Коррозия

Андрей Николаевич Агафонов, 2022

Мимолетный роман Дениса Громова со своей сотрудницей оканчивается смертью его жены и дочери. Помышляя о самоубийстве, он попадает в плен к некой тайной организации охотников за человеческими душами. Поддавшись обману, Громов теряет свое тело и превращается в призрака. Но он не сдается и, преодолевая смертельные опасности, борется за восстановление справедливости.

Глава 2

Нелепое предложение Рукоблудского, еще неосознанно для Громова, но уже успело внедриться в его мятущуюся душу, и найти слабое место в ней. Оно зародило надежду на встречу с женой и дочерью и на их прощение.

Тем временем автобус подвез Громова к воротам комбината. Понурив голову, он проскочил проходную, поднялся на второй этаж, где находилась лаборатория. Из-за двери доносился возбужденный голос Саши Бизюкина, молодого человека, пришедшего на комбинат недавно, но уже успевшего зарекомендовать себя ужасным карьеристом, сплетником и наушником директора.

— А вы слыхали, где наш заведующий был, когда его супругу с дитем того? — чуть не захлебываясь от переполнявшего его известия, шпарил Бизюкин. — У Таньки Барышевой из отдела сбыта. И пока он ее окучивал, его женку с дочкой того. В это же самое время. Во как. Но это строго между нами, товарищ Солтис. Чего молчите, товарищ Солтис? Да ну вас.

Громова, застывшего под дверью, словно кипятком ошпарило. То, о чем знал лишь следователь да сама Татьяна, а с сегодняшнего дня еще и Рукоблудский, теперь будет известно всем. Широко распахнув дверь, Громов вошел в лабораторию. Угреватая физиономия Бизюкина перекосилась от неожиданности. Тут же оставив своего слушателя, старого Солтиса, Бизюкин опрометью метнулся к своему начальнику.

— Здравствуйте! Мы вас и не ждали сегодня, — проглатывая слова, говорил он, — вас же Иван Иванович на целый день отпустил.

— А мне что, разрешения у тебя надо спрашивать, чтобы на работу прийти? — вспылил Громов.

Поняв, что сболтнул лишнее, Бизюкин прикусил язык.

— Ты Сашку не слушай, — подал голос Солтис, — городит невесть что.

Раньше Солтис сам был заведующим лабораторией, но с выходом на пенсию освободил должность и дорабатывал свой трудовой век обычным лаборантом. Для русского языка его латышское имя было так замысловато, что все звали его просто — товарищ Солтис.

Бизюкин поджал губы и злобно прошипел:

— А вас, господин заведующий, Иван Иванович хотел у себя видеть.

После этого он выскочил в коридор, хлопнул дверью и унесся куда-то. Должно быть, побежал докладывать директору о прибытии Громова.

— К начальству пошел, — произнес Солтис. — Копают под тебя, Денис. Сашка сегодня целое утро возле Кедранюка трется, смелым стал. Будь осторожен.

— Посмотрим, — буркнул Громов.

Ни один, ни другой больше не произнесли ни слова. Громов был слишком занят своими мыслями, а молчун Солтис и так уже проявил необычайное для себя красноречие.

Переодевшись, Громов вышел из лаборатории, поднялся на четвертый этаж и вошел в приемную директора. У окна, за столом сидела секретарша Жанна. Над ней, склонившись и что-то спешно нашептывая, стоял Бизюкин.

— Сам у себя? — хмуро спросил Громов.

— У себя, заходите, — презрительно полыхнув глазами, ответила Жанна.

Провожаемый недобрыми взглядами, Громов быстро миновал приемную и, открыв тяжелую дверь, оказался в кабинете директора Ивана Ивановича Кедранюка.

В облике Ивана Ивановича действительно было что-то от этого крепкого дерева. Он был коренаст и кряжист, без всякого намека на шею, талию и прочие чудачества. Лицо его, словно впопыхах вырубленное каким-то подмастерьем из сухого чурбака и тоже лишенное каких бы то ни было затей и изяществ, выглядело очень просто и заурядно. Он даже и сидел в своем кресле непоколебимо и прочно, как сибирский кедр, запустивший свои цепкие корни на такую превеликую глубину в твердь земную, что хоть трактором его вороти, все равно не вытянешь и не сдвинешь с насиженного и облюбованного места. Иван Иванович относился к тому нередкому, никогда не переводящемуся типу руководителей, кои чувствуют себя на своем рабочем месте совершенно как дома. Своих подчиненных он держал если не за прислугу, то уж точно за бедных домочадцев, обязанных ему не только правом работать и получать деньги за свой труд, но правом и жить, и дышать. Кроме того, Иван Иванович обладал двумя основополагающими свойствами характера, без которых не может обойтись ни один начальник крупной и даже средней руки, а именно: полное отсутствие воображения и полная уверенность в своей правоте. Тем людям, коим подолгу приходилось беседовать с Иваном Ивановичем, порой начинало казаться, что вот-вот на широком непробиваемом лбу его покажется смолистая кедровая кора, а где-нибудь за воротом или подмышкой мелькнет хвойная веточка с крепкой, тугой шишкой.

