Грязь. Сборник

Андрей Николаевич Зоткин, 2021

Эта история о настоящей молодежи, что двигает мир вперед. Правда, часто путем разрушений. Вдохновленные великим прошлым, они изо дня в день борются за великое будущее. Общество их не понимает, презирает и боится. У них вся жизнь ещё впереди, но как жить в мире, где вокруг одна грязь? Опустишь руки – и она уже здесь. И солнца уже не видно под этим серым дождём. Содержит нецензурную брань.

Грязь/Серая История

Несколько слов

«Перетираю наш сервиз

И накрываю стол —

Скорей бы вечность началась

И ты ко мне пришел».

Я открыл глаза. В комнате царила несвойственная ярким снам последних дней тишина. Этот долгожданный день настал. Но меня даже не охватило волнение, возможно, для него нужно откинуть край пледа: ведь в кровати всегда спокойно и не штормит. Ах, утро, сколько раз я видел тебя, и каждый раз ты всё одно и то же: изменчив день, вечера не похожи друг на друга, а ты всё такое же немногословное и прозрачно-чистое в невесомых деталях своих. Вот и сейчас тусклые красные шторки заалели на ярком солнце. На столе сверкает графин с водой. В голове мысли о том, что этот день уже не станет интересней.

Когда я вышел из дома и побрел по узким пыльным улочкам, в городе проснулся уже каждый из его жителей — последние из них только сейчас заваривали себе мятный чай, многозначительно зевая в белую стену кухни. Повсюду бегала детвора, похожая на любую другую детвору из любого другого города. Они сновали туда-сюда, смеялись, обгоняли меня и мельком бросали свои открытые миру взгляды на моё загорелое европейское лицо и белую хлопковую рубашку с длинными брюками. Порой они строили рожицы — не удивительно, ведь так легко обогнать старика. Я брел, держа в дряблых руках небольшой чемодан и всё время поправляя шляпу на голове: сегодня мне казалось, что она сидит особенного криво.

Немного было отрадного в этот день, мало что могло тронуть меня, мало того, что я мог тронуть собой. Моя возлюбленная как-то раз сказала мне, что я расплачусь дорого за своё безучастие и потеряю всех, кого любил. Я вспомнил это, проходя мимо заброшенной лачуги с провалившейся крышей, выбитыми окнами и наполовину упавшими стенами. Я тихо поклонился ей и пошёл дальше. Этого никто не заметил. Дорога спускалась вниз, прямиком к шумному порту.

Я издалека узнал свой пароход. Такой же, как я: дряблый и надевший на свои борта белую краску. Я улыбнулся: приятно видеть родственные лица. Отсюда я как будто уже видел свою маленькую железную каюту: столик, две привинченных к полу кровати с панцирной сеткой и круглый иллюминатор, слишком высокий для того, чтобы смотреть в него сидя. От этого веяло покоем, лишь бы была настольная лампа для чтения. Путь предстоял неблизкий: мне предстояло обогнуть берега Испании, Франции, проплыть через Ла-Манш, держать путь в туманах северных морей. Но этот долгий путь стоил того, чтобы воспользоваться им, отбросить ставшую привычной обстановку этих песчаных мест, и отдаться воспоминаниям, вспомнить то время, когда каждый из нас был молод, и мир был совсем не против этого: несмотря ни на что, нам казалось, что мы были ему нужны.

Я в одиночестве возвращался домой. Возможно, она была права.

Путь

«Сколько людей сможет жить без прикрытия фильма? Сколько сможет забыть что вы были полицейскими священниками писателями бросить всё о чем вы когда-либо думали всё что вы когда-либо делали и говорили и просто выйти из фильма? Больше идти некуда. Кинотеатр закрыт».

Мотив спасителя красной нитью проходит через все культуры и религии человечества. Да что там человечества, нить проходит и через нас самих. Вера в то, что всё наладится, станет только лучше, блаженней, что настанет день, когда нам не надо будет заботиться о выживании, подобно пещерным людям, отпадет надобность врать и убивать. И настанет на земле мир и тишина, сладко убаюкивающая все несчастные сердца, несчастные до сих пор. Но это не может произойти просто так, ничего в мире не происходит просто так: наши жизни тесно переплетены между собой и миром природы; падет один — на земле окажутся и остальные. Вот так и возвышается над нами фигура спасителя, скрытого от нас пеленой неизвестности: каким должен быть тот, кто сможет решить все проблемы? Это уже за пределами нашего понимания.

Я снова выглянул на улицу, держась за гладкий от сырости дверной косяк. Та девка всё еще отсасывала моему товарищу. Я хотел крикнуть в их деятельную ночную темноту двора-колодца «Да сколько можно!», но, слегка пошатываясь, посмотрел по сторонам и, увидев рядом скамейку с выломанными сиденьями-деревяшками и зачем-то моментально посмотрев на одно из окон в верхних этажах, передумал, ограничившись только броском мятой железной банки в их порочную сторону. Металл зазвенел и покатился по неровному асфальту, поблескивая на слабом сиянии лампы над черным входом. А они даже не шелохнулись: их головы были еще слишком ватными и праздными, чтобы чего — либо бояться. В темноте её белые ручки виднелись особо отчетливо на фоне его темных джинс: они страстно обхватили его бедра и едва ли собирались останавливаться на достигнутом. Я снова уставился на то окно на самом верху и только через минуту понял, что меня так привлекло в нём: оттуда лилась музыка. Это была какая-то симфония из классических опер или балетов, торжественная, возвышенная, возносящая всех слушателей высоко-высоко за пределы маленьких ободранных комнатушек. Оконные рамы были распахнуты, в комнате горел мягкий свет, но никакого движения видно не было: быть может, обитатель той квартиры уже воспарил над городом.

— Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох, — внезапно раздался голос моего товарища.

В образовавшейся тишине я сплюнул на крыльцо. Скоро наверняка сюда приедут жандармы. Пора уходить и не придавать значения случайным фразам. Скоро закончится и эта ночь.

Зачем сопротивляться тому, что неизбежно? Зачем бежать и кричать, бить кулаками надвигающиеся когорты нового, что сметают привычный нам мир? Они всё равно ворвутся, ведь это и есть жизнь — постоянные изменения. И мерилом здесь выступает только то, что мы сами выберем своим солнцем. Стремились ли мы к нему или бессовестно убегали, вонзая нещадно в своё сердце рюмку за рюмкой, покрывая себя шрамами, стремясь пасть раньше времени. А кому-то и так отпущен малый срок: лучи должны гореть ярче.

По дороге на квартиру мой товарищ вспомнил ту симфонию, которая играла во дворе.

— Это финал «Тангейзера», увертюра к нему, — пояснил он. — Бодлер умирал под нее, сраженный сифилисом. Я бы тоже умер под нее, но, разумеется, не от сифилиса.

Я хмыкнул, и молчание улиц снова ворвалось в наш разговор. Промозгло. Пусть это произведение начнется со слов Берроуза, а закончится серым цветом под палящим солнцем на чистом от облаков небосводе.

Или же всё-таки в конце проскользнет надежда?

Мы вышли ещё до первых лучей. Или их просто не было видно из-за низких громадных туч, которые всегда висели над городом. Мы сразу же направились на перрон местной станции через сломанные турникеты, распинали с жутким грохотом пару-тройку куч пустых жестяных банок, согреваясь таким образом, и сверились с часами. Изо рта моего товарища вылетали клубы пара. Он покачал головой: электрички ещё не ходят. Значит, прыгаем. И вот мы уже шли по грязным шпалам и щебню. Нас окружали бетонные стены, изрисованные жуткими рисунками и непристойными надписями:

«Умрите — ые ублюдки!»

«Не целуйтесь без регистрации в районном центре Ж.О.П.А. (Жилищно-Общинного Полицейского Аттестата)»

«Великий ПУ даст воровать, как и Алёна»

«Будь осторожен в нашем гетто

–бут здесь за каждое минетто»

«Трахея — богиня любви»

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы наиболее (далее стёрто и подпись: А ИДИТЕ ВЫ НА–!)»

«Строго храни девственность, военную и государственную тайну! Все беды от крепкого сочного венозного Х–! И армия это доказывает»

Хотя кто тут говорит о пристойности? Два ободранных выкидыша — грош нам цена.

Мы прошли мимо огромного упавшего рекламного щита, который уже наполовину ушел под вечно мокрую землю. Какой-то умелец баллончиками нарисовал на нем библейские сюжеты, которые уже стали выцветать. Я остановился и стал разглядывать это. В моей голове зазвучали строчки: «И вторили вавилоняне жрецам: «Бойтесь, неверные! Ибо когда придет наш Бог, то узрите вы, как глубоко заблуждались и вели свой род во тьму!» И Бог пришёл».

Снова стал накрапывать дождь. Мой попутчик стоял рядом. Он тяжело вздохнул, вынул из широкого кармана куртки баллончик, потряс его забинтованной рукой и подошел к ржавеющему щиту, вырисовывая поверх тусклого Вавилона одно слово: ЛОЖЬ. Эта надпись перечеркнула весь рисунок. Да, нам цена была грош, поэтому мы и могли вести себя так: бросать вызов самому Богу и не наедятся на победу или милосердие, ведь последнего никогда и не было в нас самих.

К слову, и единства у меня с товарищем никогда не было. Даже в музыке, которая, казалось, и была нашим нектаром жизни. Я думаю, что многие песни были написаны из-за чувств, которые не мог не высказать человек. Если промолчал — умер, тебя больше нет. Ты можешь жить, но цели и смыла уже не догнать, они ушли. А он считал, что идеи правят миром. Главное смысл, а чувства… Они есть и у подзаборных дворняг. Дурак несчастный.

Этой ночью город упирался верхушками своих домов в наши рваные кеды. Как только мы поднялись сюда, я выбросил скрипку с крыши дома. Её нам подкинули «наши», сказав, что отжали у какого-то ушлого скрипача в переходе: он играл больно уж «по-пидорски». От удара она разбилась на две части и кучу щепок. Я увижу это, когда мы отсюда спустимся.

После этого я достал из внутреннего кармана фотографию: на ней тонкая женская рука лежала на краю ванны, плечо и лицо девушки остались за кадром. Мой товарищ не увидел этого, сплюнул и сказал:

— Они… боятся нас. Ты чувствуешь это? — сказал он, и огонек на конце дешевой сигареты в его оскаленной улыбке зажегся вновь. — Поэтому они так ожесточились. Все эти разгоны митингов, усиление законодательства, все эти слова на экране — лишь начало их панической болезни. Мы страшнее нацистов, и они знают это. Страх… — он широко раскинул руки, зажав сигарету между большим и указательным пальцем, и глубоко вдохнул воздух, воображая себя спасителем или даже мессией. — Он витает над этим миром. И мы его дети. Почувствуй это. Рожденные в эпоху очередных цепей, мы будем ЖИТЬ. Ведь мы уже обрекли сами себя на вечную свободу.

Но я чувствовал лишь, как сильно сжаты мои зубы, как волна отвращения подступает к горлу, а уши медленно начинают сверлить мой мозг. И виной тому были не эти самонадеянные слова, а музыка, которая играла где-то внизу. Жалкий выкидыш компьютерной программы и вокального класса, то, что сейчас пела девушка в динамике, было слишком абсурдно и прилизанно, чтобы воспринимать это с чем-то другим, кроме чувства полного отвращения. А ведь эту певицу все считали знаменитой. Все, но не мы.

— «Наша маленькая группа всегда была и будет до конца», — пробубнил он, раскачивая головой из стороны в сторону. — Наша тоже. Кто, если не мы, покажет всем, насколько все зыбко, насколько все прогнило. Вонь, вонь от этой гнили витает в воздухе, но люди называют это «слегка испорченной экологией». Будто за городом можно убежать от этого. Везде сплошной обман, и они его дети, — он ткнул тем, что оставалось от сигареты, в сторону центрального района. — Его дети, его…

Несколько капель упали на засыпающий город. Буря была близко… Вдалеке мелькнула молния. Подул западный ветер. Но он этого не замечал. Он молча смотрел остекленевшими глазами на грязные улицы, по которым проезжали редкие одинокие машины, прокручивая в голове свои воспоминания. Песня закончилась. Началась другая. Он громко вскрикнул, нарушая сон трущоб:

— Что? Неужели эта сука будет снова петь?

Вместо ответа начался дождь, смывший его слова в историю. Из этой картины можно было сделать хорошую драму, но в любом случае, всё это не больше, чем жизни нескольких людей. Кому сейчас есть дело до них?

После того как нас чуть не сбил уже третий поезд подряд, мы поняли: пора выходить на улицы. Часы дороги не пропали даром: мы были в центре города. Немного прошли и вышли на привокзальную площадь с обелиском в центре. Где-то в толпе мелькнул человек в желтом дождевике, он выделялся своей яркостью, и это развеселило меня, но увы, человек быстро исчез в одном из пабов на Лиговском. Мой товарищ не удержался и пошутил про фаллическую форму обелиска. Он даже не догадывался, что Фрейд в своё время на этом делал деньги и психологию. Теперь же на таких шутках зарабатывают туалетные комики. Наверное, я слишком критичен.

Мы шли по главной улице — широкому проспекту, набитому доверху людьми, машинами, старинными домами и памятниками архитектуры. Правда, домов за салонами и вывесками уже и не было видно. Лишь полуголые красавицы в дорогущем нижнем белье на большом рекламном баннере радовали глаз в этой серо-цветной безвкусице. Небо уже посветлело, но даже редкий луч не пробивался через завесу туч. Весь этот город — набережная неисцелимых. С одной стороны, инфекционный изолятор у канала, с другой — чистый вымысел: смыслы и знаки, которых нет, но мы всё же наполняем ими судьбу всех прокаженных.

Не боясь непогоды, над домами пролетел огромный неповоротливый дирижабль грязно-зеленого цвета с большими экранами и громко кричащим рупором:

— Все на футбол! Акция от Хеленгайзера! При покупке трех единиц товара скидка на второй билет 70%! Это твоя удача, так возьми её в руки!

— Ха, орет, как будто о начале войны объявляет! — прокричал мой товарищ. — Войне праведного потребителя за лучшие товары! Виват, хер Хеленгойзерн, или как там тебя?!

Когда мы переходили дорогу, одна из машин не успела проехать и перекрыла зебру. Толпа людей стала недовольно обходить ее, опасаясь проезжающих мимо машин. Мой товарищ рассмеялся, запрыгнул на белоснежный капот машины и прошелся по нему, как по переходу. Спрыгнул, обернулся. Парочка прохожих переглянулась и последовала его примеру. Я же перешел, как все остальные, и стоял в сторонке, наблюдая за своим хохочущим товарищем. На белом капоте осталось множество грязных следов, это было действительно смешно, и я улыбнулся. Водитель машины высунулся из окна и стал громко и истерично кричать своим толстым лицом, покрасневшим от злости и унижения. Весь перекресток смотрел на него, будто бы произошедшего ему было мало. Еще несколько людей прошлись по капоту, в то время как остальные с опаской проходили мимо. А мой товарищ стоял в нескольких метрах от машины и смеялся, согнувшись и держась за живот. Водитель кричал именно на него, пытаясь задавить одинокого героя своим богатым, но отвратительно сложенным четырехэтажным матом. А мой товарищ лишь смеялся. Он будто показывал суть вещей, имея мужество не только это делать, но и смеяться над этим.

Загорелся зеленый, и машины снова поехали. Мы молча продолжили путь. В конце улицы сквозь легкий туман стал виден небоскреб. Огромные синие буквы на фасаде властно высились над городом. Да, у них сбылись все мечты: рабы теперь знали имя своего господина. На месте старинного Адмиралтейства стоял бизнес-центр города. Дальнейшее развитие истории. Но нас это не заботило. Ведь мы шли, а в наших сердцах уже били барабаны. Увидев нас, люди расступались. Наши головы качались в такт нашей жизни, и не собирались останавливаться ни на секунду. Мы знали, насколько дорога эта секунда. Собираясь умирать в двадцать семь, приходится танцевать. Ведь когда же ещё это делать. Наши ноги быстры, кеды порваны, дождь льет на нас слезы Богов, а мы лишь грязно посылаем небеса. Превосходно. Наша жизнь обретает смысл.

Из-под арки на проспект вышла невысокая напряжённая девушка в полушубке, крепко держа под руку шатающегося молодого человека. Тот согнулся в три погибели, мотался из стороны в сторону, но всё-таки сумел выпрямиться, хоть и ненадолго — после следующей фразы он вновь согнулся, пытаясь упасть на мостовую:

— Ну, и напиздрячился я.

Девушка самоотверженно удерживала его от окончательного падения.

— Сушай… Давай такси вызовем, — промямлил он.

— Да какое такси! Тут вот… — возмутилась она и продолжила «тащить» парня по проспекту.

Они прошли мимо нас. Мой товарищ с улыбкой наблюдал за этим, но резкий треск и скрип тормозов поблизости, заставил нас обернуться: рядом с нами остановилась красная иномарка. Из машины, цокая каблучками и развевая на ветру подол легкого платья с большими вырезами для надутой груди и тонких ножек, выбежала женщина, полностью не предназначенная для пеших прогулок. Она окликнула моего товарища и бросилась ему на шею. На ее тонкой шее под кожаным чокером с металлическими вставками виднелась цепочка с крестиком.

— Ого, Илона, какой сюрприз! — рассмеялся мой товарищ и шлепнул её по заднице.

— Нет, нет, не сейчас, — ответила она своему любовнику, поправляя воротник его пальто; ее взгляд упал на его перебинтованную ладонь, она с натяжкой улыбнулась и продолжила как ни в чем бывало. — Тебя давно уже не видела у себя…

Данная особа деревенских кровей и юбочных амбиций (от выражения «таскаться за юбками», именно она была такой юбкой), владела благодаря мужу спа-салоном «Премьера». Ох, извините, мужским спа-салоном. Это одно из тех заведений, где царит приятный полумрак, бесплатный бар, всюду девушки из провинциальных «Плейбоев» и программа с названиями типа «Эгоистка», «50 первых поцелуев», «1000 и 1 ночь», «Сирены», «Мокрые кошечки», «Главная шалость»; и большой прайс дополнений: надеть черную повязку на клиента — 1000 у.е., называть весь сеанс клиента именем, которое он пожелает — 2000 у.е., «голая соседка» — дополнительный мастер в джакузи — 10000 у.е.. И, конечно, под всем этим надпись: «мастеров (девушек из провинциальных «Плейбоев») руками не трогать!» Но мы-то все понимаем, как там устроено.

— Да дела… — бросил мой товарищ, посмотрел в сторону и сжал зубы, будто готовясь сказать что-то неприятное. — Слушай, лучше бери мужа и езжай отсюда. Крошка, это не шутки, лучше уезжайте.

— А как же мои девочки?

— Тебя всегда интересовала только ты сама, эгоистка чертова, — он с силой впился в ее губы, крепко сжав ее талию; она замычала от удовольствия.

Она была богатой, скучающей и неверной женщиной, и в этом была ее добродетель: так она могла доставить удовольствие многим и не упрекать их ни за что; это был ее честный выбор перед Богом.

Когда они расцепились, она что-то промямлила, поправила прическу и выскользнула и его объятий в машину. Стальной конь в мгновение ока проскочил через пол проспекта и скрылся от нас.

— Как она тебе? — глумливо спросил мой товарищ.

Я с кривой ухмылкой посмотрел на него.

— Да-да, — сжав в кулак здоровую руку, ответил он. — Блядь, такая блядь, блядь, хорошая.

Дорога продолжалась.

Если мы видели дешевые машины с надписями типа «Используйте своих домашних животных как вторсырье», то понимали: это наши. Мы врывались в эти машины как варвары, а выходили оттуда с добрым словом и банкой пива в руках. А потом стояли на одном из множества мостов в этом городе, опершись на облезлую ограду, и беззаботно свистели, отпивая пенящийся напиток немецких богов. Под нами проплывали прогулочные корабли, и мы передразнивали экскурсоводов. Наверное, мы прожигали наши жизни, горели только, чтобы сгореть. Но никому до этого не было дела. Нам не было до этого дела. Нас привлекала свобода. Мы были непобедимы. А что другие люди? Смотря вокруг, казалось, что никаких других людей-то уже не было. Одни ряды врагов и им сочувствующих.

В одной из арок мой товарищ заметил важного человека и сказал:

— Пошли, покурим.

Мы зашли в стальную дверь с вырванными звонками и покореженным магнитным замком. Под желтой аркой с отвалившейся наполовину краской и штукатуркой стояло несколько парней, которые курили, девушка и человек со шрамом. Именно к человеку со шрамом обратился мой товарищ, пожимая ему руку:

— Здорово́, Клык.

— Не жалуюсь, — хмуро ответил новый собеседник.

— Какие сводки с полей?

Человек, названный Клыком, прищурил один глаз и ответил:

— А ты не в курсе?

— Был бы в курсе, не спрашивал бы. Так что расскажешь, как раз хотел покурить, вот и тебя послушаю заодно.

— Герман на днях скопытился, и в столице наших накрыли. По большей части не тех, кого надо. Их даже сообщниками не назовешь.

— Но сроки будут реальными.

— Мне насрать на них, — резко сказал человек со шрамом. — Главное, что все на месте остались, всё идет по плану. Ждем знака и начинаем, и гори всё синим пламенем.

— А что с Германом?

— Что, что, не слышал, что ли? — рявкнул Клык. — Накрылся наш головастый спидозник. Но это понятно, от него кости одни остались с натянутой кожей. Мы ему шепнули, что по его голову выехали, так он с места не шелохнулся. Врубил на полную свою любимую классику и потом, во время штурма квартиры, застрелился. Вот такая лебединая песня верхних этажей.

Я моментально непроизвольно дернулся: вспомнил тот пьяный вечер и темный двор-колодец с «Тангейзером» на верхнем этаже. Неужели это был он?

Герман… это же тот маленький, вечно хворающий человек с узкими плечами и толстой шеей. Герман… Когда-то он преподавал в университете. На чем же он специализировался? Хм… А не важно. Я отчётливо представлял, как в ту злополучную ночь, увидев из окна луну, он вяло дергает правой рукой, чтобы оголить часы на запястье. Большая стрелка на одиннадцати, маленькая на тринадцати или четырнадцати минутах. Не может сразу разобрать, зрение подводит. Время точное, пока всё хорошо. Луна из его окна будет видна следующие сорок минут, пройдет от одной части крыши дома напротив и зайдет за другую. К тому времени все окна погаснут, останется одно или два. Всего несколько человек, не спящих в эту ночь в этом дворе. По крайней мере, при свете. Он дотянулся рукой до магнитофона, стоящего на стуле с облезлой обивкой, и нажал на кнопку. Щёлк! Простой механизм закрутился и спустя несколько секунд… началось. Откинулся на кресле, сжал неприятные на ощупь подлокотники и глубоко вздохнул, смотря на гардину без штор. Его глаза наполнены усталостью и безразличием. Музыка играла, первая музыкальная тема — духовые, вторая — струнные, невидимое шествие, состоящее только из звука, записанного много лет назад, проходит мимо его, звук нарастает по мере их приближения, а потом удаляется, удаляется куда-то за спину. Нет, не в комнату и не в коридор и дальше к входной двери, а туда, в прошлое, в тот момент, когда этот звук был записан на пленку. Множество микрофонов, мотки пленки, сделанной химическим концерном где-нибудь в центральной Европе, многодорожечная запись…

В комнате беспорядок: одежда, книги, рисунки, стекло из дверки шкафа, ручки, зеркало из ванной в виде осколков, гвозди, пластинки и диски — все это лежало на полу, диване, столе в одной большой куче, растекшейся по всему помещению. Он вспоминал свою жизнь. Некогда было убираться за воспоминаниями. Он должен был прожить еще минимум десять минут, пока не закончится мелодия, он хотел ее дослушать до конца. В дверь постучались. Он даже не сказал: «Чёрт». Просто опустил голову, взял пистолет, лежащий у него на коленях, и дал клятву, что дослушает до конца. Ведь его гости были готовы пилить дверь. Они не примут отказа. Он снова откинулся на спинку кресла и стал ждать, наслаждаясь мелодией. Именно это он и делал всю свою жизнь, пусть иногда и вставал со своего «кресла».

Пришло время умирать. Пришло. Чем же была твоя жизнь, о человек, смотрящий на луну под увертюру «Тангейзера»?

Дверь пилили долго, только в последнюю минуту, пока играла музыка, он стал стрелять себе за спину в коридор. Гости идти в его комнату после такого не хотели, что-то кричали, наверное, предлагали сдаться, но он стрелял в ответ. Апофеоз мелодии и одиночные выстрелы сотрясали квартиру. Свободной рукой он нащупал через плащ книгу в зеленой обложке во внутреннем кармане.

— Надеюсь, что завтра посох Папы расцветет.

Выстрел. Последняя пуля. Пять, четыре, три, два, один. Музыка смолкла. Он вставил себе пистолет в рот и сразу же выстрелил, не дав ни одной мысли проскочить и отвлечь себя. Он видел только луну в небе. Взрыв боли. И сразу же всё стихло.

Тишина.

Тишина.

Тишина.

Тишина.

Тишина.

Внезапно он почувствовал, как падает вниз, сквозь этажи. Воздух шумел в ушах, но пальто и одежда не колыхались на ветру, а лежали ровно и неподвижно на его теле. На каком-то этаже он отклонился и вылетел в окно. С удивлением заметил, что не было звука разбивающегося стекла. Он мягко опустился на асфальт, оглянулся и со всех ног побежал по единственной ровной дороге, которая уходила вперед и не делала поворотов. Он бежал так, как никогда в жизни, он чувствовал, что впереди его ждет ВСЁ. Будто сама Любовь стояла на том конце дороги, разведя руки в стороны для объятия. Он бежал всю ночь, почти не чувствуя боли в ногах. Дорога вывела его из окружения осажденных громадных стен-домов на зеленые луга. Он даже не сразу понял, что бежит по траве. От неожиданности он резко остановился и чуть не упал. Он огляделся: луга, живописная река и мост через нее, сделанный из живого дерева, которое как будто само упало стволом на ту сторону и пустило корни на обоих берегах. На том берегу слева виднеются развалины замка, а в центре зеленеет роща с гигантскими деревьями и маленьким красным домиком на холме. Он дотронулся до плаща, но книги не было на месте. Он улыбнулся, обнажив свои уставшие от нескончаемой борьбы зубы, схватился за голову и засмеялся. Он знал, почему не было книги. И был несказанно этому рад. Она перешла в нечто большее, вернулась туда, откуда пришла. Собранная из кусочков этого мира в единый камень под обложкой, она вновь рассыпалась и стала целым миром. Она была вокруг него. Теперь ему можно было спать спокойно. Здесь было тихо.

