Усердие князя Владимира

Андрей Прохоренко

Стольный град Киев 988–989 года. О положении дел на Руси и в стольном граде Киеве во время правления князя Владимира, о походе князя на Византию и женитьбе на сестре василевса Анне, а также о поражении служителей Перуна, о противостоянии между варягами и богатырями – четвертая приключенческая историческая повесть «Усердие князя Владимира» из серии «Илья из Муромы».

Глава 1

Предчувствие новых времен

Когда в висках седина, а в глазах при взгляде на мир все еще проскакивают веселые огоньки, когда возраст твой уже благополучно пересек отметку в сто лет, тебе иной раз кажется, когда ты сидишь, удобно устроившись на лавке или на павшем дереве, что нет возраста. Я, замерев, иной раз скрыто наблюдаю за собой и за лесом, в чащобе которого притаилась избушка, где я живу. Тут я не один. Изб в глуши всего пять. Только в одной из них живу я и двое моих помощников: Тертий, а проще Тертя и Ведарий или Ведар. Оба они считают своим долгом и прямой обязанностью быть со мной и охранять мой сон и покой, прикрывать спину. Так еще почти два десятка лет назад решил волховской круг, а его решение чётко выполняется всеми, кто, так или иначе, принадлежат или имеют отношение к волхвам и волховскому кругу.

Я, если бы и захотел, то не изменил бы решение главы круга. Волхв Добронрав, уходя из жизни, завещал мою охрану и сопровождение сразу нескольким помощникам волхвов. Тертя и Ведар — только двое моих помощников и в какой-то мере преемников. Еще двое русичей отдыхают, проводя время с семьями далеко от здешних мест. Что поделать, такие настали времена: нет Владимира, нет его верных псов, но опасность мне от этого не уменьшается, ни с приходом к власти Ярослава, ни последующих князей. Никому не нужны лица, являющиеся свидетелями минувшей эпохи, которая все еще, несмотря на то, что уже многое полностью разрушено и кануло в лету, каким-то образом на Руси все-таки сохраняется. Больше всего, что особенно не нравится правящему классу и миссионерам, уклад и мировоззрение, из которых выходят нравы и обычаи.

С ними борются, их зачищают, равно как и их носителей, но деваться некуда, поскольку Правь пока что среди родичей соблюдается, пусть и в изменённом виде. И это упрямое обстоятельство все больше будоражит самых разных лиц, во что бы то ни стало желающих насадить на Руси Византию. Уж как стараются данные особы, и не пересказать, а все вкривь выходит да вкось. Никак не получается князя сделать императором, а из Руси — нечто на подобии империи. Вроде бы и волхвы зачищены, а те, которые есть, не имеют былого влияния или во многом с кем надо сотрудничают, а все равно как-то не так на Руси обстоит дело с точки зрения ревнителей новых порядков. Спят и видят, как отомрут былые свидетели минувшей эпохи. Да, таких волхвов, как я, да еще и с собственной славной историей, на Руси уже нет. В прошлое ушли многие богатыри, а на их место явились новые. Мир изменился, а меня, волхва Светлана, помнят, но как богатыря — Илью Муромца, что не укладывается в формируемую заинтересованными лицами историю.

Оно и не удивительно, ведь хочется присвоить себе чужую жизнь, сказать, что да, был такой муж, как Илья, был он волхвом, но потом, то ли изменился, то ли на него помутнение разума нашло, да так, что вдруг он стал христианином, да веру ромейскую принял. И если бы такое со мной случилось, вот бы порадовались мои враги, но я еще так не пал духом и озаром (сознанием), чтобы окончательно потерять себя и прийти повиниться, себя самого привести магам и прочим проходимцам на блюдечке, сказав: вот он я, ешьте меня. Такой радости Илья, это уже всем моим врагам стало давно понятно, не предоставит. Значит, надо что сделать, чтобы легенду обо мне представить так, как кому-то нужно. Правильно, нужно лишить меня жизни. Вот и ходят по лесам недобры молодцы, все по наущению бывших волхвов разыскивают, все узнать хотят, где это Илья, он же волхв Светлан, прячется.

Усердие моих зримых и незримых врагов только лишь крепнет с годами. Опочил Владимир, на его место взошел Ярослав, а тенденции не меняются. Оно и понятно, ведь надо же как-то писать новую историю, которая явно не сочетается с тем, что было и во многом еще есть, несмотря на усердие тысяч людей как можно быстрее уничтожить прошлое, а еще больше быт, нравы и обычаи, но что больше всего — мировоззрение. Правь и та очень сильно изменена. Это уже не тот свод правил, каким он был сто пятьдесят и двести лет назад, тем не менее, даже в таком виде Правь вызывает, даже упоминание о ней, оторопь на лицах лицедействующих миссионеров. В чем сила Прави? Она в том, что, даже не зная толком ее правил, родичи живут по этим законам, славя Правь трудом и образом жизни, причем считая такое проживание для себя необходимостью, что на самом деле всерьез печалит очень многих особ, желающих искоренить во что бы то ни стало такое явление, как следование Прави.

Славить, потомки, не произносить красивые слова, не выкрикивать их, не бить себя в грудь, а жить в соответствии с тем, что ты чужд обману, тебе не надо обижаться или кого-то в чем-то упрекать. Тебе не надо казаться тем, кем ты не есть. Именно это и есть — жить по Прави и по совести, когда нет нужды прикидываться и изображать из себя нечто, кем ты не являешься. Не надо себя мучить, корить, испытывать какие-либо стенания, тем более плакать или виниться. Нет нужды источать и ослаблять себя в действиях.

Есть необходимость проявлять силу в действиях, быть честным, добросовестно делать дело, за которое взялся так, чтобы жизнь в себе не слабела, а все отчётливее проявлялась ее полнота. Конечно, это не так и просто проявить, но когда так живут даже не десятки тысяч людей на протяжении даже не сотен лет от момента появления Прави, заботясь о роде, о чистоте истока, то такая жизнь — сама по себе уже сила.

Я не идеализирую Правь и нашу жизнь. В наступающих сумерках Руси, в ее все большей раздробленности я вижу под конец жизни упадок, который придет через два столетия на эти земли. Срок может разниться, но в любом случае он уже брезжит над нами. Будущее иной раз разочаровывает тебя даже больше, чем ты сам признаешься себе. Когда в конце жизни ты снова и снова знакомишься с ним, то вообще кроме разочарования ничего не получаешь.