— Здравствуйте. Вызывали? — как можно бодрее начал Громов.

— Проходите, садитесь, — сухо ответил Кедранюк.

Громов выдвинул ближайший к столу директора стул, но еще не успел опуститься на него, как Кедранюк громко и раздраженно произнес:

— Вы где три с половиной часа шлялись? Вам что, прогул записать? Вас что, уволить?

Если бы Громов не находился в столь подавленном состоянии и самом мрачном расположении духа, то уже с порога заметил бы, что к обычному неприступному выражению лица директора прибавилось что-то еще беспокойное и настороженное.

— Вы же меня сами на весь день отпустили, вы же меня сами к врачу посылали! — воскликнул Громов, меньше всего ожидавший подобных упреков.

— Да, я вас именно к врачу посылал, именно лечиться, если вы больны, а не отказываться от лечения, когда вам предлагают!

— Я и был у этого врача, и он мне знаете, что предложил… — начал оправдываться Громов, но не договорил.

— Вы мне не объясняйте. Здесь я директор, я, — зарычал Кедранюк. — Ишь, устроился ко мне на комбинат штаны протирать! Устроил тут публичный дом, с Татьяной спелся. Коллектив мне тут разлагает! Дома бы лучше сидел, да за женой с дитем присматривал. От таких, как ты, все беды наши, такие, как ты, всю страну просрали!

Громов хотел еще что-то сказать о Рукоблудском и о всех его гнусностях, но упоминание Кедранюка о семье, о Татьяне, о событиях той страшной ночи, как будто загнали в его горло раскаленный ком и слова оправдания застыли на его губах.

А Кедранюк продолжал гнуть свою линию:

— Ишь, доктора он испугался. Мне этого доктора знаешь, кто рекомендовал? Такие люди, — не тебе чета. Если ты тогда мужиком не был, чтобы свою семью защитить, так уж теперь будь. Меня не позорь. Я за тебя поручился. Ясно вам? Что вы молчите? Ясно вам?

— Ясно, но этот психиатр сам больной.

Невнятные оправдания Громова вызвали новый, еще более сильный припадок гнева у его начальника.

— Мне по телефону намекали, что вы не здоровы психически. Теперь я и сам вижу. На моем комбинате дураки не нужны. Я выговоры выслушивать не собираюсь, — Кедранюк с силой хлопнул ладонью по телефону, — я своим креслом из-за тебя рисковать не собираюсь. Буду лечиться, не буду лечиться, — точно баба. Здесь я начальник, здесь только я принимаю решения. Вам ясно? Я не потерплю никакой самодеятельности! Здесь только я имею право решать…

Но тут Кедранюк и сам заметил, что несколько зарапортовался и, немного остудив накал речи, начал подводить разговор к финалу:

— В общем, или завтра идете к врачу и начинаете лечиться, или я вас к чертовой матери увольняю. Запишем сегодняшний прогул и все, к чертовой матери. Нам такие работники не нужны. Дурак не может руководить химической лабораторией. А потом поищи себе работу. Я на тебя посмотрю, когда сопьешься. Кому ты нужен? Никому ты не нужен.

Словно завороженный, глядел Громов на директора, методично изрыгающего оскорбления и угрозы, на его мясистое, влажное лицо, на его налитые кровью глаза. Громов хотел встать и, наплевав на все, послать подальше этого косолапого грубияна с его комбинатом. И, несомненно, он сделал бы это, если бы дома его ждала жена и дочь.

— Все, — закончил Кедранюк, — вы свободны на сегодняшний день. Я своих распоряжений не меняю. Идите домой и подумайте.