Под желтой аркой в центре города наступила пауза. Все молчали и курили. Клык высился над всеми, высокий был черт. Его тело наполнено мощью, которая заставляла всех присутствующих непроизвольно посматривать на него с опасением. Я хорошо помнил, как впервые встретил его: он вминал какого-то урода в мостовую. Почему урода? Да все, кто попадал под его руку, были мелкими прислужниками, человеко-мясом, «черными воротничками» наших грязных улиц. Воровские рожи вместо лиц, да и у тех никаких манер и чести. За это Клык их вечно презирал. Когда он закончил, бедолага не шевелился и только слабо постанывал, было в этих звуках неестественное сопение, присвистывание, будто из самой глубины легких. Клык перешагнул через него, доставая тряпку, чтобы вытереть руки от бурой, и обратился к моему товарищу. Когда этот здоровяк встал рядом, то внутри моей груди образовалась большая пустота, наполненная дребезжанием ложек за сдержанным викторианским завтраком — всё трепетало перед его сокрушительной физической мощью. И тогда я понял, что ничем не отличаюсь от того «урода», лежащего на гладких безжизненных булыжниках мостовой, как бы о себе ни думал, и что бы о себе ни мнил. Я легко мог оказаться на его месте.

Клык… ему можно было дать лет на десять больше, чем ему было, потому что за последние четыре года он пережил слишком многое, чтобы оставаться в добром психическом здравии: он даже поседел. Его долго держали в самых жутких застенках Крестов, но он вышел, чем уже заслуживал звание легенды. Шрам на его правой щеке был глубокий, с неровными краями, он буквально уродовал его лицо. По слухам, это ему оставил на память следователь. А еще говорили, что у него много подобных шрамов. А еще… в общем, сплетен насчет него было много, что в очередной раз доказывало значимость Клыка для нашего непрочного мирка.

Мой товарищ прервал молчание:

— Ты сказал, что накрыли по большей части тех, кого не надо. Значит, и кого-то им нужного накрыли?

— Да, Страуса и Гаврилу взяли. Но ничего, с ними уже покончено.

— Как?

— Подослали к ним людей, пока их в общаке держали вместе со всеми. Удар ножом — и они ничего не расскажут. А ведь могли бы, наши авторитарные паскуды-жандармы умеют разговорить людей. Странно только, что они уйти не успели, я им весточку присылал. Их не должно было быть там.

Неожиданно в разговор вмешалась девушка в черной кожаной куртке с большими клепками, стоявшая рядом с ним:

— Я не успела передать послание.

Она сказала это, даже не повернувшись к разговаривающим, сказала так, будто это было чем-то неинтересным и обыденным. Клык моментально повернул голову к ней:

— Что?

Его лицо исказила жуткая гримаса.

— Я вчера поздно вышла, защищенный канал связи уже ушел. А зачем нам рискованные отправления сообщений?

Она посмотрела на него уставшим и безразличным взглядом. У нее была милая мордашка с заостренным носиком.

— Я же сказал, чтобы ты отправила сразу же…

— Были дела.

— Ты понимаешь, что я сделал? Кровь этих людей теперь на моих руках, я думал, что они остались на квартирах, потому что проигнорировали мои слова, а теперь знаю, что они даже не получили их. А знаешь, что сделала ты? — он говорил медленно, с каждым словом повышая голос. — Ты предала нас!

Клык наотмашь ударил её правой рукой по щеке, девушка издала прерывистый стон и упала в лужу. Мгновенное отвращение. Я даже хотел кинуться к нему или к ней, но меня опередили, один из курящих парней подпрыгнул к обидчику девушки, приняв боевую стойку и замахнувшись для удара.

— А, нет… — довольно сказал Клык, выхватив нож из кармана и наставив на нападающего. — Сучка даже по заслугам не получила, а ты уже мешаешь. Угу?

Он говорил, чуть высунув язык, явно получая от происходящего удовольствие. Парень опустил руки, уставившись на выставленное перед собой лезвие. Клык кивнул головой и легким движением собрал нож-бабочку, но не стал убирать в карман — оставил в руке. Он потряс кулаком:

— Такие как вы обрекут нас всех на погибель. По заслугам надо получать.

И подняв сложенный нож над собой, в напоминание о том, что он вооружен, Клык прошел мимо нас и вышел на проспект. Никто не посмел остановить его. Девушка лежала в луже и всхлипывала. Никто не помог ей подняться. Я поднял глаза наверх. «Служение есть жертвенность» — гласила надпись на своде арки, тускло проступая через слой дешевой краски.

Вид из этой квартиры открывался на одну многочисленных площадей этого города. Площадь Искусств, слишком фантастическое название для наших времен. Ведь что есть искусство? Сплошное разочарование для людей практичных, поверхностных. Сплошной художественный вымысел, никакого реального действия, всё сказочки да рисунки на потеху дня. Одинокий памятник Маяковскому стоял в широких штанинах и презренно смотрел на толпы собравшихся людей. Очередной митинг… Как же громко, надо закрыть окно.

Мой товарищ сидел, развалившись в кресле, и обсуждал условия нового выступления с молодым человеком нашего возраста, но не нашего духа. Он даже пиджак нацепил на встречу в собственной квартире. Люстра в этой комнате была синего цвета.

— Томми, ты пойми: мы просто делаем свое дело, потом идем в ближайший бар, чтобы хорошенько надраться. Беспорядки после нас — это не наша забота.

— Меня зовут Дмитрий, — чуть обиженно сказал модник. — В этом-то и проблема. Организаторы боятся за помещение.

— Томми, пройдет день-другой и вся страна рухнет! Будут ли тогда твои организаторы беспокоиться о своем дерьмовом зале?

Его голова поднята высоко, речь быстра. Сейчас он чувствовал себя пророком.

— Ладно, по рукам, черт с вами.

— Ха, Томми, ты отличный парень, только музыкальный вкус у тебя полное дерьмо, — он кивнул головой на плакат, висевший на самом видном месте. — Эй, скажи ему!

Я никак не отреагировал. Порой я ловил себя на мысли, что за день так и не сказал ни единого слова. Временами я мог молчать неделями. И чем больше молчал, тем больше становился нелюдим. Начинал шарахаться от незнакомых людей, чувствовать, будто за мной попятам идут большие руки, желающие схватить меня, и… я даже боялся подумать, что было бы дальше. В таком длительном молчании моя тревога не знала границ. И только живое общение здесь и сейчас, с глазу на глаз могло даровать спасительное спокойствие и уверенность. Но поначалу немые дни всегда комфортны, ты будто есть, и тебя нет, и никто не накажет тебя за это.

Сейчас я стоял у шкафа и держал в руках фарфорового бегемота, выкрашенного в темно-синий цвет. Он был таким холодным и объемным. И очень легким. Что-то было тут не так. Все полки были завалены подобными безделушками. У кого-то ещё хватало денег на такие забавы. Звон бьющегося стекла и громкие крики с улицы заставили меня отпрыгнуть в дальний угол комнаты: половина ржавого растерзанного огнетушителя, брошенная с улицы, разбила окно и лежала прямо посреди дешевого зеленого ковра из Ikea. Громкие голоса и визг на площади полностью заглушали полицейские громкоговорители. Мы втроем переглянулись и отошли подальше от окон. Следующий час мы сидели на раскладной кушетке, устремленные в непонятный океан собственных мыслей, наслаждаясь звуками разгона демонстрации. Хотя модник выглядел напряженным.

Мы вдвоем стояли на краю опустевшей площади. Мусор, несколько больших пятен крови на брусчатке, белая надпись «Верните Пушкина» на постаменте памятника. Это уже попахивало экстремизмом. Поле ещё одного проигранного боя. Что может вдохновлять ещё больше? В своё время Анри Дюнан был потрясен подобным местом и из-за этого основал свою знаменитую организацию. Красного креста не было бы без ещё одной кровавой драмы, без очередного поражения. Я посмотрел на своего попутчика: он безмолвствовал. Это и было страшно. И только сейчас я заметил, что до сих пор держу в руке фарфорового бегемотика. Я посмотрел на него и разжал пальцы. Он разбился и утонул в луже. Последняя прекрасная вещь в этой истории пошла ко дну.

Как бы это иронично ни звучало, но наш дальнейший маршрут пролегал от Маяковского до Маяковского. По дороге мы заглядывали в арки и видели там наших. Они посылали нас куда подальше, и мы не отставали от них: на Фонтанке мы переругивались больше получаса и своими криками разогнали всех людей. Они так забавно делали вид, что ничего не замечают, но постоянно оглядывались и ускоряли шаг. А мы потом подошли друг к другу, пожали руки и немного поболтали по душам, спрятавшись от дождя под строительными лесами. Ребята оказались с севера города, приехали потусоваться в центре, ведь здесь «движуха нереальная» каждый день. Да, весь цвет нации был всегда с окраин, ведь там не притворялись богами, а просто жили, в отличие от вычурного центра. Мимо нас с грохотом проехали два больших полицейских броневика, раскрашенных для ведения боя в городе. Но даже такая маскировка не могла спрятать многотонную махину на фоне пестрых вывесок и разноцветных машин. Хотя, если выжечь всё дотла… Где-то здесь поблизости жил Пушкин, обедал Достоевский. Я тяжело вздохнул. Теперь даже табличек не осталось, всё забыли и переписали. Нет больше таких людей в истории.

Потом мы наткнулись на марширующих по улице неонацистов. Парочка полицейских настороженно стояла на другой стороне и с опаской смотрела на колонну людей в черных одеждах. Но мы знали, что это веселые ребята, только вот лысые. Я почему-то не любил лысых людей. Особенно когда их много. Лучшее поведение в подобной ситуации — пошутить. Громко, с чувством и желательно про семью вавилонян, прятавшихся в подвале от эсэсовцев где-нибудь в Польше. Все любят анекдоты про вавилонян, особенно эти парни.

И вот, наконец, мы вышли на улицу Маяковского.

Мы становились в нескольких переулках от конечной остановки и сели в кафе. Мой товарищ с улицы увидел, что там сидят его знакомые. Нас там как будто уже ждали. Здесь никто не называет настоящих имён, все играют свои роли, как в театре.

Обеденная пьеса

Издатель. Если мы хотим любить, то это нам не важно.

Мы не сможем убить, даже если страшно.

Что это за любовь, если за неё прольются реки крови?

Даже если ты король, то не сносить тебе короны.

Экстремист. И почему этого чудака еще писателем не зовут? У нас же их так мало…

Издатель. Не обесценивай.

Экстремист. Ты говоришь то, что невозможно. Кровь будет.

Издатель. Тогда я в этом отказываюсь участвовать!

Главный. Тихо, оба. Один из вас печатает налево книги, а второй раздает их своей молодежи. Ну, вы, видимо, не знали про это. Да, это он (показывает на Издателя) печатает запрещенные книги и передает их тебе (показывает на Экстремиста). Знакомься, Издатель — это твой клиент. И не надо тут из себя святых корчить. Мне напомнить, какими ты еще делами занимаешься? А, Издатель?

Лавочник. Ха-ха-ха, некоторые из них просто уморительны. Моё любимое — это история про городской порт и ту дрянь, которую ты через него провозил…

Издатель. Ладно, ладно, я молчу. Всё. Без вопросов.

Товарищ. О, ссоры набирают обороты. Всё как всегда. (Мы с ним вместе садимся за стол.)

Проститутка. Кто это с тобой?

Жандарм. Да он везде с ним таскается, собачка, наверное, ха-ха-ха!

Товарищ. А, да это наш текстовик из группы. Все наши песни он написал. Талантище, чтоб его черт побрал, в отличие от такого гнильца, как ты.

Жандарм. Лучше следи за словами.

Товарищ. Без проблем.

Главный. Так. Про что мы тут говорили?

Убийца. А я тебе вот что про Бога скажу: он верит в людей, да вот только людей нет. Человек — умер!

Главный. Что? Ты вообще к чему это сказал?

Убийца. Ты сам сказал только что: «Не стройте из себя святых».

Главный. Я даже не буду пытаться разобраться в том, что ты говоришь.

Боец. Ха! Ничё так.

Товарищ. Как поживаешь, Экстремист? Я, как ни зайду, то ты всё со всеми отношения выясняешь. Довольно истерично получается.

Экстремист. Тебе заняться, что ли, нечем? Иди в своё караоке, и пойте там со своим дружком свои чёртовы песни, не мешайте тем, кто делает своё дело.

Товарищ. Какие-то проблемы, друг? Истерика что-то не заканчивается, как я посмотрю.

Экстремист. Катись отсюда. Лучше сам. Я сейчас свистну, и мои ребята тебя вынесут отсюда, бард.

Товарищ. Ха! Бард! А ты тогда мойщица улиц. Да, ты собрал всех этих агрессивных выродков, но никто лучше меня не направит их добиваться целей, которые нужны тебе. Я даже говорить ничего не буду, только сделаю одно движение, и они пойдут как миленькие. Ты ведь знаешь это. Или ты собираешься толкать свои дешевые речи перед ними?

Экстремист. Я никому не позволю так со мной разговаривать! Ублюдок, ты кого выродками назвал? В отличие от них, ты не будешь истекать кровью в конце концов! Вся черная работа на нас!

Главный. Экстремист, заткнись, ради всего святого! На нас уже всё кафе смотрит. Держи язык за зубами. Идиот.

Проститутка. А по мне, милый мальчик.

Главный. У него на тебя денег не хватит.

Проститутка. Как почти у всех.

Издатель. Попрошу…

Проститутка. Ты действительно хочешь спорить на тему: хватит ли тебе на проститутку? А, сладкий?

Лавочник. Я должен заметить, что те, кто мог и хотел посягнуть на эту нежную плоть, уже таки сделали это.

Боец. Ха! Ничё так.

Товарищ. Кстати, а где Писатель? Я думал, он должен быть здесь.

Друг. О, я же тебе забыл досказать (обращаясь к Главному): быть другом Писателя — это отвратительно, честно говоря. Я с ним говорю, а потом через полгода читаю в его новом романе наш разговор. Он, конечно, переделан немного, но всё же приятного мало. И так постоянно. Вот потом и думай, что говорить даже лучшему другу.

Товарищ. Да сейчас вообще думать надо, что говоришь. Скажешь что-нибудь — и сразу кого-нибудь оскорбишь. И он тебя очень гуманно бросит под суд.

Жандарм. А, ты про последние законы про оскорбление чувств профсоюзов?

Друг. Да, это же как надо не верить в своё дело, в свои принципы, чтобы заставлять других доказывать твою правоту, твою обязанность думать как все. Ну, они же в организациях, следовательно, не одни верят в свой колбасный завод. А я говорю: я не люблю колбасу. И они понимают, что ты не любишь их колбасный завод, ты думаешь иначе. В определенный момент жизни ты должен сделать выбор, выбрать свою любимую колбасу и быть верным ей. Но ты не делал этот выбор, и теперь ты даже не другой, ты чужой. А они не знают, что от тебя ждать. Им страшно. Они стараются тебя изолировать из всех сфер жизни. Сегодня ты не любишь колбасу, а завтра уже полстраны не любят колбасу, послушав тебя. Что делать колбасникам? У них рынок, у них влияние, которое пошатнулось в один миг. А все, потому что во время не посадили одного нелюбителя колбасы.

Товарищ. М-да, маразм крепчает, крепчает.

Лавочник. Наш маразм, кстати, тоже крепчает. Вам не кажется, что каждый раз наши разговоры всё отдаленней от тем насущных и агрессивней по отношению к участникам?

Проститутка. Нервишки…

Жандарм. Ладно, время пришло, я пошёл (встает).

Издатель. Простите, вы сейчас в какую сторону?

Жандарм. В сторону Таврического сада.

Издатель. О, вы не против, если я составлю вам кампанию? Мне как раз туда, а на улицах нынче беспокойно.

Жандарм. Валяй (оба выходят из кафе).

Экстремист. Что скажешь про столичные облавы?

Главный. Рядовое явление. Я бы больше беспокоился о наших южных друзьях. Там всё держится на одном честном слове. Если товарищ генерал предаст, то всё. Там хорошие ребята, жалко. Сами подставились.

Товарищ. Мы такими темпами ничего не решим.

Главный. А мы ничего и не собирались решать! Мы сидим в центре города в обычном кафе. Что ты здесь решать собрался?

Товарищ. Ааа. Да, логика. А тогда что мы здесь делаем?

Главный. Я не знаю, у меня обед. Это вы все сюда зачем-то пришли.

Товарищ. Кстати, так где Писатель?

Друг. В нескольких улицах отсюда. Не пройдете мимо.

Лавочник. Дорогая, обожаемая Д., я попрошу вас после этого ланча зайти ко мне в лавку, обсудить наши с вами насущные вопросы…

Проститутка. Ты просто лапочка (и послала воздушный поцелуй).

Боец. Ха! Ничё так.

В нескольких улицах от кафе творилась история. Ковенский переулок… Когда-то здесь жил сказочник, говорили, что он даже продавал счастье. Не за деньги, естественно. Но я о нём в последние годы не слышал. Мы подошли к католической церкви. С первого взгляда ее стены, облицованные грубо обработанным гранитом, окна, похожие на бойницы с цветастыми витражами, и высокая башня-колокольня с красной черепицей были похожи на средневековую крепость. Это было самое запоминающееся здание в округе.

Перед массивными деревянными дверями прихода, окованными железом, на самодельной трибуне стоял худой человек в круглых очках с тонкой металлической оправой, одетый в черный плащ, застегнутый на все пуговицы, и красный шарф, в несколько оборотов обвивающий его шею. Он громко кричал собравшимся вокруг людям:

— Кто мы для них? Гады! Нахлебники! Паразиты! Мы отвратительные, ненужные для государства. Ведь мы его критикуем. И не просто критикуем, мы видим, как оно прогнило насквозь, видим, как снова в нашей стране появился класс богатых и власть имущих людей, видим, что власть вновь передается между родственниками, видим, что она недоступна для простых людей, и мы говорим об этом!

Толпа дружно закричала в поддержку оратора. Окинул взглядом: примерно две сотни, в основном молодежь. Они полностью перекрыли улочку, кто-то залез на припаркованные рядом автомобили. Я переглянулся с товарищем, и мы молча влились в ряды слушателей. Узнать оратора с красным шарфом было легко — это был тот самый Писатель. Достаточно известный в наших краях, чтобы люди его слушали. Он не причислял себя ни к одной из партий, заявлял, что говорит то, что считает необходимым в сложившейся ситуации. Он был политиком, хотя всячески протестовал против таких слов в свой адрес.

— Знаете, что это? — Писатель показал на приход за своей спиной. — Это католическая церковь. Её строил Леонтий Бенуа, один из известнейших архитекторов нашего города. А вы слышали про русского поэта Николая Гумилева? «Я не трушу, я спокоен, Я — поэт, моряк и воин, Не поддамся палачу. Пусть клеймит клеймом позорным — Знаю, сгустком крови чёрным За свободу я плачу». Знаете, что объединяет Бенуа и Гумилёва? Этих великих людей искусства, чести, духа? Коммунисты посадили их. Они задержали еще восемьсот неугодных человек под видом дела о боевой организации, которое же сами выдумали. Сто человек расстреляли, сто отправили в концлагеря, судьбы еще двухсот неизвестны. Вот что бывает, когда мы сами отдаем власть в руки тех, кто совершенно не собирается думать о своём народе! И это власть? Это власть, которую мы хотим?! А, добрые люди?! Что вы молчите!

Но собравшиеся громко поддерживали Писателя одобрительным свистом и криками.

— Вы, — оратор обвел всех слушателей рукой. — Вы лучшие люди своего времени. Вы настоящие! И я спрашиваю вас: кто вы? Кто вы?! Рабочие? Клерки? Бухгалтеры? Секретари? Студенты? Девственники? Прилежные семьянины? Наркоманы? Белые вороны? Толстяки? Выпускники? Спортсмены? Короли и королевы бала? Никчемные лузеры? Ученые? Стриптизерши? Художники? Хулиганы? Вы те, кто прячет своё лицо или выставляют его всем напоказ? Кто вы?!

Толпа закричала невпопад. У Писателя горели глаза, он размашисто жестикулировал и ещё несколько раз задал свой последний вопрос, подогревая толпу. Мой товарищ не выдержал и закричал:

— Отбросы-мечтатели! — и спустя несколько секунд добавил: — Смерть королям! Виват, Бернадот!

В его глазах сверкали искры будущих пожаров.

— Будьте готовы к бою! — закричал оратор. — Защищайте себя, будьте особенными, и тогда эти ублюдки ничего не смогут с вами сделать! Лишите их права вершить ваши судьбы!

Его проводили громкими криками и аплодисментами. После все сразу же, будто по беззвучной команде, разошлись. Писателя нигде не было видно — слился с толпой.

Мы продолжили путь, вернувшись на улицу Маяковского. Из пекарни в одном из домов вкусно пахло выпечкой. Сколько я себя помню, в ней продавались очень вкусные улитки с ветчиной и сыром. Слоеное тесто, закрученное в форме раковины и горячая начинка, которая была выше всех похвал. Надо будет сюда как-нибудь заскочить.

Мы прошли мимо школы. Барельефы с лицами поэтов были уже давно сбиты с её стен. Стране нужны были диктаторы и патриоты, а не поэты. Поэты мир не захватят. Лишь его спасут. Но кому это нужно? На этой улице до сих пор сохранились зеленые газоны. Удивительно. Мы переходили одну улицу за другой. Каждый раз я смотрел налево и направо и видел длинные узкие улочки, окруженные непрерывной стеной домов. Машины проезжали здесь редко. Мне нравилась эта улица. Но вот мы остановились у нужной двери, набрали правильную комбинацию на домофоне с выжженными кнопками и открыли большую деревянную дверь с жутко запыленными стеклами. Когда я входил, то потрогал внутренний карман — фото было на месте.

Обитель

Наши шаги громко раздавались в просторной парадной с отвратительной плиткой в желто-черную шахматку. Мы медленно поднимались на третий этаж, вдыхая запах вечной сырости. Огромные окна на лестничных площадках выходили на небольшой двор-колодец, заросший мхом по третий этаж. Дождь нещадно бил по переходу между домами. Если бы Гарри Поттера снимали в нашей стране, то это происходило именно здесь. Лампочка на проводе вредно мигала. Он провел рукой по трещине в стене, и на ступеньки звонко посыпалась штукатурка. Он рассмеялся.

Единственная дверь на третьем этаже была выкрашена белой краской, и, наверное, её можно было назвать безупречной. Идеально белый цвет и ровная черная надпись, выведенная по трафарету: «God is Gay». Её в своё время сделал один успешный музыкант. Впоследствии он наложил на себя руки. Видно, не захотел он к своему Богу. Я остановился у этой двери. Идеальная вещь, просто отвратительно. И о чём же она?

Я сразу вспомнил ту песенку, куплеты просто проговаривались, а припевы всегда напевали на какой-то детский мотив:

Записываешь?

Я никогда не учил слова,

Я никогда не заучивал темп,

Я часто фальшивлю в игре,

Мне глубоко наплевать.

Придётся вам потерпеть,

Скоро всё будет в порядке.

Записываешь?

God is Gay, God is Gay,

Я никто, пустое место,

God is Gay, God is Gay,

Потерпите, осталось немного,

God is Gay, God is Gay…

Мы быстро зашли и оказались в царстве подлинного искусства. Непонятно как такая большая квартира попала в руки таких личностей: высокие потолки, Г-образный коридор и около двадцати комнат. Здесь всегда было людно, а над нами не было Бога.

— Островок Свободы в огромном море невежества! — он похлопал меня по плечу. — Добро пожаловать в жилище Молдорфа!

Нет, это не был догмат, мы не посягали на божественный престол, в отличие от всех церковников, что нас окружали и были в нашем печальном опыте, это была констатация факта: над нами не было Бога. Конечно, речь шла не о мифологических персонажах, неизбежно-неотвратимо составляющих наш культурный фон, а о смыслах, ценностях, убеждениях. Они в нас умерли после встречи с людьми снаружи, после наших многочисленных неудач, унижений, злостной нелюбви, причинённой нам и спасительной мысли: я просто не как они. Вот так и живём, каждый раз содрогаясь в судорогах глубинного хохота, слыша что-нибудь о заповедях. Не укради, не убий, не прелюбодействуй… Что такое это не прелюбодействуй в нашем современном мире? Как же так? А чем же я еще буду заниматься, как не курить и не прелюбодействовать, в надежде, что этот круговорот не прекратится в ближайшие годы? Стоит выглянуть в окно и понять: больше заниматься в этом абсурде решительно нечем. А ведь хотелось бы, хотелось бы стать человеком, но… Голые стены человечности вновь холодели, и по ним беспрерывно лилась талая вода из обреченных сердец, ошпаривая руки каждого, кто посмеет прикоснуться. Великое испытание огнем и холодом — но ради кого стоило его проходить?

Я слабо улыбнулся, оценив его шутку. Он подмигнул мне и через пару секунд скрылся за ближайшей дверью с торжественной табличкой, помещенной в позолоченную рамку: «Ставка Наполеона». Он закуривал на ходу, чуть ссутулившись над огоньком. Сейчас он чувствовал себя посланником Судьбы. Рядом с дверью висел простреленный портрет Бонапарта. Пуля точно легла между глаз. Последняя пуля для императора.

Я проводил его взглядом. Мой товарищ был горем своей семьи, горем настолько большим, что два рода прервались на нем: по матери и отцу в целом мире не осталось родного ему человека. Всё, будто, было для него предопределено свыше задолго до его рождения: над всем, к чему такой человек прикасался, начинало тяготеть бремя разрушения и несбыточности надежд; он отравлял мир вокруг себя и понимал это. Так он и стал оборванцем, не найдя никого, кто мог бы и хотел бы ему помочь. А оборванец — это великий артист. Надо было чем-то заняться.

Я заглянул в самую первую комнату, она была прямо напротив входа. Дверей нет, помещение узкое и длинное, больше напоминает коридор, ведущий к большому окну. Оконная рама занимает треть высокой стены. У неё стоит знакомый Писатель в красном шарфе и немолодой мужчина маленького роста в забавной шляпе. Они пристально смотрят в окно, явно за чем-то наблюдая. С улицы разносятся громкие крики: молодежь, проходящая мимо, скандирует лозунги. Наверное, очередная колонна очередной группировки.