Глядя в формирующееся будущее, ты думаешь: «Неужели я жил для того, чтобы такое происходило и случалось?» У меня поначалу не было ответа на вопрос. Впрочем, учитывая ситуацию, его и не может быть. Честно говоря, всматриваясь в минувшие события собственной жизни, я иногда ловлю себя на мысли о том, что Илья в молодости больше нагружал мышцы, но никак не голову, не желая видеть реалии. Тот воин и муж не видел во многом ни перспективы, ни того, к чему движется мир и Русь вместе с ним. С одной стороны, так жить легче. Однако в таком случае ты уже проиграл, поскольку преимущественно поступаешь так, как ожидается, как во многом вменяет тебе замысел, а он, проникнув в твою плоть и кровь, во многом став тобой, не позволяет посмотреть на положение дел шире.

Тем не менее, что вызывает у меня уже после сотни лет удовлетворение, я не совершил тогда, в те самые важные для Руси года, роковых ошибок. Я даже тогда и не подозревал, по краю какой пропасти ходил и насколько она глубока. Что-то озорное и весёлое, задорное и отчаянное вело меня тогда по жизни. Я сполна был счастлив и не жалею ни о чем: ни о жестких испытаниях юности, ни о ранах и предательстве друзей, а что еще хуже — о смерти некоторых из них, когда лучшие сыны своего народа, богатыри, падают от удара в спину. Я долго корил себя за то, что не смог ничего сделать для того, чтобы предотвратить смерть одного из лучших моих друзей — Ставра. В записках я посвящаю его гибели, как и гибели Василисы, всего несколько глав. Это так мало, учитывая то, что сделал Ставр, а еще больше то, что мог бы сделать, не прерви рука убийцы его жизнь.

И что хуже всего, ты знаешь, кто заказал твоего друга, даже знаешь, как и когда это произошло, но ты вынужден в какой-то мере служить этому лицу, поскольку, если ты уйдешь или сделаешь еще какой-то ход, поведя плечом, то ты ухудшишь свое положение. Я не боялся и не боюсь умереть, но делал и делаю все для того, чтобы прожить как можно дольше. В этом на самом деле и проявляются сила и знание того, что мы при жизни можем сделать все, даже то, что кажется нам непосильным. В этом вся Правь. Один из ее пунктов гласит: чтобы узнать, что такое Жизнь, надо сделать все для того, чтобы в силе прожить до седин и, не теряя себя при этом, способствовать тому, чтобы внуки во многом обрели силу и смогли разобрать, куда им идти, чтобы сберечь силу и чистоту Рода. Когда жизнь хотя бы отдаленно прожита таким образом, то ты, проживая, славил ее и себя, жил в слави или в склавии, как называли ее наши предки.

Ведь что есть Славление? Всего лишь энергия, которая вырабатывается в тебе и вокруг тебя, когда ты живешь определённым образом. Она, эта энергия, ниоткуда не привлекается и не берется. Она — это твой труд, твое сознательное действие, твой вклад в то, чтобы сила жизни крепла в тебе. Однако, что я вынужден признать, наше дело, дело Прави, Рода, Слави и не только с годами всего лишь хиреет и постепенно изживает себя. В мире все больше приживаются убеждения о том, что надо ловчить, предавать, подставлять, чтобы получить власть, уважение и признание.

Даже сила уже, как во времена моей молодости, не является тем безоговорочным аргументом для того, чтобы во многом продвинуть себя и не стать послушным исполнителем чей-то воли. Ситуация на Руси постоянно ухудшается, хотя даже так она не такая, как дальше на западе. Во времени наступление темных сил и тьмы рассеяно и растянуто. Мы даже имеем некоторую передышку, но шила в мешке не утаить: мы, русы или русичи, все людни, которые еще хоть как-то придерживаются законов Прави и Рода, теряем себя и вырождаемся.

Это пока что не так и видно. Я говорю иногда лишь о тенденциях, об ухудшающемся положении дел среди пахарей, о постепенном угасании силы в умах и сердцах, о все большем бремени налогов, о все более наглеющих паразитах в человеческих телах, о ромеях перебежчиках, желающих во что бы то ни стало построить в наших краях Новую Византию. Веревка и тугой аркан в одном лице все туже затягиваются на шеях простых русичей.

Я не разделяю, как это делают наши враги, русов или русичей на полян, древлян, вятичей и северян, на другие племена. Ведь на самом деле, когда соблюдается большинством племен закон Прави, именно этот факт рождает общий этнос, общий народ, сплоченный еще пока общими ценностями, живущий в соответствии с ними, несмотря на все большее внедрение в наш мир инородных веяний, попросту губительных для русичей. Эти веяния делают нас слабыми, покорными внешней силе, немощными, но, что главное, уязвимыми, приносящими самих себя на блюдечке паразитам, удобно усаживающимся на нашу шею. И мы сами считаем, что мы должны им что-то давать.

В чем на самом деле самая большая проблема? Заключается она в том, что нам все больше внутри начинает нравиться становится попросту расходным материалом, служить новым господам и богам, убеждениям и ценностям, которые все больше входят в жизнь русичей. Одни хотят признания, почитания, служения себе, безраздельной власти и возможности помыкать родичами, а другие все больше смиряются, подчиняются, теряют себя, становясь тенями еще при жизни, принося себя в жертву. И такие тенденции на Руси в наше время только лишь нарастают.

Впрочем, что-то я излишне увлекся рассказом в целом о ситуации. В какой-то мере можно даже подумать, что я жалуюсь, однако я только лишь мягко называют вещи своими именами, отслеживая тенденции. Я иной раз сравниваю то, что происходит сейчас, когда мне уже за сто, с тем, что происходило семьдесят лет назад, когда я только лишь начал являть миру себя нового. И сравнение мое в пользу того молодца, который, только лишь явившись в Киев, примерно за год уже успел заработать к себе уважение и даже некоторый авторитет. Прошло чуть больше года с момента моей победы на богатырском турнире, проходившем, как я подробно описывал, на Скопице (ныне район Европейской площади), а ситуация на Руси все больше менялась.

