Довмонт. Князь-меч

Андрей Посняков, 2018

Могучий ветер войны несет на полчища немецких и датских рыцарей суровую дружину Довмонта – псковского князя, бывшего литовского вождя-кунигаса… и бывшего нашего современника, Игоря Ранчиса. Ливонцы нарушили клятву, но коварный враг повержен, и вот уже вся Довмонтова рать огнем и мечом проносится по балтийскому побережью, сея ужас и смерть. Однако безмятежно наслаждаться успехами не получилось. На выгонах и в лесах один за другим находят истерзанные трупы – результаты кровавых убийств, а еще нужно вычислить ливонского шпиона в самых высших кругах! Ко всему прочему добавилась угроза из будущего, и теперь в опасности жизнь Довмонта… и Игоря. Найти надо всех: и неведомых убийц, и шпиона… и того, кто пробрался в будущее.

Серия «Историческая фантастика»

Выпуск 3

© Андрей Посняков, 2018

© ООО «Издательство АСТ», 2018

* * *

Глава 1

Ночь кончалась. Не сказать, что уже наступило утро, но все же расползалась, таяла на глазах зыбкая темень, исходила туманом на плесе, готовилась выпасть на лугах бурной прозрачной росою — предвестницей жаркого летнего дня. Тишина стояла мертвая, лишь слышно было, как поскрипывали уключины, да еще где-то далеко в лесу уныло куковала кукушка.

Широкий плоскодонный баркас неспешно плыл по течению реки Великой, и уже совсем скоро должен был показаться Псков, богатый торговый город, вольготно раскинувшийся меж двух рек. По бортам баркаса висели щиты с гербами немецких городов — Любека, Штеттина, Риги. Со стороны это показалось бы странным (если б случилось кому смотреть) — заморский торговый гость зачем-то плыл в одиночестве — искал свою погибель? Мало ли водилось в здешних местах лихих разбойничьих шаек? Завидят лиходеи одинокий корабль, засвистят, ринутся на многочисленных лодках, обложат судно, как волки оленя! Тогда не помогут купцу ни воины в кольчугах и крепких кирасах, ни мольбы о пощаде, ни даже молитвы. Зачем же тогда такой риск? Наверно, на то имелись причины. Не зря, ох не зря, пробирался одинокий «немец» в тихой ночи, таясь от любопытных взглядов. Недаром поотстал баркас от большого торгового каравана, крался по-тихому, а шкипер с горбатым носом, кутаясь в плащ, шарил цепким взглядом по правому берегу реки. Что-то высматривал? Или кого-то? Но что можно было сейчас разглядеть-увидеть? Разве что костер.

И вправду — за излучиною, на плесе, замигала вдруг тусклая желтая звездочка, такая, что не всмотришься — не заметишь. Потянуло дымком…

— Костер, господин, — доложили гребцы.

Шкипер усмехнулся, погладил бритый подбородок.

— Вижу. Думаю, это они и есть. К берегу!

Погрузившись в воду, застыли, затабанили весла по правому борту, левые же совершили мощный гребок. Баркас резко повернул к плесу.

Лето нынче выдалось удачным. Хватало всего — и жары, и дождика, правда, старики жаловались, будто «погода бесится». Правда и есть — еще вчера ярко светило-жарило солнышко, а сегодня — оп! — и похолодало резко, и задождило, ровно как осенью, где-нибудь в октябре. А назавтра, глядишь, и снова зной, такой, что хоть сбрасывай с себя одежку да сиди день-деньской в реке — в Великой или в Пскове. Лучше — в Великой, та пошире, попрохладнее.

Вот так же нынче и сидели на реке отроцы-ребята. Микитка Овруч, Колька Шмыгай Нос да братья Еремеевы — Кабан с Лосем. Батюшка их, Еремей Волчий Хвост, охотником считался знатным, сам Довмонт-князь, когда охоты устраивал, обязательно про Еремея вспоминал. Да и так, без охоты — жаловал, чем братовья не уставали хвастать.

Самый старший из всей компании — Микитка Овруч. Пятнадцатое лето шло парню, уже взрослый совсем, отцу-гончару — подмастерье, помощник. Широкоплечий, плотный, и в руках сила есть, вот только лицо — в оспинках, рябое, ну да с лица воду не пить.

Кабан да Лось, Еремеевы братцы — оба на одно лицо. Головы круглые, волосы белобрысые, картошкой носы. Только старший — Кабан — малость повыше, зато Лось, годом брата младше, пошире в плечах.

Колька Шмыгай Нос — хилый, болезненный, потому так и прозван. На два годка Микитки моложе, а по виду — так и на все четыре! Маленький, тонкорукий, на живом тонком личике — одни сияющие глаза. Большие, синие, как у святых на ромейских иконах. Ресницы долгие, как у девицы, да и сам Колька, как красна девица, вечно смущался, краснел. Худобы, слабосильности своей стеснялся, а еще — ушей. Вот у всех уши как уши — плотно прилегли к голове, у него же — торчат, словно у кувшина ручки. Правда, русые волосы — длинные, густые, вот и не видно ушей. Да ладно с ушами, пес-то бы и с ними, хуже другое — не было у Кольки счастья, не сложилась жизнь, хоть даже и толком-то еще не началась. Сирота, рос на Застенье, у тетки, Мордухи-вдовы. У Мордухи — целая усадьба; коровы, гуси, утки. Работы хватало, держала тетка и закупов и холопов-рабов. Вот и Шмыгай Нос — тоже как раб, хоть и родственник. С парнями же — с Микиткой да Еремеевыми-братовьями, сызмальства на Застенье. Застенье — так псковский посад называли, потому что — за стенами Крома-кремля. Там еще одну стену возводили — могучую — по приказу Довмонта-князя.

— Кольша, дровишек бы в костерок-то подбросил! — Микитка Овруч повернул голову и ухмыльнулся. — Эй, Кольша! Ты спишь, что ли, там?

Подобрав с земли сучок, Микитка швырнул его в отрока, угодил в плечо. Шмыгай Нос тут же встрепенулся, сверкнул глазищами:

— А? Что?

Еремеевы грохнули смехом. Не очень-то громко — лес да река шума лишнего не любили, особливо ночью. Впрочем, ночка уже утром высвечивалась, небо уже было не темным, а серовато-синим, и луна со звездами не золотом отливали — серебром.

— За дровишками, говорю, сходи.

— За дровишками? Ага… сейчас… мигом.

Подскочив, Колька рванулся в заросли, затрещал хворостом… Его сотоварищи пока разбирали снасти: сети, уды с длинными — конского волоса — лесками. На вечерней зорьке клев нынче что-то не шел, всего-то и поймали два небольших осетра, остальное все — сорная рыба: лещ, подлещики, щуки, налим. Окуней не брали — выбрасывали, костлявые больно. Не клевало, вот и решили парни остаться на утро — вот как раз сейчас и пора бы уже собираться: сети проверить, удочки побросать. Пора, да — вот-вот и рассвет.

— Чу! Ладья чья-то, — приподнявшись, указал пальцем востроглазый Лось.

Овруч не поверил:

— Да ну! Показалось. Просто, верно, топляк. Ну, какая ладья посейчас, ночью?

— А ты глянь!

Костер уже не горел, а так, таял, сверкал углями. Поднявшись на ноги, Микитка раздвинул ветки дивной плакучей ивы, прищурился… Точно — ладья!

— Ушкуй небольшой… Верно, немецкий.

— А почему немецкий, Микита?

— По бортам — щиты, видите, какие?

Не русские были щиты. Треугольные, верно, с затейливыми картинками — гербами, хотя сейчас все равно ничего не разглядеть — темно, да и далековато малость.

— И чего немца сюда понесло?

— От каравана, верно, отбился да заплутал. Ишь, как плавно идет. Еле тащится!

— Небось, мелей боится.

— А вот и я!

Вынырнувший из зарослей Колька Шмыгай Нос ухнул в догорающий костерок хворост. Сразу же занялось, вспыхнуло яркое желтое пламя, рванулось языками едва ль не до неба!

— Вот ведь скаженный! — дав Кольше «леща», беззлобно выругался Овруч.

Шмыгай Нос обиделся, заканючил:

— Ты ж сам сказал — дрова…

— Тебе волю дай — весь лес пожжешь! — негромко рассмеялся Микита. — Помаленьку кидай, помаленьку.

— О! А ладья-то!

Еремеев Кабан махнул рукою, а братец его добавил:

— Эко как попер! Видать, к нам на костер, да.

В самом деле, после яркой вспышки огня баркас вдруг увеличил скорость, пошел напористо, бесстрашно — словно точно знал, куда.

— Немцев нам еще не хватало, — одернув холщовую рубаху, опасливо буркнул Овруч.

Пробурчал и сразу наткнулся на возражения.

— Так это ж славно — купцы! — наперебой закричали братовья. — Гости торговые! Сейчас у них разживемся чем-нибудь. Ухой угостим!