За окном, достигнув своего невысокого зимнего зенита, сияло солнце. Стараясь не потерять равновесия, Громов двинулся к выходу из кабинета директора. В лаборатории он задержался ровно настолько, чтобы стянуть с себя белый халат и вновь облачиться в уличное одеяние. Молчаливый старик Солтис все так же сидел за своим столом, что-то записывал в потрепанной рабочей тетради и внимательно наблюдал за Громовым поверх сползших на кончик носа очков.

Домой Громов добирался несколько часов. Он долго бродил по улицам, бесцельно заходил в магазины, шарил пустым, невидящим взглядом по полкам с товарами и снова шел дальше. Потом он вдруг вспомнил, что со вчерашнего вечера ничего не ел и, хотя вовсе не терзался муками голода, зашел в кафе, взял стакан чая и бутерброд с колбасой. Горячий и на удивление крепкий чай выпил залпом, в задумчивости покрутил в руках пустой стакан и, не притронувшись к бутерброду, вышел на улицу. Дома, где каждая вещь напоминала ему о жене и дочери, он старался находиться как можно меньше. Все последние дни он обязательно задерживался где-нибудь после работы и возвращался к себе не иначе, как поздним вечером. Сегодня его рабочий день кончился, так и не успев начаться, и он пришел домой еще засветло. Замок не сразу послушался Громова, и он целую минуту провозился с ним, дергая и пытаясь повернуть застрявший ключ. В прихожей Громов почувствовал сильный запах табачного дыма, что было весьма странно. Сам Громов не курил, а кроме него в квартире никого и быть не могло. Он стянул с плеч пальто. И тут во мраке прихожей, со стороны кухни, раздался тихий и вкрадчивый голос:

— Включите свет.

Громов вздрогнул и быстро нашарил на стене выключатель. Облокотившись спиной о кухонную дверь, перед ним стоял человек. В руке его тлела сигарета.

— Я накурил, — так же вкрадчиво произнес человек, — дурная привычка, никак избавиться не могу.

Это был немолодой мужчина с несколько обрюзгшим лицом и выпуклыми глазами, заключенными в оправу отечных, морщинистых век. Его грузная фигура только недавно начала заплывать жирком и все еще хранила следы былой атлетической подтянутости. Что-то неуловимо знакомое было для Громова во внешности вечернего гостя.

— Извините, что без приглашения, — сказал мужчина, — но обстоятельства нашего дела требуют некоторой секретности.

Хозяина квартиры, чей мгновенный испуг от явления незнакомца уже прошел, несколько покоробило это «наше дело», но он ничего не ответил. Громов молча повернулся к вешалке, чтобы, наконец, пристроить свое пальто. Сделав это, он заметил висевшую на крючке чужую куртку с овчинным воротником и тут же вспомнил и этот воротник и своего гостя. Сегодня утром, когда он, Громов, с приступом сердечной боли сидел на заснеженной скамейке у подъезда Рукоблудского, этот человек проходил мимо и поинтересовался, не нужно ли чем помочь.

— Я у вас замок немного повредил. Уж простите меня великодушно, система какая-то новая, незнакомая, — снова начал оправдываться гость, — отстал от прогресса.

— Вы кто? Что вам надо? — пропуская мимо ушей извинения, спросил Громов.

— Зовите меня просто — Сорокопут. Это фамилия такая. Давайте пройдем на кухню. Там я уже освоился, второй час вас дожидаюсь.

— Какая кухня!? — взорвался Громов. — Я еще раз вас спрашиваю, кто вы такой, что вам от меня нужно? Я сейчас милицию вызову!

— Не надо милицию. Я бывший сотрудник конторы, — гость улыбнулся, — бывший сотрудник бывшей государственной конторы. Я пришел поговорить по поводу вашего утреннего визита к Рудольфу Рукоблудскому. Давайте пройдем на кухню.

— Пошли, — нехотя согласился Громов.

На кухонном столе рядом с неизвестно откуда взявшейся жестяной банкой, наполненной табачным пеплом и окурками, лежала толстая кожаная папка с выглядывающей из нее кипой бумаг.

— Так из какой вы конторы, я что-то не понял? — увидев папку, спросил Громов.

— Из бывшей конторы, — опять усмехнулся гость, — из комитета государственной безопасности, так, кажется, это раньше называлось.

— Ого, — удивленно вскинул брови Громов, — давно с вами дела не имел, с тех пор, как после института на почтовый ящик устраивался.