Сказать по чести, тогда год шел даже не за два, а за три. Приближались события, о которых мне необходимо сказать, поскольку они были и есть судьбоносными для всех русичей от Белого моря на севере до Черного моря на юге. И в данном случае я все больше буду уходить от описания событий, происходящих со мной, рассказывая потомкам о том, как на самом деле была крещена Русь, что предшествовало крещению, что последовало после него. Как сложились судьбы моих друзей-богатырей, что вообще снизошло на Русь после женитьбы Владимира на Анне, а также о многих других вещах и делах, о которых потомки не имеют ни малейшего представления, даже те из них, которые изучали историю. Почему я так говорю? Все просто: никто на самом деле не освещает причины событий, не показывает их подноготную. Я также лишь частично буду касаться этих вопросов в силу своего видения будущего и потомков в нем.

Если описывать историю моей жизни без каких-то исторических моментов, без прослеживания линий судеб и жизней окружающих меня людей, то она будет только лишь одним большим приключением. Тогда окажется, что Илья только лишь мечом помахивал и врагов им разгонял, изредка на пирах меды пил да с князем умные речи вел. А князь-то — Красно Солнышко. А Русь-то — место красное, пригожее, где жить всем пригоже и славно будет… Да, если бы было так, я вообще бы не писал повесть о своей жизни. Я бы попросту отдыхал, с удовлетворением взирая на счастливую жизнь внуков и правнуков. Только мне в мои годы до этого все никак не дойти и не добежать. Я пережил уже одного внука. Он ушел молодым, не смог преодолеть сложное место в жизни, а у меня не вышло ему помочь. Правда, что я недавно для себя прояснил: это бы ничего не решило ни для него, ни для меня.

Больше всего, если честно, меня лишает сна и покоя невозможность всерьез что-то изменить в неумолимом ходе событий. Да, можно какие-то события оттянуть, можно даже вывести некоторых лиц из-под удара, но это — всего лишь легкая передышка, только лишь затягивание времени, после чего согнутый до предела лук, распрямившись, отправит стрелу в цель. При этом у тебя, как у мишени, в которую летит стрела, не так и много шансов каким-то образом ее отвести или сделать так, чтобы она тебя не нашла.

Может, говорю я и загадками, но правда чуть ниже. И состоит она в том, что в 987 году я, Илья, после того, как Алеша стал победителем соревнований, вполне себе нормально справил новоселье и жил в богатырском поселении чуть ниже Киева. Жил и особо не тужил даже тогда, когда белые мухи завьюжили и укрыли снегом огромные пространства. Ударил мороз, сковавши реки. Надвинулась стужа, а в моем доме радостно в печи полыхал огонь. Нам с Росицей было тепло и уютно. Жизнь, можно сказать, наладилась. Я был тогда богат, имел все для того, чтобы жить безбедно. Был ли я счастлив? Отчасти был, но мое счастье было счастьем неведения, незнания и ограниченности сознания.

Я чувствовал это сам, но Кудес, мой друг и наставник, не преминул мне об этом сказать. Честно говоря, самое ценное, что было той зимой для меня, так это — рассказы Кудеса под тихое падание снега, завывание вьюги или под ясное морозное небо, когда красоту природы не описать, выйдя из избы и глядя вокруг. Однако, что вынужден я признать, красота природы только лишь отвлекает нас от дел, которые нам нужно делать. Мы восхищаемся там, где следует поразмыслить, держа взор сознания чистым. Ибо, что есть основное богатство каждого? Только лишь возможность внимать тому, что хотят до тебя донести, слушая себя. Правь так и говорит: слушай друзей, не своди взгляда с врагов, но еще больше внимай себе, чтобы ответить себе на вопрос: кто ты такой, кем становишься и к чему движешься. Я этот принцип Прави, если честно, стал подзабывать. Кудес как-то, выведя меня на мороз, сказал в тот год, щурясь на солнце, застывшее в бездонном небе:

— Илюша, близится время трудное и темное с громами и молниями. Что же ты дивишься да спишь, когда ходишь, вместо того, чтобы внимать?

— Так зима, время отдохнуть.

— Зима — та еще девица. К стуже стужной нам не привыкать. Тепло. Припаса самого разного хватает. Время зреть. Вежды, Илюша, у тебя закрыты. Тут я с Добрушкой (волхв Добронрав) переговорил, на него и мимо него посмотрел, и вот что мне пришло, — волхв усмехнулся глазами и продолжил: — Князюшка в поход пойдет, но тебя не возьмет. А если предлагать будет, то не иди. Тут тебе быть и жить нужно. Мы дело наше богатырское только лишь начинаем. Та война, — Кудес вздохнул, — не наша война. Уже все согласовано и договорено. Все или почти все…

Кудес замолчал, всматриваясь и вслушиваясь вдаль. Мы стояли тогда на берегу Славуты, как раз под уставшими от веса снега деревьями. Славута стал. Было тихо и торжественно. На небе ни облачка, только круг солнца пламенел в до боли синем и бездонном небе. Что-то отчетливо пронзительное было в состоянии природы. Она как бы готовилась к чему-то такому, что еще не было.

— Князь вернётся из похода, да не один, а с зазнобою.

— Не с зазнобою, а с занозою. Породниться князь задумал. И дело своё сполна завершит, да только брак этот не сделает князя или его жену счастливыми, а народ — богатым. Лишь беды да несчастья, да сеятелей тьмы вижу. Византия обопрется на здешние места и холмы. С другой стороны, — поразмыслил вслух волхв, — без причины нет беды. А в чем причина? В богатстве и в Прави, которая есть пока еще на Руси. Богатством надо завладеть, а Правь — попрать. И делать это будут повсеместно. Илюша, а что же нам с тобой надобно совершить?

— Так силу свою копить и знать, когда ее в дело пускать.

— По всему видно, что лишь отчасти ты прав. Наш черед отошел, а пернов пришел. Их наклонять будут и жестоко. Суд княжеский перны проиграли. Тень на них пала.

Кудес повернул голову в мою сторону и какое-то время как бы присматривался ко мне, после чего молвил:

— Слеп ты, Илюша, совсем слеп. Не туда смотришь, не то видишь. Пока что то, что ты имел, уберегало от бед и позволяло дело делать, но с весны этого будет мало. Пульса ты не чувствуешь, биения своего сердца и времени, которое все больше нам о себе напоминает.