— Ага! Где ваша рыба-то?

— Гости — славно! — Колька потер руки, уж ему-то, по малолетству и малахольности своей, от торговых гостей завсегда чего-нибудь перепадало. То пряник медовый, то пирог, то обломок желтенького стеклянного браслетика, а как-то раз — мелкая серебряная монетка, немецкий пфенниг. Пфенниг тот Колька на усадьбе, в дальнем углу зарыл, под навозной кучей — и место то приметил. А тетке не сказал, ну ее! Отберет, не моргнет глазом. Еще и выпороть прикажет. Очень уж Шмыгай Нос не любил, когда его пороли — больно, да обидно — ужас как.

Немецкая ладья шла четко на костер, уже можно было разглядеть и гребцов, и гербы, и стоявшего на носу высокого человека в длинном плаще. Истинный немец! Патлы — до плеч, нос — как у хищной птицы.

В это же самое время, совсем недалеко от ребят, из узкой лодочки выбрались на берег двое. Один — судя по виду — господин, другой — слуга. Господин, статный, с открытым светлым лицом — богатый купец или даже боярин — в мягких кожаных сапогах без каблука, в летней верхней тунике — свите — добротного лазоревого сукна с аксамитовыми клиньями-вставками по подолу. На голове — круглая шапка, отороченная беличьим мехом, свита же наборным пояском подпоясана. Необычный пояс — «татарский», на серебряных бляшках — затейливая арабская вязь. Во всем Пскове мало у кого такой поясок сыщется.

Слуга же выглядел, как слуга. С неприметным лицом и пегой бородою, небольшого роста, плечистый, жилистый и, видимо, очень сильный. Одет просто — кожаные поршни с онучами, длинная холщовая рубаха, порты. На поясе — нож длинный, а у господина — кинжал.

Пройдя камышами, оба выбрались на берег, господин приказал слуге тотчас разжечь костер.

— Да поторапливайся. Как бы мы не опоздали!

— Не опоздаем, господине, — криво ухмыльнулся слуга. — А они, ежели что — подождут. Утром, по солнышку, как раз и выйдут к пристани. Никто и не подумает ничего.

— Давай, давай, разжигай, — господин нервно дернул шеей.

Слуга исчез в кустах, захрустел хворостом… и вдруг выбрался обратно, без дров, но с крайне озабоченным видом:

— Кто-то уже разложил костер! Здесь, невдалеке… рядом. Верно, рыбаки… Опасно это… да-а…

— Рыбаки? Этого еще не хватало! — раздраженно сплюнул хозяин. — Откуда они здесь взялись? Обычно ведь куда ближе к городу ловят. Ладно… пойди, посмотри… Хотя нет. Вместе пойдем. Глянем.

Брошенный в костер хворост быстро догорал, и Микитка опять послал Кольшу за дровишками. Шмыгай Нос повиновался с явной неохотою, уж больно хотелось посмотреть на купцов и, пользуясь случаем, что-нибудь выпросить. Однако, если поторопиться, то еще можно успеть… Да и вообще — если уж причалят, так сразу-то не отвалят. Однако же могут и не причалить. Просто подойдут поближе да спросят путь. Ну, чтоб на мели не напороться. Так бывает, отобьются от каравана — и на тебе. Тогда могут и ребят попросить провести ладейку. Почему бы и нет? Дадут по пфеннигу… Славно! Тот пфенниг, что под навозной кучей, и этот — уже два пфеннига. А два — это не один…

Пока погруженный в сладостные предчувствия Кольша шарился по кустам, его сотоварищи с любопытством глазели на приближающуюся ладью. Даже приветливо помахали руками. Крючконосый в ответ кивнул, улыбнулся… что-то сказал гребцам. Судно замедлило ход, осторожно поворачиваясь к берегу бортом.

В этот момент позади отроков послышались чьи-то легкие шаги. Верно, Колька принес дрова… что-то быстро…

Микитка обернулся…

— Ой! Господине…

— Господине!!! — братовья крикнули хором, видать… узнали. — А мы тут — рыбу. И вот — ладья.

— Рыба — это хорошо. И много вы тут поймали?

Господин — по виду, боярин! — переглянулся со своим слугой. Взгляд этот почему-то очень не понравился Микитке… Слишком уж быстрый, жесткий, звериный… словно все уж давно решено, осталось лишь сделать.

И сделали!

Лось Еремеев нагнулся, показать гостям рыбу…

Ловко вытащив кинжал, боярин ударил его в спину, прямо под сердце! В то же время приземистый угрюмый слуга воткнул острый клинок в грудь второму братцу, Кабану! Все это быстро, проворно — Овруч не успел моргнуть и глазом. А когда моргнул, кинулся было бежать… И словил нож в шею! Прямо на бегу! Что-то ударило, ожгло — словно «жикнула» гадюка. Потемнело в глазах, качнулось светло-синее небо, высокая трава поднялась в полный рост… и все померкло. Навсегда. Во веки веков.

Сделав пару шагов, слуга нагнулся и, вытащив нож, вытер его об одежду убитого, после чего обернулся к хозяину, посмотрел, словно преданный пес:

— Может, в реку их?

— Зачем? Чтоб всплыли на пристани? Пусть уж гниют здесь. Оттащи в лес да забросай ветками. А там — лисы, волки, медведь.

Пока слуга управлялся с убитыми, баркас встал рядом с берегом. Крючконосый шкипер спрыгнул прямо в воду, на отмель, принял с борта небольшой, но увесистый мешок. Притащил, улыбнулся:

— Вот обещанное серебро, уважаемый герр!

Сказав, не удержался, похвалил:

— Лихо вы их! Быстро и действенно. Но… стоило ли? Можно было к вам на усадьбу…

Боярин дернул шеей:

— Еще римляне говорили — и стены имеют уши. Я бы добавил: а улицы — глаза. В городе мы вряд ли смогли бы встретиться незаметно. К тому же я доверяю отнюдь не всем своим слугам. Отнюдь не всем. Это — самое удобное место. И для меня, и для вас.

— Однако… — шкипер кивнул на утаскивающего трупы слугу.

— Что ж, — меланхолично скривил губы боярин. — Предусмотреть все нельзя. Но можно исправить.

— О, это очень верно, уважаемый герр! Недаром магистр так ценит вас. Очень-очень ценит!

* * *

Степан-тиун отправил часть своих людей на отмель и к омутку — пройтись с бродцом. Вдруг да отроки просто утонули? Такое вполне случиться могло, вот и в глазах самого князя эта версия выглядела самой вероятной. Ну, не в лесу же заплутали? Что им там делать, отрокам, явившимся на плес половить рыбки. Да, лодка не перевернута, стоит себе спокойно в камышах, неподалеку, на бережку — черная проплешина кострища, хворост, шалаш. В шалаше обувка — пара вполне добротных сапог, судя по размеру — на вполне взрослого парня. Рядом с кострищем, в траве — котелок и деревянная ложка.

— Ищите еще ложки, — подумав, велел высокий блондин лет тридцати с серо-стальным взглядом. Аккуратно подстриженные, но довольно длинные волосы до плеч, холеные усики, небольшая бородка, тоже холеная, на левой щеке — родинка. Красавец, какие обычно нравятся девам, к тому же — красавец богатый и облеченный властью, о чем красноречиво свидетельствовала длинная рубаха синего немецкого сукна, нарядный наборный пояс с мечом и красный княжеский плащ — корзно, застегнутый на левом плече золотой фибулой. Меч был явно боевой, не парадный — в простых ножнах, с довольно большим перекрестьем и простой рукоятью, украшенной черненым серебром без излишней вычурности. Такая уж была мода в те времена, пришедшая из крестовых походов, из Святой Земли, где создавались рыцарско-монашеские ордена, девиз которых — скромность и умеренность во всем — коснулся и оружия. Даже — княжеского, к слову сказать.

— Степан! — спускаясь к притулившейся у отмели ладейке, блондин властно позвал тиуна.

Тот подошел, поклонился — с виду обычный, ничем не примечательный мужичок, разве что с вычурной бородкой и статный, однако лицо вовсе неприметное, правда, слишком уж пристальный взгляд. Одет тиун был просто, но и добротно — верхняя суконная рубаха, сапоги, желтая — колпаком — шапка.

— Да, княже?

И верно, блондин-то был — князь! Да не просто князь — а сам Довмонт Псковский, бывший литовский кунигас Даумантас, чья слава гремела уже от Немецкого моря, Ливонии и Литвы до Новгорода и дальше. Князь… Ну, а кому еще заниматься во Пскове судом и судебными расследованиями? Конечно же князю! Защищай, суди, расследуй. А управлять — на то вече имеется. И в Пскове, и в Новгороде Великом — так. Еще Новгород посадника своего во Псков присылал, поскольку считался «старшим братом». Многих псковичей сие тяготило… и князя, кстати, тоже.

— Поедем уже, — махнув рукой, Довмонт нахмурил брови. — Вечерню нынче сам Симеон-отче вести будет. Нехорошо опоздать.