Писатель тяжело вздохнул:

— Ну, ведь глупые, глупые… Ничем не лучше тех же жандармов. Вот зачем люди идут служить в префектуру полиции? Потому что другое делать не могут, в контроле нуждаются. Не знают, что делать, когда приказа нет. Ты им дай приказ, и они счастливые побегут его исполнять, чувствуют себя нужными. Конечно, за идею ещё идут. А они, — он ткнул пальцем в стекло. — Молодые, ничего не знают, не умеют. Мозгов для самостоятельности не хватает. Услышат, что правительство их плохое, и сразу в мятежные отряды записываются, и также приказов ждут. Ладно, хоть жандармы порядок более-менее держат, хоть какой-то толк, а они?

Писатель замолчал, продолжая грустно смотреть на улицу. Коротышка тихо сказал, повернувшись к нему:

— Они нашли своё место и людей, которые их принимают. Не вы ли делаете это же каждый день?

Человек в красном шарфе ничего не ответил. Коротышка добавил:

— И за жандармов обидно. Они хоть и приказы выполняют, но тоже люди. С семьями, моральными принципами и собственными мечтами, — он перевёл взгляд на улицу. — Слишком резко вы высказываетесь, не стоит так.

Судя по звукам с улицы, молодежь уже прошла, но они вдвоем продолжали смотреть в окно. Серый свет наполнял белую комнату. Я повернулся и, скрипя половицами, продолжил путешествие по этой коммуне.

В каждой комнате творилось своё собственное безумие. Некоторые двери наглухо заперты, другие широко распахнуты, третьи отсутствуют. Шум начала коридора переходил в звенящую тишину, царящую в последних помещениях. В следующей для меня комнате дружным кружком сидели люди в разноцветных одеждах. Они слушали, взявшись за руки, лучший альбом сержанта Пеппера. Я из коридора чувствовал их мощную кислотную ауру и решил не приближаться. Заметив алтарь из свечей и цветов в углу комнаты, я перевел взгляд на разноцветные простыни, которыми были занавешены все стены, и подумал: когда же всё это загорится? Поймут ли тогда они, что вообще происходит? Взгляд упал на миску с заваренной лапшой и я понял, куда собираюсь идти.

В соседней комнате дверь была закрыта, и, судя по звукам, там пытались воскресить Летова. Или уже воскресили. Ор стоял дикий, звук был отвратительным. Вечная весна в одиночной камере только набирала обороты. Следующая дверь — к ней топором прибит листок с надписью: «Ассоциация вольного боя на топорах». Я усмехнулся, и как бы в ответ на это что-то большое резко врезалось в дверь со стороны комнаты. Я отпрянул и побрел по коридору дальше. Небольшой кусочек штукатурки размером с яблоко упал передо мной. Я поднял голову и увидел стальные перекрытия, на которых держался потолок.

Маленькая комната под номером 15 была приоткрыта, и в ней маячила женская фигура в короткой маечке, еле-еле прикрывающей ее грудь. На этом одежда заканчивалась.

— О, я нашла, мальчики, нашла, — пискляво сказала она и остановилась, посмотрев на меня. — Славика видел?

Её загорелое лицо с маленьким округлым носиком и пухлыми губами блестело, на щеках лежал легкий румянец, каштановые волосы забраны в косу, и фигуристое тело с татуировкой-драконом на левой ноге гордо стояло посреди комнаты. Конечно, никакого Славика я не знал, о чем и сообщил.

— Капец… Ладно, найдешь — скажи ему, чтобы наконец пришел, у нас, блин, трансляция, работать надо, охренел совсем кобель этот сраный.. — Изрыгал изящный ротик грубость за грубостью, добавив в конце хамоватое: «Ага?»

Она села на ковер на полу, потрясывая бутылкой перед веб-камерой. Открыв ее, девушка подняла ее над собой, и терпкая клюква полилась по ее губам, подбородку, шее, груди… Приоткрытая дверь ее никак не смущала.

Далее шло несколько гостевых, в которых валялись матрасы с храпящими людьми, «комната кайфа», коридор делал поворот, туалет с ванной и… тяжелый металл. Музыка шла из-за приоткрытой двери с номером 86. В комнате был всего один человек. Молодой парень в джинсовой одежде с длинными растрепанными волосами нещадно бил пальцами с тяжелыми перстнями по струнам своей черной, как улыбка смерти, бас-гитаре. Свет тусклого дня освещал комнату, отбрасывая огромную тень от его комбоусилителя. На полу разбросаны пустые стеклянные бутылки. И здесь история оживала. Лицо гитариста не было видно, волосы закрывали всё, но я был готов поспорить, что сейчас по его щекам катятся слезы. Возможно, девчонка — что ещё может так ранить каждого из нас.

В коридоре я обратил внимание на зеркало, закрашенное густым слоем черной краски. Это сделал он. Даже у моего товарища были страхи. Он всегда боялся зеркал. Когда он смотрел в них, то видел себя. Поэтому он ненавидел зеркала. Я постучал пальцем по краске и пошел дальше.

В следующей комнате с открытой дверью находился знаменитый художник Вильнёв, что недавно бежал с оккупированных территорий Прибалтики. Опять набрал учеников и передавал им секреты мастерства. Видимо, у него дела идут совсем плохо, раз он пришел сюда. Десять человек с мольбертами и гордо поднятыми волевыми лицами сидели вокруг двух обнаженных натур: высокой худой женщины с волосами до талии, без единого намёка на несовершенство в лице и теле, и мужчины — на голову ниже женщины, видимо, когда-то бывшего атлетом, но дни его славы явно прошли: кожа стала дряблой, мышцы потеряли упругость, местами уже появился жирок, но глаза горели задором молодости. Мэтр ходил вокруг этого в черных брюках и рубашке, рассказывая о том, как надо писать настоящие шедевры, активно размахивая руками: при каждом взмахе его длинная, но жиденькая седая шевелюра подпрыгивала; он был поглощен самим собой.

–… — вот что в основе искусства! Художник должен быть возбужден! Идеями, перспективами и физически! Недаром Оноре де Бальзак считал, что соитие с женщинами отнимает его творческие силы. Как-то раз после бурной ночи, он вышел из своей спальни и закричал слуге: «Анри! — художник в этот момент перешел на крик. — Сегодня я потерял целый роман!» Боже! Боже мой, какой удар для культуры! Так что, если у вас не стоит, то выметайтесь отсюда! Ставьте на себе крест, вы никогда не сможете сотворить ничего великого!

В этот момент по коридору проходил какой-то парень, заглянул в эту комнату, посмотрел по углам и сказал:

— Интересненько.

И пошёл дальше по коридору.

Пока я смотрел на этого кадра, одетого в большую футболку до колен (хотя, футболка ли это?), Вильнёв взял валик для строительных работ, опустил его в ведро с красной краской и начал возить им по бедру девушки. Её лицо перёдернулось, но сразу же вновь разгладилось, она не стала протестовать против этого.

— То, что вы делаете, должно вас возбуждать, в этом смысл современности, заложенный в XX веке — погоня за наивысшим удовольствием. А что сейчас? А что сейчас? А что сейчас? Наша жизнь вновь становится бесчеловечной. А такое не может стать предметом искусства!

Он макнул валик ещё раз и резко провёл по её животу и небольшой груди.

— Это протест! Это абсурд! Это бессмыслица!

Капли краски разлетались по сторонам, падая на внешние стороны мольбертов и мужчину-натурщика. Сам мэтр оставался чист. Его ученики молча отложили карандаши для графики и взялись за кисти, добавляя в рисунки красный цвет. Лицо натурщицы скривилось, Вильнёв продолжал махать валиком и театрально кричать. Я перекрестил дверной проём и пошёл дальше по коридору.

— Это Грязь! Ничего святого! Ангелы курят и трахаются стоя! — доносилось мне вслед.

Я прошёл мимо кухни — зайду в нее в последнюю очередь. Хочется чая и отдохнуть. Но надо было заглянуть в самую дальнюю часть квартиры.

Предпоследняя комната была как всегда открыта. И её постоянный обитатель был на месте. Эта девушка в белом платье всегда танцевала под звуки дождя. Её босые ноги ловили такт мироздания и сами собой выписывали прекрасные пируэты. Комната была полностью пустой. Только барабан в углу. И всё. Для прекрасного больше и не надо. Это была единственная комната, в которой было открыто окно. Ветер вяло дотрагивался до прозрачных занавесок. Всё равно холодновато.

В последней комнате местный фотограф-самоучка с черными растрёпанными волосами, под которыми он с легкостью мог спрятать своё лицо, обустраивал всё для новой фотосессии: на стенах висят белые легкие занавески, в центре — кожаный диван, разукрашенный в серебряный цвет из баллончика, новый журнальный столик из Ikea, напольная лампа с длинной ножкой и черным абажуром, несколько стопок журналов и куча рулонов обоев, которые фотограф переносил из угла в угол. Зачем? — Искусство.

— Эй, кинь мне ту коробку! — увидев меня, сказал фотограф.

Я вопросительно кивнул головой.

— Вон ту, ту, — он нетерпеливо ткнул пальцем мне под ноги.

Я опустил взгляд и поднял лёгкую квадратную коробку из-под чайника. Она бесшумно перелетела через всю комнату и легка в руку фотографа. Поправив солнцезащитные очки на переносице, он достал из нее гирлянду с огоньками и поднял голову на меня:

— Это хорошие декорации?

— Смотря для кого.

Он расправил плечи и самодовольно поднял подбородок:

— Я Энди Уорхолл нашего поколения.

— Ну, тогда всё довольно неплохо.

Внезапно он улыбнулся и с какой-то нежной мечтательностью в голосе сказал:

— А я знал, что понравится.

Фотограф наклонился и начал обматывать «сноп» обоев гирляндой.

— А ты случаем не ту девушку из пятнадцатой фотографировать будешь?

— А? — оторвался он от обоев и как страус поднял голову. — Девушку?

— Ну, да, ту, что… С каштановыми волосами, блестящим личиком, с татуировкой в виде дракона, такая вот…

— А-а… — вяло протянул фотограф. — Нет, не её. В ней нет никакой красоты, вот скажи, — он бросил сноп и подошел ко мне. — Энди бы стал её фотографировать?

Он был на голову ниже меня и походкой напоминал неуклюжего комика.

— Думаю, нет.

— Вот-вот.

Он молча посмотрел на меня, сжав губы и подергивая левой кистью. Он был похож на Боба Дилана в его лучшие годы — такая параллель, проведенная в моей голове, помогла мне не растеряться во время этой непонятной немой сцены.

— Слушай, а что скажешь про это? — невозмутимо сказал я, достав из кармана фото с рукой.

Он медленно взял её в руки:

— Хо-хо-хо, вот это вещь! — оживился он. — Кто фотографировал?

— Я.

— Эге-гей! Так мы коллеги! — хлопнул он меня по плечу и вернул фото. — Продолжайте, продолжайте.

Он развернулся и снова взял свои обои. Я же пошел к кухне, но обернулся:

— А тебе не кажется, что мы их эксплуатируем?

— А они не делают то же самое с нами? — раздался ответ, уходящий под своды высокого потолка.

На кухню вела широкая арка без дверей. Семь столиков, отдельная комната с большим столом и небольшая кухня. Здесь было на удивление чисто, в прошлый раз здесь всё было в жутком упадке. Но это меня это сейчас не волновало: здесь была Она.

Она сидела у высоченного окна и смотрела на льющиеся с неба слезы ангелов. Я знал, что Она думала именно об этом. Все было в серых тонах. Это была серая история с начала и до конца.

— Привет, — сказал я, садясь за столик к Ней. — Я чувствовал, что ты где-то близко.

Она плавно повернула голову и нежно ответила:

— Привет. А я верила в нашу встречу. У нас есть привычка всегда находиться после разлук.

Она протянула мне руку, и я взялся за неё. Родное мне тепло вновь согревало мою холодную ладонь. Её влажные от чая губы блестели на свету. Она всегда улыбалась так, как будто ждала только тебя. Её темно-карие глаза с любовью смотрели на твоё лицо, а губы как бы не произносили, а тихо шептали слова, так чтобы только ты мог их услышать. Рыжие волосы собраны в хвост. В моих глазах Она была безупречно хороша.

— Сегодня приехала?

— Да, рано утром, а потом сразу сюда. Здесь же кипит вся жизнь.

— Сейчас оттуда, — я кивнул головой в сторону окна. — Видел очередной разгон митинга.

— Да, у тебя пальто всё мокрое. Снимай его. Ты-то там не попал под раздачу?

— Нет, я из окна за всем наблюдал. Но всё же, огнетушитель в окно закинули, — рассмеялся я, снимая пальто и бросая его на соседний стол.

Какой-то сдавленный получился смех.

— А ещё знаешь… Я случайно забрал оттуда, то есть из квартиры, небольшую фигурку бегемота, а когда обнаружил это, то сразу же почему-то выпустил его из рук. Не понимаю. И он разбился.

— Фарфоровый бегемот? — спросила Она, откусывая печеньку.

— Да… Откуда ты знаешь?

— Предположила. Если он разбился, то, скорее всего, стеклянный. Но фарфоровый — звучит получше, если бы я была писательницей и описывала этот случай, то непременно сделала его фарфоровым. Чай заварить?

Я кивнул головой. Она подмигнула и пошла в другую часть комнаты к кухонному гарнитуру.

— А я сама приехала только сегодня рано утром из столицы. Рада оказаться здесь, здесь более-менее спокойно.

На Ней была черная майка Iron Maiden (она говорила, что « котировала их с самого детства») и серые мешковатые штаны, скрывающие её фигуру.

— Черный, зеленый? Тут вроде бы еще красный был.

— Зеленый.

— С мятой?

— Естественно.

Она хихикнула. Хорошие воспоминания. У Неё были мозги, и она умела ими пользоваться. И не только ими. Всё было просто и спокойно. Я любил с ней говорить, я любил смотреть на Нее. Она была небольшого роста. Даже страшный рисунок с черепами на футболке не мог скрыть её объемную грудь. Она была не девочка, а просто персик. Отличная фигура с огненными волосами и очень эмоциональным лицом. Я знал, что Она не притворялась, её эмоции не были наигранными. Её сердце билось часто и наполняло Её переживаниями, обостряло её чувства. Мы с Ней много чем занимались. Например, сейчас пили чай. Мы были отличными друзьями. А когда я слышал, что кто-то критикует молодежь за распущенность, то я сразу же вспоминал своего отца. Он ведь не просто так разводил свиней. Да, узнай я об этом пораньше, то убил бы старого извращенца. И с Её отцом всё было непросто, а с отчимом — тем более. Хм… Кажется, что вся эта история про людей, которым не повезло с родителями. Ладно, не берите в голову. Сейчас я просто пил чай.

Дождь шел, шел и шел. Брызги с карниза обрушивались на оконное стекло, и вся его нижняя часть была в крошечных капельках, отражающих серое небо. Она звонко смеялась, прикрыв рот рукой, а я рассеяно смотрел и слабо улыбался. Я уже устал. Утопил ложку во второй порции хлопьев с молоком и ухмыльнулся: уж слишком быстро столовый прибор пошел ко дну. Наверное, и брусчатка во дворе тоже теперь под водой. Дороги теперь под водой. Новый Потоп… Какие непонятные и ненужные мысли порой приходят в голову! Но зачем-то мы их придумываем. Из глубин ледяного водоворота мыслей меня вырвало горячее касание: она похлопала меня по щеке.

— Чего скис? Пошли, соня. Нам есть чем заняться.

«Уже сотни лет мир, наш мир, умирает. И никто за эти сотни лет не додумался засунуть бомбу ему в задницу и поджечь фитиль. Мир гниет, разваливается на куски. Но ему нужен последний удар, последний взрыв, чтоб он разлетелся вдребезги. Никто из нас не целен сам по себе, но каждый носит в себе материки, и моря между материками, и птиц в небе. Мы это все опишем — эволюцию этого сдохшего мира, который позабыли похоронить. Мы плаваем на поверхности, но мир уже утонул, тонет сейчас или утонет скоро. Наша Книга будет настоящим кафедральным собором, строить который будут все, кто потерял себя. Будут тут и панихиды, и молитвы, и исповеди, и вздохи, и рыданья, и бесшабашность; будут окна-розетки, и химеры, и служки, и гробокопатели. В этот собор можно будет въезжать на лошадях и гарцевать в проходах. О его стены можно будет биться головой — они не пострадают; молиться — на любом языке, а тот, кто не захочет молиться, может свернуться калачиком на ступенях и заснуть. Наш кафедральный собор простоит тысячу лет, и ничего равного ему не будет, потому что, когда исчезнут его строители, вместе с ними исчезнут и чертежи…» — раздавался голос Генри Миллера за стеной. Очередной жрец этого места поднял своего идола над головой и нёс его из комнаты в комнату как слово Божье. Вскоре он затих.

Подумать только, все эти имена звучат для нас априорно, как фон. Имена всех значимых для нас людей из прошлых веков не больше, чем мелодия в нашей голове, особое ощущение в теле, наше настроение — смысл, которым мы наделили эти имена и фамилии. Но не более. А ведь когда-то под ними действительно жили самые настоящие люди, жующие свою пищу, устало смотрящие по сторонам и не знающие, что ждет их впереди. Они даже смеялись, если кто-то пукнет за обеденным столом. Вот умора.

Не знаю, сколько я спал. Бессонная ночь дала о себе знать. Она заснула рядом — ночная дорога вымотала и Её. Я повернулся и лег на спину. Она лежала, повернувшись лицом ко мне, и видела яркие сны. Такие, как Она, не могли видеть мир без красок. Она как-то сказала, что в сером цвете на самом деле очень много цветов, просто мы не можем выделить какой-то один и видим все сразу. Наверное, это и называлось оптимизмом. Её распущенные огненные волосы пахли лавандой. Я дотронулся до них рукой. Такие мягкие. Я посмотрел на Её спокойное расслабленное лицо, потом на тонкую беззащитную шею с красными следами моих недавних поцелуев, чуть прикрытые изгибы нежных плеч. Сейчас я понимал, откуда брали вдохновение дизайнеры современных дорогих машин. Оголенные изгибы женского тела — вот ключ к успеху. Вспомнил Вильнёва. Сразу же постарался забыть. Потом посмотрел в потолок. Кто-то его выкрасил в темно-фиолетовый цвет. Из-за тусклого света, исходящего из большого окна, он казался черным. Над нами всегда что-то было. Это была комната-склад. Уединенное местечко — кровать, окруженная старыми шкафами, тумбочками, рамами, картинами, стульями, люстрами, и всё это было навалено друг на друга. Нас окружали непреступные стены. И только со стороны окна было пусто. Да, чтобы попасть сюда, пришлось немного полазать по всему этому хламу. Но оно того стоило. Я снова посмотрел на Неё.

Откинул одеяло и медленно подошел к окну, скрипя половицами. Дождь шел до сих пор, а не знал даже, какое сегодня число. Я перестал смотреть в календарь. В любом случае, друзья поздравят на день рождения, и тогда узнаю, какой день на дворе. Если они, конечно, доживут. Какая-то пустота донимала меня. Она была внутри и не давала мне проснуться, я будто застыл во времени, пребывал в вечном полусне. Лишь яркие моменты страсти оживляли меня, быть может, поэтому мы с Ней были такими хорошими друзьями. Дарили друг другу то, чего не хватало обоим. Сегодня Она улыбалась, ямочки на ее щеках придавали ей еще большее очарование, пробуждали желание. Но мне всё равно казалось, что Она глубоко печальна. Я чувствовал это.

Внезапно в потоке воспоминаний раздались те самые слова моего товарища «Хорошо всё-таки, что Зарёв сдох».

Если возьмем новенькую книгу с той полки, то можем там прочитать:

«…Более десяти лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества, как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства — это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»

Ох, Зарёв, Зарёв… Что еще можно сказать о тебе?

Глава 1. Город

«…Десять лет назад в нашем городе сложилось крайне интересное творческое объединение. Себя они никак не называли по причине того, что их связь строилась в первую очередь на дружеских отношениях ее членов и их деятельность не была направлена на достижение какой-либо конкретной цели. Часто их собрания больше напоминали дружеские встречи или неформальные творческие вечера. Казалось бы, зачем в нашей книге под названием «Последняя Культура», рассказывающей о последних настоящих (!) культурных деятелях нашей страны перед эпохой бесстыдной массовости и обнищания всех жанров и направлений, вести речь о каком-то безымянном дружеском кружке? Может, их объединение и было безымянным, но имена участников до сих пор гремят в различных сферах общества как синоним новаторов, мастеров и светил отечественной культуры. В рамках этого объединения они обменивались идеями, росли как творцы и помогали в этом своим коллегам. Они не намеревались устраивать революцию в культуре, переворачивать догматы и свергать классиков, однако именно они своими смелыми произведениями сделали последний качественный скачок искусства — это неизменная судьба гениев. В состав объединения входили А. Цвет, В. Вебер, М. Кравец, Д. Берк, М. Игнатьев, К. Златоусцев, Я. Ёж и, конечно же, Н. Зарёв. Как мы видим, здесь собрались яркие представители совершенно различных направлений: от тяжеловесной классики театра до андеграунда, не признающего никаких авторитетов. Зарёв здесь заслуживает отдельного упоминания, потому как именно он являлся душой и идейным вдохновителем этого объединения. Он в своих немногословных интервью всячески открещивается от подобных высказываний в его адрес, однако, по словам его друзей по цеху, всё было именно так…»

Он вышел из здания вокзала в восемь часов утра. Посмотрел по сторонам на оживленные улицы, не зная куда идти. Но это мало его беспокоило: он знал, что его где-то ждут.

Вдалеке раздался приглушенный раскат грома. Зарёв поднял голову и всмотрелся в серое небо, будто изучал нового знакомого. Этот был невероятно молчаливым и с виду грозным, но в то же время таким мягким, легким, воздушным. Напущенная тяжелая хмурость — вот чем небо пыталось оттолкнуть новых знакомых. Оно бережно хранило свои чувства, прятало сердце за неприветливыми ледяными ливнями. Николай улыбнулся — они еще подружатся.

В этот город приятней всего приезжать на поезде. Со стуком и грохотом поезд проезжает Обводный канал и через несколько минут медленно заползает на величественный вокзал. Толпы встречающих, потоки прибывших, дребезжание сотен пластмассовых колесиков чемоданов, проезжающих по несчетным стыкам плит. Пройдешь через вокзал на одном дыхании — ведь там впереди уже видны высокие двери, через которые льется тусклый солнечный цвет, похожий на мелкий снегопад. И у этих врат столпотворение: люди медленно выходят в город, стоя друг за другом, в нетерпении переминаясь с ноги на ногу, будто они собрались у дверей особняка Гэтсби; неотступно двигаясь за идущим спереди, не желая потерять свое место в такой близости от столь желанной награды — лишь двери пройди, и мир чудес примет тебя. Вокзал — это лишь кроличья нора.

На самом деле повода для беспокойства не было — где-то среди людей затерялся Антон Цвет, старинный друг и бывший одноклассник Николая. И он как всегда опаздывал. Зарёв подошел к краю бордюра, отгороженного от проезжей части тяжелыми цепями, протянувшимися от одного металлического столбика к другому. «Никак якорные цепи, славные традиции Балтийского флота?», — с усмешкой подумал поэт. Он вспоминал заброшенный и оставленный богом Кронштадт — гордую обитель отечественного флота, а ныне никому особо и не нужный городок, накрытый покрывалом истории, которое приносит с собой только пыль и гнетущее ощущение пустоты. Кто знает, быть может, когда-нибудь и с северной столицей произойдет то же самое. Падёт всё, останутся лишь камни и дикари, конвоируемые людьми в касках. Надо думать, это будет не скоро.

Поэт качнул ногой «якорную» цепь. Они не виделись с этим городом десять лет. И что же? Всё та же надпись «Город-герой Ленинград» на здании напротив вокзала, всё тот же обелиск в центре площади, круглый вестибюль станции метро… Глазу не за что было зацепиться. «Надо углубляться в город» — подумал Зарёв, — «Быть может, там таятся сюрпризы и неизведанные берега?» Он поднял свой потрепанный чемодан с фотографиями Делёза, Мисимы, Мандельштама, Одри Хепберн и Довлатова внутри, и пошёл искать улицу известного поэта.

Он хорошо помнил, что Петербург обманчив: после поездки в тесном пыльном поезде он награждает путников простором площадей, проспектов и свежим северным ветром. Над обелиском со звездой в сторону залива пролетают чайки. Город встречает своего нового героя распростертыми объятиями и вскоре неизменно заводит его в свои тесные улицы-ущелья, стремясь буквально прижать его к себе и не отпускать никогда. И было в этом своё очарование.

На перекрестке перед поэтом проехала белая грузовая Газель с большой бордовой вывеской, обернутой прозрачным полиэтиленом в несколько слоёв. «Английский паб Сьюард Б.» — гласила она. Машина свернула на Лиговский проспект. «Видимо, всё же город преображается» — промелькнула мысль перед вспыхнувшим над головами зеленым светом.

Что ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Города, где каждый дом — история, рассказать которую можно с двух сторон: первая — фасадная: кто построил, кто жил, что великого свершалось, почему на барельефах именно грифоны, а не орлы; когда будет реставрация и т.д.; вторая — по ту сторону стен, внутри, сродни этому произведению; рассказ не про каменную кладку, а про судьбы жильцов, про их мечты, слезы, отрешение, заброшенность, старость и молодость; смерть, что резко подводит итог их делам. Зачем это знать? Первое — для того, чтобы слыть «начитанным человеком», «для общего развития», «для знания истории родины» и тому подобное. В свете это любят. А вот про второе предпочитают молчать, потому что это то, что касается всех нас, это не то, о чем можно говорить безопасно, не боясь за себя; потому что трагедии имеют неприятное свойство повторяться из года в год, переходить из семьи в семью, перемещаться из одного мира в другой. А если уж эти истории тесно связаны с нами, то, возможно, мы так и не расскажем их. Люди уйдут, исчезнут, перестанут говорить, а стены, дома всё так же будут стоять грозным напоминанием — они будут помнить всё. Так что же ощущает путешественник, стоя на свежевымытой мостовой, в самом сердце такого города? Перейдя несколько перекрестков, Зарёв почувствовал радостный трепет в груди. Что-то должно произойти, что-то будет.