— Так богатырское дело…

— Ум в голове иметь, — перебил меня волхв, — далеко глядеть и дело свое делать так, чтобы оно крепло. Я знаю, о чем ты скажешь. Да, наверное, вначале с Добрушкой, а потом надо бы со Сварием словцом переброситься.

— Хочешь, чтобы я к пернам с тобой пошел?

— Да, только так, чтобы никто об этом не знал.

— А зачем мне это? Нам от них ничего не нужно.

— Вот и поразмышляй на досуге зачем. Я с этого времени тебе всего говорить не буду, а то совсем думать разучишься.

— Ты хочешь пернов предупредить.

— Поздно. Время пернов вышло, хотя некоторые из них этого не могут понять.

— Тогда помочь тем, кому еще можно?

— А зачем мне и тебе это нужно? Кто нам перны?

— Правь и Род они принимают.

— Перны — это оружие, которым они стали и которое обернётся против них же. И князь сделает так, что перны сами себя власти и влияния во многом и лишат. Силы у них все меньше, как и поддержки. На прежнем не проедешь. Перуном русичей не объединишь. Это еще Ольга поняла. Владимир сметливее ее будет, учитывая Фабия, Добрыню-Рабия и других советников и первых лиц.

— Можно тренироваться и сейчас…

— Отдыхайте вместе с мужами. Время на печи сидеть и подумывать о грядущем, делать так, чтобы сила крепла, а бревна успеешь еще потаскать.

Так я, внимая слову Кудеса, почти всю зиму и отдыхал, отсыпался да между этим важное дело делал: размышлял о том, что же это мне с весной делать надобно будет. И чем больше я думал об этом, тем тревожнее становилось у меня на сердце, о чем я Кудесу и поведал. Волхв, глядя на меня, только лишь усмехался. С некоторого времени Кудес был тих и молчалив. Он часто беседовал с обосновавшимся в богатырском поселении Добронравом. Меня в свои бдения Кудес редко посвящал, а вот беседу с пернами, на которой я присутствовал вместе с Добронравом, я приведу, как наиважнейшую для понимания того, что готовилось на Руси.

В какой-то мере то, что я отошел в тень, а вместо меня отдувался, как победитель, за всех богатырей Алеша, сыграло в тот год очень даже положительную роль. Я был предоставлен сам себе, меня никто не отвлекал от размышлений. Также я уделял время Росице. Жена, как говорил Кудес, забота мужа: куда он — туда и она смотрит. Если же жена вертит твоей головой, то какой ты муж? Делай так, чтобы вы смотрели в одну сторону, а направление задавал и вел жену по жизни ты.

Слова Кудеса были верны, но я тогда так не жил и не вел себя. Только лишь с годами приходит понимание того, как следует вести себя, чтобы в семье были мир и благополучие, а еще больше, чтобы жена, как друг, захотела и смогла тебя, когда придет время, поддержать и прикрыть тебе спину. Для этого сила особого рода необходимо, чтобы накапливалась в ней. Без этого совместная жизнь пуста. Живут себе супруги, а пусто вокруг, как-то днюют и ночуют, как-то годики бегут, тебя все меньше становится, ты все в заботах о детях, а себя забываешь. Кудес мне тогда строго-настрого сказал, чтобы такого изначально у меня не было. Хочешь жить в силе — делай все для того, чтобы ты мог, несмотря на годы, силу явить, когда нужно.

Да, без Кудеса не было бы во многом Ильи, не было бы волхва Светлана. С другой стороны, Кудес, может, и не все видел и рассчитывал, но чутье имел настолько полное, что поступал в соответствии с ним почти во всех ситуациях правильно, если даже не знал точно, как нужно. Волхв меня предупреждал, чтобы я ему хвалу не пел и не славил, но я не могу не отметить его участие в нашем общем деле: в организации на Руси первой богатырской школы, да еще и под заступничеством князя. Первое богатырское поселение уже явило себя миру под Киевом. Я задумывался о том, чтобы оно было не одно, а Кудес, глядя дальше меня, только лишь щурился. Его заботой в отличие от меня была вся Русь. И кто бы что ни говорил, а он, Добросвет, Свитень, Добронрав, Твердислав, а потом и волхв Богота и не только подхватили традиции волхвов, но и несколько изменили их, учитывая новые условия.

Мой рассказ с некоторого времени больше о них, как и о других мужах, о богатырях, в коих есть и будет слава Руси, но не та, которую поют или рекут, а та — которая куется делами. Ибо что есть Славь? Только лишь энергия, которая выделяется при деятельности и работе определенного рода. Славь — это труд постоянный на протяжении всей жизни, когда такая жизнь и есть славление. Нет Слави на небесах или где-то еще. Она здесь, она в нас. В какой-то мере мы — это Славь, эта наша жизнь, проживаемая определённым образом, при котором мы радеем за себя и за Русь, выполняя Правь, как закон. А в чем Правь? В добросовестном выполнении порученного дела, в заботе о себе, чтобы ты мог его сделать, и о самом деле, в том, чтобы наш озар (сознание) было ведущим, а при этом тебе не приходилось врать, обманывать, кривить естеством.

Вот, потомки, я, сам незаметно для себя, сформулировал один из основных принципов жизни по Прави. Добавьте сюда еще то, что мы не возмущаемся, если у нас что-то не получается, не делаем кого-то виноватыми в собственных неудачах, а изучаем причины, слушаем себя в процессе жизни, и вы получите примерно то, как и чем жили родичи и русичи. Многие из них, которые считали соблюдение Прави нормой для жизни, а Славление — необходимостью, называли себя ранее склавами или славами. Задача таких родичей и русичей заключалась в том, чтобы обеспечить себе и потомкам такое проживание в соответствии со сводом правил и законов Прави. И если кто-то из вас будет говорить, что он знает Правь, то это — не более, чем заблуждение. Правь — не догма и не готовое предписание. Это свод норм и правил, которые есть необходимость соблюдать при понимании того, как это делать.