Отец Симеон был духовником князя, человеком, не так и давно крестившим закоренелого язычника Даумантаса, нареченного ныне благочестивым христианским именем Тимофей. Впрочем, Тимофеем князя мало кто звал, все называли Довмонтом.

Припекало. Стекал по спине под рубахой липкий холодный пот. Выкупаться бы! Но… опять же — пора было поторапливаться. Пока еще доберешься до хором, называемых Довмонтовым градом, пока помолишься, освобождая сердце для отеческих наставлений пастыря — вот уже и время. Честно говоря, Довмонт уже пожалел, что лично выехал на место пропажи отроков. Хватило бы и тиуна. Хватило бы… коли б этот берег не принадлежал негласно той, что так пленила князя… и чьи зеленые очи так хотелось увидеть! Увы, не увидел… но…

Но так хотел, надеялся! Это со стороны кажется, что лес — пустой. Ой, нет! Поди, давно заметили уже и князя, и его людей те, кому надо. Заметили — доложили. Значит, скоро встреча… Ради этого, собственно, Довмонт и отправился на рядовое, в общем-то, проишествие. Еремей-ловчий, устроитель княжьих охот, третьего дня бухнулся в ноги тиуну: мол, детушки его пропали молодшие. Отправились на реку, за рыбой — и ни слуху, ни духу. Куда именно пошли, охотник не знал, это уже Степан сам, по своим каналам, дознался. Имелись у тиуна глаза и уши в Застенье, имелись.

— Господине! Там… там… — отвлекая князя от вдруг набежавших мыслей, выбежал из лесу молодой растрепанный парень в длинной суконной рубахе и остром, заломленном назад колпаке — один из людей тиуна.

— Да что ты блажишь-то? — спокойно промолвил Степан. — Докладывай по порядку, степенно — где и что?

— Там, в лесу, мертвые. Отроки. Трое. Ветками кто-то забросал.

— Ветками — так, может, медведь… — тиун искоса глянул на князя.

Довмонт усмехнулся:

— Медведь — не медведь, что гадать? Пошли-ка лучше взглянем.

Ну, коли уж представилось здесь быть, так почему б и не поглядеть-то? Может, какая мысль в голову придет, умная… Тиун — тиуном, но он-то все-таки князь! За безопасность города, всех псковичей в ответе! Это не дело, когда кто-то отроков убивает. Выяснить — кто, да враз головенку оттяпать!

Люди тиуна уже освободили трупы от веток, уложили в ряд. Хоть и жарко было, но не настолько много прошло времени, чтоб нельзя было узнать.

— Вот они, охотника Еремея чады, — с ходу определил Степан. — Эти вот двое. Этот — Кабан, тот — Лось. Или наоборот. Но — они, точно. Третьего не знаю. Мыслю — явно тоже из Застенья. Узнаем, кто.

Тиун склонился над трупами, перевернул каждый по очереди… и тихонько свистнул:

— А их всех — ножами, княже!

— Может, мечами? — хмыкнул Довмонт.

— Не, не мечами. Раны-то узкие, вон. А этого, незнакомого — в шею, сзади. Метнули ловконько. Парень-то, видать, бросился бежать и…

— Раны хорошие, — князь внимательно осмотрел убитых. — Я бы даже сказал — добрые раны.

Тиун удивленно приподнял правую бровь:

— Что значит — добрые? Поясни, господине.

В голосе его не прозвучало никакого почтения! Чисто деловой стиль — поясни, и все тут.

Довмонту сие нравилось, тем более Степан считался признанным ищейкой. Еще бы, это ж дело всей его жизни, можно сказать — профессия: искать да ловить.

— А потому добрые, что отрокам лишней боли причинить не хотели, — спрятал усмешку князь. — Могли б и иначе зарезать, с мучениями. А так — раз, и все.

Тиун покивал:

— Без мучений… быстро! Может, это кто-то знакомый был?

— Может, и так, — в голосе князя послышались нешуточные раздумья. — И это знакомый явился сюда с каким-то тайным делом. А отроки невзначай оказались случайными свидетелями — видоками. Вот их и… Не повезло.

— Не повезло, — согласно кивнув, Степан прищурился. — Не с разбойным ли людом парни столкнулись?

Довмонт откашлялся — слишком уж нехороший запах шел от убитых:

— Разбойные — не разбойные — узнаем! Поговорю кое-с кем… А ты, Степан, спроворь все в Застенье. Может, кто чего знал, видел, слышал?

— Сделаем, княже, — со всем почтением заверил тиун.

Позади захрустели кусты, прибежал от реки тиунов вьюнош с докладом. Не тот заполошный, что кричал о трупах, другой — медлительный такой увалень с вытянутым бледным лицом конторской крысы. Князь даже припомнил, как его звали — Кириллов Осетр. Или Осетров Кирилл. Так как-то.

— Ложки нашли, господине. Четыре!

— Четыре? — разом изумились тиун и князь.

Еще бы… Значит, не трое было отроков — четверо! И куда же четвертый делся? Может, он видел все — и сбежал? Или нашел свою гибель чуть подальше?

— Надо искать, однако… — Довмонт посмотрел на парня. — Постой. Вижу, ты еще что-то сказать хочешь?

— О ложках, княже, — покивал увалень… впрочем, не такой уж и увалень — вполне даже сметливый, ага! Степан кого попало к себе не набирает.

— Две ложки, новые, покупные, — быстро пояснил Кирилл (или — Осетр? Нет, все же — Кирилл). — На Застенье, у Якима-бондаря куплены. Я сам недавно такие покупал. Полбелки отдал. Ясно — это Еремея-охотника чад ложки. Вот эта — самодельная, из дуба выстругана — сила нужна, чтоб из дуба.

Тиун покивал:

— Это вот этот, плечистый.

— И вот — четвертая ложечка, — показал увалень. — Неказистая, старенькая и по концам — обгрызена. Хозяин ее — отроце хиленький, нервный, небогатый. Из закупов, а то и холоп обельный.

— Хиленький, нервный, небогатый, — Довмонт покачал головой; признаться, он ожидал услышать нечто более толковое. — Да таких отроцев по Застенью — сотни, если не тысячи!

— А тут вон еще — буквицы, — хитро прищурился помощник тиуна. — Вона, на стебельке — «Клша». Кольша — значит! Имечко.

— Вот это уже хорошо, — князь посмотрел на тиуна. — С имечком-то гораздо легче искать. А, Степан Иваныч? Верно?

Степан степенно кивнул:

— Да уж сыщем. Ничо. Время только.

* * *

Довмонт вернулся в свои хоромы несколько позднее, чем планировал, но все же к вечерне успел. Поставил свечки, помолился горячо, за кого — во здравие, а за кого уже и за упокой, да после службы остался послушать проповедь. Отец Симеон, как всегда, говорил просто — о жизни, о гордыне невместной, что ест-клюет людей слабых духом и сердцем.

— Одначе, един говорит — хочу, дескать, себе коня, как у князя, и за того коня готов и сам себя в рабство запродать и чад и домочадцев своих. Окстись, друже! На себя взгляни — зачем тебе конь, как у князя? Ты ж не князь и князем никогда не будешь. Затем, чтоб князем казаться. А зачем казаться, если не быть? Затем, что пред людьми красоваться — вот гордыня в чем, вот в чем грех великий. Иной думает: сам я плюгавый человечишко, зато на княжеском коне восседаю, и мне, яко князю, почет. Однако ж эти мысли всуе. Никто о ближнем своем денно и нощно не думает, никому нет до другого дела. И зачем тогда княжий конь? Мыслями нутро свое тешить — мол, пусть все на меня такого с восхищением и завистью смотрят. Так ведь не восхищаются. И мало кто завидует, буде такие же грешные души еси. Не восхищаются, не говорят, бо — ой, какой молодец, на таком-то коняке! Нет! Наоборот, поют вослед — вот ведь, дескать, ворюга. Где-то коня свел, собака, чтоб те навернуться с седла. Так и думают, такие и пожелания вослед посылают. Так зачем тогда не князю княжий конь? Скромней надо быть, о том и писанье священное толкует. Именно быть, а не казаться. Если ты сам никто — то и княжий конь не поможет.

Довмонт слушал духовника с удовольствием и, выходя из Троицкой церкви, чувствовал, как душа наполняется благостью. К себе в хоромы прошествовал князь пешком, отдав поводья коня слугам. Поднявшись на высокое резное крыльцо, постоял властитель немного, любуясь красотами земли псковской, кою с недавних пор считал уже родной. Солнышко село уже, и лишь последние лучи его, теплые, оранжево-золотые, еще цеплялись за прозрачные перистые облака, еще золотили маковки церквей, отражались в слюдяных оконцах многочисленных боярских теремов, зайчиками бегали по крепости — Крому.