На ресепшене хостела царила утренняя неспешность.

«Он швырнул тетрадь за спину в дальний угол комнаты. Раздался звук бьющегося стекла, наверное, это был фарфор. Следом что-то хрустнуло и громко упало с верхушки шкафа с дребезжащим звуком. Писатель резко обернулся: рядом с потрепанной тетрадкой на полу лежала акустическая гитара. Он посмотрел на шкаф, потом на инструмент, потом снова на шкаф. «Как же я раньше этого не заметил?» Он встал и подошел к гитаре — разбилась. Поврежденный от падения гриф отвалился у него в руках и повис на струнах. «Вот так ненависть ломает невинные вещи. И хорошо когда только вещи». Этим вечером он закопал сломанную гитару во дворе вместе с рисунками, которые нарисовал днем. Это были похороны невиновных. Человек чувствовал себя скверно».

— Сирень, Сирень.

Девушка за стойкой оторвалась от чтения и рассеянно посмотрела на подошедшего молодого человека в черной кожаной куртке.

— Сирень, сейчас должен приехать мой друг, я пойду его встречу, и минут через двадцать мы с ним вернемся, будь на месте, пожалуйста.

На его щеке красовались красные полосы — следы недавнего пробуждения и смятой простыни. Волосы были немного приглажены, но местами тоненькие волоски торчали во все стороны. Девушка хихикнула и сказала ему об этом.

— Да и бог с этим, не королеву иду встречать. Всё поймёт.

Сирень улыбалась. Она только сейчас заметила, каким забавным может быть Цвет. Еще его немного торчащие уши, широкий нос и изящные, по-настоящему красивые губы — дополняли этот хаотичный утренний образ.

— Я пошёл, — сказали зеленые глаза.

— Иди… — ответила Сирень и проводила его взглядом.

Хлопнула входная дверь. На стене напротив ресепшена висела большая карта города на английском со множеством воткнутых разноцветных флажков. Красные — достопримечательности, синие — перекус, зеленые — парки, желтые — развлечения, белые — места начала ежечасных экскурсий. Большая наклейка в виде синего глобуса — расположение этого хостела, прямо в центре всего. Сирень закрыла книгу, оставила ее на столе, отпила из чашки чай и посмотрела на высокие окна. За белыми занавесками ничего не видно, будто за окном есть только холодный свет и ничего более.

Зазвонил домофон. Сирень поставила чашку и нажала на кнопку.

— Это мы, — раздался голос Антона.

— И двадцати минут не прошло, — сказала девушка и открыла дверь, а потом задумалась: а не слишком ли язвительно это звучало? После минутного подъема по лестнице входная дверь открылась, и к ресепшену подскочил Цвет, опершись на стойку руками:

— Представляешь, он нас сам нашёл! Выхожу, дохожу до первого перекрестка и встречаю его, стоит, головой крутит: куда идти? Верно, чувствовал, что совсем близко был.

Он развернулся и показал на гостя:

— Коля Зарёв!

— Здравствуйте, — робко произнес он, и, подойдя, протянул руку.

Сирени пришлось привстать, ее ноги в шерстяных носках скользнули с удобной перекладины между ножками стула на тапочки. Она потянулась к руке Николая:

— Очень приятно.

Её теплые пальцы коснулись его холодной ладони. От неожиданности небольшая дрожь пробежала по ее телу. Обитатели теплых домов всегда так реагируют на неожиданно вошедшую в их гостиную стужу. И глаза у Зарёва были серыми, насыщенными, цвета каменных мостовых этого города, облитых водой. Редко когда их согревало солнце. Девушка на миг замерла, смотря на это серьезное лицо, которое только что вошло в ее жизнь. Рука пошла вперед, их ладони застыли в миллиметре друг от друга, будто причувствовались, и… соприкоснулись. Пальцы сжались. Николай слабо улыбнулся — приподнялись только уголки рта, но Сирень интуитивно поняла, что и это уже многое.

— А я Сирень, — прошептала она.

Небритая улыбка стала еще шире, он приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, но остановился. Покачал головой и на выдохе быстро произнес:

— Очень приятно.

Девушка сияла. Зарёв пытался это делать. Они отпустили руки друг друга, и сразу же вмешался Цвет, спрашивая про готовность номера, ключи и напоминая про скидку для друзей. Сирень рассеянно покивала ему головой, дала ключи. Николай перевел взгляд с нее на окно, смотря на самый верх, пытаясь увидеть небо сквозь полупрозрачную занавеску.

— Пошли, тебя ждут лучшие апартаменты по эту сторону Лиговского, — бодро похлопал его по плечу Антон.

Гость кивнул головой, взял свой чемодан, и они свернули в коридор, провожаемые взглядом девушки. Он был на голову выше Цвета и выглядел очень худым даже в объемной толстовке и плаще. Они скрылись за поворотом. Сирень прикоснулась пальцами к ладони правой руки, чувствуя остатки холода, которые стремительно исчезали. Она посмотрела на руку, потом снова на поворот: были слышны их шаги, потом звук поворачивающегося замка, скрип разбухшей от влаги двери, нежелающей открываться сразу, непонятные слова Цвета, его смешок, снова шаги куда-то вглубь номера и дверной хлопок. Стало тихо. На ресепшене хостела вновь царила утренняя неспешность. Сирень прижала ладонь к своей мягкой щеке; холод ушел, а ей хотелось, чтобы он остался подольше.

— Это дешевая гостиница? Так хорошо обставлена, — спросил Зарёв, посмотрев по сторонам.

Новая металлическая двуспальная кровать на тонких ножках с толстым матрасом, несколько тумбочек, большой темный шкаф, пугающий своей внушительной пустотой внутри, белые стены, исписанные знакомыми девизами, большой плакат на стене, зазывающий на «Три левых часа». В ванной таких творческих изысков не оказалось: белый кафель, ванна, раковина — всё до безобразия было предсказуемо.

— Это хостел.

— Хостел? Впервые слышу.

— Да это нововведение последних лет. Пришло с Запада, а это один из первых хостелов в нашем городе. Времена, когда туристы могли останавливаться только в дорогих гостиницах или снимать обветшалые квартиры, прошли. Вот этот номер называется «Убийцы вы дураки» и посвящен ОБЭРИУтам.

— Вижу, вижу… — протянул Николай, ставя чемодан на кровать.

Неспешно снял свой плащ, повесил его на крючок за дверь, стянул толстовку, перекинул ее через спинку единственного стула, оставшись в белой рубашке. Да, верно, кто же еще носит рубашку под толстовкой?

— Давай раскладывайся, приводи себя в порядок, а потом отправимся гулять. Сегодня нас ждет центр города, а потом вечером пойдем в «О, Рама!», — размашисто двигая руками, как щедрый барин, говорил Цвет, прохаживаясь по комнате.

— А что в центре интересного сегодня? Из мероприятий, — бодро спросил Зарёв.

— Книжная ярмарка, она каждый год открывается. Так… — Антон сел на подоконник. — Байкеры вроде еще не приехали, исторических фестивалей сегодня вроде бы нет… Конечно, будут спонтанные выступления уличных групп.

— Тоже неплохо. А что за вид из окна?

Коля подошел и отодвинул тяжелую однотонную занавеску:

— А, да, конечно же, на легендарный двор-колодец. Одни стены вокруг и дворик в пять человеческих шагов…

— А ты на что рассчитывал?

— Еще не переключился после поездки, — подмигнул другу Зарёв. — А небо у вас высоковато… Только на самом верху и увидишь. Настоящий колодец!

— Вот вам, туристам, только и удивляться этому! — рассмеялся Цвет, скрестив руки на груди.

— Кто бы говорил, сам сюда приехал два года назад, — подначивал Николай друга, вернувшись к вещам.

— Но успел уже пропитаться местным колоритом.

— Надеюсь, очень надеюсь…

В первых числах октября 1993 года в этой квартире умерла Агафьева Соня Николаевна. Родившаяся еще при царе, она прожила в этом городе долгих 85 лет. Она видела две осады города, омыла своими бессильными слезами все голодные и холодные зимы, во время гражданской войны потеряла в застенках Крестов отца, а в 37 году и обоих братьев. Правду об их аресте и расстреле она узнала только во время оттепели. Но вот пало красное знамя, вновь взметнулся триколор, и старушка внезапно умерла. 4 октября 1993 года состоялись похороны.

Гроб для Сони Николаевны, крышка которого встречала гостей в прихожей, одним своим видом напоминал всем собравшимся о том, что гроб — это просто продолговатый ящик. Большего смысла без тела внутри ему придать решительно не получалось. Впрочем, старушка уже заняла своё место в центре комнаты в этом фанерном ящике на двух табуретках. Усопшая, с шеи до пят закрытая всеми возможными полупрозрачными обрядовыми покрывалами, одетая в черные одежды, обернутая любимой шалью, лицом совсем на себя похожа не была. Перед гостями лежала сухая тощенькая старушка, и если бы не любимый всеми бирюзовый платок на ее голове, то никто бы и не узнал пухленькую веселую Соню Николаевну, что так любила собирать у себя друзей, знакомых, родных и кормить их своей превосходной кухней.

Её муж Иван Осипович, герой войны, встречал гостей и подтверждал их самые страшные догадки:

— Да, да, она тяжело болела. Очень сильно мучилась в последние недели. Да, правда, что пришлось ампутировать ногу, началась гангрена. Полгода прожила с одной ногой. Болезнь её замучила.

На этих похоронах присутствовал правнук усопшей — Миша Королёв, поступивший в этом году в местный университет. Уже несколько лет он не был на этой квартире и очень сильно удивился ее преображению: как оказалось, его прабабушка была последним жильцом этой коммуналки. Какой-то серьезный мужчина в кожаной куртке ходил по комнатам и недовольно причмокивал, проходя мимо «похоронной комнаты». Мише было немного грустно, но не сильно. Прабабушку он запомнил только по детству, когда она хватала его своими сильными руками за кисти рук, сжимала и страшно громко говорила: «Ку-у-уда-а-а полез?» Почему-то Мишу она не любила.

Рядом с ним в тот день был его верный друг Гришка. Он увлекался политикой и даже спорил на деньги, пытаясь угадать развитие ситуации в стране и мире. Мишу это беспокоило, порой Гриша хорошо проигрывался на этом, теряя деньги и уважение у победителей. Однако он говорил, что деньги это так, стимул лучше думать и ничего более. Поэтому Гришка принимал все политические события близко к сердцу. Когда пала Берлинская стена, то на следующий день он пришел к Мише с газетой в руках и радостно заявил:

— Ну всё, проиграли мы Холодную войну.

Когда развалился Советский союз, то ситуация повторилась — Гришка пришел с газетой и печально сказал:

— Ну, теперь мы точно проиграли Холодную войну.

В коридоре было шумно; каждый, кто заходил в холодную, накрытую серым светом комнату, старался благоговейно говорить шепотом, ходить как азиатский монах в неком негласном наклоне вперед, и своим долгом считал заметить очевидные перемены, произошедшие в лице покойной. Однако стоило им пройти за порог комнаты, как сырость и пустота высоких потолков квартиры наполнялась восклицаниями, монотонными историями, радостными встречами дальних родственников и последующими обвинениями во всех семейных грехах: от непослушности детей пятнадцать лет назад, обернувшейся разбитой вазой до, конечно же, квартирного вопроса. Недавно ушедшая страна подняла вопрос площади для проживания в жизни каждого жителя новой страны до невиданных высот. Из-за каких-то 30 квадратных метров разрушались семьи, вершились суды, представители сильного пола были готовы избивать друг друга, а слабого — доходить до невероятных уровней сквернословия. Конечно, это затрагивало не все семьи, довольно часто родственники могли договориться и просто затаить друг на друга только небольшие обидны. Но открытые войны и ненависть на почве вопроса о квартире не были редки. К слову, комнатка Сони Николаевны была приватизирована частным лицом, которое только и ждало, когда же умрет старушка-блокадница. У лица в кожаной куртке были большие планы на это место.

На самом деле Цвет не лукавил насчет «лучших апартаментов». За этим хостелом прочно закрепилась репутация одного из самых статусных. Появившись в первую волну их открытий, он сразу же привлек взгляды демократичными ценами и своей изюминкой: каждый номер был посвящен определенному писателю или произведению. Номер Пушкина, Достоевского, «Евгения Онегина», Есенина, Ахматовой, Маяковского, «Детства» Горького и т.д. Номер «Убийцы вы дураки» был один из трех двухместных номеров, и Николай даже не представлял, как его друг смог обеспечить ему столь удобные пенаты (остальные номера были по шесть-восемь мест).

Положив на тумбочку несколько книг, Зарёв посмотрел на зевающего товарища:

— Сонный ты какой-то сегодня.

— Я переезжаю сейчас. Ближе к центру буду жить. Но пока еще не получается въехать на новую квартиру, там еще пару дней будет предыдущий арендатор жить. А из своей прошлой каморки я съехал сюда. Так что и до вокзала идти было недалеко. Вот только всё равно проспал.

— Да к тому же и не выспался.

— К тому же, — ухмыльнулся Цвет. — Ладно, пошли, покажу тебе кухню и ванную с туалетом.

Он резко встал, расставив руки в стороны, чтобы удержать равновесие, и быстро пошел к двери, всем своим видом показывая, что еще готов побороться с этим днем.

Коридор делал крутой изгиб и делил хостел на две части: до изгиба и после. В сущности, никакой разницы между двумя половинами не было: основное пространство занимали закрытые двери номеров. На первом отрезке находился ресепшен, на втором — кухня и санузел. На кухню вела широкая арка без дверей. Высокие окна, однотонные тяжелые занавески, двор-колодец. Сырость, сырость, сырость. Тепло от чая и новая блестящая микроволновка черного цвета.

— Здесь всегда на столе есть еда. Хотя бы по минимуму — печеньки, кашка, чтобы развести, с десяток фруктов. И, конечно, чай. О, доброе утро, Марсель! — поприветствовал Цвет заспанного человека в толстой кофте кремового цвета.

— Доброе, доброе!

— Это мой сожитель, уроженец Франции. Путешествует каждое лето. Что скажешь про этот хостел, Марсель?

— У нас номер Достоевского на восемь человек. Есть номер Томаса Манна и Мисимы. Хорошо отделанный подъезд. На входной двери надпись: «Добро пожаловать». Что еще?

Цвет оперся одной рукой на белую скатерть и посмотрел на Николая:

— А действительно, что еще?

В этой комнате на американский манер располагалась и кухня, и столовая. Несколько небольших круглых столиков стояли вдоль стен, кухонный гарнитур с плитой устроился на противоположном конце помещения. Парочка холодильников тихо шептались в утренней тишине. Помимо них и француза за столиками сидели еще несколько человек, и медленно жевали свой завтрак, заглядывая в книги и блокноты. Стены здесь были холодного бледно-синего цвета, забирающие тепло, но погружающие в какое-то вынужденное спокойствие.

— Антон, тебе чаю заварить? — раздался женский голос позади.

Друзья синхронно развернулись.

— А, Белла, ты уже пришла! — воскликнул Цвет. — Коля, это Белла, еще одна доблестная работница нашего ресепшена. Белла — это мой хороший товарищ Николай Зарёв.

Женщина лет сорока в пуловере цвета морской волны и с яркой прической в стиле «гнездо» оценивающе посмотрела на гостя северной столицы:

— Здравствуй, здравствуй. У нас остановился?

— Да.

– — Тогда чувствуй себя как дома, — ее широкая улыбка, обнажающая все зубы и окаймленная красной помадой, выглядела небезопасно. — Так какой вам чай? Как раз чайник вскипел. Есть все, но подавляющая часть в пакетиках.

— А кофе есть? — спросилАнтон, — Дни считаем банками, банками из-под кофе… Давайте споем? Будет здорово!

Он сел на пошатывающийся деревянный стул к Марселю и запел в утренней неспешности:

Дни считаем банками, банками из-под кофе

И кто в этом виноват?

И кто виноват, что я такой одинокий,

Не чувствую больше тепла…

Последняя дама разбила мне сердце

Пять заснеженных зим назад,

И теперь меня лишь одно беспокоит:

Замерзну ль в шестую я без огня?

Ооо, огонь любви,

Огонь надежд и судеб,

Мне выпала суровая пора —

Её воспеть хочу я!

Ооо, огонь любви,

Его пламя обожгло меня,

Когда тебя увидел я,

Когда тебя увиииидел!

— Ха-ха-ха, — рассмеялась Белла, продолжая возиться на кухне, — вот подхалим!

— Всё ради вас, всё ради вас.

— Если можно, то мне зеленый, — сказал Николай и подсел к певцу.

— Конечно, дорогой, — протянула Белла, — Всё для тебя.

— А мне красный! — крикнул Цвет.

— Как маки под Марселем! — с шепелявым акцентом воскликнул путешественник.

— Не-ет, дорогой мой, тебе и черный сойдет.

— Ну, Белла, а что с кофе?

— Черный.

— Прекрасно.

— Чай.

— Ужасно.

— Для тебя только это. С сахаром?

— Да.

— Лучше нет.

Белла разве что язык не показывала Цвету. Их словесная игра продолжалась еще несколько минут, прежде чем долгожданные напитки достигли их стола вместе с сушками, бубликами и творожными печеньями: Белла, несмотря на острый язык, была хорошей и ответственной хозяйкой.

— Чудный вкус, — заметил Зарёв, приподняв в руках надкусанную печеньку.

— Ешь, ешь. Это наше, местное. На Октябрьском заводе производят, весь город их ест, — отпивая из кружки цвета морской волны, отвечала женщина.

В ее ушах были крупные черные пластмассовые кольца, строгие очки того же цвета, широкое лицо и неснимаемая улыбка — она напоминала завистливую мамину подругу из университетских времен: необычайно доброжелательную, но эта улыбка… она выдавала всё. Николай смотрел на нее и не знал, что ожидать от этой женщины. А пока он думал над этим, Марсель и Цвет разговорились.

— Мы во Франции любим отдыхать на выходные. У нас и большинство магазинов закрывается: все отдыхаем. А у вас всё работает, все стоят на кассах, как в будний день. Боюсь представить, что у вас на день Святого Сильвестра происходит. Наверное, всё, что должно закрыться в десять, в десять и закрывается.

— Святого Сильвестра?

— Ах, да, у вас же по-другому! На Новый год, 31 декабря.

— А тут у нас сокращенный день, работодатель понимает, что все домой хотят, и пораньше отпускает.

— Думаю, у вас в Париже тоже всё открыто в центре города, — заметил Зарёв.

— Но не дальше того предела, за который может войти средний турист, — рассмеялся Марсель. — В детстве мы каждые выходные проводили всей семьей. В субботу занимались домашними делами, а в воскресенье обычно выезжали за город на пикники или катались на лыжах, тут уже от времени года зависит.

— Наполеона еще помните? — допивая чай, поинтересовался Николай.

— Последний великий француз, — вставил реплику Антон.

— Не обижайте Сартра, мсье.

— А как же Селин?

— На него лучше вид из-за границы, — с неприязнью ответил путешественник. — А Наполеона, конечно же, помним. Наш Великий Император и лучший полководец в истории. Это наша гордость. А вы за какого своего императора горды?

И тут разгорелась целая дискуссия. Даже мало понимающая в истории Белла упорно продвигала своего кандидата в лице Екатерины II с лозунгом: «Но она же женщина». Так и не придя к общему мнению, участники решили закончить чаепитие, ведь новый день звал на новые подвиги.

Белла заступила на пост, и Сирень была свободна. Она надела красное легкое пальто, обвязала шею желтым шарфом, взяла объемную спортивную сумку из-за стойки и на выходе наткнулась на затертую коробку, доверху забитую книгами.

— А куда эти книги? — спросила девушка у сменщицы.

Белла выглянула из-за рецепшена и без интереса ответила:

— На выброс, я эту коробку только что сюда поставила.

— А почему именно они?

— Потому что они в коробке.

Сирень замерла: уж слишком непонятным был ответ, сказанный с такой простотой. Она посмотрела на Беллу, листающую блестящий каталог и совершенно не озабоченную судьбой книг. Девушка села на корточки, поставила рядом сумку и принялась перебирать книги, шурша жесткими корочками по картону. Через пару минут раздался звук расстегивающейся молнии и несколько книг легли в сумку.

Белла поставила галочку около лака для волос и посмотрела на Сирень уставшим взглядом:

— Не бойся, они все возвращаются обратно, — гулко и испытывая страшную скуку сказала она.

— Как? — сразу же раздался звонкий голосок Сирени, и она обернулась.

— Все знают, что они на выкидку, и разбирают их по комнатам. И они все снова возвращаются на полки. Круговорот и обновление.

И женщина вернулась к каталогу.

На душе Сирени стало легче. Она положила еще одну книгу в свою сумку и оставила коробку в покое. С улыбкой и внезапно нахлынувшей радостью она попрощалась и вышла:

— Пока, Белла!

— Да-да… — протянула женщина.

Через десять минут к выходу подошел один из постояльцев. «Как же его звали… Вроде бы Николай…» — пыталась вспомнить Белла, но чтобы не ошибиться, решила вообще никак к нему не обращаться:

— А где Антон?

Зарёв развернулся к ней и нервно улыбнулся:

— Я отправил его спать.

— А вы к нам в город уже не первый раз?

— Да, не первый. С самого детства бываю и люблю.

— Вот и прекрасно. Буклетик надо с картой?

— Нет, спасибо.

— Есть на русском и на английском, — в подтверждение своих слов Белла достала из-за стойки две брошюры с фотографией Медного всадника на первой странице.

— Я, пожалуй, буду освежать всё в памяти опытным путем.

— Карты детальные, — женщина начала листать бумажки, показывая серые кварталы.

Понимая, что тут просто так не отделаться, Николай закусил губу, опустил голову, размышляя над своим положением, и через несколько секунд поднял голову с зеркально натянутой улыбкой Беллы и сказал:

— А давайте! Хотя бы не потеряюсь!

— Это правильно!

Он подошел и взял буклет.

— А второй? Английский подучить не хотите?

— Да, хочу, — лаконично ответил Зарёв, в мгновение ока выхватил вторую брошюру, и, попрощавшись, быстро вышел на лестничную площадку и потопал по лестнице.

Белла проводила его взглядом, сияя от чувства выполненного долга: она помогла человеку.

В те судьбоносные дни 93 года Гришка, понимавший, что сейчас происходит в стране, постоянно дергался, разрываемый своим профессиональным интересом и другом, которому обещал, что сходит с ним на похороны. «Ну, почему, почему эта бабка умерла именно сейчас, когда все люди, которые имели хоть каплю власти, ломанулись в столицу, чтобы вершить историю?» — думал Гриша, сидя на стуле перед гробом. Миша чем больше смотрел на покойную, тем сильнее хмурился. Какая-то едкая грусть наполняла его грудь, но он не мог понять из-за чего. Он даже не замечал ерзанье соседа на стуле. Что-то он не мог вспомнить.

В это время его отец-офицер высунулся из люка танка Т-80, стоящего на мосту в центре Москвы. В эфире творился хаос. Среди криков и распоряжений четко выделялся рассерженный голос:

— Куда стреляете? По второму этажу! Корректировка огня: второй этаж сверху!

Наведение, огонь. Сегодня был теплый погожий день. Эхом раздаются выстрелы еще нескольких танков, стоящих рядом. На верхних этажах белоснежного Дома Советов начался пожар. Он наденет на здание знаменитую на весь мир черную «корону» из гари и копоти. Потом это назовут расстрелом Белого Дома. Но сейчас это благое дело. Новая корректировка — новый выстрел. Ни у кого из солдат нет никаких сомнений: в здании засели террористы, надо извести сволочь.

Отец-офицер даже не догадывался, что его жена в это время гуляла на другой стороне Москвы-реки с маленьким братиком Миши в коляске. Люди гуляли, ели мороженное, пили газировку и смотрели на горящее здание правительства, по которому стреляли танки. В нескольких кварталах отсюда сцепились между собой бойцы элитных частей. Бывшие ветераны Афгана, обреченные этой войной, теперь стреляли друг в друга. На крышах города работали снайперы. А карусели всё раскачивались, дети играли в песочницах и радовались воздушным шарикам. А через несколько улиц погибали люди. И за что?

— А мы за кого? За президента или Белый Дом? — спросил офицер на перекуре у милиционера.

Тот пожал плечами и добавил:

— А вы-то почему за Белый Дом? Только что стреляли по нему.

— Так там террористы засели, — с уверенностью отвечал отец Миши.

— Террористы? А я думал, что там только депутаты.

Они оба посмотрели на Дом Советов. Что-то происходило, только вот что именно?

— Слышал, что в районе Останкино творится?

— Да куда уж мне, я в карауле был в части своей, когда нас сюда отправили. Мне было не до телевидения.

— Ну, вам-то да, — миллионер бросил окурок на асфальт и пошел к своим.

Офицер хотел его окликнуть, спросить — так что же происходит у телебашни, но почему-то передумал. Не будет ничего хорошего сейчас.

Со стороны Белого Дома раздались выстрелы. Офицер спешно спрятался за своим танком. Шёл второй год демократии.

При первом знакомстве Невский проспект, устремляющийся от площади Восстания к самому горизонту, разделенному шпилем Адмиралтейства, кажется чудом, зовущим к себе, предлагающим прикоснуться к своим тайнам. Бурные потоки машин и долгие светофоры собирают толпы прохожих перед каждой зеброй. Наконец загорается зеленый и две толпы устремляются навстречу друг другу. В это время на множестве полос начинает толпиться всё больше машин в ожидании своего зеленого света. Но вот прохожие исчезают с дороги, и бесконечный поток машин устремляется по проспектам. Люди под светофором начинают сбиваться в кучи… И этот процесс беспрерывно длится весь день. Миллионы куда-то спешат, едут, идут, спускаются под землю на станции метро, наполненные белым электрическим светом, прилетают и улетают, неизменно проезжая из аэропорта по Московскому проспекту. Поезда колесами отбивают свой ритм. Кафе полны, в магазинах ажиотаж, торговые центры наполнены посетителями до краев. Смотришь по сторонам и удивляешься: кажется, что в столице в час пик и то меньше людей. А город всё манит на очередную прогулку…

Ах, кто только не воспевал Невский. Прозрачность его витрин и шум тысяч ног и колес. Устремиться вверх по проспекту, минуя Фонтанку, пройдя мимо монументальных коней и бронзовых людей, из года в год пытающихся их покорить — и ты уже прошел самый волшебный район города. Но ничего, на обратном пути еще погуляем. А пока уверенным шагом идем к высокой красной башне, пристроенной к зданию Думы. Вокруг нескончаемые рестораны, театры, книжные магазины, бутики и брендовые филиалы. Большие рекламы в больших витринах первых этажей зданий, построенных минимум два века назад. Торговля захватила их и преобразила вывесками прекрасные фасады с фигурами и барельефными сюжетами.