Не было в мое время, тем более раньше, на Руси слепого следования чему-нибудь. Со всем следовало вначале разобраться, а уже потом о нем говорить или что-то делать. Бездумное, не озаренное сознанием действие, даже выполнение Прави, считалось нарушением Прави. Ибо Правь признавала в своем начале, в начале жизни и вселенной, ведущую роль сознания. Сознание или озар, он в Прави назывался Дажд, признавалось первичным. Отсюда пошло название Даждь-бог. На самом деле Дажд — это первоисточник озара. К богу он не имеет, кто знает, никакого значения. Это уже работа против Прави и ее соблюдения внесла искажение в то, что было первично установлено. Впрочем, в нашем мире, где даже крупицы знаний все больше извращаются, становясь своей противоположностью, невежество все больше окутывает дымкой темных энергий головы родичей и русичей.

Я посчитал необходимым данное отступление, чтобы у потомков сформировалось хотя бы отдаленное понимание того, чем на самом деле были Правь и Славь — два основных принципа существования огромного количества населения и не только на территории Руси. Это все будет в будущем забыто и предано забвению, но то, что было в предках, все равно прорастет в их далеких потомках, хоть и примет несколько изменённые, иногда даже уродливые формы. Ведь жить по Прави — во многом жить по Совести. А жить по Совести — жить в соответствии со своим естеством. А оно не терпит, если, конечно не разлагается, обмана, наветов и оговоров, лжи, нарушений слова, воровства, убийства и пролития крови родичей. Правь, как таковая, говорит, что любому из нас не стоит следовать вражде, тем паче мести, поскольку месть и вражда убивают тебя, рождая распрю, склоку и обиду.

Даже среди родичей, живших в разных поселениях, считалось недопустимым о ком-то думать, как о враге, тем более желать ему смерти или несчастий. Подобное действие считалось наветным и наводящим порчу и вражду. И родич, и правич, и русич обязан был не допускать таких мыслей. Если же они были, то он обязан был мыслить о дружбе, о взаимопомощи, о том, как укрепить мир и связи между племенами и родовищами. Так, потомки, жили раньше ваши предки, так они, но в меньшей мере, живут и сейчас. У вас же все перемешается. Впрочем, я никого не собираюсь упрекать или судить. Раз вы пришли к такому положению дел, значит, во многом мы ошибались и не делали то, что нужно для того, чтобы не допустить такого положения дел. С другой стороны, учитывая то, что довлеет над миром и над нашей расой, вряд ли могло быть по-другому.

Перны, к которым мы пожаловали в гости, а пройти нам втроем: мне, Кудесу и Добронраву пришлось из Киева в Вышгород, встретили нас почти радостно, хотя брови некоторых из них и хмурились. Уже прошли праздники, закончились дни силы, которые я подробно описал в прошлой части повествования, жизнь по-иному обернулась, взяв другой поворот. Кудес повел нас к Сварию. Именно этот перн чем-то привлекал его, был даже симпатичен волхву, который, присев в просторной избе туда, куда ему предложили хозяева, изготовился слушать то, что они скажут. Отведав угощения, а без этого беседы на Руси не проходили, мы, как гости, были приглашены в горницу. Просторная и светлая комната была, можно сказать, на втором этаже. На первом располагалась подклеть. В общем, избу, где нас принимали, можно было смело назвать теремом.

«Не княжа горница, но светлая», — скупо усмехнулся Сварий, мужчина лет сорока, глядя на нас. Сила читалась в его движениях. Был Сварий высок, силен и не обделен умом. Возраст Свария уже подходил к пятидесяти годам. Перн был дружелюбен. От него не исходило вибраций вражды или неприятия. Чем-то Сварий был похож на Кудеса в молодости: то же самое благородство жестов и слов, умение держать себя естественным образом и не навязывать себя любимого остальным. С ним хотелось говорить, чтобы прояснить для себя что-то важное. Однако на момент рассказа Сварию самому требовалось участие. Без этого Кудес вряд ли заглянул бы к нему на огонек. Волхв вообще не имел привычки делать что-то просто так или в угоду кому-то. Ведущий рад смотрел чуть мимо Свария, сидя напротив него и помощников на лавке. Мы с Добронравом располагались также на лавке сразу за Кудесом.

Перны четко знали и понимали, кто среди нас главный и владеет решающим словом. Беседу первым начал Сварий. Он, глядя на наше представительство, заметил:

— Что-то и не припомню, когда это вы в таком составе посещали наши края.

— Времена меняются, — едва заметно усмехнулся Кудес. — То волхвов изгнали, а теперь ваш черед пришел. Зришь то, о чем я говорю?

Сварий нахмурился и крепко сжал губы, размышляя, что ответить. Кудес сразу же взял нить беседы в свои руки:

— Киженю я не могу сказать то, что тебе. Не услышит.

— Хочешь посеять меж нами рознь? — слегка скривился Сварий.

— И зачем мне это необходимо? Ты считаешь, что я к тебе по наущению князя или Руфия (воевода, заведовавший тайным приказом при Владимире) пришел? Может, я с Вулфаром дружен, Рудым Псом или воеводой Волком?

Кудес слегка насмешливо смотрел чуть мимо Свария, который только лишь вздохнул и оправдался:

— Время ныне трудное. Прежние боги уже ненужными становятся, а новые, — Сварий криво усмехнулся, — пока еще свою длань над Русью не распростерли. Если ты о Кижене мне пришел сказать, то я наветов на него не приму, даже если за ним дела и водятся.

— Ты знаешь, что уже мертв?

Сварий слегка вздрогнул, искоса поглядывая на Кудеса, который сказ продолжил:

— Смерть уже выводит на твоем лике свой узор. А знаешь почему?

— Догадываюсь, но тебя послушаю.

— Лишним ты стал. Кто будет виноват, когда Киженя убьют? Ты думаешь, что тень на тебя не падет?

— Если бы я не знал, что ты волхв, то прогнал бы тебя или подумал, что ты меня оскорбляешь и вывести из себя пытаешься.

— Между прочим, все просто. Ты и сам, хоть и возмущаешься, такой вариант предполагал, только ты его отбросил, себе, своему внутреннему голосу не поверив.

— Складно глаголешь. Речь, как водица течет. Речь ведешь, как по писанному. Что хочешь от меня?

— Чтобы ты здраво рассудил, выслушав то, что скажу.

Сварий еще больше нахмурился и едва заметно кивнул, а Кудес продолжил:

— Но можешь и ты в сыру землю лечь, а обвинят Киженя и его пернов. Тебе от этого точно легче не будет. Ты же знаешь, что замарали вас. Княжий суд оправдал варягов. Не они, а вы убили отроков, принеся их в жертву.