На вершине хором, в опочивальне, блестели чуть приоткрытые ставни. Уже повисла над дальней башней луна, загорелись серебром первые звезды, и князь неспешно поднялся в опочивальню. Горели вдоль лестницы свечи, слуга бросился было вперед — отворить дверь.

— Не надо, — негромко приказал Довмонт. — Ступай себе. Я сам.

Слуга молча поклонился и исчез. Все знали, князь терпеть не мог, когда его одевают-раздевают, словно немощного старца, так что в личном пространстве обходился без слуг, лишь любил, чтоб на широком подоконнике в опочивальне всегда стояла крынка холодного кваса.

Довмонт знал, квас был и сейчас… и, кроме кваса, еще кое-что было. Ставни-то приоткрыты не зря! Кто-то тайно проник, забрался… ловкому и храброму человеку не то чтобы запросто, но вполне возможно. Как вот сейчас…

Князь знал — кто. И даже не положил рук на рукоять кинжала. Просто вошел…

— Это не я! — тут же послышался голос. Обиженный, звонкий, женский. — Ну, правда, не наши. Иисусом Христом клянусь, а еще — Одином, Фрейей и Тором.

Вот это уже было серьезно. Когда девушка из знатного варяжского рода клянется старыми богами — это кое-что значило.

— Ну, здравствуй, Рогнеда, — войдя, князь устало опустился на ложе рядом с улегшейся там же красавицей-девой в богатом мужском наряде. — Давненько не захаживала, что и говорить. Квасу хочешь?

— Попила уже. Вкусный у тебя квас, князь.

Зеленые очи красавицы насмешливо сверкнули, каштановые локоны дернулись. Ах, она была обворожительно хороша, даже и в мужском платье — узкие порты, лазоревая рубаха с шелковыми — модными! — нарукавниками, каждый из которых стоил примерно как две такие рубахи и даже дороже.

— Ты ведь хотел знать, не мои ли люди убили тех отроцев? — погладив князя по спине, тихо спросила гостья. — Отвечаю еще раз — не мои. В чем я уже и поклялась.

— Тогда кто же? — Довмонт скосил глаза.

— Не знаю, — пожала плечами дева. — Ну, не знаю, точно! Да… мои говорили, ближе к утру видели барку на Великой реке.

— Что за барка? — князь вскинул брови.

— Говорят — немецкая. Отбилась от каравана из Риги… Гости рижские привезли сукно, медь да олово, полотна.

Нежная рука юной женщины забралась под воротник князя…

— А ты откуда знаешь про караван? — улыбнулся тот. — Приценивалась?

— Ну да. Я ж и медью, и оловом торгую — ты ж знаешь.

— Пошлины торговые не платишь и купцам нашим многим жизни не даешь, — горестно покивал Довмонт.

Девушка встрепенулась, сверкнула глазищами — рысь! Пантера!

— Не даешь, не даешь, — князь нежно погладил ее по спине, чувствуя через тонкую ткань зовущее тепло податливого женского тела, истосковавшегося по плотской любви. Правду сказать, сам князь тоже истосковался, а потому не стал больше ничего говорить, просто сгреб гостью в охапку, завалил на ложе да принялся с жаром целовать в губы…

— Ах… — Рогнеда закатила глаза, вовсе не пытаясь освободиться. Наоборот, привстала, подняла с готовностью руки…

Сняв поясок, Довмонт стащил с девы рубахи. Сначала одну — верхнюю или «свиту», потом — весь в нетерпении — вторую, обнажив упругую грудь с дрожащими розовыми сосочками… кои тотчас же накрыл губами, принялся нежно ласкать языком… Гостья откровенно млела, особенно когда князь распустил шнурок на ее портах, засунув руку в сокровенное место…

— Ах, милый мой…

Полетели прочь порты… Два тела соприкоснулись кожей… словно молния прошибла обоих… Дева дернулась, застонала, изогнулась, словно боевой лук…

Зачем немецким купцам убивать отроков — Рогнеда не знала и даже предположить не могла. То же самое мог бы сказать и Довмонт: и правда, зачем? Однако все же где-то в глубине души шевелилось нешуточное подозрение, догадка. С несчастными отроками расправились безболезненно и быстро, значит, получается и вправду — знакомые. Мальчишки ведь не сопротивлялись, позволили подойти. С чужими бы, с незнакомыми, не вели себя столь беспечно. Значит — не немцы? А кто тогда?

— Я ж сказала — не мои, клянусь молотом Тора!

Сверкнули гневом зеленые очи. Дернулась рука — тонкая, но сильная. Ах, Рогнеда, Рогнеда, юная атаманша неслабой разбойничьей шайки! Красавица-дева, обликом напоминавшая хрупкий цветок, который того и гляди раздавишь. Однако впечатление это — обманчиво, разбойница всегда была себе на уме и за себя постоять сумела бы. Да и не только за себя… Князь познакомился с ней еще в Литве, помог бежать из плена… Девушка не забыла…

Юная красавица прижалась к Довмонту всем своим восхитительным гибким телом, князь ласково погладил любовницу по спине, приголубил… и все же никак не мог оторваться от своих мыслей. Если четвертого паренька не убили, он может рассказать многое. Пусть Степан-тиун ищет, пусть найдет.

— Ты квас-то пей!

— Я пью…

Пусть поможет и Рогнеда. Ее люди вполне могут наткнуться на труп… если того неизвестного отрока все же догнали и порешили… если это не сами разбойники. Красавица атаманша божится, что нет. Скорее всего, именно так и обстоит дело. Зачем разбойникам бедолаги мальчишки? Чего их убивать-то. Разве что… разве что — отомстить ловчему Еремею!

Дева скосила глаза, скривила губы:

— Чувствую, о чем ты подумал. Да, я не люблю Еремея-охотника. Можно сказать, ненавижу. Немало он крови моим людям попортил, немало. Но — убивать его детей я бы не стала. Я б лучше — его. И то раньше. Пока не было здесь тебя, князь. Уж ты-то меня из своих лесов не прогонишь… Ведь не прогонишь? Ведь верно? Ведь так?

— Ну ты, Рогнедушка, и зануда!

— Кто-кто?

— Настырная, говорю.

— Это разве плохо?

Привстав, девушка потянулась, как кошка, изогнула спинку и, погладив себя по талии, улеглась на живот. Повернув голову, игриво прищурилась, прошептала:

— Помнишь, ты мне раньше спинку гладил?

— Почему ж раньше? Могу и сейчас… а иди-ко!

Поглаживания и ласки сами собой перешли в бурное празднество любви, девушка снова стонала, изгибалась, и даже прикусила губу в порыве вновь нахлынувшей страсти, неудержимой, могучей, словно волны океана, великого океана любви!

Была ли это и в самом деле любовь? Скорее, нет, нежели да. Просто влечение, пусть даже не только плотское. Довмонт всегда любил только одну женщину… впрочем, нет — двух. Покойную свою супругу Бируте… и Ольгу, Оленьку, оставшуюся где-то далеко-далеко, в мечтах.

— Так ты поможешь мне, Рогнеда? — князь вытянулся на ложе, погладил по голове расслабленно прильнувшую к нему деву.

Красавица улыбнулась, прикрыла пушистыми ресницами глаза:

— Знаешь же, что помогу. Чего хочешь на этот раз? Кого-нибудь нужно тайно убить?

Довмонт расхохотался:

— Ну, это я и без тебя слажу. Нет, не убить. Разузнать кое-что.

— И что?

Князь рассказал про отрока. Который вроде бы как спасся, убег. Или — все же нет, и лежит где-то в лесу, неподалеку от берега, и гложут его тощее тело жадные дикие звери.

— Если убит рядом с рекою — найдем, — сверкнув очами, заверила атаманша. — От зверя мертвеца не спрячешь. Лисы, волки… все одно кто-нибудь подъедать начнет. Да и запах… А вот если убег…

— Скорее всего — в Застенье. Но там и мои люди поищут. Они и немцев найдут… если те при делах, конечно.

Князь кратко пояснил, кого именно надо искать. Нищего, вечно голодного, отрока…

— Ложку, говоришь, изгрыз? — засмеялась разбойница. — Вот уж поистине — голодный.

Она хотела уйти так же, как и явилась — через окно, по крышам, но князь не разрешил. Улыбнулся, быстро одеваясь, помог деве застегнуть рубаху:

— Нет уж, милая, пойдем-ка, я тебя провожу.

— Да я б и…

— Нет, пойдем. Ты уже как-то раз чуть не сорвалась.

Рогнеда вскинула брови:

— Откуда знаешь?

— Так мои люди всегда за тобой следят, — расхохотался Довмонт. — Когда ты тут лазишь.

— Следят? Значит, ты…

— Все знаю. Жаль, ты редко бываешь…

— Чаще не могу… пойми…

Девушка опустила ресницы и, чмокнув князя в губы, взяла его за руку:

— Ну, пошли? Да… а кто следит-то?

— Да уж не кто попало, не бойся, — покивал князь. — Гинтарс — вернейший мой человек.