Спуститься в подземный переход перед Гостиным двором и посмотреть безделушки-сувениры, майки, гипсовые бюсты Ленина и Николая II, стоящие бок о бок и вкусно пахнущие какой-то медово-приторной золотистой краской. Вынырнуть на другой стороне и пройтись по нескончаемой галерее Гостинки, сплошные магазины, растянувшиеся богатой дворцовой анфиладой. Перейти улицу и заглянуть на грешную Думскую — обитель баров и клубов, место блеклое и сонное днем с осоловевшими барменами и темными прохладными интерьерами, и искрящаяся весельем и буйством красок каждую ночь обитель всех заплутавших и несчастных душ, бродящих по Невскому.

По подземному переходу перейти обратно на солнечную сторону и пронестись через канал Грибоедова, даже не заметив его, с затаенным дыханием смотря вперед на возникший из сказки Дом Зингера с гордым орлом и сферой-мирозданием на позеленевшем от времени куполе, восхищаясь колоннадой Казанского собора, раскинувшего свои руки-галереи на другой стороне проспекта и… нестись дальше, заглядывая на все улочки, делая крюки на протяжении всего маршрута: один к Фонтанному дому, другой к Спасу-на-Крови, третий к Марсову полю, остальные — по желанию восхищающихся.

Последний рубеж река Мойка — после нее пройдешь несколько домов, и простор имперской столицы захватит с головой. Дворцовая площадь, Зимний дворец, растянувшийся вдоль нее, а за ним — Нева. Темные балтийские воды текут в разные стороны, расходясь на стрелке Васильевского острова с двумя монументальными колоннами победителей, омывают одинокую крепость на Заячьем острове, помышляя о её золотом шпиле, пытаясь каждое наводнение достать до него и присвоить морю. А море уже вот там, за домами. Пройдите по невским мостам и увидите портовые краны. На том берегу останется золотой купол Исаакия — символ несбывшихся надежд и мечтаний завоевателей.

Места нашей молодости, юности, любви многих поколений. Посетить Петропавловскую крепость и влюбится в ее невысокие толстые стены, заботливо уложенные строителями на века. Погулять по парку около Горьковской, заглядывая в каждый открывшийся нам переулок и гадать: где-то здесь притаилась знаменитая кочегарка? Отправиться вглубь Петроградской стороны и потеряться в старых кварталах, мечтая залезть на крышу и увидеть всё свысока. Чайки летают над дворами, поезда ездят под землей и всё это под нескончаемый шум жизней миллионов людей. А если бы на минуту стало тихо, если бы все остановились? И город поглотила тишина, сравнимая разве что со тьмой? Что бы мы услышали? Боюсь, что только скрежет истории. Оглушительно гулкий и обескураживающий своей абсолютной молчаливостью.

В Эрмитаже Зарёв долго стоял у своей любимой картины, одной из главных сокровищ этого музея: «Юдифь» итальянского художника Барбарелли Джорджо. Великий мастер не подписывал свои работы, оттого ценность этой картины, признанной экспертами подлинной и принадлежавшей кисти Джорджо, выросла до уровня работ Рафаэля. Но не цена и не история так привлекали Николая. Каждый раз, подходя к ней, он поражался тому, насколько поэтично была изображена Юдифь — храбрая дева, что соблазнила жестокого полководца Олоферна, посланного Царем Вавилонским, дабы исполнить кровавую месть и стереть с лица земли целые народы. Дева убила его, отсекла голову и с триумфом вернулась домой. На картине она стояла в легких алых одеждах, опираясь одной рукой на меч, скрывающийся за ней. Босой ногой она стоит на отрубленной голове поверженного врага, лицо которого выражает глубокий сон. Никакой крови, отвращения. Голова даже теряется на фоне земли. Всё это наполнено гармонией и спокойствием. Юдифь смотрит на эту голову как на малое расшалившееся дитя, взглядом снисходительного учителя, понимающего, какие желание и заботы влекут его подопечного. «Потому что красота её пленила душу его, — меч прошел по шее его!» Будто всё так и должно было произойти.

О чем думал непобедимый Олоферн, когда решил покорить эту девушку? Как она растопила его стальное сердце, вновь сделав мягким, податливым и таким нестерпимо горячим? И ее рука не дрогнула. Она убила того, кто доверился ей, встал на колени и мечтал о ее внимании и ласковых прикосновениях. Взмах мечом и голова с плеч. И смотрит как на мальчишку со двора. Любила ли она хоть раз в своей жизни после этого?

В любом случае, это лишь легенда. В истории все было гораздо проще: все цели карательного похода были достигнуты. Вот и всё, что еще добавить к этому?

После музея поэт долго стоял на Дворцовой набережной и смотрел на город. Перед прощанием в хостеле Цвет спросил Николая:

— Ты не надумал переехать?

От его привычной праздности не осталось ни следа. На смену юмору пришло чувство глубокой привязанности. Он смотрел так, будто они прощались навсегда.

— Это для тебя так важно? — с холодной серьезностью спросил Зарёв, смотря на друга сверху вниз.

— Да.

На самом деле даже лучшие друзья, бок о бок прошедшие сотни километров и пережившие ни один десяток приключений, редко когда по-настоящему искренни друг с другом. Для этого нужно буквально обнажить душу, ни за чем не прятаться, быть одетым только в свет божественного провидения. Мало когда мы на это способны. Да и нелегко принимать правду о человеке из уст его самого, ведь это всегда ответственность. Сколько тайн сможет выдержать сердце?

— Я постараюсь. Сейчас же знаешь, дома есть дела. Но я постараюсь в следующем году. Дождись, ладно?

Тень мученика упала на лицо Цвета. Тот качнул головой и посмотрел вниз. Николай похлопал его по плечу:

— А теперь иди спать. Сон нужен человеку в любом городе.

Антон встряхнул головой и нашел в себе силы подмигнуть.

Николай смотрел на гранитные границы Невы и вспоминал их с Антоном юные годы. Как погуливали школу, каждый раз отправляясь в дальний торговый центр, чтобы поесть и поглазеть на витрины. Как давно это было.

«Вода из фильтра переливается через край, обжигая холодом пальцы. В недоумении смотрю на эту картину. Через секунду выключаю кран. Вода стремительно льётся по скатерти на пол. И возникает вопрос: почему же это произошло?

Этим вечером мать зашла в комнату и сказала:

— Хватит херью заниматься.

А зря. Этим вечером рисунки пошли хорошо. Это иллюстрации к роману. Они радовали своего творца. Но никто не будет воспринимать такое всерьёз. Сначала надо показать оскал, сделать что-то сильное и плохое, иначе не заметят. Хорошо быть аутсайдером. От него никто ничего не ждёт, его просто не существует для других. А как говорится, с конца колонны видно всю колонну.

Сейчас воспитывают так, чтобы избегать насилия. С самого раннего возраста учат избегать конфликтов. Надо избегать опасности. Разве человек сможет показать оскал после этого?

— Почему это херь?

Вполне логичный вопрос.

Родители любят своё дитя. Или не любят. В любом случае, они это говорят. И это правда. Они говорят: мы хотим, чтобы ты был счастлив. Но мало кто позволит пойти своей дорогой. «Кем ты хочешь стать?» — этот вопрос задают выпускникам детского сада. Дети смотрят на мир, на людей, и примеряют их роли. Когда счёт идёт на десятки примерок, то люди начинают упускать что-то своё, всё глубже зарываясь в пучину советов, догматов и собственного страха перед перспективами стать никем.

— Ты к экзаменам готов? Уроки сделал?

— Да.

— Тогда спать иди, нечего сидеть по ночам. И выключи своего суицидника.

А это уже перебор. Тот, кто встал на путь искусства, может привыкнуть к тому, что все вокруг втаптывают его мечту в грязь, даже любимые родители в сердце содрогаются от мысли, что их чадо станет звездой на небосклоне, но зачем трогать музыку? Для многих поколений музыка важна как воздух, лучшие их представители живут в ней, разочаровавшись в жизни.

— Прекрати! Перестань оскорблять мою музыку!

— Тебе и вправду нравится этот человек? Колоться, пить, а потом разбиться! Не хотелось тяжело жить!

— Черт возьми, отстань от него! Мне нравиться его музыка. Она — настоящая!

— Ну-ну. Мы с папой подумаем насчёт того, стоит ли тебе это слушать или нет.

Она уходит.

Так постоянно.

Будто все пытается запретить растущему организму жить.

Этот мир смеётся над нами.

Каждый считает себя уникальным.

И каждый день мы разочаровываемся.

Вы это заметили?

Как только человека замечают, против него всегда кто-то начинает бороться. Люди вокруг много что говорят плохого и завистливого, но среди них есть те, кто молчит. Потому что они не понаслышке знают, что это такое. Так мы приобретаем настоящих друзей.

— Кем ты хочешь стать?

— Автором, поэтом и музыкантом.

— Неплохо. И что ты с этим будешь делать?

— Я соберу вокруг себя таких же творческих и светлых людей, и мы будем делать этот мир добрее и счастливее.

— Ну-ну. А из нормальных профессий? Кем ты хочешь стать?

— Никем. Я буду творить. Что может быть нормальней?

— И ты будешь на это жить? Это же смешно!

Иногда затравленный герой понимает тех психов, которые приходили к себе на работу и расстреливали своих коллег.

— Буду. И не твое дело, насколько хорошо.

Так портятся отношения ещё с одним человеком.

Так что же мы имеем на выходе? Очередной разочаровавшийся в себе и в мире подросток. Настало время сменить звёзды на половую швабру. Пора поплыть по течению вместе со всеми. Пора перестать заниматься херью. Надо становиться кем-то.

Но однажды человек всё равно устанет видеть вокруг боль и чувствовать разочарование, достигнет точки кипения, волшебного мига выбора. И отступление здесь будет подобно смерти.

Вода уже на полу. Стол тоже мокрый. Этот вечер выводит из душевного равновесия. Хотя было ли оно вообще? Нет, хватит. Настало время идти вперёд. И плевал я на то, что скажут другие».

Выбравшись из вихря воспоминаний, Зарёв усмехнулся: каким же он был тогда молодым.

Идя по сырой набережной реки Мойки, Николай думал о времени. Как жалко, что мы не можем остановиться, застыть в определенном моменте и проживать его снова и снова, жить в нем, не зная, что будет дальше. Истории надо заканчивать, заключать в сюжет, доводить до финала, который бы всё объяснял. И вместе с объяснениями уходит магия этих моментов, атмосфера приятной загадочности, крупиц непознанного. Время — одна большая трагедия.

Зарёв прошел мимо кафе, в котором когда-то постоянно обедал Достоевский. Теперь оно было названо в его честь, и вход пестрил яркой желтой вывеской. Со стороны Михайловского парка из крон вековых деревьев ветер нес голубой шарик. Такие же сегодня раздавали детям в Эрмитаже. Он летел на фоне серого неба, всё отдаляясь и отдаляясь, бессильно дрожа своей веревочкой. Как бы ты ни любил шарики, их тебе всё равно никогда не хватит. Не лучше ли звериная безмятежность этой человеческой ненасытности? А ведь где-то позади, в дождях истории плачет хрупкий Маяковский, окруженный ореолом непобедимого символа, славой, сплетенной другими, тем, во что его превратили. И никто не должен знать об этом, иначе пролетарская сказка закончится навсегда.

Так закончился обход любимых туристических мест. Теперь Николай был готов углубиться в самую суть этого беспокойного города. Разговоры душных коммуналок, коридоров, «злачных» домов, улиц, подворотен, вокзалов, автомобилей, партеров, утренних спортивных площадок, каналов, музеев, дач на заливе и забытых богом котельных — в этом была настоящая жизнь Петербурга; а царское золото, советская мораль в квадратной архитектуре, восстановление памятников после лихих годов — это было поверхностно, приходило и уходило, а город всё равно продолжал стоять.

Нет, право, это был город тысячи профессий.

Великими становятся только те города, в которых найдется место каждому. Разноплановые и универсальные — только так они будут творить историю сами, не будут игрушкой в ее капризных руках. И не важно, сколько ему лет: двадцать восемь веков насчитывает история Рима. И толку от этого? Несомненно, это одна из жемчужин мирового туризма и культуры, но только одна из. Будьте уверены: здесь найдется место каждому.

В 1919 году Петроград был в осаде. Наступали белые. Защищались красные. «И то, и то — сволочь», — было расхожее мнение. Но властелинами сейчас были они. С начала революции бывшая столица империи пришла в упадок. Люди бежали от террора и нищеты, население города таяло и всё больше проваливалось в грязь и голод нового мира. Люди умирали прямо на улицах. Разбой, тошнотворная бурда вместо еды и бесконечная болтовня, разносимая на штыках, о социалистических прекрасных далях. И, наконец, белые.

Город замер в ожидании. Петроградцы еще располагали оружием, подпольные организации функционировали, и все ждали сигнала: первый дом, подожжённый белыми в самом городе, стал бы началом восстания против красной власти. Белые взяли Гатчину, Павловск. Ликуя, они вошли в Царское село — бывшую резиденцию Императоров. Красные части под командованием бывших имперских офицеров и инструкторов стали переходить на сторону российского триколора. В те осенние дни умирающий город с трепетом поднял голову, всматриваясь в горизонт: бои уже шли на Пулковских высотах.

Капля дождя упала на каменную мостовую, соединив своей траекторией небо и землю. Сразу же скатилась по гладкой поверхности вниз. Через секунду упала вторая, разлетевшись на десяток жидких осколков — и в каждом отражалось тяжелое небо: от края до края — темнота, перекрывшая солнечный свет. А он где-то есть, высоко-высоко за километровыми облаками сияет солнце на глади чистого неба. И им не до наших глаз. А нам не до их высот. Всё важное рядом.

Белая плитка кухонь Петрограда,

Ветреные высотки Мурино,

Солнце лесов Сестрорецка,

Кронштадтская дамба с верой в слабость стихии,

Узкие комнатки Ленинграда,

Верстовые столбы вдоль дороги.

И извечный вопрос:

На чьих же костях стоит этот город?

Чья это заслуга?

И чья вина?

Зарёв вернулся в волшебный квартал. Ограниченный проспектами Литейным, Лиговским, Невским и улицей Кирочной, этот район представлял собой четко структурированное переплетение переулков с красивыми названиями. В этих домах, улочках заключалась невероятная магическая сила, наполняющая случайно зашедших людей энергией, воодушевлением, вселяющая в их сердца некую тайну, ускользающую за каменные повороты улиц. Здесь можно легко затеряться на несколько часов, уйдя с головой в эту волнительную прогулку. Здесь же шумная улица Восстания с этими пресловутыми красными буквами на одном из домов: «Восстания 6», сменяется безлюдным Ковенским переулком. Сплошные стены домов: один пристроен к другому. С фасадов на прохожих смотрят грифоны, сфинксы, львы, лица богов и богинь, прошедшие сквозь тысячелетия, родившись в Древней Греции, тяжелые дубовые листья и портрет Хармса — лицо в десять метров высотой на доме, где он жил: памятник раздирающего одиночества и забвения, что временно и ничтожно перед лицом вечности. У прогулки в этих местах будет множество свидетелей, в том числе и огромная бритая и недовольная голова Маяковского на одноименной улице, обернувшаяся камнем, поднятым людьми на высокий постамент как святыня, как то, что может дать высший смысл, высшее знание, высшую волю. Оракул. Оракул-Маяковский на перекрестке. Моракул. Его Дельфийским храмом выступают углы зданий на перекрестке, вечно серое небо — его звезды, по которым он читает судьбы.

Но как только сядет солнце, в наступившей тишине во владения Моракула неспешно вступает мирская суета: это из бара на другом конце квартала доносится музыка. Играют, как всегда, Битлз; ведь бар называется Ливерпуль. Моракул повернул голову, чтобы увидеть этих лже-пророков, этих четырех вечно молодых выскочек, до сих пор меняющих мир движениями пальцев и губ. Повернул, да так и застыл. Что может сделать каменная голова бару на другом конце скалы? Весь этот район и вправду напоминал скалы, ущелья — попытка людей создать свои горы. Мечта, реализованная два века назад, до сих пор притягивала путешественников со всего света. И каждый турист спрашивал сам себя: Получилось или нет? А еще сразу же в глаза бросались башенки на крышах домов. Волшебное королевство…

И было в этом что-то от Гофмана: чудесный дух места переплетался с холодными гранитными мостовыми, почерневшими от времени домами, ржавым цветом стен бывших доходных домов, оголённой кирпичной кладкой верхних этажей полузабытых квартир. Одним из таких домов было пятиэтажное строение на улице Маяковского, втиснутое между зданий. Его украшали высокие окна и три выступающие башни-балконы. Стены первого этажа были черными, стены второго, третьего — серыми, а верхние этажи сохранили цвет, более-менее приближенный к первоначальному: грязно-желтый. Именно в этом доме располагался хостел. И под козырьком подъезда Николая ждал курящий Антон.

— А я думал, что ты бросил.

— Знал, что ты меня осудишь.

— Ну да, я ж великий моралист. Выспался?

Цвет заулыбался:

— У меня весь день был в наличии, конечно, выспался. Где сегодня был?

— По любимым местам прогулялся, Эрмитаж посетил, давно там не был.

— Эрмитажных котов не повстречал?

— Не посчастливилось.

— Может, и к лучшему.

Друзья постояли еще минуту, смотря на проезжающую мимо технику для уборки улиц, и пошли в кафе «О, Рама!», находящиеся в нескольких кварталах отсюда.

Старожилы того переулка еще помнят, как вместо кафе индийской кухни в этом полуподвальном помещении на протяжении двух десятков лет находилась булочная с гордым названием: «Потемкинская». В ней любила покупать хлеб Софья Николаевна, в данный момент лежащая на кладбище вместе с остальными своими предками. На ее похороны сверху вниз мрачно взирал Миша. Лицо усопшей так и не поменялось. Сейчас, сквозь закрытые глаза, она в последний раз могла бы увидеть это небо. Но чуда не произошло, и гроб накрыли крышкой. Продолговатый ящик с телом медленно опускался в сырую землю. Крестик на теле Миши внезапно стал горячее. Юноша положил руку на куртку, прижимая его сильнее. И правда, горячее тела. Это пробуждалась память, спящая в дальнем углу жизни. Это же был крестик прабабушки! — вспомнил Миша. Она его подарила своему правнуку еще на первом году жизни. И хоть выросшее дитя и знало про это только из рассказов родителей, оно четко услышало в своей голове слова Софьи Николаевны:

— И пусть крестик убережет его в жизни, так же как уберег меня от всех напастей.

Эти слова чернели, чернели, пока не замолчали, обратившись в тишину.

Миша открыл глаза и увидел перепуганные взгляды родственников и Гриши, остро пахло нашатырем. Он упал в обморок прямо на кладбище, и все присутствующие, кроме копателей, ринулись к нему. Когда Гриша встал на ноги, могила была уже закопана. Только деревянный крест напоминал о том, что здесь покоится человек. То же самое делали и сотни других крестов вокруг: памятка для гостей.

— Всё нормально? — спросил Гриша, напрочь забыв о политике.

— Да… — неуверенно ответил Миша и положил себе руку на грудь, прижав крестик к телу. — Всё нормально.

И терпеливая сорока на дереве, внимательно следившая за происходящим, взмахнула крыльями и улетела, нацелившись на горизонт.

Зарёв не помнил, когда впервые услышал об этом городе. Возможно, это произошло в семь лет, когда он разглядывал карту в учебнике по окружающему миру. Сначала карта столицы, потом этого города. «Как много речушек! — воскликнул он. — Они проходят через весь город!» Но карта была маленькая и неподробная, поэтому он быстро перелистнул книгу на следующий разворот. Тогда Николай, конечно же, не знал, что на карте была только центральная часть города, и что он гораздо более многолик, чем нам представляют в учебниках и рекламных буклетах.

Холодными пальцами обхватил кружку с душистым темным чаем. Прислонил ладони. На лице Николая вытянулась блаженная улыбка с прикрытыми глазами. Долгожданное тепло заставило душу трепетать, как при поцелуе. Не открывая глаз, он произнес:

— Не думал, что замерзну у вас летом.

Под потолком кафе висело множество круглых ламп на толстых черных шнурах — сочные дары электрических божеств, источающие приятный желтый свет. Они весели как настоящие плоды: какие-то выше, какие-то ниже, сорвать некоторые можно не вставая со стула. Волшебная роща, не иначе.

— Не вешай ярлыки, у нас бывает и жара. А сейчас просто август, дожди зарядили. Местные даже внимания не обращают, — ответил Цвет на противоположной стороне стола.

Он хрустел листьями салата и смотрел на пробегающих мимо официантов: все знакомые — всем надо помахать рукой.

На стенах — картины с мифическими существами, многорукими людьми, лотосами — это было кафе «О, Рама! О, Рама!». Названное в честь последних слов Махатмы Ганди, оно позиционировало себя как место для духовных встреч в обстановке чарующей мудрости и многогранности Индии. По вечерам проводились выступления друзей «О, Рама!», коих за годы стало столько, что ими можно было занять каждый день в году — и занимали.

— Маша! Маша! — окликнул Цвет пробегающую мимо девушку.

В «О, Рама!» было три зала, располагающихся друг за другом, и люди постоянно ходили из одного в другой. Первый зал с лампочками был самым большим, вмещал около десятка столиков, несколько полок с книгами о путешествиях и духовных практиках, на одной из стен висел экран для проектора, лежала аппаратура для выступлений. Каждый гость этого кафе входил с улицы сразу в этот зал, снимал шапку и смотрел в сторону экрана: началось выступление или нет? Тут же располагался небольшой коридорчик, ведущий к туалету (месту притяжения в любом общепите), поэтому по первому залу постоянно сновали люди.

Девушка по инерции скрылась в проходе во второй зал, но сразу же выглянула оттуда, увидела Антона и крикнула ему:

— Сейчас буду!

И скрылась снова.

— Бурная деятельность, — пояснил Цвет. — Это Маша Кравец была, начинающий музыкант. И надеюсь, что сегодня еще будет.

Второй зал был меньше ровно в два раза и напоминал известняковую пещеру с белыми стенами, украшенными цветными картинами. Здесь же была стойка, за которой готовились напитки и проводился расчет — место пребывания всех официантов. За стойкой нараспашку раскрытая дверь беспрерывно пропускала работников на кухню и в обратном направлении.

В кафе зашел молодой человек в серой длинной куртке и бардовой шапке. Он осмотрелся по сторонам, поблёскивая своими квадратными очками, и уверенно пошел к столику друзей.

— День добрый, Антон, — сказал он, стянув шапку и засовывая ее в карман.

— Привет, Дань. Знакомься, это мой друг, поэт Николай Зарёв. Коля, это писатель Даниил Берк.

Зарёв встал, пожал руку новому знакомому:

— Вообще-то начинающий поэт.

— Мы тут все начинающие, — серьезно ответил Даниил, — Так что обойдемся без этого.

Как выяснилось, Берк работал администратором в какой-то компании, занимающейся программами для компьютеров, и в свободное время писал фантастику, публиковался в небольших жанровых журналах. И каждое лето он становится заядлым путешественником, и именно в рассказах про увиденные им места его серьезность и практичность отступали, открывая дорогу красоте.

— Над индийскими лесами стоят облака, зацепившись за верхушки деревьев… Великие каменные долины, переходящие в безжизненные равнины-степи. Петербург напоминает мне Индию и её природу. Там есть деревья выше любых туманов. То, что создано в этой стране людьми, меркнет перед величием природы.

— А как же сами люди? Они тебя не потрясли? — спросил Николай

— Самый великий человек — Ганди! — вклинился Цвет.

— Самого великого святого никогда не назовут таковым. А так люди — это, на самом деле, отдельная тема. Очень большие между нами культуральные различия и совершенно разные истории у наших стран. Они свою главную войну закончили, сбросив англичан. А мы вот каждое десятилетие что-нибудь да выкидываем.

В этот момент Берку принесли лепешку, и он с удовольствием принялся за нее. Антон начал рассказывать про последние концерты своей группы, прошедшие в подобных уютных местах, но тут его прервала наконец вернувшаяся Маша, сразив всех наповал: одетая как восточная танцовщица в фиолетовый воздушный чоли с нашитыми золотыми звездами, в юбке цвета того же пурпурного ночного неба, звеня монетами, окаймляющими подол юбки и рукавов, медленно приближаясь к ним в воздушном танце, извиваясь и маня своим обнаженным плоским животиком. Не дойдя до них несколько шагов, она засмеялась и бросила танец. У нее был самый звонкий и заразительный смех. Особую комичность добавляли ее небольшие, но выпуклые щечки, которые придавали ее лицу особое очарование. Под овации столика она поклонилась и подсела к друзьям.

— Сегодня выступают здесь. О, привет, я Маша! — радостно сказала она и протянула через весь стол ручку Зарёву.

— Коля, — обхватил ее пальцы рукой поэт.

— Николай. — сказала она с наигранной серьезностью. — У вас холодные руки.

— Да это всегда так, с самой школы, — рассмеялся Цвет.

— Так это тот самый Зарёв?! — глаза Маши округлились. — Вау.

Николай покосился на друга: мол, чего ждать-то? Но тот лишь блаженно улыбался.

— Антон рассказывал про тебя и даже давал почитать. Мне больше всего понравились «Черные шахматы».

— Оу, спасибо.

— Я так рада, наконец-то ты до нас доехал.

Они расцепились, и вечер долгих разговоров начался. Друзья Антона собирались здесь каждую пятницу, но в этот вторник была весомая причина собраться еще раз: Маша впервые на публике выступала в амплуа зажигательной трайбл-танцовщицы. И еще приехал Зарёв, чей образ, благодаря Антону, был окутан легкой завесой тайны.

Третий зал был самым дальним и маленьким, к нему вел извилистый коридор. Раньше здесь располагался магазин экзотических инструментов, но еда приносила большую прибыль, поэтому полгода назад его свернули, а инструменты разложили по всему кафе в качестве декораций.