— Вся Русь знает, что это — ложь. Нас подставили. Князь дело так обернул, что мы виновны. Никто из пернов на себя кровь не возьмет…

— Ты не части. Думаешь, я не знаю, кто кровь отрокам пустил?

— Что тогда хочешь?

— Чтобы ты думал, а поразмыслив, решение для себя правильное принял. Ты еще крови хочешь?

Сварий только лишь повертел из стороны в сторону головой.

— Ты не хочешь. Кижень и его помощники тоже, но не варяги, не Вулисар и не Ингрий. Некоторые ромеи, как ты знаешь, также к пролитию кровушки склоняются. Нам распря на Руси не нужна. И без того крови будет много…

— Если что знаешь, скажи, — вздохнув, уже миролюбивее, произнес Сварий, понимая, что Кудес не просто так к нему пришел, а рассчитывает на какой-то его ход.

— Будущее ты зришь, но есть барьеры, которые не дают возможности тебе его просмотреть. Я сделаю так, что ты увидишь то, что произойдет вскоре с тобой и с Киженем. Ты не готов, но лучше так, чем замолчать.

— Не много ли ты на себя берешь, волхв?

— Это не ты говоришь. Я свою меру знаю. Что решаешь? Правду и возможность что-то изменить или быструю смерть?

— Если даже и так, зачем ты здесь? Что хочешь взамен?

— Чтобы ты думал и видел, а еще больше мог поступить так, чтобы крови не пролить и себя в жертву не принести.

— Ты же Перуна и в богов не признаешь, требы им не приносишь. Отошел ты от тех, кто Русь на себе держит.

— Это снова не ты говоришь. Так записано в тебе. Сам ты так не считаешь, а меня укоряешь и поучаешь. Смерть уже твои глаза прикрыла. Ее увидеть хочешь?

— Зачем?

— Чтобы выбрать жизнь и продолжение пути.

— Я отступником не стану, Перуна не предам, если ты на это рассчитываешь.

— А мне это зачем? Я крови не хочу. Поэтому здесь.

— Чудно говоришь, все намеками. Ты прямо скажи.

— Только после твоего да или нет. Что решаешь?

Наступило молчание, которое нарушил после длительной паузы Сварий.

— Показывай, но если я увижу, что что-то не так происходит, ты уйдешь сразу.

Кудес едва заметно кивнул и посоветовал:

— Ты расслабься, себя не зажимай. Шепот леса и свою жизнь увидь и послушай. Сразу легче станет. Напряжен ты, смотреть не хочешь. Многое в тебе уже согласилось с ранним уходом.

Сварий молчал, а Кудес, вздохнув, предупредил:

— Увидишь правду, а не вымысел.

После этих слов надолго установилась тишина. Сварий, надо отметить, как-то даже притих и почти что задремал, слегка прикрыв глаза. Я тогда так и не понял, как это перн принял участие в своей судьбе Кудеса. Что-то необычное было в тишине, наступившей тогда в горнице. Время как будто остановилось. Даже мы с Добронравом погрузились в какое-то странное состояние. Оно не было тягучим или навязчивым. Что-то было в происходящем схожее с течением реки, когда ты, не отрывая взор, смотришь на стремнину, которая несет волны и крутит водовороты. Время шло, а Сварий никак не откликался. Мы были тихи и молчаливы. Сколько тогда прошло времени, никто из нас не знал.

Внезапно Сварий, который слегка покачивался, прервал едва заметные вращения корпусом, выйдя из странного состояния. Он как будто встряхнулся и подтянулся, заявив о себе и о своем пробуждении:

— Себя видел. Смерть зрел на своем челе. Лежал я весь в крови. Убийство будет.

— Сомнения у тебя в этом есть?

— Нет. Изготовились меня убить. Мимо не пройдут. Мне не уйти.

— А вот это снова не ты говоришь, — сразу же отреагировал волхв.

— Я не беглец, не предатель Перуна…

— И в чем ты меня и себя убеждаешь? В чем? В том, что лучше в сыру землю лечь без подготовки? Дальше что? Ты об этом подумал?

— Зря ты пришел. Я буду жить, как жил и встречу то, что мне суждено, как мужчина.

— Тебе? Суждено? Ты, видать, не перн, раз речешь то, в чем сам не уверен. Что ты встретишь? Стрелу, которая в спину ударит или кинжал? Хочешь барашком жертвенным быть? Что, пример Христа на тебя так подействовал? Так у него шансов уже тогда не было. Он защититься не мог. Все его покинули. Ты же отвергаешь даже не меня, а свою дальнейшую жизнь в силе. Ты ведь только подошел к возрасту, когда можешь очень многое понять и изменить.

— Христа? Ты мою смерть со смертью этого недалекого мужчины сравнил?

— Не вдохновляет жертвой быть и себя на блюдечке врагам преподнести?

— Волхв, как ты все подвел. Ты оскорбляешь меня, унижаешь…

— А не ты ли сам себя тем, что подставляешься, унижаешь? На себя посмотри. Еще немного и ты начнешь призывать к себе то, что тебе тати приготовили. Если так, то умру. Себя послушай. Я, когда в Аратынь ходил, волхвов предупреждал. Добрушка может подтвердить. Он тогда мне не поверил поначалу, а его старшие товарищи в своих заблуждениях упорствовали. И где сейчас Аратынь? Спалена. А где волхвы? Пали от варяжских мечей. И было это чуть больше года назад. Добрушка, скажи пару слов.

— А что говорить? Порубили нас мечами, когда волхвы уже внутри себя другими стали, почти тенями. Ты же сам мог видеть, что произошло. Перны тогда слова не сказали в защиту. И вы думаете, что вас чаша эта минет?

Добронрав говорил негромко, но с силой. Сварий услышал его.

— Как с волхвами, так не будет с пернами, — был его ответ.

— Правильно, — отозвался Кудес. — Часть пернов уйдёт в леса, непримиримыми станет, а часть примет новые условия. Лучших убьют. Или твоя судьба тебя не впечатлила? Или ты думаешь, что Кижень выживет? Он же богат. Купцы на его гривны торговлю ведут. И ты думаешь, никто из тех, кто неровно дышит к его богатству, не воспользуется ситуацией?