— У меня имеются на Рукоблудского и еще на кое-кого интересные материалы, — тихо произнес гость, — в этом деле для меня очень много непонятного, много белых пятен, а дело интересное, необычное. Я пришел к вам таким секретным манером потому, что боюсь слежки, которая, возможно, уже ведется за вами с сегодняшнего утра. Я пришел к вам, рискуя очень многим, открыто для вас и сейчас изложу вам некоторые факты, собранные в свое время целой группой серьезных людей. Я надеюсь на то, что вы поможете заполнить пробелы в имеющейся у меня информации и дать мне возможность понять суть проблемы. Присаживайтесь, Громов, и заметьте: прежде чем задавать вам вопросы, я раскрываюсь сам. А это в моем положении дорогого стоит. Около двадцати лет назад по нашумевшему делу контора занималась изучением биографий нескольких видных иностранных деятелей. У трех из них одна деталь биографии оказалась общей. Эти трое до определенного момента не представляли собой ничего особенного, не имели ни значительного капитала, ни заметного положения в обществе, и никакого стимула к приобретению того или другого. И вдруг у каждого из них, хотя и в разное время, происходит сильнейшая жизненная катастрофа: гибель семейных партнеров, детей, родителей, разрушение домашних очагов. И вот, после таких трагических событий, как бы противореча всем законам психологии, у них начинается какой-то необыкновенный всплеск, даже не всплеск — взрыв активности и непостижимый, ничем не объяснимый карьерный и финансовый рост. Всего за один год мелкие обыватели превратились: один в министра, второй в главу крупной финансовой компании, третий в воротилу наркобизнеса. Это удивило нас, мы начали прорабатывать их контакты, а потом просто, без всякого специального отбора, брать имеющиеся у нас материалы на сильных мира сего. Понимаете, их было сотни, многие сотни маленьких, никому не заметных пешек, перенесших удар судьбы, после которого хоть в петлю. Но в петлю они не полезли, а бойко пошли вперед и вверх и стали ферзями. Для изучения этого феномена был создан специальный секретный отдел, в который вошел и я. Мы начали работать. Спустя несколько лет тщательного сбора информации, сопоставления фактов, агентурной работы постепенно начали проступать разрозненные и тщательно скрываемые связи между взятыми под наше наблюдение объектами, начали проявляться очертания некой мощной международной организации, опутавшей своей сетью половину мира и запустившей свои щупальца во многие сферы человеческой жизни. На этом этапе стал понятен карьерный и финансовый рост бывших жертв, перенесших удар судьбы. Им оказывалась тайная, но мощная поддержка со стороны таких же жертв, как и они, но уже достигших больших высот. Но все собранные нами, во многом косвенные материалы, были лишь вершиной айсберга. Мы понимали это. Ни о времени возникновения организации, ни о ее целях, ни о ее истоках, ее сути в самом широком смысле слова мы не знали ничего. Однако кое-что и, может быть, самое главное для нас, было определено: след организации вел в Советский Союз. В то же время, в восемьдесят пятом, мы вышли на Рудольфа Рукоблудского. Он был главным врачом в одной из столичных психиатрических клиник. За несколько лет до этого он работал рядовым психиатром в маленькой районной больнице. Однажды он побывал в серьезной автокатастрофе. В автомобиле было четыре человека: Рукоблудский за рулем, а сзади три его сына. Рукоблудский отделался ушибами и парой переломов, дети погибли. Спустя шесть месяцев после этой катастрофы он занял место главного врача в Московской клинике. Тогда же были зарегистрированы его первые контакты с зарубежными партнерами. За Рукоблудским было установлено тщательное наблюдение. За годы пребывания в должности главного врача он занимался со ста тридцатью шестью пациентами, находящимися в той или иной степени депрессии после серьезных психических травм. У двадцати из них, после лечения Рукоблудского, начался необыкновенно сильный карьерный рост. Конечно, вели мы и тех, кто помогал этому карьерному росту бывших депрессивных пациентов. Далеко не у всех этих помощников в биографиях присутствовали подобного рода трагедии. Они тоже были частью организации, но какой именно частью, каким ее уровнем, — выяснить мы не успели. Для нас настали темные времена. В начале девяностых наш отдел был сокращен, а личный состав уволен. Единственное, что тогда удалось мне сделать, так это, воспользовавшись всеобщей неразберихой, изъять из сейфа документы и досье на наших подопечных. Часть из них здесь, — Сорокопут мягко накрыл ладонью папку с бумагами. — Примерно тогда исчез Рукоблудский. Пропал без всяких следов, как будто в воду канул. Мы пытались вести дальнейшее расследование своими силами, но нас было мало, и теперь за нашими спинами не стоял комитет. В отделе было пятеро посвященных. За последние десять лет первого сбила машина, второй погиб на войне, третий с дырой в голове и пистолетом в руке был найден у себя дома, у четвертого не выдержало сердце. Остался я один. Не желая повторять судьбу своих товарищей, я прекратил всякую активность и лег на дно. И вот недавно, совершенно случайно, я обнаружил в газете объявление, которое методично повторялось из выпуска в выпуск.