Опоздав на час, когда Маша была уже у экрана под светом разноцветных ламп, за их столик подсел мужчина с легкой щетиной и круглым лицом, извинившись за опоздание. Знакомясь без интереса с Николаем, он представился:

— Кирилл Златоусцев, очень приятно, — и сразу же отвернулся к сцене.

«Ничего себе», — подумал Зарёв. — Это же тот самый Златоусцев, которого несколько месяцев назад газеты окрестили надеждой исторического романа в России, называя юным гением. Сколько ему? Вроде бы лет 25-27… Но выглядит на все 35. Суетливые движения. Постоянные почесывания, резкие движения маленьких темных глаз — такое поведение настораживало.

Будто услышав его мысли, Цвет прошептал другу на ухо:

— Он просто запыхался в пути, сейчас придет в себя и всё будет хорошо.

И в подтверждение своих слов Антон подмигнул. Заиграла музыка и танец начался.

Белые так и не смогли перерезать Николаевскую железную дорогу. По ней в город без конца пребывали красные части. Мощным наступлением они опрокинули белых и выдворили за пределы рождающейся в алом закате страны Советов. Совсем скоро начнется ночь, и для кого-то она продлится до конца века.

Через двадцать пять лет с города снимут очередную осаду, в жестокости и потерях не уступающую забытой трагедии первых красных лет этого великого города. Блокада закончится, и ее дети расскажут нам обо всех ее ужасах. А нам останется только сидеть и слушать, думая: виноваты ли мы в этом или нет?

Подобно дворцовым переворотам, в 93 году всё решило только одно: кто контролировал армию и полицию. Сила на стороне автоматчиков, потому как в поднятом автомате нет ничего человечного. Человек просыпается только после трагедии.

Через много лет вспоминая тот ясный долгий день, отец Миши будет говорить: нас обманули. А потом снова: нас обманули. Нас обманули. И так раз за разом. Нас обманули. И горечь внутри уже не вывести никакой водкой.

Через несколько дней после похорон Гришка пришел к Мише с газетой в руках и с порога грустно заявил:

— Вот теперь мы точно проиграли.

И говорил он не о денежном споре.

И почему так всё время получается? Вроде бы хорошие люди, хотим счастья для себя и для других. И каждый раз строим его на свой глобальный лад, а счастья нет. Неужели нужно помнить о других?

Веселье, смех и хорошие люди — вот что стало девизом этого вечера. Златоусцев спустя час после прихода стал отпускать шутки и остроты, да такие, что сразу же стал душой кампании. Практичность Берка, порой переходящая в занудство, тоже дополняла вечер, не давая Маше и остальным улететь как можно дальше от действительности. Маша же, оттанцевав на 5 с плюсом, переоделась в вечернее платье и заливалась смехом. Антон с Николаем на пару рассказывали истории из общей юности, а после десяти к ним подсели еще двое официантов: Саша-пират (прозванный так за красную бандану, которую носил всегда, и свою заплетенную в косичку бороду) и Авани, уроженка Индии, приехавшая изучать российское право. В последней фразе смысла было не больше, чем в лекциях преподавателей накануне аккредитации.

— Публичные чтения возрождают традиции этого славного города. Ювелир — один из немногих, кто преуспел в организации этого.

— А почему Ювелир?

— Потому что у него фамилия Цукерман, он, так сказать, с золотой жилкой.

— Понятно, — с досадой протянул Зарев. — А тебя как называют?

— Да все Цветом и зовут.

— А я уж думал… — Николай остановился, посчитав, что идеи для новых прозвищ давать не стоит, и с иронией добавил, — Это, должно быть, милосердие, что тебя оставили без прозвища.

— Мне просто повезло с фамилией.

В какой-то момент, глядя в окно под потолком, Маша прошептала:

— Здесь не хватает только дождя.

— Когда я буду писать об этом, то обязательно добавлю дождь, — обнадежил ее Николай.

Это звучало как комплимент.

Свои первые стихи я писал

На манер любовных сонетов Шекспира.

Следом — тексты песен 60-х

О любви, о любви и о мире.

Слишком рано я рифмы отринул,

Теперь уже будто прозу в строчках пишу.

Прости мне мою угловатость,

Этот ломаный стиль стал частичкой меня.

— оправдывался Зарёв за свои стихи.

Думается мне, что уже тогда участники встречи чувствовали, что собрались здесь неспроста. Их ждало великое и трудное будущее, но оно никогда не стало бы возможным, если бы они не встретились в тот долгий питерский вторник. Хочется думать, что сама история свела их вместе.

Под конец они с жаром спорили о фильмах Тарковского, дошли до «Сталкера», и без фигуры Кайдановского не обошлось.

— Коля, а мне вот кажется, ты на Кайдоновского похож, — с улыбкой сказал Берк.

День за днем пролетают эти бумажные дни.

Написал, прочитал, смял и забыл.

Так грустна гроза, что закрывает закат,

Давит на улицы, и каждый раз

Не всё равно — от того и болит.

А так всё легко —

Живи и радуйся, виси на фонарных столбах

Воспевая

любовь

свою.

И серебром отливает мокрая мостовая,

И весь мир знает о твоих чувствах,

Как зритель в театре на звездном Бродвее;

На Бродвее

это одна из тех

постановок,

что идут годами.

И восторженных критиков перекрикивают ликующие зрители.

Это правда? Спектакль в лучах мощных прожекторов?

Пусть это будет сцена в хорошем кино,

Только в хорошем — пусть повезет.

Наш любимый бар

Играл музыкант на скрипке. Играл на платформе одной из станций метро. Играл для прохожих. Играл для себя. Играл, чтобы выжить. Играл, чтобы насладиться. Играл для души. Играл, потому что хорошо умел это делать. Играл по зову сердца. Играл, открывая душу. Играл, мечтая. Играл, творя. Играл, улыбаясь. Играл, смеясь. Играл, никого не боясь. Играл, потому что любил. Играл, потому что он творец. Играл, потому что был человеком. Играл, потому что видел прекрасное повсюду. Играл, чтобы жить.

Но люди спешили и оставались глухи. Они видели только бродягу, который пытается заработать. А он играл. Играл для всех. Играл, пробуждая лучшие чувства в человеке. Играл, напоминая прохожим, что они люди. Играл, не считаясь с действительностью. Играл, надеясь. Играл, чтобы высказаться. Играл, чтобы рассказать. Играл, чтобы научить. Играл, чтобы дать совет. Играл, чтобы успокоить. Играл, чтобы пожалеть. Играл, чтобы наставить на истинный путь. Играл, не о чем не думая. Играл, потому что хотел. Играл, сожалея. Играл, веселясь. Играл, живя.

Потом пришли жандармы. Они задержали музыканта и увели. Люди даже не обратили внимания. Только полуслепой дедушка спросил у своей жены:

— Нюр, что там происходит?

А бабушка ему ответила:

— Искусство уводят, Вась.

Играл, чтобы любить.

Вот и кончился очередной концерт нашей группы — хороший повод для веселья, но я задержался: стоял у черного входа и разговаривал с человеком в костюме, пришедшим сюда сразу после своей престижной работы.

— И что ты делаешь? — спросил он меня.

Я промолчал.

— Ага. Отлично, как всегда. Что ты должен делать?

Я промолчал.

— Сейчас же бросай это. Так и скажи: Всё, это был мой последний концерт. И пойдем домой. Я уже устал получать нескончаемые смс от мамы насчет тебя.

Я промолчал. Человек в пиджаке смотрел на меня, скорчив на лице гримасу злобы. Он очень устал пытаться уговорить меня.

— Так… Я твой старший брат и даже если я гожусь тебе в отцы, я не твой папа. Я имею полное право так же сильно ненавидеть тебя, как и ты меня. И требовать от тебя вырасти не хорошим братом, а достойным человеком.

— То есть я недостоин?

Он показал на меня рукой, мол, посмотри на себя сам. Потом постоял минуту, уничтожающе глядя на меня сверху вниз и теребя свой полосатый галстук, махнул рукой, взял портфель, стоявший всё это время у его правой ноги, и вместо прощания сказал:

— Как же вы задрали меня. Особенно ты, эгоистичный засранец.

Он сказал это с шипящей злобой. Вышел на улицу, громко топая ногами и сутулясь. Я промолчал. Я уже много лет не знал, что ответить на его вопросы, а сейчас он и вовсе стал чужим. Я подождал несколько минут и вышел на улицу тем же путём. Мой брат уже исчез в потоках людей. Ничего не меняется. Только вот дождь закончился. Но это временно.

Все мы были горем для собственных семей.

— А ты клевый.

Поднял голову, увидел очередную дешевку, и огрызнулся, не переставая завязывать шнурки:

— Ага, спасибо, очень мило.

От мокрого асфальта веяло сыростью и землей. Я встал и продолжил идти к бару, вывеска которого уже отражалась в ближайшей луже.

— Концерт был улёт! — она немного радостно покричала, имитируя своё поведение на концерте. — Я только нифига не поняла, что вы там орали на сцене.

— Тем лучше.

— Постой.

Эта белокурая девушка с обветренными губами уже действовала мне на нервы. Я прекрасно видел, как она караулила меня неподалеку от черного входа концертного зала и потом преследовала, пытаясь не привлекать внимания. Я продолжил уходить от неё, но потом всё же обернулся.

— У меня… — она немного наклонилась вперед и осторожно сказала: — Есть чем ширнуться.

Я молча смотрел на нее. Худая, мешки под глазами, пирсинг в носу, сделанный со скуки, жалкая девушка. Её глаза с парочкой лопнувших кровью сосудов на белках нервно бегали по моему лицу, пытаясь увидеть перемены. А я лишь рассмеялся и продолжил путь:

— Ну и дура!

Перед тем как громко хлопнула дверь бара, и она осталась одна на разбитой улице под единственным работающим фонарем во всем квартале, я посмотрел на старую вывеску, висевшую дальше по улице. На ней было написано: «ЕДА». Это выглядело как громкий крик отчаяния, последняя попытка худых человечков найти справедливость в этом мире. «Буква Д под буквой Е, буква А под буквой Д» — из этого можно было сложить песенку, пугающую своей простотой и числом загубленных жизней, стоящих за ней. На фоне пёстрых и элегантных вывесок известных мировых компаний и брендов эти буквы выглядели угрюмыми и бездушными. Они будто специально без огней, чтобы ночью выситься на фасаде здания грузным и мрачным напоминанием, смотреть, подобно каменным горгульям средневековых городов, ища скверну и осуждая за неё. ЕДА. Всё это было очередным напоминанием того, в каком мире мы живем и о чём помышляем. Но я уже зашел в бар.

Спустился по ступенькам в полуподвальное помещение, врезавшись головой в низкий проход. Этого никто не заметил. Большинство столиков пустовало, люди сидели по краям этого небольшого зала. Только одна шумная кампания находилась за ближайшим к барной стойке столом. Играла негромкая мелодия — Король пел нам о любви прямиком из 50-х. Отмахнулся от клубов дыма, тянущихся от столика в темном углу — там в отражении языков пламени промелькнуло лицо бородатого байкера в солнцезащитных очках, зажигающего с друзьями очередную сигарету. Направился к бармену и сразу же чуть не поскользнулся — кто-то разбил здесь бутылку крепкого напитка, осколки валялись здесь же. Никто, видимо, не собирался это убирать, как и повешенный у барной стойки манекен в пиджаке с наклеенным лицом известного политика. Такие вещи, безусловно, веселили. За самой стойкой все места пустовали — город спал, а его ночные обитатели в большинстве своём сюда еще не пришли. Залез на высокий круглый стул с маленькой спинкой и заказал выпить. Мы постоянно встречались здесь с этим барменом, он постоянно видел меня, а я его. Можно было сказать, что мы знакомые, но вот только мы разу не перекинулись словом, не связанным с заказом алкоголя. Я даже не знал, как его зовут. Но, видимо, это устраивало нас обоих.

— Эй, братан! — крикнули мне из-за ближайшего к бару столика.

Я обернулся — знакомые лица. Окружили веселой компанией стол, смеялись. Кивнул головой и устало на них уставился. Они показали только что нарисованный ими плакат с лозунгом «Переплавим резиновые дубинки на презервативы». Ватман уже приклеили на доску и даже приделали две деревянные ручки. Слава богу, без рисунка. Чертовы маргиналы. Я поднял два пальца вверх, демонстрируя им знак мира, и они дружно засмеялись, довольные мои одобрением и предвкушая «выгул» своего творения. Да, видок у них был самый подходящий для этого. Агрессивная и свободная молодежь. Отвратительно прекрасны.

— А, опять забавляются! — громко сказал мой товарищ с порога.

Он сел рядом со мной, топя сигаретный бычок в оставленной кем-то полупустой кружке пива. — Их за это на митинге никто не побьет даже, — видимо, он говорил про плакат. — Господи! Что за времена, даже хорошей драки не найти. Долой демократию! Хочу сражаться с ублюдками, хочу видеть перед собой врага, хочу бороться за право что-то сказать, ведь только тогда мои слова и будут силой. А сейчас все говорят, никакой ценности. Гнилой век!

Я повернулся к бармену. Тот посмотрел на моего товарища, потом на меня, понял, что мы вместе и тихо захрипел:

— Слышали, что скоро восстание в городе поднять хотят? Митинги и демонстрации — это только начало.

— Ой, да какое восстание! — ответил товарищ. — Восстания были в девятнадцатом веке, революции в двадцатом, а сейчас только недовольство. На большее народ не хватает, кишка тонка. Ну, или самореклама для политика или партии на крайний случай. Лучше налей чего-нибудь хорошего. — Он повернулся ко мне. — Дело есть, с рассветом надо будет выдвигаться.

— Значит, пришли, а ко мне никто не идёт! — оглушительным басом окликнул нас Гумбольт. — Ну, что нового, черти?

Он сел рядом с моим товарищем и похлопал его по плечу:

— Как всегда злословишь?

— Да было бы что хорошего, был бы и добрее!

— Смотри-ка, непреклонен! Это другие, а не я!

— Ой, кто бы говорил!

— Что? Хочешь сказать, что это я во всём виноват?

— Естественно! Гумбольт, это всё из-за твоего пуза! — сказал я.

— Нет! Это всё потому, что у тебя пуза нет! Завидуешь!

— Выпьем за пузо и без! — крикнул мой товарищ.

— Выпьем! — крикнул соседний столик.

Мой товарищ приложился к бокалу, потом резко развернулся на стуле и крикнул, вставая:

— Где моя девочка, где моя Моника? Рейчел? Машка? Фрау? Изящная «Лэди»?

— О-о-о… Началось, — сказал Гумбольт, посмеиваясь.

— Или как там ее звали? Крошка, хэй! Кто-нибудь видел мою девочку? Она должна была быть здесь к полуночи, а я опоздал на час! Кто-нибудь видел мою девочку, или проклятый час разделил нас?

— Это та, что беззубая и страшная, что сама теща? — задорно ответило одно из знакомых лиц за столиком.

— Да-да, та самая, что читает Шекспира, потому что никто с ней не говорит кроме его строк? — подхватило другое.

— Та, что слушает Megadeath только потому, что туга на оба уха и не слышит ничего тише тяжелых рифов и отвратительных криков?

— А ещё у нее изо рта воняет!

— Паскуды! — крикнул мой товарищ, театрально хватаясь за сердце. — Вы разбиваете мне сердце, господа уроды!

— Она тебе его еще не отдавила? С ее весом это вполне возможно!

— Мне кажется, вы путаете что-то, о ком вы говорите? Я девочку свою искал, а вы мне тут про глухих старух молву ведете, не нужны мне ваши содержанки!

— Ну давай, поведай нам, какова она по-твоему!

Все в баре с улыбками на лицах с интересом пододвинулись поближе к моему товарищу, втянувшись в этот импровизированный спектакль.

— О-о-о-о-о, — затянул он, запрыгивая на стол. — Она худа, стройна, красива… высока как молодое дерево в саду. Сладкий запах окружает ее плоть, черные волосы до самых пят ее надежно от глаз чужих скрывают.

— На любителя!

Зал тихо засмеялся.

— Она поет, играет и танцует, она актриса — героев всех мастей сыграть вам сможет. Она добра, характерна, игрива, мечтает о… квартире.

— Однушка? Двушка? Трешка?

— Ты о квартире или о груди, друг мой, сейчас спросил?

Все захохотали.

— А какой у нее взгляд!… Она покорила меня с первого взгляда! Я — простой автомеханик из-под Твери, взял винтовку и полез на баррикады ради неё, чтобы доказать, что достоин руки ее и ногтей!

Смех.

— А ты, поведай нам, — продолжало беседу знакомое лицо из-за столика. — Всем интересно, а какова она… эм… в ночи?

— Страстный рык ее сведет с ума любого, каждый раз чувствую себя мальчишкой, когда залезаю к ней в кровать.

— Не давайте петь девственникам о сексе!

Смешки со всех сторон.

— Она вампир, она тигрица, она вольная птица, она сильна, красива и стройна, я жизнь готов отдать за ее ногу, не говоря уже об остальном!

Смех.

— О, как я хочу сейчас обнять ее и страстно так поцеловать, как учат нас в геройских фильмах! А потом за задницу схватить и громко крикнуть: Чёрт с манерами, малыш! Сегодня я здесь господин! Я так давно тебя искал, сражался, кровью истекал…

— Она тоже!

Смех.

— Я поднялся на самый верх всех баррикад, повесил знамя с именем её, потом спустился, вновь поднялся, повесил знамя с сердцем, выжженным любовью к ней, и вновь спустился. И уже не поднимался!

— А чё так?

— Да к чёрту, задолбался!

Хохот.

— Я сатанею каждый раз, когда не встречаю ее в назначенных местах, назначенных часах, в назначенных тонах! Я так люблю её, что не пью, не курю, я Будде молюсь в католическом храме на каждый праздник Ивана Купала!

— Но ты же пьешь и куришь, как паровоз! — возмутились зрители.

— Так вот нет у меня ее! Я разбитый судьбой и дорогой придурок, что хочет любви и ласки зимой… — мой товарищ опустил руки, сделал грустное лицо стал кричать, крутя головой. — Где моя девочка, где моя Барабара? Нина? Кристина? Меломанка Даша? Или как там ее звали? Крошка, хэй! Хэй! Хэй! Кто-нибудь видел мою девочку? Она должна была быть здесь к полуночи, а я опоздал на час! Кто-нибудь видел мою девочку или проклятый час разделил нас? Где моя девочка, где она? Я не вижу ее…

Я не смеялся. Я знал, что, несмотря на дурачество, он звал определенного человека. Не знаю, отважится ли он когда-нибудь позвать её по имени. Вновь.

Все затихли. Он опустил голову. Поник плечами.

— Оооооо, — завыло одно из знакомых лиц и вскочило из-за стола. — Говоришь, она тигрица?

— Да, неукротима и сильна.

— Говоришь, она как птица?

— Легка, невесома, летит по небу моих наслаждений.

— Говоришь, что в постели… рычит?

— Есть и такие грехи за нами!

Смех.

— Говоришь, высока и стройна?

— Как строительный кран в лесу лилипутов!

— Говоришь, она может роль сыграть даже лучше тебя?

— Естественно, я ведь херовый актер!

Смех и аплодисменты.

— Дружище, ты опоздал на целый час, но славный Перун сказал своё слово: судьба благосклонна! Хэй, детка, тут пришёл твой любимый придурок, что бредит любовью к тебе!

— Дорогой, я здесь! — закричал Гумбольт с распростёртыми объятиями.

Мой товарищ застыл, смотря на «любимую» с щетиной и тучным телосложением.

— Да к чёрту! — сказал он и быстро побежал к выходу.

«Любимая» стремительно побежала следом, крича:

— Хэй! Дорогой, куда? Куда? Даруй любовь, о странник страстный!…

Весь бар хохочет до слез и аплодирует. Импровизированный спектакль удался. Через две минуты главным актерам бармен щедро нальет по бокалу холодненького. Гумбольт откажется.

Здесь было много интересных людей. Например, вон там сидел известный актер. Вы его знаете, в последнее время он уже не так часто появляется на экранах, как прежде. Если его спросить, что он здесь делает, то он ответит, смотря на вас глазами, полными безнадежности:

— Пью.

Тяжелый взгляд, сдавшийся человек. Больше вам не захочется с ним говорить. Рядом с ним и пиво горчит. За тот стол садились отчаявшиеся люди.

Еще в баре сидела влюбленная парочка творческих людей, которая вела себя, будто бы у них не было чувств. Какая ирония.

— Всё будет хорошо, у тебя всё получится. Тем более ты красивая девушка. Ты пройдешь вверх, не переживай. Но не дай себя продать. Пожалуйста.

Девушка с милым лицом и острым носиком улыбнулась:

— Не дам.

Они смотрели друг на друга так, что в их глазах отражались звезды их душ. Они были связаны между собой.

— У тебя всё получится. Ты отличный музыкант, я многому у тебя научилась. Не переживай, — добавила она.

— Да таких, как я, много, можно найти замену. Ладно, я постараюсь.

— Правда?

— Правда.

Сидел художник популярных комиксов и жаловался своему другу:

— Я задолбался делать раскадровки.

— А чё такое?

— Да тупые они. Заказчик у нас именитый какой-то, поэтому эта идея до сих пор жива. Комиксы про мышей, собак, котов, да еще и скоро введем туда людей. Натуральный цирк. Бред, — он затянулся и бодро кивнул головой, меняя тему. — Вчера Хлебникова читал. Знаешь, мне показалось, что похоже на Уитмена. Чем-то. Что? Не знаешь, кто такой Уолт Уитмен? Эх, чувак, зайди в секонд-хенд на Ковенском в подвальчике, попроси там его сборник и почитай. Нынче его не достать в книжных. «О, капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен…» Классика.

Был человек, который знал много знаменитых людей. Сессионный музыкант, что-то вроде того. Его весь вечер спрашивали:

— А ты знал того-то? А этого? И как он? А вот этого?

Я спросил его только об одном:

— А ты знал Зарёва?

Он кивнул своей необычайно большой головой:

— Да, знал.

Тут в разговор вмешался мой товарищ:

— Да кто ж его не знал… Сирень мне все уши прожужжала этим. Она была одной из его окружения.

— А, та самая Сирень? Необычайная женщина! Но я помню её десять лет назад, — с блеском в глазах сказал музыкант. — Прекрасная девушка. И жесткая. Всегда любил девушек, которые знают то, чего хотят, и идут к этому. Как она сейчас? Надеюсь, годы пошли ей только на пользу?

Мой товарищ волком посмотрел на него, а потом молча продолжил пить пиво. Я покачал головой. Музыкант всё понял и вернулся к своей кружке.

Сидел подвыпивший средний режиссер и говорил с подвыпившим средним драматургом:

— Я не буду пичкать их ложью, как бы притягательна она не была. Они сами всё это знают. Просто не хотят вспоминать об этом. Это слишком больно, чтобы помнить об этом и жить. Не все смогут не врать себе.

— Правильно! Правильно! Вот мои герои в конце внезапно не вскочат и не побегут радостные и голые в закат, одетые только в собственные мечты. Такого не будет. Мы живем, а потом умираем. И так будет с каждым. Я не буду им говорить, что после ЭТОГО есть что-то еще. Брехня! Я скажу только: делайте, что хотите. Вам с этим жить, с тем, что вы сделали. И умирать тоже. Как бы вы потом сильно ни пожалели. Или руки на себя не наложили. Каждый из нас такой же человек, как и вы. Нам всем очень больно жить ЗДЕСЬ. Но мы есть, понимаешь?

— Да… Всё это неспроста.

— По крайней мере, в это хочется верить.

Сидели молодые парни, держа в руках стройные талии девушек.

Конечно же, все эти люди не сидели здесь одновременно. Они приходили и уходили на протяжении всей ночи, сменяя друг друга.

Когда мой товарищ рассказывал мне про то, как сложно в последнее время устраивать митинги и вести подпольную борьбу, к нам подсело одно из «знакомых лиц».

— Братан, я услышал, что ты говорил. Мне кажется, у тебя проблемы.

— А у тебя?

— Да не, не, это не наезд. Я реально говорю. Тут и до проф.выгорания недалеко. У меня есть один знакомый психолог, могу дать телефончик.

— Психолог? Ты серьезно?

— Ну, типа психолог. Он, правда, на траве сидит и чёрт-знает-на-чём-еще. По ночам пишет сумасбродные романы. Тащится от всего искусства, которое связано с наркотиками, это его фетиш. А еще периодически матерится как сапожник, без видимых на то причин. Звать Андреем. Дать телефончик?

— Хм… Должно быть, он классный чувак.

— Да, но у него с головой не всё в порядке. Он, он… Чертов шутник и его забавляют проблемы людей. Но если вдруг увидит страдания человека, так сразу же становится серьезен и хочет помочь.

— Не, это, конечно, всё здорово, но я… Мне не нужен грёбаный психолог.

— Аааа! Попрошу, не грёбаный, а высококлассный специалист в своих нескольких областях, — вмешался в разговор высокий сутулый мужчина средних лет. — Спасибо маме-психологу за то, что так упорно пичкала меня своей психологией!

— А вот и он!

Мой товарищ оглядел психолога с ног до головы и сказал перед тем, как уйти за дальний столик:

— Мне кажется, у вас клоуны из цирка сбежали, а не у меня крыша едет.

— Ну и чёрт, — гордо сказал психолог и сел на его место, поворачиваясь ко мне.

Вид у него, действительно, был презабавный. Мятая футболка, распахнутая рубашка в клеточку, джинсы, исписанные стихами, щетина, очки, растрепанные волосы и почти не замолкающий рот.

— Извините, как вы можете заметить, я пьян, поэтому если не хотите моей компании, то так и скажите, я уйду.

— Нет, сиди, сиди, — махнул я рукой.

Мне стало интересно, что он скажет.

Сначала он разглагольствовал о погоде и лампочках, которые были недобросовестно ввинчены в лампы этого заведения, отчего светили менее ярко, чем полагалось. От этой бессмыслицы меня спас грохот упавшего стола и крики. Мы оба обернулись.

На полу лежал парень и не двигался, из его рта еще выливалась тонкая пенящаяся струйка пива. Над ним сразу же склонился мужчина в белой деловой рубашке. Его бока и живот немного свешивались над ремнем.

— Гони к машине и возьми синюю аптечку! — закричал он.

Громила в кожаной куртке, сидевший на стуле около упавшего стола, вскочил и выбежал из бара.

— Бармен, воды, воды! Он сейчас отъедет! М-м-мать…

Пока человек в рубашке пытался голыми руками спасти жизни бедолаге, особо сочувствующие подошли поближе и дали давать советы.