— Что с Русью? Прежние времена, видать, прошли, раз ты здесь мне такое говоришь.

— А что ты хочешь? Честности и Прави? Может, ты хочешь жить по Родовым законам? Так нет, ты хочешь, чтобы главным на Руси был Перун. А кто он? Кто под ликом Перуна на мир смотрит?

— Ты кто такой, чтобы мне говорить такие слова? — почти вспылил Сварий.

— Смотри, кто за Перуном стоит. Зри, потом мне скажешь.

Сварий тогда уже хотел возмутиться, но некая сила почему-то приковала его к лавке, а рот слегка приоткрылся. Где-то с минуту он смотрел на то, что предстало перед его внутренним взором, а потом, встряхнувшись, слегка неуверенно произнес:

— Я Рим увидел, лики святых и Христа.

— Так и есть. Это то, что стоит за Перуном. То существо, которое было раньше, ушло. Вышел весь Перун. Вместо него в дело вошли лица, которые ты увидел. И ты знаешь это не хуже меня, поскольку энергии видишь и чувствуешь. Ведь они поменялись и сильно. Одно дело было при Светославе, а другое стало при Владимире. Или я не прав?

Сварий молчал. Сказать было нечего. Перн и сам видел, что дело нечисто.

— И не надо мне говорить о главенстве Перуна. Ты же знаешь правду, пусть и отчасти. Реальное положение дел еще хуже. Его ты не примешь.

— Рад, я что-то не понял, куда ты клонишь.

— Я скажу: время Перуна истекло. Ни Риму, ни Византии он в прежнем качестве не нужен. Христос заменит Перуна. Он уже это делает.

— Вы гости, но всему есть предел.

— Я не оскорбляю, не унижаю, не презираю, правду реку. За что хочешь меня прогнать? Ты же и сам сны вещие видишь. Кровь и плач стоят, ведь так?

— Да, в одном из моих снов Перун ушел, но обещал вернуться, — как-то даже тихо и обреченно заявил Сварий. — Неужели князь свергнет Перуна?

— Рассуди сам, а зачем он ему? Что Перун позволяет князю? А ничего. Племена он не объединит, а служители тоже кушать хотят. Ты честен, но не все же такие, как ты.

— Богатство не порок. Служители Христа десятину берут.

— Видишь, ты на черные сутаны ориентируешься. Другие перны не против десятую часть получать.

— Ты нас с мнихами ровняешь? Русь издревле с Перуном живет.

— Уйти тебе надо, исчезнуть так, чтобы вопросов не было. Лучше это сделать к весне. Причину найдешь, если захочешь. Можешь, кстати, с Киженем переговорить, только после этого надо сразу уйти. Иначе его убьют, а смерть на тебя повесят, не отмоешься. Сам видишь, докажут все, что нужно советникам при князе и ему. Сомневаешься?

Сварий только лишь повел из стороны в сторону головой.

— По чести сказать, лучше, чтобы ты отказался от того, чтобы Киженю противостоять и признал бы его главным перном. Надо сделать все так, чтобы это все слышали. Свои претензии на место оставь, если жить хочешь.

— Зачем мне помогаешь?

— Я не враг тебе и Руси. Крови еще много прольется. Ты можешь многое сделать, чтобы ее потоки уменьшились.

— Если князь отстранит пернов и повалит Перуна…

— Киженя тогда уже не будет, хотя лучше, чтобы он был.

— Почему?

— Кижень во многом зависим от князя. Он может не совершить резких действий. Ведь могут и перейти меру княжеские людни…

— Что предвидишь?

— Проклятие может упасть на род Владимира. Только сделает это не Кижень.

— На меня намекаешь?

Кудес лишь грустно усмехнулся.

— Нет, ты такой глупости не сделаешь. Впрочем, если будет помутнение, то все может случиться. Знай, проклятие не выход. Оно лишь ухудшит положение дел.

— Но кого-то же ты имеешь в виду?

— Разве так важно имя? На самом деле если не один, то второй совершит то, о чем я говорю.

— Знаешь, как избежать наговора?

— Не видеть во Владимире врага и лица, которое все желает на свой лад переиначить, чтобы основать династию и стать, как василевс, кесарем.

— А если так есть? Что тогда?

— Владимир все больше себе не принадлежит. Он выполняет замысел ромеев. Они здесь прочно усесться хотят, да так, чтобы на спинах русичей в рай заехать, где за счет нас безбедно жить. Что ты возьмешь с князя, который только лишь исполнитель? Что, когда он все больше запутывается? Может, ты его захочешь вразумить? Так это — напрасное дело. Владимиру все большее удовольствие начинает доставлять игра во власть. Он не хочет ничем уступать василевсу и ромеям. Он хочет, чтобы они его признали равным себе. Однако так не будет. И это на самом деле князя гложет все больше. Ведь поход, который весной начнется, все от того, что Анну вроде как не дают Владимиру, а он воев ромеям предоставил. А раз так, то где плата?

— Породниться хочет, но счастья не будет князю, — слегка прищурился Сварий. — Не его поля ягода Анна. Темна она сутью своей, в сердце нет добра, одно страдание и ненасытное желание власти. Откуда оно?

— А ты не можешь посмотреть, что стоит на роду василевса? Ты полагаешь, что на нем только одно проклятие? Анна — несчастная женщина. Она — всего лишь расчет, как та гривна, но слишком тяжелая, если на шею повесить. Можно быстро выдохнуться и из жизни уйти преждевременно. Бросит ее Владимир, но позже…

— До тяжких годин мы дожили, — молвил, вздыхая, Сварий.

— У тебя есть выход. А то, я смотрю, еще немного и ты запричитаешь, как верный и ревностный христианин.

— Хочешь меня задеть и обидеть?

— Говорю, что вижу и есть. Или ты хочешь, чтобы я сладкие речи вел и тебе умильно в глаза заглядывал? Я же не ромей-советник на службе князя. У меня интерес один: чтобы ты выжил, а перны друг с другом не передрались. Вас столкнуть лбами хотят, а вы вместо того, чтобы здраво рассудить, почти что в капкан сами идете. Только пощады лучшим из вас не будет. Тайно убьют и не побоятся ни Перуна, ни проклятий.

— Мириться, говоришь. И как мне, скажи, через себя переступить? Что я сказать должен Киженю? Что я ошибался, что он чист и второй рукой купцов не содержит, что роскоши не хочет?