Сорокопут достал из папки точно такую газету, какая лежала в кармане пальто у Громова.

— Я пошел по указанному адресу и прямо на дверях прочитал знакомую фамилию Рукоблудского. Я начал слежку и через две недели после первого объявления появился и первый пациент — это вы. Я проводил вас до работы и в доверительной беседе с вахтером узнал о вашей беде.

Неожиданно в прихожей запел звонок.

— Кто это к вам, вы кого-нибудь ждете? — с тревогой спросил Сорокопут.

Громов мотнул головой и побрел открывать дверь. На залитой ярким электрическим светом лестничной площадке стоял старик в старомодном клетчатом пальто. Это был тесть Громова.

— Здравствуйте, проходите.

— Погоди, — не отвечая на приветствие зятя и не делая ни шага к нему навстречу, произнес старик. — Я у тебя сейчас одно спрошу, ты только правду скажи.

Старик сделал паузу. Было видно, что ему нелегко говорить. Несколько секунд он рассматривал мысы собственных ботинок, но потом усилием воли поднял глаза на Громова и тихо спросил:

— Когда Любушку с внучкой убивали, ты что, у другой женщины был?

Чтобы не видеть лица старика, Громов зажмурился и сквозь зубы процедил только одно слово:

— Да.

Старик пошатнулся как от тяжелой оплеухи, но быстро овладел собой, повернулся и медленно пошел вниз по лестнице.

— Павел Сергеевич! — пытаясь остановить тестя, крикнул Громов.

Старик не обернулся, лишь еще сильнее сгорбилась его спина, да седая голова понуро опустилась вниз. Громов захлопнул дверь.

— Это тесть? — кратко спросил Сорокопут.

Его рослая фигура уже успела нарисоваться в дверном проеме кухни. Не дождавшись ответа, он небрежно сунул за пояс вороненый ствол, который во время беседы Громова с родственником, настороженно сжимал в руке.

— Я найду убийцу, мы вынесем ему приговор, и я сам приведу его в исполнение, — проникновенно произнес он, — но сейчас давайте закончим нашу беседу. Как и обещал, я раскрылся перед вами. Теперь ваша очередь, Громов. Ответьте мне на несколько вопросов.

— Послушайте, я не могу сейчас ни говорить, ни слушать вас. Дайте мне покой.

— Только несколько вопросов, иначе может быть поздно, — попытался настаивать Сорокопут.

— Нет, завтра, давайте завтра.

Бывший чекист окинул хозяина пристальным взглядом.

— Хорошо, завтра в одиннадцать я буду у вас. На работу не ходите, и вообще без меня никуда не ходите.

Сорокопут быстро оделся, прихватил с кухонного стола папку с документами и, еще раз настойчиво попросив Громова никуда не выходить из квартиры и никому не открывать дверь, удалился.

Проводив гостя, Громов содрал с себя башмаки, прошел в спальню и рухнул на кровать. Он с силой прижал к себе скомканное одеяло, всей грудью чувствуя, как зло и отрывисто частит сердце, готовое в любую минуту выпустить жабу боли. Этой ночью Громов не спал. Он крутился и корчился на своей постели, всматривался в тени на стенах, вслушивался в звенящую тишину, иногда, проваливаясь в тягостное забытье, видел перед собой светлые лики жены и дочери, слышал отзвуки плавного напева. Слов он не разбирал, но знал, что это колыбельная, с которой жена каждый вечер укладывала спать дочку.

Рано утром, полностью обессиленный и находящийся в состоянии крайнего психического истощения, Громов оделся и, нарушая все инструкции своего вчерашнего гостя, поехал к Рукоблудскому. Мрачный подъезд встретил Громова подвальной сыростью. Вот знакомая дверь. Она опять не заперта. Оказавшись в прихожей, Громов на минуту остановился, замер, прислушался. Из комнаты доносились отзвуки какой-то возни, потом раздался тихий, но отчетливый голос Рукоблудского: «Убирайся, дохляк». Затем психиатр шумно вздохнул, и все стихло. Громов толкнул дверь и вошел в комнату. Тут же в нос ему ударил уже знакомый запах тления, но теперь он стал еще сильнее и гаже.

