— Не гоже… — Збышек потряс хлебцом да так и не нашёлся с продолжением.

Они пристально смотрели друг на друга, и Надзея сдалась первая: подняла слабую, будто прозрачную руку, отщипнула кусочек горбушки.

— Какой гадкий на срез, — прошептала она и со вздохом положила мякиш в рот. — Да и на вкус.

Шляхтянка медленно пожевала мякиш, и вдруг синие глаза ее остекленели. Губы затряслись, рука сухой плетью упала на пол.

— Вспомнила, панна Надзея?

С минуту она неподвижно, как статуя, смотрела в стену, затем косо улыбнулась.

— Збышек-Збышек… — проговорила она, повернулась к нему и растерянно коснулась его щеки. — Добрый мой пан… Как бы я хотела ничего не вспоминать.

Большего она не сказал, ибо лязгнула решетка, и стражники подхватили Надзею под руки, а Збышека оттеснили к стене.

— Время казни, — прозвучал голос капитана.

* * *

С неба падал снег, ложился белым на красное — на ягоды рябины — и белым на белое — на бледную кожу Надзеи, на серебристо-голубой ручей ее волос. Збышек в отчаянии шёл следом — через забитые улицы, к площади перед замком.

Шляхтянку подвели к помосту, где уже стоял Вацлав в сером велеисе, застегнутом медной фибулой на правом плече, и Ядвига в багряном платье. Трое дюжих стражников устанавливали поодаль высокое, в рост человека, колесо.

— Назовёшь ты себя, панна? — крикнул Вацлав Надзее, — в последний раз спрашиваю!

Голос его звучал сипло и неровно, как если бы ему с трудом удавалось говорить.

Надзея подняла голову.

— Зачем тебе, князь, мое имя? Настоящему ты не поверишь, а ложное не даст тебе ответов, которые желаешь получить. Ты хочешь знать, чья рука забрала нареченную твою? Спроси о том не у меня, у дочери своей.

В толпе зашумели, но Вацлав слабым жестом поднял вверх руку, и на площади воцарилась тишина.

— Мастер Рыгор, — тихо попросил князь.

Палач поднял Надзею и, будто куклу, поставил на помост. Затем поднялся сам и стал привязывать к колесу.

Збышек, который увяз в толпе, как в сугробе, толкался локтями ещё яростнее, ещё сильнее — хотя и не знал, что сделает, выберись он к помосту.

— Прежде я бы помиловал тебя, ведьма, — продолжал Вацлав бессильным голосом. — Объясни ты все. Но клеветой на мою дочь…

— Скажи, князь, не чуял ты последние недели слабости в членах? Не бросало тебя в пот? Не мутилось ли сознание?

Вацлав оцепенел. Рука его поднялась ко лбу и отёрла пот.

— Твои это чары, ведьма? Ну так и пойдут с тобой в могилу!

Надзея грустно улыбнулась.

— Увы, мой князь. Это не чары. Ты ощутил яд, которым дочь твоя поит тебя, едва узнала о молодой невесте.

В толпе ахнули. Збышек наконец пробился к самому помосту, но стражник упер ему в грудь лезвие алебарды.

— Ложь! — хрипло крикнул Вацлав и закашлялся. — Клевета мерзкой ведьмы.

— Увы, мой князь. Не пройдёт и седьмицы, как тело твоё положат в мерзлую землю и засыпят снегом.

Вацлав впервые повернулся к дочери и посмотрел на неё. Ядвига фыркнула.

— Отец, кого ты слушаешь? Прихворал ты — так с кем не бывает?

Палач затянул последний узел, взял стальной прут и посмотрел на князя. Збышек замер. Вацлав приложил руку к глазам и покачивался, словно у него кружилась голова.

— Не будет у тебя, князь, сына, — продолжила Надзея, — которым могла бы одарить тебя Рагнеда, и править здесь после твоей смерти станет твоя дочь. Годы ее пройдут в кутежах и попойках, а потомки раньше неё вернутся в землю, и княжество твое зачахнет, как дерево с больными корнями. Вымрут деревни, опустеют города и другой род примет здесь корону.

— Да кто ты такая?! — в сердцах воскликнул Вацлав и отнял руку от лица.

Надзея помолчала, как бы размышляя, достоин или нет услышать Вацлав правду. На скулу ее упала снежинка, быстро растаяла и покатилась вниз по щеке, будто слеза.

— Я была кем-то, мой князь. Была прежде. Сейчас я обычный человек. Без талантов, без богатства, без великой судьбы. Как ты и твоя дочь, и все на этом свете.