— А я что, тебе все должен говорить да на блюдечке выкладывать? — слегка прищурился Кудес. — У тебя своя голова, вот и думай.

— От того, что узнал, голова кругом идет, — признался Сварий, косясь на Кудеса.

— А ты думал, будет легко? Я только лишь приоткрыл тебе то, что с большой вероятностью случится. Вот Илья может еще пару слов сказать. Илюша, я когда-то тебе врал, неправду говорил?

— Не было такого, — вспоминая былое, произнес я. — Кудес мне вместо отца и друга в одном лице. Если бы не он…

— Илюша, ты меня славить перестань. Сварию пару слов скажи.

Я вздохнул и, поразмыслив, добавил:

— Зреть не зрю, но пощады от варягов не будет пернам. Я так чую. Вы князю поперек дороги стали. Владимир о вас марать руки не будет. Руфий и его вои сделают дело, вы и не заметите, как не только положение потеряете и врагами станете, но и жизни укоротите.

— Тебя, сказывают, хотели убить?

— И не однажды, — подтвердил Кудес.

— И что ты мне скажешь? — пристально взглянул на меня Сварий.

— Кудес зря сотрясать воздух не будет. Тебе лучше сделать так, чтобы на тебя потом подозрение в смерти Киженя не пало.

— А ты, волхв из Аратыни, что мне посоветуешь? — устремил взор Сварий на Добронрава.

— Мне не хотелось бы, чтобы перны, как волхвы, по лесам прятались и в глуши ночевали, словно звери. Огонь озара в тебе пока еще не угас, перн. Лучше уйди на север. Там пока еще не так гонения на пернов скажутся. Семью сразу туда переведи. Так надёжнее будет. Но даже это тебя может не уберечь. Тут надо постоянно по сторонам смотреть и нить судьбы своей слушать и видеть. Меч вскоре может ее обрубить. Твоя смерть — смерть еще десятков таких, как ты. Этого не забывай.

— Грустно слушать ваши слова. Чем мы прогневили Перуна и богов?

— Ты видишь тучку, но не небо. Ты хочешь, чтобы за тебя вопросы решили те, кто этого сейчас, да и раньше, не могут сделать. Зачем тогда ты землицу топчешь, если на Перуна или на кого-то еще полагаешься? Кто ты, если ты не научен действовать здесь и сейчас сообразно ситуации? А не кажется ли тебе, что христиане, которых ты не переносишь, очень даже неплохо так усвоили главное правило: сказать можно, что угодно, но все решают сила и реальные действия. Гривны и куны — сила, равно как злато и серебро. Варяги куплены, многим заплачено за смерти. Ведь власть позволяет собирать дань, следовательно, силу, накапливая богатства. И не говори мне о Прави. Время Прави уже вышло. Среди богатых и зажиточных жителей Киева ее немногие соблюдают. Зачем Правь, когда она говорит, что богатый родич обязан поделиться с бедным? Кто из богатых хочет безвозмездно делиться или отдавать куны в общину или в ремесленные цеха, или на воев?

— Родич всегда поможет родичу, как и правич всегда поможет правичу, — усмехаясь, высказался Сварий.

— Так ты из которых? — не моргнув и глазом, спросил Кудес.

— Я и правич, и родич.

— Похвально, но то, что ты сказал — уже в нашем времени пережиток, — слегка усмехнулся Кудес. — Не все тебя поймут, перн.

— Хочешь, чтобы я от Перуна отошел?

— А зачем? Чтобы отходить, надо знать, куда потом идти. Ты повязан служением. Оно мешает тебе трезво и беспристрастно взглянуть на вещи. Все, что бы я ни говорил, ты отметешь. Так зачем мне хотеть?

— А кому служишь ты? Руси?

Ответ Кудеса слегка ошарашил Свария:

— Я не служу Руси, не нанимался. Ты же хочешь бога у себя за пазухой иметь и по нему свою жизнь сверять. А зачем тебе кто-то посторонний? Что в тебе есть от Перуна? Кто он и кто ты? Ты задумывался над этим?

— Чем-то ты мне миссионера-христианина напоминаешь, — ярясь, процедил сквозь зубы Сварий.

— Боишься меня? Это не ты, а меня опасается то, что есть в тебе. Вот ты на меня, словно на врага, и смотришь. Вроде бы как я твою веру хочу куда-то забрать, лишив тебя ее. Только ты не хочешь посмотреть пристально в себя. Твоему взгляду может предстать нечто неприглядное и совсем не благочинное.

— Волхв, ты предал наших кумиров, — глядя чуть мимо Кудеса, сделал вывод Сварий, но Кудеса его слова совсем не смутили.

— Я свое слово до тебя донес. Теперь твое время пришло. Я тебе даже почти прямо сказал, что делать. Может, я и поторопился, но все-таки я предупредил тебя об опасности. Зри в корень, читай ходы противников. Ты яришься там, где надо быть тихим и дело свое делать. Не успокоишься — проиграешь. О себе не думаешь, о семье позаботься. После твоей смерти жена и дети быстро со свету сойдут. Не шучу, говорю, как зрю. Надо будет, я тебя найду. Долгий разговор у нас с тобой вышел. Еще немного и свет с тьмой начнёшь путать.

Кудес слегка кивнул и встал с лавки, а за ним поднялись и мы. К заходу солнца в тот день мы уже были в Киеве. Подбросили нас на санях в стольный град. Там и ночь провели, а утром встали, немного погодили, а потом добрались без приключений в богатырское поселение. Кудес после беседы был тих, можно сказать даже печален. Тем не менее, озорной огонек то и дело проскакивал в его глазах. Волхв знал, что делал, раз совершил такой рискованный ход. На что был расчет, я понял даже не весной и не летом, а в последующие годы. Кто бы что ни говорил, а события под конец 987 и в начале 988 года развивались стремительно и так, как никто не предполагал.

На этом, пожалуй, завершу первую главу, сразу же вслед за ней прикладывая вторую. Легко мне пишется. Отзвук утраченной воли и еще чего-то, в чем не сразу отдаешь отчет, чудится мне в неспешном ходе времени. Многое написал, но еще больше вижу надобность сказать в будущее тем, кто не глух и не слеп, не безразличен к себе и к тому, что было и есть на Руси.