— Заткнитесь! Я всё знаю, не в первый раз. От этой шанхайской дури у некоторых башню срывает вместе с организмом.

Но советы не прекратились и человек взвыл:

— Я пушер, продаю наркотики и знаю, что делать! И в мои интересы не входит, чтобы мои клиенты отъезжали раньше времени! Заткнитесь! — от каждого крика у него краснело лицо.

Немного отдышавшись, он спокойно добавил:

— У меня в машине всегда лежит набор мини-реанимации.

— Легальной реанимации?

В этот момент в бар вернулся громила с аптечкой.

— Ну, конечно же, нет. Я пушер или законник?

— Принёс, босс.

— Отлично, пока я закатываю рукава, доставай желтую ампулу и распаковывай шприц. И не испачкай иглу!

Звук открывающегося замка на аптечке, рвущаяся упаковка, звон ампулы, случайно ударившейся о другие стеклянные сосуды. Громила повернулся и передал набор своему боссу. Один из сочувствующих склонился над открытой аптечкой и начал читать названия:

— Успокоительное для лошадей? Ты серьезно?

— Положи откуда взял! И не суйся в чужие дела! — закричал пушер, не отрываясь от укола.

Через мгновение он закричал:

— Отлично, бери его за ноги — и потащили, больница здесь за углом, довезём.

И вот пушер, громила и парень, лежащий на их руках, покинули бар. Столик поставили на место, разбитую посуду убрали. Я повернулся к барной стойке.

— Ты бил когда-нибудь женщину? — задумчиво спросил психолог, смотря на место, куда упал тот парень. — Я нет. Знаешь, почему?

Интересно, что его заставило об этом вспомнить?

— Случай не представился?

— Я бы потом не смог отрубить себе руку за это. А надо было бы, да духу не хватит. Я нежизнеспособен в нашем обществе. Я проигравший. И поэтому здесь. В высшей лиге проигравших, — он повернулся ко мне, опустил голову и смотрел на меня исподлобья. — Знаешь, среди них так много хороших людей. Я знал и знаю много талантов, которые были не приняты обществом, которым не на кого было опереться. И теперь они придавлены камнем. Сами на себя его натянули, закопали свои таланты. Хорошие люди стали плохими. Жестокими, агрессивными и… безразличными. Черта с два, они просто сбились с пути, но уже вклинили себе в голову, что стали плохими. Они уже никогда не поднимутся. Без помощи других. Это было во все времена. Не об этом ли писал Гинзберг в своём «Вопле»? И только мы можем помочь этим людям, дать надежду, протянуть руку и сказать: «То, что ты делаешь, это прекрасно!» А можем просто плюнуть и пройти мимо. Всё зависит от нас, от каждого из нас. И от вас тоже. А искусство — вот оно нас всех объединяет. Мы должны быть дружны, ведь мы в одной лиге. Ох, черт, как летит время. Знаешь, я десять лет работал в госучреждениях. Школы, пенсионные фонды, центры «Семья», прочая хрень. И знаешь, что? Всё в большой-большой яме. Везде развал, все знают, что всё идет не так, что вокруг одно беззаконие и произвол. Такому государству не выстоять. А народ! Народ у нас никогда не пропадет. Много хороших, добрых людей. У тех, у кого сердце болит за других. А государство, да и чёрт с ним. Новое сделаем, в прошлом веке для нас это было не проблемой. Но народ, народ… Кремень. Молодцы. Мать твою, как же я нажрался…

Он встал и пошел, пошатываясь, к туалету. По пути увидел плакат Green Day на стене и громко крикнул бармену:

— Green Day — дерьмо! Слушайте Sex Pistols! Боже, храни королеву! Фашистский режим…. Они сделали тебя идиотом… Потенциальной водородной бомбой….

— Боже храни королеву! — подхватило несколько человек за столиками.

— Она уже не человек! — подхватил мой товарищ.

— Уже нету будущего, — дружно загорланило пол бара. — В мечтах англичан!!!

— Даааа, — завопил психолог. — Вот так, ребята.

И, показав большой палец, он снова, шатаясь, пошел к туалету. Я смотрел в его клетчатую спину и был уверен, что то, что он написал, никогда не издавалось. Но мне хотелось это прочитать. Возможно, в этом было больше жизни, чем в половине учебника по литературе.

В определенный момент что-то подсказало мне, что этой ночью я должен насладиться как следует. Быть может, еще не скоро так посижу. Надо выпить. Я пил и крепко держал огромный фирменный пивной бокал, смотря на свое отражение между пустых бутылок в зеркальной задней стенке шкафа. И сколько раз я так сидел? Глубокая ночь, прокуренные помещения, потрепанная барная стойка, тусклый свет, музыка, почти никакого движения. А ведь, может быть, где-то есть другая жизнь, совсем непохожая на эту. Но в той жизни люди смотрят на дождь из окон сухих квартир, а в этой… Я опустил голову, чтобы никто не видел, как я сжимаю от бессилия зубы, злость и разочарование охватывают меня. Мой лоб столкнулся с холодной от бокала с пивом столешницей, я широко открыл рот и сразу же сомкнул зубы, сжимая челюсть изо всех сил, представляя, что впиваюсь в большой, еще пульсирующий от обильного кровотока, кусок свежего мяса. Когда я успел стать таким жестоким? Но мне хотелось этого. А еще хотелось плакать, но нечем. Я расслабил лицо и поднял голову, как ни в чём не бывало, отпил из бокала. Я и не помнил, когда в последний раз был сухим.

Под утро место молодых парней с девушками на коленях заняли революционеры, в основном тоже молодые. Они выглядели устало, но глаза всё еще продолжали гореть надеждой. На что они надеялись? Подобно героям Гюго, они всё еще верили, что лучший мир без нужды и насилия всё еще ждет нас всех еще впереди и за него стоит сражаться.

— А помните мир лет десять назад? — пробурчал самый взрослый из них. — 18-летняя певичка раздевается на сцене: интернет бурлит, восторгается ее храбростью. Ха-ха-ха! Позор, позор нашему миру и нашему роду, позор…

— А как думаете, с чего все началось? — спросил парень в красной куртке, опершись руками на стол, пахнущий хлоркой.

— Господь создал землю за семь дней. В первой день он… — затянул бурчащий.

— Да перестань. Я имею ввиду, когда именно всё это началось? То, что сейчас творится за окном. Мне кажется, что всё началось, когда в то лето они необоснованно разгоняли митинги. Да и вообще, что это такое «разгон митинга»? Это нарушение всех человеческих прав и свобод, ни у кого и никогда нет права этого делать! А мы все поджали хвосты и привыкли к этому, запрет говорить — обыденность.

— Когда конституцию поменяли. Вот тогда пал последний оплот, — отозвался рослый мужчина внешности гостя с юга. — Родина пала.

— Да-да, я помню, как в детстве иду по улице, а тут большущий экран с ним и цитаты какие-то политические. Меня это тогда забавляло, господи, люди, о чем вы тогда думали? — обратился к старшим краснокурточник. — Это же был чистой воды Оруэлл. А? Большой Брат смотрит на тебя!

— Да помолчи ты, — остановил его буркающий. — Тебя там не было, ты был ребенком и был обязан жить так, как тебе говорят. А мы… мы думали о себе. А экраны с ним… не думали, что дойдет до такого. Человек всегда надеется на лучшее и только потому и идет вперёд.

Почему мы не называем по имени? А нет у него имени, человек, становясь Большим Братом, теряет себя, в нем больше нет человека и никогда уже не появится. Он становится не более чем компьютерная программа, узкая и непонимающая от чего плачут люди.

— Когда Зарёв умер.

На эту реплику я обернулся. Среди революционеров сидел Писатель в красном шарфе.

— Это вы, товарищ писатель, из своей сферы глядите. Да, после ухода вас прижали.

— Да и вас тоже. Так бы, наверное, и с ним прижали, но он бы не дал искусство в обиду, с ним бы наше пламя никогда и не затухло.

За столом стихло.

— Так! — стукнул ладонями по столу человек, будто спустившийся к нам из пушкинского Петербурга: завершённости его образа молодого дворянина препятствовало только отсутствие цилиндра на голове. — Это началось и продолжается — вот что должно нас сейчас заботить, только это. Историю потом в учебниках писать будем не мы, а другие люди, профессионалы.

После этой фразы разговор окончательно оглупел. Я взял салфетку, достал из кармана пальто ручку и написал:

«Роберта Фроста смерти окружали всю жизнь.

Окружают и сейчас на старом Беннингтонском Кладбище

Близ несмолкающих огней восточного побережья.

Сколько над этой землей пролетело птиц, оглушенных тоской человеческой?»

Не знаю, почему подумал про Фроста.

— Неважно кто, из какой партии, важна преданность ЕМУ и тогда человек в элите. Есть элита и нелюди, статисты.

— Народ статисты, а Маркса в пекло.

Раздавалось за спиной.

— Скажи, что ты против семьи и детей — тебя там и повесят эти самые семьи на глазах этих самых детей. Ты не нужен такой им.

Убрал салфетку в карман. Осмотрелся по сторонам: бар почти опустел. Скоро утро.

— Разве может существовать воинская повинность в настоящем демократическом государстве? армия — это позор.

Со стороны туалета раздался звук бьющегося стекла. Я сразу понял, что это прогремели не разбившиеся пивные кружки.

— Доставай бинт, — крикнул я дремлющему бармену, нехотя открывшему глаза, и побежал туда.

Мой товарищ стоял на коленях, припав к стене, и держал за запястье вытянутую кровоточащую руку. На полу валялись острые блестящие осколки. Я упал рядом и посмотрел на его руку: несколько порезов на пальцах и рассеченная ладонь. Лицо товарища было бледным и, взяв его за волосы, я сильно потряс:

— Просыпаемся, просыпаемся.

Его замерший взгляд разбился, и он повернулся ко мне. Я уже слышал шаги спешащего бармена с упаковкой марлевых бинтов в руках. Я хотел сказать своему товарищу «Да что же ты делаешь», но вместо этого похлопал его по плечу и обнял, понимая собственное бессилие.

— Всё нормально? — с наигранной наивностью спросил я, стоя на улице и смотря на своего товарища, который разглядывал свою свежезабинтованную руку.

— Ни черта… — огрызнулся он сквозь зубы.

Я развел руками и сел на асфальт. Оно и понятно, что не всё хорошо: люди обычно не бьют зеркала, в которых себя увидели, или, по крайней мере, не делают это голыми руками. Он докурил, нервно походил около меня взад-вперед, потом прислонился к стене спиной и медленно опустился вниз, сев на тротуар. Мимо проехала машина. Темно, фонари так и не заработали. Легкий ветер разносил сырость.

— Знаешь, когда у тебя вдруг возникает чувство, что ты должен умереть прямо сейчас. Ну, иногда такое. Вот у меня снова. Я вспомнил свою мать в петле. Это был ужасный день. На завтрак перед школой был суп с отвратительными тефтелями. На моей ложке была царапина, когда я ел, то она проходила через всё моё отражение. Я помню эти детали и не забуду. Потому что день был ужасным. Плохое хорошо запоминается. Люди убивают себя, когда мы не обращаем на них внимания. А потом и мы умираем. Возможно, от этого же. Не хочу стать призраком для всех. Меня убьет одиночество. Мне страшно. Я обращал внимание на неё, но этого не хватило.

Он затянулся новой сигаретой.

— Плохое чувство. Это не игрушки.

Я сидел рядом и молчал. Его здоровая рука, державшая сигарету, потрясывалась. Он уже сказал о многом. Но это было ещё не всё. Я ждал, когда он продолжит.

Над нами загорелся фонарь. Он посмотрел наверх.

— Сирень, Сирень… Девочка моя… — с несвойственной ему нежностью сказал мой товарищ. — Знаешь, что стало с ней, почему она так внезапно пропала? Сколько уже прошло? Полтора, два? Моя Сирень… Я убил её. Вот этими самыми руками. Задушил, свернул шею, чтобы наверняка, и закопал около залива. Не хотелось, чтобы она была закопана еще живой. Надеюсь, вода не размоет тот берег в ближайшие пару лет.

Он не смотрел на меня, говорил с легкой ухмылкой. Помолчал минуты две. Проехала ещё одна машина. Он серьезно взглянул на меня:

— Шучу я, ШУ-ЧУ. Правда страшнее. Она жива, перебралась в Столицу, она там. А я здесь. Мы разбежались. У нее сейчас семья, она вроде женилась. Ну, я слышал что-то такое. Иногда я думаю о ней. Но я не могу вернуться, это невозможно. А если бы было возможно, то это неправильно. Она предала нашу любовь. Иногда я хочу, чтобы она была мертва. Это было бы проще, я бы горевал по ней мертвой, строя теории, как бы сложилось, будь она жива. «Господь так жесток, он разлучил нас…» Но она жива, и я знаю, как всё сложилось. По мертвым горевать легче.

— Ты ее любишь?

Он скорчил гримасу, пожестикулировал губами, сжал кулак и занес его над нами. Он смотрел на то место на тротуаре, куда ударит. Зубы сжаты до предела, на глазах выступили слезы. Он несколько раз механически ударил по асфальту, каждый раз поднимая руку в исходное положение и обрушивая ее вниз. Сигареты вылетели из его пальто, рассыпавшись на месте ударов. Мы были здесь одни, в окружении тысяч людей, живущих и пьющих в соседних домах. Но кто они для нас, если сидят за стенами? Последний удар. Кулак остановился на асфальте. Он посмотрел на меня. Я его никогда не видел таким уставшим. Лицо осунулось, кости черепа стали видны более отчетливо, рот потрясывается от напряжения, веки потяжелели, он побледнел, но рука его была тверда и непреклонна как сталь. Буквально за минуту он постарел. И только благодаря этому смог сказать:

— Да.

Мне показалось, что сейчас он убил ее.

— Я понимаю.

Мы сидели с ним еще несколько минут. Он приходил в себя. Я смотрел на фонарь над нами. Скоро отправляться в путь, нужно встретится с каким-то надушенным владельцем концертного помещения на Лиговке. Кто же встретится мне на нём?

Глава 2. Четыре левых часа

Вл — 31, Ва — 34, Х — 36, Вв, Д — 37.

Приезд Зарёва был обычен и предсказуем ровно до того момента, пока в пятничный вечер в «О, Рама!», обсуждая великих писателей, которые жили на ближайших улицах, Цвет не воскликнул:

— Мы устроим свои три левых часа!

Он даже вскочил на месте и поднял руку с вытянутым указательным пальцем, показывающим на потолок. Все собравшиеся снизу вверх посмотрели сначала на Антона, потом на его палец, следом на потолок со множеством лампочек и снова вернулись к Антону. Два ближайших столика тоже обернулись на этот резвый возглас и с интересом ждали продолжения. Цвет торжественным взглядом обегал недоумевающие лица друзей. Он, конечно, слыл авантюристом, но не до такой же степени: замахнуться на главную акцию ОБЭРИУТов.

— Свои три левых часа! — повторил Антон. — Сделаем… четыре часа искусства — новый век требует больше времени!

Три левых часа прошли 24 января 1928 года в нескольких улицах отсюда, вызвав большой ажиотаж. В тот день Введенский, Хармс, Заболоцкий, Вагинов, Бахтерев — светила Объединения Реального Искусства — вышли в народ, дабы произвести революцию. Хармс въехал на сцену, сидя на шкафу. Где-то за кулисами в позе «засадного» хищника притаилась балерина Попова, готовая при первом появлении Вагинова на сцене броситься к нему и начать танцевать. Пытаясь показать свою изюминку и одновременно не проиграть Хармсу в скорости (в случае начала серьезного заезда) Введенский влетел на сцену на маленьком трехколесном велосипеде — он был самим олицетворением серьезности. В тот вечер ОБЭРИУты и К° показывали крайне абсурдную пьесу и до невозможности реалистичный фильм. Получилась ли у них революция? Вне всяких сомнений.

— Понимаешь, — заговорил своим серьезным голосом Мирон Игнатьев, интеллигент от мозга до костей, сторонник классики и рифм. — Есть одна проблема.

Он посмотрел на собравшихся, несколько раз кивнул головой, подтверждая какой-то свой внутренний монолог, и разразился:

— Эти часы проходили в Доме печати, а там сейчас музей Фаберже. Частники нас не пустят.

— Да и черт с ними! — с поистине бушующим запалом, характерным для героев Гюго, ответил Цвет. — Найдем, найдем! И выступим. Без левых и правых — одним братством! Конечно, беспощадный зритель не даст нам поблажек за то, что мы только начинающие. Надо будет блистать всем, чем сможем!

— И даже больше! — взмахнул рукой Златоусцев.

— В память о Былых и с мыслями о Своих! — продолжал Антон. — А есть ли среди нас лидер? Нет.

— Все равны перед лицом Старухи! — подхватил Мир.

— Да, да, да! — кокетливо промяукала Маша.

— Даняяя, ты с намииии? — пропел Цвет.

— Думаю, да. Скажите что делать, поддержу, — как всегда просто ответил Брек.

— Коля?

Зарёв с ухмылкой посмотрел на друга.

Тот подмигнул и добавил:

— Без тебя никак.

Николай медленно кивнул головой.

— Ура! Ура! Ура! Все в бой! — подытожил своё выступление Цвет и плюхнулся на своё место.

— Только вот я через пять дней должен уехать, — опустив взгляд, сказал Николай. — Но в подготовке помогу!

— Слышали? — звонко зазвучал Машин голос. — У нас есть пять дней. На пятый — уже выступление. Никуда ты уехать от нас не успеешь!

Она показала Коле язык и засмеялась.

— Решено! — Антон положил свою руку в центр стола.

— Решено! — отозвался Кирилл и положил руку сверху.

— Решено! — женская ладонь легла в центр.

Без лишних слов к этому ритуалу приобщился Даниил. Но под давлением взглядов, добавил:

— Решено.

— Решено! — бодро присоединился Николай, поймав общий настрой.

Пять рук в центре, все оборачиваются на шестую.

— Вот он — вызов времени, — обращаясь к каким-то высоким материям, в задумчивости проговорил Мирон, и после паузы положил свою руку.

Друзья сидели бок о бок, наклонившись над столом, смотря на радостные лица, держа руки друг друга, и чувствуя свою весомость, силу, и веря, что эта авантюра непременно получится.

И что дальше?

А дальше закипела работа.

Помещение нашли за два дня. В основном этим занимался Мирон. Остальные же активно занимались подготовкой, попутно готовясь ко всем вариантам развития событий — рассматривался, в том числе, вариант с выступлением на улице. Штабом безымянные «ОБЭРИУты» назначили хостел. Его самая дальняя комната стояла заброшенной. Ее уже несколько лет собирались отремонтировать, но каждый раз что-то шло не по плану и таинственные владельцы этого места благополучно забывали про нее. И только сейчас стало понятно, зачем судьбе-проказнице понадобился такой долгий и хитрый план.

В первый же день комната в двадцать пять квадратных метров была условно поделена на несколько секций. Самой маленькой был угол слева от двери, в котором засел Даня, принеся в два захода свой компьютер. Здесь он занимался оформлением плакатов грядущего мероприятия. Успеть надо было к вечеру — в десять часов, сразу после закрытия типографии на Садовой, его ждал там приятель, готовый под покровом ночи напечатать пару сотен пестрых листов. На восьмой час работы Даня взвыл. У него постоянно кто-то стоял за спиной и давал советы. Потом этот кто-то уходил, приходил следующий и ему кардинально не нравились решения предыдущего советника. Только походы за энергетиком и периодические перекуры в вентиляцию туалета помогли ему довести дело до конца.

Но буквально в последний момент, когда Берк был готов выбежать с диском из хостела, проскочила мысль, наиболее лаконично выраженная в восклицании Маши:

— Ой, а адрес-то? Ааадреессс!! — кричала она вслед Даниилу.

Действительно, адреса предстоящего действа еще никто не знал. Поэтому Даня махнул рукой, позвонил приятелю, отменив «тревогу», и пошел спать домой.

В тот же день у окна был обнаружен старый диван. Навалив на него досок, взятых на ремонте через дорогу, друзьями была создана пошатывающаяся, но достаточно высокая сцена. Было решено репетировать здесь. Первым на помост взошел архитектор сего творения — Антон Цвет. Его приветствовали горячие аплодисменты. Спев в шутку арию из известного фильма, он констатировал с неким удивлением: «Конструкция держит». Дав последнюю рекомендацию «По двое не вставайте», он скрылся в коридоре, устремившись к новым, ведомым только ему, задачам. В итоге у окна сложился интересный кружок. Окрестности дивана на постоянной основе заняли музыканты из группы Цвета, а также Маша с гитарой и плакатом Леннона. Постоянно туда подходили господа поэты, чтобы взобраться на сцену-диван и прочитать стих, который они собираются закинуть в массы. Музыканты оценивали. Это был контроль качества. Они учитывали всё: сюжет, образность, мелодичность, выразительные средства, интонацию, позу, стойку на одной ноге, сбивчивость и внешний вид выступающего. Это был строжайший контроль качества. В случае с поэмой они с удовольствием подыгрывали на инструментах, порой приводя читающего в состояние тихой злобы, потому что «Ну как можно в этот момент брать такую высокую ноту?!» И тогда уже их мастерство ставилось под вопрос. Это был контроль с обеих сторон. Но по итогам совместное творчество приносило всем удовлетворение.

Центр комнаты заняли художники. Изначально ответственным за этот сектор был назначен Златоусцев, однако приходил он всего два раза и ненадолго. Зарёв еще тогда не знал причины такого поведения Кирилла. Таким образом, художники творили в полной свободе, редко прислушиваясь к советам. Их главной задачей были декорации. Стайка девушек-студенток третьего курса художественного института при поддержке праздно шатающихся творцов, среди которых был и Николай, с энтузиазмом взялись за дело. Еще вечером было решено: программа максимум = чтения стихов + инсценировка отрывков прозы (каждая сцена должна переходить из одной в другую) + танцы (не важно какие, не важно как, не важно с кем, главное — танцы) + кинематограф (минут на — дцать) + салют в честь проигравших. И декорациями ко всему этому должны были заняться художники. Как же хорошо, что через дорогу всё еще делали ремонт — гора фанеры и палок быстро таяла под напором искусства.

Декорации нужно было где-то сушить и составлять. Поэтому в первый же день весь внутренний двор был заставлен сохнущими пестрыми фонами, накрытыми сверху прозрачной плёнкой, позаимствованной всё у тех же строителей. Здесь на первый план выступил принцип: мы сами несем ответственность за свои культурные объекты. Выставлять творческие работы на улицах очень небезопасная для них затея. Однако творцы свято верили в свою удачу, порядочность людей, и сами периодически поглядывали во двор из окон кухни.

— Давайте снимем фильм! — раздалось в дверях комнаты.

Зарёв сразу же подключился:

— У меня есть кое-что лиричное.

Он мечтал увидеть экранизацию своей работы.

Вечером, после десяти, все стали расходится. День был скомканный, самый первый, потому все брали его напором. Уставшие, допившие чай и доевшие обед (растянувшийся на весь день и усиленный бубликами и печеньками), творцы шли на метро. Завтра должен был начаться новый сверкающий день.

Цвет вернулся поздно, сообщив Зарёву, что место пока точно не нашли. Они сели на кухне, попили сока и молча посмотрели в темное окно. Обоим не верилось, что такая грандиозная задумка нашла настолько стремительную реализацию.

Вы не представляете, как быстро пролетели эти дни. Словно щелчок пальцев — и уже премьера. Четыре левых часа, наши четыре левых часа! Про эти подготовительные дни надо будет написать отдельный роман. Столько произошло! Все передружились, или переругались, но потом всё же передружились. Даже молчаливый Зарёв уже на третий день, крася лодочку-декорацию, громко и с чувством рассказывал забавные случаи и своей жизни; как оказалось, он очень любил рассказывать истории. Радость охватывает при виде того, как кипит работа, как друзья, перекидываясь фразами, устают за своим трудом с улыбками на устах, все вместе, в едином порыве. Ничто не могло сплотить нас вместе так, как это.

Так где же должен был пройти этот судьбоносное представление? «О, Рама!» слишком маленькое кафе, нужен зал — это был самый первый тезис, который вывели собравшиеся. И результат деятельности Мира поразил всех. Да, здание бывшего дома печати на набережной реки Фонтанки было занято музеем и, к сожалению, воззвать к ОБЭРИУ там в этом месте не представлялось возможным. Но Мирон сразу смекнул: не одним жилым фондом богаты, есть же и брошенные шедевры архитектуры.

На третий день во все стороны города стали расходится плакаты с примерным содержанием:

Здание Банка для внешней торговли

16 августа

Театрализованное представление

Лучших творцов Санкт-Петербурга

Четыре левых часа!

Музыка — танцы — литература — театр — кино

Здание банка внешней торговли находилось всего в нескольких домах от Адмиралтейства. Самое сердце города — никому не верилось, что это происходит.

И наконец, настал тот самый вечер. Весь день перед премьерой в здании бывшего банка кипела работа. Его главная жемчужина — великолепный зал с круглым балконом-галереей на металлических подпорках и огромным куполом из стекла — стал главной сценой предстоящего торжества. Когда в него в числе первых ласточек грядущего события вошла Маша, она сразу же протянула:

— Огооо!

Выбежала в центр, раскинула руки и начала кружиться, смотря на грязные стекла купола. В их заброшенности было свое очарование — листья, земля, дождевая вода, вечно серое небо и редкие солнечные лучи образовывали невероятно насыщенную палитру цветов: от иссиня-черного по краям к бледно-бирюзовому в центре. Отсутствие людей пошло этому месту на пользу.

Также в доступе у труппы оказалось несколько залов с протекшими потолками, плесенью по углам и разлетающейся по кусочкам отделкой. В одном из них подъехавший Златоусцев узнал помещение с той самой фотографии: множество черно-белых столов, стульев, изразцовая печь в углу и портрет Николая Второго на темной стене. Из всего этого остались только стены, да и те покрасили белой краской.

— По пути сюда зрители должны будут пройти несколько залов, — сказал Мирон, прохаживаясь под куполом. — Надо будет их чем-то занять.

— Ты скажи, что делать, и сделаем, — бросил на ходу Даниил, пронося охапку цветастых платьев, доходившую ему до очков.

— Что делать, что делать… — грустно протянул мыслитель, развел руками и с поникшей головой покинул центральный зал.