— А! Тот красавчик литвин…

— Но-но! Не очень-то на людишек моих засматривайся.

На улице еще было темно, но восточный край неба уже алел рассветом. Еще немного и станет светло, запоют ранние птахи, и первый луч солнца упрется в слюдяные окна хором.

— Я отворю ворота, мой князь, — верный Гинтарс возник из темноты, неслышно, как оборотень.

Разбойница вздрогнула и тут же улыбнулась, сверкнула глазищами из-под мохнатой, натянутой на самый лоб шапки:

— Здрав будь, отроче.

— И ты будь здрава, дева.

Литовец вежливо поклонился и принялся лично отодвигать тяжелый воротный засов. Конечно, стража была в курсе дела, но так, поверхностно: мол, кого-то надобно выпустить без лишних слов. Кого именно — им знать было не надо, хватало и Гинтарса. Сей верный ратный слуга уже был пожалован князем землицей и званием сотника. С того момента, как Довмонт — тогда еще Даумантас — впервые увидел парня еще совсем мальчишкою, прошло уже около четырех лет. За это время Гинтарс вырос, раздался в плечах и вытянулся… но по-прежнему оставался все тем же добрым и преданным парнем с копною светлых волос и горящим взором больших светло-голубых глаз.

На траве уже выпала роса. По светлеющему небу побежали сизые облака, подул ветер, и Довмонт заботливо запахнул на Рогнеде плащ.

— Смотри, не простудись, девица.

— Уж как-нибудь. Прощай.

— Прощай…

Одарив на прощание улыбкою, разбойница скрылась в ночи… и тотчас где-то за углом, за длинной оградою, заржали кони. Послышался стук копыт…

— Уехала, — улыбнулся князь. — Ну, в добрый путь…

Князь… Аспирант Игорь Викторович Ранчис, петербуржец с литовскими корнями… именно им и был когда-то кунигас Даумантас, псковский князь Довмонт. С помощью языческих литовских жрецов сознание Игоря перенеслось далеко в прошлое, дабы уничтожить проклятье Миндовга, вплотную касавшееся семьи Ранчисов.

Довмонт принял крещение — только имя Христа могло справиться с языческими проявлениями сознания. Только как христианин, Игорь смог сохранить свой разум… ставший частью сознания Довмонта. Навсегда. Без всякой надежды на возвращение. Более того — именно это и сняло проклятье Миндовга. Там, в том мире, все остались живы. И Лаума, сестра, и юная красавица Ольга… невеста… а теперь уже — и жена.

* * *

Кирилл Осетров, верный человек Степана-тиуна, начал свой сыск с небольшого торжища, что притулилось на самом краю Застенья, невдалеке от высокой крепостной стены, выстроенной недавно по приказанию князя и с одобрения веча. Вообще-то во Пскове имелся и большой рынок, где, окромя русских торговых гостей, бойко торговали и купцы из Риги, Ревеля, Дерпта. На запад из Пскова шли караваны с мехом, медом, воском, кожей, щетиной, салом, льном и многим другим. Иноземные же купцы везли в Псков золото, серебро, медь, олово, свинец, сукно, полотна, драгоценные камни, вина, пергамент… Но это все — большая ярмарка, далеко не каждый день бывала. На каждый же день — вот, торжище. Кому пироги, кому квас, кому зелень. Уже и ягоды и первые грибы пошли — ими торговали мальчишки. Просили недорого, Кирилл остановился прицениться, завел разговор.

Про друзей убитых отроков отце их, Еремей-охоник, ничего толком сказать не мог, как ни пытался Степан вытянуть из него хоть какие-то сведения. Да и до отроков ли ему? Главный ловчий — голова забот полна. То же и жена его новая — ничего толкового не поведала. Прежняя же супруга охотника, Лося с Кабаном мать, померла еще лет десять назад.

Так что: никто — ничего. И что делать? Ходить по соседям, выспрашивать — не во всякий дом чужого человека пустят, да и злодеев можно спугнуть. Вдруг да они тоже недобитого Кольшу выискивают? Оченно может статься! Кирилл Осетров хоть и молодой еще был, да ушлый, понимал — не все лиходеи дураки, попадаются иногда и умные. Редко, но бывает. По большому-то счету — да, злодейства все по-глупому совершались. Нагло ограбят кого или охальники завлекут девку в толоки — снасильничают вшестером, потом и проговорятся, не выдержат. А как же — охота ж похвастать, какие, мол, мы молодцы! Между тем город слухами полнится, и по слухам этим охальников отыскать проще простого.

Вот и сейчас помощник тиуна сильно надеялся на людскую молву. Не на взрослую молву — на ребячью. Ну, кому еще-то отроки сопливые интересны?

— Грибы-то, отроче, случайно, не на Гнилом мысу собирали? — тщательно перебирая крепенькие подосиновики, прищурился молодой человек.

— Не-а, не на Гнилом. Не на Гнилом, а… — продавец, босоногий мальчишка с копной соломенно-желтых волос, поковырял пальцем в носу и прищурился. — А ты почто, челочек, спрашиваешь? Сам хочешь набрать?

— Да некогда мне по грибам. — Бледное лицо сыскаря презрительно скривилось. — По лесам да болотам шастать — еще чего не хватало!

Тут Кирилл словно бы невзначай, от жары будто бы, распахнул верхнюю одежку — простую холщовую свиту, какие обычно носили простые люди — всякие там подмастерья, смерды да рядовичи-закупы. Однако же под холщовой свитой оказалась длинная верхняя рубаха доброго немецкого сукна с богатой вышивкой по вороту, рукавам и подолу, да еще с парчовыми вставками-клиньями. О-очень недешевая рубаха, к слову сказать! Сыскной специально так одевался: покажет рубаху — знатен, богат! А накинет на плечи свиту — простолюдин простолюдином. Чтоб людей-то разговорить, кем только не прикинешься. Люди-то, они разные, разный к ним и подход.

Увидав богатый наряд, парнишка поспешно поклонился:

— Ой, дяденька! Ты, поди, боярин? И сам-то… на торг…

— Не боярин я. Приказчик у гостя заморского, — отмахнулся Кирилл. — А покупать все люблю сам. Так откель, говоришь, грибы?

— С Синего болота. Там, за Псковой-рекой…

— Знаю я, где Синее болото, — пригладив редкую сивенькую бородку, сыскной скривил тонкие губы. — Там Еремеевы братцы захаживали… раньше все они мне грибы продавали. Чегой-то нынче братовьев не видать? Потому я и к тебе…

При этих словах отрок ахнул:

— Ой, господине! Убили Еремеевых-то! Живота лишили и съели. Одни косточки в лесу за Великой нашли!

— О как! — услыхав такое, помощник тиуна несколько опешил. — Съели, говоришь? Интересно, кто же?

— Знамо, кто, — мальчик испуганно оглянулся по сторонам и, хлопнув серыми глазенками, понизил голос: — Людоеды!

— Людоеды?!

— С недавних пор где-то за Великой они завелись. Целая шайка, — сверкая глазами, шепотом продолжал отрок. — Говорят, детей воруют да девок молодых. И на лодке — за реку, а там… Ужас один, прости, Господи! — Мальчишка перекрестился на деревянную маковку видневшейся невдалеке церкви.

Другой бы эти дурацкие байки просто откинул, не обратил бы внимания… но только не Осетров Кирилл! Уже достаточно опытный в сыскном деле, молодой человек хорошо понимал — дыма без огня не бывает. Раз болтают, значит, что-то такое есть. Ну, не людоеды, конечно — голода уж лет пять как, слава богу, нет… Однако людокрады — очень даже запросто! Крадут молодых девок, парней да продают втихаря тем же новгородским купцам. В Новгороде-то Великом — самое большое живого товара торжище. Правда, недешево — заморские купцы приезжают из далеких полуденных стран, всякие там персияне и прочие. Значит, людокрады… Снова, что ль, завелись? Ведь в прошлое лето только целую шайку словили. И вот — опять. Надо все обстоятельно обсказать тиуну… да еще подразузнать… впрочем, это позже…

— Так эти-то, Еремеевых-грибников, одних только и съели?

Отрок опять ахнул, округлил глаза:

— В том-то и дело, что не одних. И дружка их — Микитку Овруча — тоже! До последней косточки все обглодали.

— Только его одного? — хитро прищурился сыскной. — У них же дружков много было.

— Да немного, — парнишка покачал головой. — Они завсегда втроем гужевались. Еремеевы да Микитка. Микитка — за главного.

— Втроем, говоришь?

— Ага. Втроем.

— А мелкий такой… Кольша? — помощник тиуна изобразил на лице самую широкую и дружелюбную улыбку. — Неужто не помнишь, а? Ну, Кольша…

— Да не знаю я никакого Кольши! Они все втроем ходили… Не, не было больше у них в дружках никого.

— Ну, как же! — не отставал Кирилл. — Мелкий такой хрюндель… голодный вечно, все грыз — то ногти, то ложку… то какой-нибудь плесневелый сухарь…

— Голодный? Ногти грыз?