— Кто? — Вацлав сорвался с места и бросился, тяжело дыша, к колесу. — Кто ты?!

Надзея отвернулась, словно ожидая удара, и в эту секунду Збышеку показалось, что она смотрит на него и что говорит ему, никому другому:

— Я была одной из тех, кто дарит последнее утешение.

— Монахиня? — изумился Вацлав. — Будь я проклят, если поверю в это!

— О, нет, мой князь. Самое последнее… утешение.

На площади стало особенно тихо. Где-то закричал младенец.

— Вы рисуете нас старухами на чёрных повозках, но на самом деле мы остаёмся такими же, какими были при жизни. И твоя Рагнеда останется такой.

— Ложь… — прошептал Вацлав. — Ведьминская ложь!

— Ты увидишь это, когда она придёт за тобой. Ты будешь смеяться, мой князь. Твоя Рагнеда и в самом деле была весела нравом. Так весела, что я заскучала по ветру в моих волосах, по солнцу на моем лице, по земле под ногами. Так весела, что мне захотелось предложить ей то, что предложили когда-то и мне в последний час. Мне — доживать ее век. Ей — усесться вместо меня на облучок чёрной повозки. Согласись, мой князь: куда лучше, если на смертном одре люди будут смеяться. А я… я не умею смешить.

Князь медленно, как во сне, шагнул к Надзее и положил руку на эфес корда. Казалось, он собирается с силами и вот-вот выхватит оружие — сам перерубит шляхтянке горло. Но затем Вацлав посмотрел на палача. На толпу. На Ядвигу. Задержал на дочери взгляд, и княжна дернулась, побежала. Она побежала, ссутулившись, вжав голову в плечи, без капли чести и благородства в осанке — как убегают предатели, воры и убийцы — через площадь, через город, прочь из Озерных Ялин. Никто ее не остановил.

* * *

Збышек подергал замок на двери пекарни и пристегнул к упряжи Булки мешок.

Весна уже распускала почки на деревьях и ярким солнцем согревало спину. Збышек запрыгнул в седло тем единственным, но ловким движением, которое учил накануне, и покинул Озерные Ялины.

Ворожея оказалась права — с того раза, как он принёс Надзее костяной хлеб, дела Збышека в пекарне не заладились. Что ни день, приключалась с ним беда: то муку оставит в сырости, то не просеет; то выбросит заквас. Хлеб все чаще подгорал, а, если Збышек и доставал его вовремя, безвкусным камнем валился в желудок — потому что пан пекарь запамятовал, насколько крутое вымешивается тесто.

Деревенские жаловались на тяжесть в кишках и ходили все реже да платили все неохотнее. Так и настало время, когда Збышек продал дом местному бровару — за лошадь Булку, корд в полтора локтя и бутылку старого, как мир, монастырского пива.

Это самое пиво Збышек и прихлебывал, покачиваясь в седле и подставляя лицо теплому ветру.

Корд постукивал по ноге и нет-нет да напоминал Збышеку о князе. Вацлав и в самом деле умер через седьмицу после разговора с Надзеей. По Ялинам ходили слухи, что Вацлав, испуская дух, вдруг захохотал, но Збышек этому почему-то не поверил.

Ядвига ещё с месяц пряталась в лесах, а потом вернулась. Никто не обвинил ее открыто, ибо перед смертью Вацлав простил дочь, но с тех пор в народе называли княжну не иначе, как «Мухомором» — не то за любовь к ядам, не то — к ярким одеждам.

Надзею с помоста увели в замок. Збышек отправился следом, но его так и не пустили — лишь к вечеру стражники рассказали, что «князь помиловал панну, и она ушла из замка тайной галереей, дабы никому словом не навредить».

— Шепнула она, — добавил капитан, — что, ежели будет искать ее местный пан пекарь, то просит она его поворотить. Потому как она знает и никогда забыть не сумеет.

— «Знает»?

— Так и сказала, — смутился капитан и прошептал: — Говорят же, знает она, какой кому срок отпущен.

Больше Збышек Надзею и не видел. Он и вспоминал о ней все реже, но проезжая этим весенним деньком по Озерному краю, не удержался и направил Булку к прошлогодним камышам, у которых впервые заметил шляхтянку.

Весна уже надломила лёд, и в густо-синих волнах Збышек увидел своё отражение: молодого всадника с мешком на перевязи. Обычного человека. Без талантов, без богатства, без великой судьбы.

«В какую вам сторону, — услышал он свой голос, — вельможная пани?»

«Не знамо…»

— Вот и я теперь не знаю, — прошептал Збышек.

Он чему-то улыбнулся, повернул Булку прочь от воды и пустил вскачь.