В это время по балкону ходил Цвет и думал, где взять около двухсот стульев для зрителей. Хоть безымянные творцы и не рассчитывали на такое количество зрителей, но Антону в голову взбрела именно эта цифра. Он размышлял об этом вслух, делая предположения:

— «О, Рама!» сможет дать, наверное, стульев 10–15, хостел стульев 10, но кто их оттуда потащит? По два стула в руке, минимум десять человек, через весь Невский…

— Антон!

— Потом знакомые могут подвезти на метро, тут рядом…

— Антон!

Цвет отвлекся и повернулся на настойчивые возгласы Николая. Тот стоял у открытой нараспашку комнаты:

— Там, — сказал поэт и показал на дверной проем.

Цвет нахмурил лоб и медленно подошел. Вся комната была заставлена старыми деревянными стульями до самого потолка.

— Ха-ха! — громко рассмеялся Антон, постучал Николая по плечу и добавил. — А теперь выносите.

И был таков.

В десять часов он покинул здание, пообещав вернутся к полудню.

А потом отключили свет.

В итоге, в три часа дня всех собравшихся и постоянно пребывающих интересовал только один вопрос: «А где Цвет?» и где свет? Только зачинщик всего этого мог прийти и железной рукой навести порядок. А пока все пребывало в хаосе. Декорации сменяли друг друга с пугающей скоростью, девушки-художники выносили морские пейзажи, но через минуту музыканты Цвета во главе с Машей убирали их, пытаясь расставить на импровизированной сцене свои усилители и динамики. Бек в это время пытался записать все подготовленные номера и систематизировать их, но постоянно сбивался из-за «этих активных, не сидящих на месте людей» и начинал опрашивать всех заново.

В четыре часа в зал влетел Цвет, схватился за голову и начал бегать по кругу, то ли давая указания, то ли злопыхая и громко удивляясь. Но шум стоял такой, что лишь немногие его заметили. До представления оставалось три часа.

А с приходом Цвета дали и свет.

Антон и Даня судорожно пытались разобраться в нескольких десятках заявленных сценок. В итоге Берк махнул рукой и пошел двигать декорации. В это время Николай Зарёв уже несколько часов пытался украсить парадные залы. Но кто-то постоянно доносил новые вещи, атрибуты, одежды и замысел приходилось переделывать. Вешая на стену новогоднюю гирлянду с помощью скотча, Николай заметил вошедшего через распахнутые двери Антона, который молча сел на стул и опустил руки.

— Всё по плану?

Цвет поднял глаза на друга и помахал бумажкой:

— Вот план. И в нем такая мама-анархия, не менее анархичная, чем сейчас та в главном зале. И что-то мне стало страшно.

Зарёв вдохнул, оставил наполовину висящую гирлянду в покое, положил скотч на пол и подошел к другу.

— Ну, давай разбираться.

Они вместе взялись за листок, по очереди читая вслух каждый пункт.

— Смотри, начнем со стихов, допустим, Машиных, моих, Златоусцева… кто там еще… А Игнатьева, допустим, оставим на потом. Лучше начинать с чего-то легкого, в некоторой степени комедийного и постепенно подходить к тяжеловесам-трагикам. Так… А танцевальные объединим с песнями… Как у нас много танцующих, да мы можем целый бал устроить!.

Этот спокойный и уверенный тон Зарёва, будто решающего обыкновенную школьную задачку, приободрил Антона. Ему стало даже немного стыдно за свой упаднический настрой.

— А вообще, нужно смотреть по факту. Пошли смотреть номера — подытожил Коля.

Цвет хотел было его поблагодарить, но в этот момент за стеной раздался неимоверный грохот, который моментально стих. Друзья, опрокинув стул, ринулись в главный зал. Все стояли по краям помещения и изумленными глазами смотрели в центр.

— Да что такое… — прошептал Антон, всплеснув руками.

Старинная тяжелая люстра, провисевшая более века и за своё существование особо не привлекавшая ничьего внимания, рухнула именно сейчас. Потемневшая, в несколько ярусов, проведшая уже несколько десятилетий без ламп, она лежала огромным камнем на чахнущей с каждым часом тропке, ведущей к великолепному дебюту наших героев.

— Так… Ну-ка, взяли! — резво скомандовал Цвет, подходя к люстре и засучивая рукава.

— Стой!

Зарёв встал у него на пути.

— Это будет нашим центром. Фонтаном, вокруг которого всё будет происходить.

Он оперся одной ногой на нижний ярус люстры, как охотник, вставший на свою добычу для памятного снимка. Откинул в сторону руку и начал громко декламировать стихи:

Вот и зима наступила,

А мы всё не верим.

Едем в поезде, чувствуя сырость.

Откуда ей взяться

В металлических коробах

На чугунных колесах?

Мы не знаем.

Ноябрь быстро прошёл,

Как всегда.

Была ли осень

В наших местах?

Под толщей снега

Не верится в лето.

Стук колёс,

Монотонный и мерный —

Это всё, что мы слышим

На протяжении года.

Столько знаем об этих краях,

Вон там речка, холмы,

Слева — город.

На лыжах самое то.

Никто не взял лыжи?

Может, санки достанем?

Покатаемся с горки.

Ах, и санок здесь нет,

Только двери и чай

В гранёных стаканах.

Печально, печально,

Останемся тут.

Нам не верится,

Что наступила зима.

Ладно, в конце месяца выйдем!

Насладимся природой, свободой

От мерного стука колёс.

А поезд наш едет

Всё вперед и вперед.

Мы всю жизнь пассажиры

Непонятных дорог.

Он опустил руку и улыбнулся: все стояли также на своих местах и смотрели на него в полной тишине.

— Зачаровывает, правда? — уверенно сказал Николай и посмотрел на Цвета.

Тот закивал головой и захлопал первым. Окружающие подхватили, и общее оцепенение наконец-то спало: работа закипела вновь.

Полтора часа усиленных репетиций, восклицаний Цвета «Всё не так и всё не то!», его размашистые «дирижёрские» движения руками, беспрерывные зачеркивания и переписывания последовательности номеров, воодушевляющие речи Зарёва, советы, эффектные прыжки и появления — всё ради того, чтобы выступающие знали, как зажечь глаза зрителей; он постоянно начинал говорить стихами и благодарил всех и каждого за это чудесный вечер. Два друга ходили вокруг «сцены», неосознанно держа между собой дистанцию и действия, подобно инь и янь: каждый со своих полюсов, со своей энергетикой, к которой никто не мог остаться равнодушным.

А тем временем город надел вечернюю мантию, пестрящую миллионами огней торопящихся машин и неспешных ресторанов. Музеи закрываются, старинные дворцы остаются в молчаливой темноте. Пришло время зрелищ.

Даня Берк сидел за столом в парадной и продавал билеты. На другой стороне помещения стоял очень серьезный человек в сером пальто и скрещенными на груди руками; он был посланником Министерства культуры и зорко следил за продажей цветастых бумажечек. В тот вечер он должен был стать самым настоящим инспектором мероприятия: проверить сцену, закулисье, присутствовать в зале во время представления и оценивать происходящее с точки зрения господствующей в те годы морали. Но в те годы на этом нельзя было сделать хоть какие-то деньги: цензура, ранее властвующая безраздельно, была наглухо забита под полы редакций, местами — закопана без оказания каких-либо почестей, а «Тропик Рака» стоял в каждом уважающем себя книжном магазине. Так на что жаловаться, за что штрафовать? Если что и произойдет, то это будет очень громко и не ускользнет от внимания министерства. Потому человек в сером пальто покинул здание с последним проданным билетом, изъяв необходимый по закону процент от выручки.

Все двести стульев из мечтаний Цвета были заняты. К тому же общее их число составило даже на 23 стула больше, и сегодня впервые с 1917 года в главном зале бывшего Банка был ажиотаж. Зрители сидели полумесяцем перед красным занавесом, скрывающим круглый центр помещения. Было тесно, но разговорчивая публика не жаловалась, активно обсуждала первые комнаты, через которые она попала сюда. Люди со смешками проходили через первый зал, где по обе стороны от красного ковра-дороги праздновали Новый год. Были наряженные елки, гирлянды, китайские фонарики, сугробы с детских утренников и самые настоящие Дед Мороз и Снегурочка в синих шубах, белых меховых шапках, розовощекие и с магнитофоном в руках: лучшие песни «детей цветов» 60-х доносились из него. Дед с внучкой приветливо махали всем проходящим, поздравляя с самым лучшим праздником в году. Тут зрителей нагоняла напудренная балерина, в белой пачке, белых пуантах, с тонкими белыми ножками и хрупкими белыми ручками, даже волосы были белые-белые с одним воткнутым в них черным пером. Она плавно танцевала по красным дорожкам от входа до главного зала, почти не обращая внимания на проходящих мимо зрителей. В следующей комнате на благородных бордовых шторах, закрывающих стены, висели сабли, мечи, луки, арбалеты, топоры, знамена и прочая бутафория, которую смогли взять студентки из своего института. А смогли они взять только реквизит для Шекспира. Тут было без сюрпризов (на них не хватило времени) — просто красивая комната.

За несколько минут до представления из-за занавеса выглянул Антон и с выражением самого Маяковского произнес:

— Товарищи! Кто-нибудь играет на скрипке?

Из самой гущи зрителей уверенно встал мужчина:

— Дааа! — протянул он с немецким акцентом.

Антон махнул ему рукой. Мужчина, извиняясь, стал пробиваться через узкие ряды. Перед тем, как впустить его в закулисье, Цвет спросил, чтобы убедиться:

— Точно на скрипке играешь?

— Конечно, я отлично умею играть на скрипке.

Внешний вид незнакомца не внушал опасений: черный костюм настоящего блистательного франта, красная гвоздика украшает нагрудный карман, высок, строен, плечи расправлены, волосы уложены назад, тонкие элегантные усы, большой острый нос и карие глаза настоящего прусского гусара.

— Пошли.

И они скрылись за занавесом.

— Нашел? — подбежал к Антону Зарёв.

— Угу.

Николай посмотрел на мужчину:

— Играть умеешь?

— Да что же это такое! — развел руками гость. — Дайте мне уже скрипку, и я вам всё покажу!

— Хорошо, сейчас всё объясню. Для начала: я Николай.

— Вильгельм, — ответил скрипач, пожимая протянутую руку.

— Гость города?

— Гость его лучших театров!

Зарёв улыбнулся: как амбициозен!

С момента, когда упал занавес, и до мгновения, когда взмокший Цвет, допев последнюю песню, широко развел руки в сторону, и музыка окончательно стихла — прошло почти три часа. Ослеплённый яркими прожекторами, Антон замер, не видя лиц зрителей, совершенно не зная, к чему готовится. Совершенно измученный, не имеющий права стереть пот со лба, он тяжело дышал, прокручивая в голове весь этот вечер. Несколько часов как одно мгновение — вышел на сцену, улыбнулся спадающему занавесу и… теперь он здесь. Выдав всё по максимуму, он чувствовал себя голым и сгорбленным пластилиновым человечком, тающим на ярком свете. Так что же это было?

Щелчком рубильника в электрощитке погас свет в зале. Зрители мгновенно стихли. Занавес светился изнутри тревожным красным цветом, и чья-то большая тень по ту сторону становилась всё отчетливее и отчетливее, стремительно уменьшаясь в размерах. Раздалась команда: «Занавес!», и красная стена спала. Антон Цвет в цилиндре и зеленом фраке с заплатками стоял, опершись на почерневшую от копоти кочергу, и приветствовал зрителей радостными возгласами и своим головным убором.

— Этой звездной ночью, — торжественно начал он после аплодисментов. — Под куполом истории мы совершенно случайно встретились с вами. Наш мир и ваш. Боже, какая встреча! Не знаю как вы, но мы сразу заявляем: мы к этой встрече не готовы. Виной тому этот холодный гранитный пол. Вы спокойно сидите и свободно ставите на него ноги, не понимая самой сути камня.

Он резко развернулся и ушел назад за угловатые декорации домиков. Зрители остались один на один с упавшей люстрой, на верхнем ярусе которой сидело пять поэтов, грустно смотрящих на пол под приглушенным холодным светом. Зарев начал:

Гордые лица смотрели на камень,

Громко смеясь над каждым мгновением.

Что здесь творится? — нищий спросил.

Смотрим на камень, он очень смешон.

Нищий смотрел и на них, и на камень,

Потом рассмеялся и быстро ушел.

Лица переглянулись: он понял

В чем заключалась камней красота.

Это и последующие стихотворения про камень плавно вводили зрителей в прекрасный мир этого Безымянного объединения. После последнего стиха на сцену вспорхнула, словно бабочка, та самая балерина с черным пером. В тишине она сделала несколько пируэтов и начала кружится вокруг упавшей люстры. Завыли ветра, сверху полетел неровный, бумажный снег и где-то в глубине сцены заиграла скрипка.

Поэты встали и медленно пошли. А скрипка всё нагоняла и нагоняла снега, метель становилась всё сильнее и сильнее… И вот мы уже видели, как в этой вьюге, пошатываясь на улицах Ленинграда, на перегонах под пристальными взглядами конвоя, на тюремном дворе «Крестов», изнывая от холода, голода, собственного непонятному большинству безумия, трясясь в лихорадке, кашляя кровью, задыхаясь шли бок о бок ОБЭРИУты: Хармс, Введенский, Вагинов, Владимиров, Дойвбер. Умершие за сотни километров друг от друга, погибшие, репрессированные, загнанные и затравленные, только после смерти они наконец-то смогли встретиться в эту безжалостную стужу, пробирающую до костей. Взглянули друг на друга и молча пошли, шарфами от ветра лица закрыв. И белый Ангел Смерти витал вокруг них, поочередно касаясь каждого. И падали они на заснеженные кровати — последние свои пристанища, но вновь вставали и шли вслед за товарищами. Так и скрылись они в истории, ушли из-под нашего фонарного света. И только Ангел один остался. Долго смотрел он вслед поэтам, но так никого и не смог забрать. Наутро потух фонарь. А вместе с ним и Смерть обмельчала.

Балерина медленно опустилась на пол, словно засыпающий цветок. Цвет дочитал текст. Скрипка стихла, свет погас, и весь зал замер в темноте. Тишина мягко обняла всё вокруг.

Вспыхнул прожектор, установленный на балконе: его прозрачные лучи проходили через центр зала сверху вниз и падали на белый экран позади сцены. Появилось название фильма: «Зимний дождь».

— Посвящается ушедшим музыкантам, которые были для нас в первую очередь добрыми друзьями.

Зарёв, темным силуэтом взошедший на стремянку справа от больших букв, сказал посвящение и, вглядываясь в текст, освещенный блеклым кинематографическим светом, начал с первой стихотворной строки:

А над городом дует ветер,

А над нами осенний дождь,

В нашем городе снова Питер,

В нашем городе снова дрожь…

Несколько секунд показываются неподвижные надгробия. Следом на экране во вполне обыкновенном кафе за столиком у окна сидят молодые люди, сжимая в своих руках белые картонные стаканы с напитками. У них всех был потерянный вид: поникшие головы, потухшие глаза, молчание и какая-то серая задумчивость, из тех, которая бросает на лицо блеклую тень.

Что-то снова пошло не так. Ещё недавно смеялись, а теперь сжимаем зубы, чтобы не дать чувствам выплеснуться наружу. Вести о потерях с фронта всегда так приходят. Вернее, некоторые называют это фронтом, кто-то сценой, кто-то музыкой или искусством, а некоторые просто молчат.

Один из героев смотрит в окно. А за ним — бушующий дневной Невский в приглушенных цветах. Пробки, толпы людей, группы туристов, по нескольку бедняков у каждой достопримечательности. Это обычный городской день.

Если посмотреть в окно, то увидишь всё

и ничего. Я понял это ещё в самом начале. Некоторые из собравшихся не поняли это до сих пор. Сейчас я хочу видеть жизнь, а не слышать о смерти. И я вижу жизнь. В этой толпе, которая идёт по бульварам, в людях, что останавливаются у высоких прозрачных окон гостиного двора. Я вижу хмурые лица, смущённые глаза, скованные скупые движения, я вижу разноцветные шапки и грязные ботинки, хромых псов и дорогие иномарки, проезжающие по главной улице города. Но эту ли жизнь я хочу увидеть?

— Ну так что? — спрашивает один из сидящих.

Тишина.

— Как так?

Тишина.

Вот один уже посыпался.

— Чёрт, помолчи уже, — ответили ему.

Вот и второй.

Я назвал это: двойственность жизни. Ты можешь увидеть в глазах человека целый мир, а можешь ничего и не заметить.

Молодые парень и девушка стояли где-то далеко отсюда, смотря на величественно проплывающие из порта корабли. На берегу им махали толпы, провожая криками, улыбками и слезами пожилых матерей. На девушке капитанская фуражка из сувенирного магазина. Ветер развевает ее длинные волосы. Парень обнимает за талию свою спутницу и оборачивается к ней.

Ты способен почувствовать любовь, а можешь испытать страх. И это неразрывное целое. А есть вариант наплевать на всё и пройти мимо, даже не посмотрев на то, что может тебя спасти.

Оператор снимает лица матросов на корабле: старые, морщинистые, загорелые, напоминающие старый сапог лица морских волков и юные, мягкие, с покрасневшими от северного жесткого ветра щеками, — юношей, отправляющихся в свой первый рейс. Первые смотрят вперед — на расстилающийся перед кораблем залив, вторые на берег — на людей, с которыми жили и мечтали.

Мы смотрим вперёд и видим разное, причём настолько, что не укладывается в голове, как такое может происходить. И самое прекрасное никогда не узришь глазами, эта истина будет всегда.

Мы то падаем, то взлетаем,

Но нам не нужны высоты,

Рвём свои крылья и продолжаем

Свой путь, не думая о Боге.

А герои всё также сидят в кафе и молчат. Их любимый столик на четверых. Свободных мест нет. А на улице льёт дождь, барабаня по всему, что не успевает спастись, он как будто безжалостный охотник в логове зверей. Он жаден и хочет достать до всех.

— Дождь в январе! — воскликнул один из героев, — Неплохо.

Никто не отвечает. Все смотрят в окно и видят только то, что хотят. Иногда мы тайно желаем себе несбыточности наших мечтаний и грёз. Мы часто запрещаем себе видеть своё счастье.

Наблюдательный герой продолжает смотреть на дождь. Он поднимает глаза к небу, падая в водоворот воспоминаний. О чём он думает?

Если бы я мог летать,

Я бы не прилетел к тебе,

Я стараюсь сидеть и забывать,

Что всегда умел летать.

На экране в полутьме спальни перед окном обнаженный мужской силуэт. Накидывает на себя халат, разворачивается, делает шаг, неожиданно хватается за грудь, рукой придерживается за стену и медленно опускается за кровать.

Горячий капучино холоден, как эти слёзы за стеклом. Они падают, падают на головы прохожих, приобщая их к своему горю, к горю героев. Перед кафе проходят несколько мужчин в кожаных куртках и ковбойских шляпах. Герой напевает:

If the stars fall down on me

And the sun refused to shine

А Зарёв вторит ему по-русски:

Если звезды упадут на меня

И солнце откажется сиять,

Друг героя дернул головой и тихо присоединился:

Then may the shackles be undone

And all the old words cease to rhyme,

Оковы, возможно, будут разрушены,

И все старые слова потеряют рифму.

Остальные переглянулись и подхватили:

If the sky turned into stone

It would matter not at all

For there is no heaven in the sky…

Если бы небо превратилось в камень,

Это не имело бы никакого значения,

Ибо нет Рая в небесах…

Друзья ободряюще хлопают друг друга по спине, смеются, поднимают свои стаканчики, говорят тосты.

Проскальзывают кривые улыбки, мы оживляемся.

И через несколько минут уже вовсю говорим. Ведь молчание — это одна из страшных вещей на свете. Мы не говорим, а жизнь проходит и люди вместе с ней. Надо говорить. И верить. Ибо нет Рая в небесах, и мы уже не встретимся никогда… Мы ещё долго говорили. И даже радовались, что собрались. Странно. Недавно сжимали зубы, чтобы не дать чувствам выплеснуть наружу, а теперь смеёмся. И горячий кофе снова горячий. Но от холодноватого привкуса уже не избавиться никогда.

Герой снова смотрит на улицу. Он думает о девушке, которая сейчас вернулась домой, снимает капитанскую фуражку и устало садится на табуретку в прихожей. Она грустно смотрит на подошедшего к ней кота.

Я смотрю на серое небо. В тот день, когда мы познакомились, над нами светило солнце. В тот день не могло быть другой погоды. Интересно, что ты сейчас делаешь? Хотя, нет, не надо. Я не хочу знать.

Иначе полечу,

Иначе приду,

Иначе скажу,

Что люблю.

Герой фильма думает про себя:

— А сегодня ушли две легенды, и очередь наших смертей продвинулась ещё на два пункта.

И смотрит на зрителей.

Это не может радовать.

Это не может огорчать.

Про всё, что здесь написано,

Можно понятно сказать:

Это жизнь и только она.

Только одна, как всегда,

Она слишком сложна,

Она слишком проста,

Всё это жизнь,

И она у меня одна.

Поэтому я боюсь,

Поэтому я молчу,

Я вижу в твоих глазах

Больше мира, чем хочу.

Кадр темнеет, темнеет, становясь серым, темно-серым, черным.

Ибо нет Рая в небесах, и мы уже не встретимся никогда…

И поэтому я лечу…

И поэтому я пою…

Зал снова погрузился в темноту.

Раз, два, три. И заиграла Машина гитара.

Зарёв нырнул в закулисье и выдохнул, вытирая пот со лба.

— Это было что-то! — похлопал его по плечу Цвет.

Он уже успел где-то растрепать свои волосы, так аккуратно зализанные в начале.

— Я старался. Водички бы.

— Конечно!

И, продолжая держать друга за плечо, Антон подвел его к столику с 19-литровой бутылью.

Одновременно со сценой закулисье жило своей жизнью. Девушки-гримеры работали не покладая рук, рассадив своих клиентов на зеленые деревянные ящики, которых здесь оказалось великое множество. Комната-гардероб превратилась в одну большую пеструю свалку одежды, реквизита, украшений. Все куда-то бежали, торопились, паниковали, и чем дальше это отдалялось от сцены, тем становилось громче.

— Сколько здесь людей? — спросил Николай, надевая коричневый вельветовый пиджак, который кто-то бросил на соседнем столе.

Подумав, Цвет ответил:

— Ну, человек семьдесят… Я не знаю. Я даже не со всеми знаком.

— Чудно.

— А мои услуги вам еще понадобятся? — раздался слева знакомый акцент.

— Ах да, Вильгельм, это было прекрасно! — обрадовался Зарёв, пожимая ему руку. — Как вы играли!

— Я признанный мастер своего дела, можете не сомневаться, — широко улыбнулся скрипач.

— А как вы здесь оказались? В смысле, пришли к нам.

— Ох, я шел по городу, приехал выступить и прогуляться по любимым местам. Так вот, я шел по городу и увидел ваше неказистое объявление. Позвонил знакомому и спросил, что это есть такое? Он ответил, что это русский андеграунд. Я не мог не посмотреть на эту забаву.

— Да какой мы андеграунд, нам до него расти и расти! — потряс пальцем Антон и пошёл в сторону сцены.

— Я рад нашему знакомству, и если вас не затруднит, то останьтесь с нами до конца. Думаю, ваша игра еще внесет свой вклад в этот вечер.

— Конечно, я с удовольствием помогу. Покажете мне на плане, когда я должен выходить?

— На плане?

— На плане мероприятия, последовательность номеров.

— Понимаете ли, Вильгельм, это хаос. Один сплошной перформанс.

К ним подошел низенький мужчина с большой плешью:

— А вы знаете, что у вас тут происходит?

— А вы кто?

— Я фотограф.

— Тогда хорошо, а что происходит-то?

— Эта картина запрещена к демонстрации на территории Российской Федерации, — как робот отчеканил он и показал в сторону гардероба.

Там, опершись на фанерные декорации, стояла картина в тяжелой раме. На ней русская тройка неслась по заснеженной деревенской улице и крестьянин, стоя в санях, размахивал американским флагом. Народ вокруг ликует и машет платками. Зарёв вспомнил, что слышал про это полотно когда-то, но сейчас не знал, откуда взялась эта копия. У него в голове сразу же созрел план, который окончательно убил свойственную ему робость. Азарт поглотил его.

Он медленно повернулся к фотографу и спокойно, с прищуренным взглядом Остапа Бендера, сказал:

— Так значит, будет. Как часть декораций. Что ж, мы не украсим помещение Айвазовским только из-за того, что он нарисовал не море, а голод на суше? Стыдно прятаться от своей истории.

Оппонент хотел что-то сказать, но Николай уверенным шагом отошел от него, взял картину, понес ее на сцену и замер в ожидании окончания очередной песни. Плешивый фотограф поспешил скрыться.

Нет, право, тот вечер был действительно сплошным хаосом. Хорошо упорядоченным хаосом, снятым с первого дубля. Музыканты прочно заняли свои позиции на сцене и пели всё, что хотели. Танцевальные номера врывались на сцену и пытались, с одной стороны, показать то, что планировали, а с другой, попасть в ритм музыкантов. Положение стало комичным, когда часть артистов во главе с Зарёвым стала таскать мебель и декорации прямо во время выступлений, постоянно преобразовывая сценическую реальность. Двигающиеся стены, стулья, стулья, торшеры — сами того не заметив, музыканты и танцоры влились в этот мир, настроившись на его волну. Николай летал в вельветовом пиджаке на сцене, пытаясь слиться с танцорами, и раздавал команды предметам интерьера. На сороковую минуту эта ситуация достигла апогея: инструменты набрали мощности и были готовы взлететь вместе со своими хозяевами в стратосферу, уличные танцоры, балерины, дамы и господа и прочие танцующие образовали один дружный бешеный круг. На сцену вбежал Цвет и всучил Зарёву картину, которую тот так и не вынес на сцену. Друзья переглянулись, и Николай, зажав раму под мышкой, юркнул в самый центр хоровода. Антон стал прыгать перед музыкантами, руками направляя их музыку как можно выше к звездам, ведя Банковскую симфонию хаоса к поистине вагнеровскому завершению. И… резкое движение руками вниз — и тишина. Только танцоры как по команде упали на пол. И вот в самом центре сцены среди тишины и лежащих тел стоял Зарёв с высоко поднятой картиной Айвозовского. Секунда, две, три — снято! Занавес.

Конец ознакомительного фрагмента.