Судя по вспыхнувшим глазам отрока, сыскной все же напал на след!

— А-а-а! Вот вы про кого, господине… Есть такой, да — мелкий, голодный, лопоухий. Все его Шмыгай Нос кличут. А уж Кольша он там или кто — я не ведаю. Приставучий, гад, привязчивый… Ко всем напрашивался — возьмите с собой поиграть или там, по грибы да за рыбой… Крал по мелочи, особенно — чего покушать… Змееныш!.. Что вы, говорите, господине? Ой, не знаю я, где он живет… Хотя нет. Знаю! Он как-то про Мордуху-вдову говорил…

* * *

В Троицком храме уже начинали звонить к обедне, когда молодой растрепанный парень в длинной суконной рубахе и остром, заломленном назад колпаке неспешно спустился к пристани и, заложив руки за спину, принялся глазеть на немецкие барки. Ярмарки сегодня не было, но зеваки на берегу имелись. Кто принес чего по мелочи — выменять на какой-нибудь товар, чтоб подешевле, кто просто так — любопытничал. Таких было немного, всего-то с дюжину человек, день-то стоял не воскресный — обычный, так что все в трудах… впрочем, не все — вот ведь зеваки-то брались откуда-то!

Хотя… не простые это оказались зеваки. Как только с немецкой барки сошла по дощатым мосткам парочка приказчиков, тонконогих, в смешных кургузых кафтанах и круглых суконных шапках, так зеваки тут же бросились к мосткам, закричали, перебивая друг друга:

— Уважаемый герр, у вас сурьмы не найдется?

— А сулемы?

— Я бы тотчас же и купил! О цене сговорились бы.

— И правда — чего вам потом на солнцепеке стоять? Может, и не купит никто вашу сулему.

Не простые это были зеваки — «кокошники», так их на Пскове прозвали. Сии ушлые молодые люди промышляли девичьим да женским товаром, не артелью — сами по себе. «Кокошниками» их прозвали от девичьего головного убора — кокошника, одеваемого обычно по праздникам. Впрочем, основными потребителями их товара были вовсе не юные девушки, а знатные — и не очень — женщины, многие в возрасте весьма солидном, подкатывающем годам к тридцати. Молодость безвозвратно уходила, и увядающая красота остро нуждалась в косметических средствах, всяких там притираниях, благовониях, румянах, белилах, сурьме. Чем старше дама — тем больше она красилась! А все эти средства стоили ой как недешево, к тому же в их состав входили ядовитые соединения: соли свинца и сернистая ртуть (киноварь). Для выведения же с тела волос модницы использовали негашеную известь! Постепенно на коже появлялись тёмные пятна, их нужно было замазывать, требовалось еще больше косметических средств.

Это все — о коже. Что же касаемо бровей да ресниц — то и там дело обстояло ничуть не лучше. Их чернили смесью из жира, масла и ядовитой сурьмы. Брови приобретали роскошный чёрный цвет, завлекающе блестела сурьма… Обрекая модниц на медленную, но верную смерть! Температура, боль в животе, тошнота и бессонница объяснялись обычно сглазом или порчей…

Вот только Довмонт-князь — Игорь Ранчис — в порчу да сглаз не верил, а вот в ядовитые вещества — вполне. Потому в прошлое лето убедил вече издать указ о почти полном запрете на торговлю всеми этих убийственными излишествами, чем вызвал на себя гнев многих боярских и купеческих жен. Противу женской красоты выступил — о как! Церковь, конечно, поддержала, святыне отцы и раньше-то эти белила-румяна-сурьму не жаловали. И безуспешно боролись.

А бороться было с чем! Сернистая ртуть входила и в румяна, и в краску для волос, ртутная сулема считалась непременным компонентом средства для смягчения кожи. Даже белый мышьяк — и тот употребляли «для аппетита» и мягкости кожи! Под воздействием свинца портились, желтели и гнили зубы, изо рта иной боярыни несло, словно из нужника. На этот случай ушлые «кокошники» предлагали мятные лепешечки, гвоздику и кардамон, местные же знахари продавали мел и кору дуба для чистки зубов. Впрочем, существовал и более радикальный способ — просто-напросто отбелить зубы ртутью! Результат — ослепительный! Только вот через пару месяцев от зубов оставались лишь гнилые пеньки.

С высокой смертностью женщин Довмонт боролся, как мог. Иное дело, что указ был введен в действие не так давно, и многие его нарушали. Опять же, появились мелкие спекулянты — «кокошники», до которых покуда не доходили руки.

Ага! Вот «кокошники» легко завлекли приказчиков! Словно малых детей какой-нибудь вкусняшкой. Правда, немцы не очень-то и сопротивлялись… да и не пустые с барки сошли — с мешками. Зашли за амбар — там уж торговлишка пошла вовсю!

— Сулему, сулему возьму — даю две белки!

— А я — три! Не слушай его, герр!

Между прочим, кричали «кокошники» по-немецки, на том его диалекте, что был в ходу в ливонских городах типа Риги, Ревеля или Дерпта.

— Белила, белила есть? А сурьма?

— А мне киноварь, киновари бы. Три куницы дам! Или могу — пфеннигами…

— О, я, я… Пфенниг!

Обработали приказчиков быстро. Парень в остром колпаке — звали его Семеном — и глазом моргнуть не успел, как довольные «кокошники» поспешно убрались с пристани прочь, завидев появившихся на берегу стражников.

Быстро подсчитав выручку, немцы направились в город… Семен их тут же догнал, улыбнулся:

— Гутен таг, мейне геррен!

— О! Гутен таг. Вы, к сожалению, уже опоздали, молодой человек.

— Да я не за сурьмой, — парень сдвинул колпак на затылок. — Я просто спросить хотел: не прибыл ли нынче мой старый друг, Ганс Меллинг из Дерпта?

— Ганс Меллинг? — приказчики переглянулись, задумались. — Гм…

— Он мог быть на отставшей барке, — помог немцам Семен… как научил тиун Степан, начальник.

— На тех судах, что пришли ночью, я уже спрашивал. Не нашел дружка своего, увы…

— А! Так тебе на «Красную корову» надо. Она там отстала… а потом и побоялись дальше в темноте плыть, утром только явились. Шкипера зовут Йост Заммель. Йост Заммель из Ревеля.

Со шкипером Семен говорить пока не стал; поболтал, с приказчиками, с матросами. Вернее сказать — попытался, больно уж нелюдимым оказался экипаж «Красной коровы»! Суденышко небольшое — двадцать матросов-гребцов, пара приказчиков да сам шкипер. Матросы лениво удили с борта рыбу, но особенной разговорчивостью не отличались.

— Ганс Меллинг? Ты слыхал про такого, Курт?

— Нет.

— Вот и я нет. Не, не знаем такого. Что-что? Да, припозднились, вынуждены были ночевать у излучины. Там, в камышах отстоялись, а как рассвело — в Плескау пришли.

Стояли в камышах, да. И того — не более. Ничего подозрительного, что ж. Однако ж тиуну во всех подробностях доложить надо.

* * *

Сыскарей лично Довмонт не слушал — на то тиун Степан имелся. Тот уж и доложил князю. Впрочем, особенно-то докладывать было нечего. Ну да, была немецкая барка. Припозднились купцы, встали на реке — выжидали. Бывает, чего уж. В чем криминал? А ни в чем. Какое отношение они имеют к убийству отроков? Да, судя по всему, никакого. Других, других надо искать!

Князь и сам уже не помнил, с чего бы вдруг он стал подозревать отставшую барку? Наверно, инстинктивно — потому что немцы, а от немцев, известно, всяких пакостей жди.

— Что ж касаемо Кольши, княже, — был такой паренек. У Мордухи-вдовы на усадьбе жил приживалом. Был, но сгинул.

— Как это сгинул? — отпив сбитня из большого серебряного кубка, уточнил князь. Тиуна он принимал по-простому, в малой горнице, площадью около тридцати квадратных саженей. — Пропал, что ли?

— Пропал… Но, князь, — перед этим на усадьбу вернулся! — погладив бородку, Степан поднял вверх большой палец. — Никому ничего не рассказывал, но весь трясся. Мордуха-вдова его к дьячку за маслом лампадным послала — он и пропал. Ушел, да не вернулся. С тех пор и нет.

— А что дьячок?

— Божится, что не дошел до него отрок сей.

— А…

— Нет, княже. Никто до нас к Мордухе не заходил, Кольшу этого не спрашивал. Мой человек проверил накрепко. Да… — тиун вдруг усмехнулся. — На Застенье про людоедов слух пошел. Дескать, отроков да отроковиц ловят да едят с жадностью. Вот и Еремеевых, мол, съели!

— Ого! — Довмонт всплеснул руками. — Съели, говоришь? Но ведь дыма без огня… Сам знаешь!

— Ведаю, княже. И мыслю так — людокрады в городе объявились. Ну, не в самом городе, скорей — в окрестностях, за Великой-рекой.

— За Великой-рекой…

Князь покривил губы и вновь потянулся к сбитню. Вчера посидели с боярами и верным Любартом. Выпили фряжского вина преизрядно, не побрезговали и медовухой, вот голова и потрескивала, — а сбитень помогал.

— Коли там… то мы их быстро разыщем, ага!

Степан не повел и бровью. Уж конечно, он знал о связи Довмонта с юной разбойницей Рогнедой, что держала в страхе весь правый берег Великой. Знал, но помалкивал. Так оно надежней.

Потянувшись, князь подошел к распахнутому оконцу, глянул на двор… Усмехнулся, увидев, как некий молодой увалень с бледным вытянутым лицом, распахнув холщовую свиту, подпирал спиною березу, искоса посматривая на крыльцо.

— Степан Иваныч, ну-ко, глянь… — псковской властелин обернулся. — Там твой человечек весь уже изнемог. Как его… Кириллов Осетр.

— Осетров Кирилл, — выглянул в оконце тиун. — Я его сюда не звал. Небось, сам что-то важное доложить хочет.

— Так пусть доложит, — Довмонт кликнул слуг. — Парня там, во дворе, позовите. Вон, у березы…

Явившись на зов, Кирилл Осетров сын с порога поклонился в пол. Волновался, еще бы — сам князь позвал. Надежа и опора Пскова!

— Ну, молви, — махнул рукой князь. — Только лоб не разбей.

Сыскной покрутил в руках шапку:

— К Мордухе-вдове с расспросами заявились. То мне челядин ее поведал, Онфим.

— Та-ак…

— Заявились, вызнали о пропаже и тут же ушли. Ушел. Ликом неприметен, борода пегая, рост небольшой, но широк в плечах. Одет по-простому: холщовая рубаха, порты, поршни. На поясе — нож.

— Да уж, — выслушав, хмыкнул тиун. — С таким приметами мы его сто лет искать будем.

Кирилл виновато помял в руках шапку:

— Уж, господине, что есть. Онфим-челядин сообщит, если что вдруг.

Людокрадами за рекой Великой (если они вообще там имелись) Довмонт решил заняться сам. Уж больно было щекотливое дело, вернее сказать — место. Шайка Рогнеды обитала именно там, «весь брег держала». Работорговлей юная атаманша вроде бы не промышляла… хотя кто ее знает? Чужая душа — потемки, особенно — душа разбойницы… честно-то сказать — не столь уж и чужая душа. Ну, вот такая Рогнеда? Добрая, запутавшаяся в жизни девчонка, много чего хлебнувшая на своем коротком веку. Уж так все сложилось, что, кроме как в шайке, этой зеленоглазой красотке другой дороги нет. Князь и хотел бы помочь — но как? Раве что выдать замуж за кого-нибудь из своих людей. Только вот за кого? Любарт с Гинтарсом женаты, остальные — кто что-то из себя представлял — тоже. Да и не за всякого Рогнеда пойдет, не всякого будет слушать. Да вообще никого слушать не будет! К свободе привыкла, чего уж. Ежели муж хоть словечко поперек молчит — братина в лоб полетит! А то — и не братина, а то — и сразу нож. Неуживчива Рогнедушка, и для спокойной семейной жизни, верно, не создана. С другой стороны, кто знает молодых дев? Они и сами-то себя не знают. Сегодня одного хотят, завтра — другого, послезавтра — третье. В данном случае не про мужиков речь… хотя и о них тоже.

Так вот. Рогнеду Довмонт собирался всячески прикрывать, как делал и раньше. И вовсе не потому, что та с ним спала. Могла бы и не спать. Просто князь почему-то знал, что неспособна зеленоглазая атаманша ни на какую подлость. На убийство — способна, на грабеж — так очень даже, а на подлость, предательство — нет. И это несмотря на то что ее-то саму предавали и продавали множество раз. Если б тогда, в Литве, Даумантас не выручил, не помог бежать из собственного же замка… где б была Рогнеда? Да на том свете уже.

Да что греха таить — Рогнеда сильно нравилась князю. Как и он ей… Однако никаких перспектив у такого союза не имелось. Как мог князь взять в жены лиходейку-разбойницу? Кто такая Рогнеда — все знали… или узнали бы. Так и сейчас приходилось скрывать греховную связь, которая новообращенного христианина Тимофея, как в крещении нарекли Даумантаса, почему-то не тяготила, да и юной красавице, похоже, вовсе не была в тягость.

Так что на поиски людокрадов «псковская надежа и опора» отправился самолично, прихватив с собой Степана-тиуна и двух его людей — юного сыскаря Семена с Кирилловым Осетром… тьфу — с Осетровым Кириллом. Ни у кого такая прыть Довмонта никаких подозрений не вызвала. Такие уж стояли времена, когда князья сплошь и рядом занимались теми — вроде бы обычными и простыми — делами, какие в более поздние эпохи владетельные особы, несомненно, поручили бы слугам. Да и не был псковский князь (как, впрочем, и новгородский) никакой владетельной особой. Боже упаси, не правил, а служил Псковской республике по мере своих сил. Военачальником, верховным судьей… и вот — организатором сыска. А кто же о безопасности горожан думать будет? Конечно, князь. Кому же еще-то? На то он и призван, на то — «защита и опора». От внешнего супостата псковичей защитить — хорошее дело, но и усмирить внутренних врагов — дело не менее важное. Чтоб жили люди спокойно, без страха. Чтоб не боялись за себя и детей, чтоб ночью спокойно на улицу могли выйти. Не только бояре — все.

Да и другие-то князья, вроде б и властелины, еще не вошли в подлый вкус самовластья, еще особенно себя не выделяли, свою стать не подчеркивали. Это много позже все началось, в пятнадцатом веке, в конце, с подачи ромейской бесприданницы-нищебродки Зойки — Софьи Палеолог, — ставшей благодаря папе римскому женой Ивана Васильевича, великого московского князя. Эта змея и стала на ухо Ивану петь, мол, ты же князь, Иван, да не простой — великий. Не какой-нибудь там Ванька-Иван, а Иоанн! Разницу понимать надо. И не надобно всех подряд бояр в гости звать, пусть в очереди стоят, записываются, да и поклоны как следует кладут, ломают шапки.

С тех пор и расползся, разлился византийский яд по всем русских землям… впрочем, и раньше еще великие владимирские князья от татар эту моду переняли. А чего же не перенять-то? Вон как удобно. Правило же известное, понятное и простое: я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак. Я — власть, лижите мне задницу до мозолей, а кто не лижет, тот власть не уважает, и вообще — подлый христопродавец и сам себе на уме гад!

Но вот не было еще так-то! Ни во Пскове, ни в Великом Новгороде — не было. Не родилась еще злоковарная ромейка Софья, не взяли еще Констатинополь-Царьград турки, да и Москва еще — в заскорузлых владимирских лесах самая поганая деревуха. Есть ли есть во вселенной какой-то край, то это вот он и есть. Вернее, был. Когда-то.

Ввиду всех этих рассуждений, Довмонт и не заботился никаким прикрытием своей деятельности. Все ведь про отроков убитых знали, и то, что сам князь лично убийц ищет — в том ничего такого необычного по тем временам не было. В конце концов — кому же еще-то?

Дабы простой народишко не смущать, Довмонт даже не одевался в простое платье. Он и так одежду носил простую. Ну, конечно, не в сермяге ходил, однако — такая вот суконная рубаха, такой плащ, как ныне на князе, у любого боярина средней руки сыщется, да и у купца — торгового гостя — тоже. У приказчика даже, чего там о купцах говорить.

О внешнем же виде — высокий, красивый, стройный, с мягкими светлыми волосами и такой же бородкой, со взглядом серо-стальным — речи вообще не шло. Да, средневековые люди отличались редкой памятью, в том числе — и на лица. Однако мало ли во Пскове стройных мужиков? Да пруд пруди. И все в большинстве своем — светлоглазые.

Потому и не опасался князь, что узнают… а и узнают — так что с того? Выехав со двора, особенно не таился, однако и не кричал на каждом углу — вот он я, князь псковский! Надежа, защита и опора.

Оставив коней на попечение воротной стражи, Довмонт и его люди спустились к пристани, однако на княжеской ладье не поплыли, а наняли у перевозчика скромную лодку… забавную такую ладейку, украшенную узорочьем и паволоками. На такой обычно дети боярские любили кататься.

— На тот берег отвезешь, пристанешь, где скажем, да подождешь.

Чернобородый мужик лодочник хмыкнул было презрительно — это еще кто тут распоряжается, еще не заплатив даже? Хмыкнул, да усмешка с губ испарилась тут же — узнал!

Рука сама собой к шапке рванулась:

— Ой… господине!

— Тихо! — цыкнул Довмонт. — Спокойно все спроворь, понял?

Лодочник закивал, побежал к ладейке, что-то крикнул гребцам — двум дюжим парнягам. Те засуетились, быстренько повыкидывали из ладьи всякий мусор.

Семен — он первым шагал — внезапно наклонился к воде… и вытащил потешную скоморошью личину — маску.

— Скоморохи, — подбежав, оглянулся на князя Кирилл Осетров.

— Ну-ну, — Довмонт скривил губы. — Начал, так договаривай.

— Я к тому, что скоморохи частенько отроцев беглых сманивают, — щурясь от отражавшегося в речной воде солнышка, быстро пояснил сыскной. — Не силой, конечно… но бывает и силой. Ежели отрок наш сам от чего-то бежать задумал — мог и к скоморошьей ватаге прибиться. Оченно даже мог.

— Умен, — скупо похвалив помощника, Степан искоса глянул на князя — вот, мол, какие у меня орлы-молодцы! Похвалил и сразу же повернулся к лодочнику. А того и спрашивать уже не надо было. Бородищу пригладил да отрапортовал:

— Сеночь бояричи со скоморохами катались. И с непотребными девками. Одна — Настасья Заваруха, другая — Олька Кривая нога, третья — Миленка Розова.

— Что, Миленка родила уже, что ли? — тиун Степан Иваныч не постеснялся обнаружить весьма близкое знакомство с предметом своей деятельности. Ну, а кого было стесняться-то? Князя, что ли? Так одно дело делали.

— Давно уже родила, еще на Пасху, — важно пояснил владелец резной ладьи.

Тиун покивал:

— А младенца, поди, придавила-приспала…

— Отчего ж придавила? Выращивает. Лебедушкой назвала. Дочку родила-то.

— Молоде-ец, — вслух подивился Степан. — Не знал, что Миленка такая… Ладно! Так что, княже, к скоморохам пойдем? Они ж, верно, где-нибудь на реке становищем встали?

— Там, там, на реке, — лодочник охотно указал рукой. — По течению, у плеса. Да я ж вас довезу вмиг! Прошу — пожалте.

Отвалив от пристани, ладейка так и поплыла вдоль берега, не выбираясь на середину реки. Видать, ловко управлявшийся кормовым веслом лодочник прекрасно знал все здешние мели.

Кибитки скоморохов виднелись за деревнями у самого плеса, невдалеке от утрамбованной возами дороги и луга со свежескошенным сеном. Сено сохло на летнем солнышке, еще не складывали стога, и запах стоял такой, что князь невольно закусил губу — больно уж сладко и славно пахло! Сухой травой, покосом… Родиной.

— Боярина Федора Скарабея землица, — выпрыгнув из ладьи, пояснил тиун. — Боярин прижимист. Не за просто так скоморохов пустил. Поди, выгодно.

Скоморохи варили уху, вкуснейший ее запах смешивался с запахом сена и росшей неподалеку смородины.

— Налимья? — подойдя, Довмонт кивнул на кипящий котелок.

— Присаживайся с нами, господине. Похлебаем. Ложка, чай, есть?

Староста бродячих мимов, потешников и музыкантов чем-то походил на цыгана… или на постаревшего музыканта, осколка хард-роковых групп семидесятых. Длинные темные патлы, кудлатая бородища почти до самых глаз — еще джинсов и черных очков не хватало.

— Ищете кого? — пригласив незваных гостей к костру, староста вовсе не намеревался тратить время даром. Лучше уж заранее расспросить, узнать…

— Да вы ешьте, ешьте! Рыбы еще наловим, наварим ушицы… хозяин разрешил.

— Скарабей-боярин? — присаживаясь, усмехнулся князь. — И много он с вас берет?

Скоморох спокойно зачерпнул деревянной лодкой ароматное варево, подул, попробовал… немножко посидел, блаженно щуря глаза, и только потом ответил:

— Сколько б ни брал — все его. Зато место удобное — и Плесков-град рядом, и на Изборск дорожка — вон. Да хлебайте вы, ватажники мои пока отдыхают. Вчерась наработались, ух! По всей реке слыхать было.

Рядом с кострищем, на свежесрезанной коре были аккуратно разложены ложки, некоторые — недавно вырезанные, светлые. Одна их таких — обгрызена, и, судя по зубам — грыз ребенок…

Уха и впрямь оказалась вкусная, налимья. Спутники князя не преминули усесться рядом, вестимо, с разрешения, и теперь тоже работали ложками, словно три дня не ели. Довмонт все подумывал, с чего бы начать расспросы, да вот беда, с таким-то вкуснейшим варевом никакие умные мысли в голову не лезли, не хотели — перебивала проклятая налимья уха!

Так ничего и не придумав, надежа и опора Пскова спросил прямо:

— Отрок с вами давно ль? Ну, этот… Кольша. Вон, ложка его.

— Ложка-то есть, — степенно покивал скоморох. — А самого отрока — нету. Сбежал! Вчерась еще уговаривался с нами в Изборск идти — и вот, видать, раздумал.

— Так вот, без ложки — сбежал? — не поверил тиун Степан Иваныч.

— Рыбу он ловить пошел, — послышался вдруг за спиной князя звонкий девичий голос. Оборачиваться не пришлось — к костру присела юная дева. Одета была просто — длинная рубаха из выбеленного холста с вышивкой, поверх подола — юбка-понева — два куска пестрой ткани, подпоясанные шнурком. Светлые волосы забраны тоненьким кожаным ремешком, симпатичное личико, большие голубые глаза… под рубахой явно проглядывала грудь — еще небольшая, не округлившаяся, с остренькими торчащими сосками. Однако вовсе не грудь юной красули сейчас привлекла внимание Довмонта — ожерелье! Янтарное ожерелье на шее. Откуда? Впрочем, это ж Псков, не глушь владимиро-суздальская! Балтика — почти что рядом.

— Глянутся бусы? — взяв одну из разложенных на куске коры ложек, девчонка потянулась к котлу.

— Красота! — улыбнулся князь. — Подарил кто?

— Да уж не украла! — хлебнув ушицы, задорно отозвалась красавица. — Я ж и на свирели, и на гудке… еще и плясать могу с бубенцами. Вчера вот наплясалась.

— Это Машенька наша, — представил девушку скоморох. — Маруся.

— Так ты вчера на ладейке плясала? — Степан Иваныч тоже вставил свое слово.

Маруся отмахнулась:

— Не-а, не на ладейке. На ладейке наши на дудках да бубнах играли, а плясала я на лугу. Невдалеке, там, где ромашки. Там и покос, а невдалеке — пристань рыбацкая. Там бусы и подарили. Парни плечистые шли, видать, к реке… остановились послушать… и бросили! Ну, право слово, бросили, Купавной клянусь. Видать, понравилось, как я плясала да пела.

— А нам можешь спеть? — подмигнул Довмонт. — Нет, ты поешь сначала…

— Угу…

Быстро дохлебав уху, Маруся поднялась на ноги, поймала брошенный старостой бубен…

— Ой, далече — далеко… далеко-далече…

Девушка раскраснелась, притопнула ногами… и голосок был такой приятный, звонкий…

— Явине, явине, — вдруг послышалось князю. — Явине-Явинскете…

Ну, ведь правда же — один и тот же мотив! Это ж литовская песня! Даумантас слышал ее еще в детстве, в Нальшанах, да и сейчас не забыл, помнил.

— Явине, Явине, приходи к нам в овин. Да зерно береги, да зерно береги…

Явине — древнее литовское божество, защищавшее хлеб в овинах…

— Ой, пойди со мной гуляти! Да травушку не помни, да травушку не помни…

Князь еле дождался, когда девчонка закончила петь. Улыбнулся, спросил вкрадчиво:

— А ты откуда эту песню знаешь?

— Так с детства еще, — усевшись обратно к костру, Маруся неожиданно загрустила. — Матушка еще была жива — пела. В деревне нашей… Ее потом полочане сожгли.

— А где деревня-то была?

— Да в Черном лесу стояла, — девушка вдруг улыбнулась, столь же внезапно, как вот только что загрустила. — Знаете, какой у нас лес? До самой Литвы тянется… и еще дальше.

До самой Литвы… Вот откуда мотивы похожие. А те парни, что бросили юной певунье весьма недешевое ожерелье? Что же, они, выходит, литвины? Если так, то что они делают здесь? Вряд ли это купцы — обо всех литовских купцах Довмонту докладывали. Значит, никакие не купцы… Что ж, Войшелк-князь не угомонился? Вновь прислал убийц? Впрочем, рассуждать сейчас — все равно, что гадать на кофейной гуще. Тем более здесь еще кофе-то нет… разве что — желудевый.

Относительно парней Маруся ничего конкретного не сказала. Парни и парни. Незнакомые, плечистые, сильные. В обычных рубахах. Наверное, из ближней деревни смерды — косцы.

— Я проверю все, княже, — шепнул на ухо Степан. — Проверим. Ежели литвины — сыщем.

— Добро, — кивнув, князь повысил голос: — Марусь, а ты что-то про отрока говорила. Ну, про Кольшу, ага?