— Это вы мне сказали убираться? — проговорил Громов.

Рукоблудский, все так же сидевший за столом, чуть со стула не свалился от неожиданности.

— Ой, какие люди! — закричал он. — Громов, очень рад вас видеть. Заходите, присаживайтесь. Конечно же, не вам я убираться велел, а так, приятелю одному. Вон он, в угол забился.

Рукоблудский неопределенно махнул рукой в сторону. Но ни в одном из углов Громов никого не заметил.

— А вы и не увидите! — довольный замешательством гостя, завопил Рукоблудский. — Этот мой приятель из той компании, о которой я давеча вам рассказывал. Он тут у меня уже давно отирается и очень на вас рассчитывает.

— На меня? — не понимая, переспросил Громов.

— На вас, то есть на ваш корпус, на тело ваше. Я же вчера вам все подробнейшим образом объяснил.

Но сегодня Громов меньше всего был расположен вести беседы, а тем более выслушивать нелепую болтовню Рукоблудского. Решение в его душе уже созрело. И он без всяких размышлений, подобно тому мужику, выскочившему в пылающем зипуне из горящей избы и сиганувшему прямо в прорубь, рубанул с плеча:

— Ладно, Рукоблудский, мне теперь все равно. Я теперь здесь лишний. Если ты не сумасшедший, а настоящий черт, то вот он я: делай, что вчера обещал.

— Ой, вы уже и решились. Уважаю вас и ценю. Вот это поступок, вот это смелое, отважное сердце!

Рукоблудский широко улыбнулся и счастливо, как-то очень по-детски засмеялся. Но, видя хмурое выражение лица Громова, быстро прервал свой смех.

— На вашем сердце печаль, и вам не до веселья и не до разговоров со мной. Но все же давайте уточним условия нашей сделки. Вы, стало быть, уступаете нам свое тело, в обмен мы делаем так, что в ад ваша освобожденная от тела душа не попадет. Ад будет для вас закрыт. Так?

— Так, — кивнул Громов.

— Ну, вот и договорились. Кровью подписывать ничего не будем, с нас хватит и устного соглашения. Если вы не возражаете, то процедуру начнем прямо сейчас.

–Да, — снова кивнул Громов и через силу добавил, — но если смеешься ты надо мной, убью тебя.

Ничего не ответил Рукоблудский, только снял очки, встал и, перегнувшись через стол, мягко обнял Громова за шею, внимательно заглянул в его глаза и тихо зашептал то ли наговор, то ли заклятье. Ни слова не понял в нем Громов, ощутил лишь, как холодны ладони Рукоблудского, прилипшие к его шее, да почуял ужасный гнилостный смрад, исходящий из его рта. Что-то похожее на позднее раскаяние за совершаемую глупость шевельнулось в его душе. Он захотел подняться и уйти, но не смог сделать ни одного движения. Вместо этого увидел он, как поплыл потолок над ним, закачались стены, а лицо Рукоблудского с хищными, горящими глазами, заняло собой все окружающее пространство. Слова психиатра, словно тяжелые камни, падали в душу. И тут свет в глазах Громова померк, краски поблекли, речь Рукоблудского оборвалась, все заволокло непроницаемым туманом. Перед тем, как полностью лишиться чувств, несчастной жертве показалось, что она со страшной скоростью несется куда-то вниз, падает в такую гиблую бездну, откуда нет и уже никогда не будет возврата.

Меж тем Рукоблудский на полуслове оборвал свою речь, руки его безвольно сползли на грудь Громова, глаза закатились. Он в последний раз дернул щекой, рухнул на стол и, касаясь головой коленей своего пациента, замер. Громов же, наоборот, начал приходить в себя. Он открыл глаза и пружинисто вскочил на ноги. Потом, бесцеремонно спихнув на пол труп Рукоблудского, он достал из стола зеркальце, заглянул в него, взъерошил на голове волосы, засмеялся.

— Новое тело, — весело произнес Громов, — удобное и молодое тело. С Рудольфом Рукоблудским покончено. Наступило время Дениса Громова. Да здравствует Громов!

Он снова засмеялся, криво нахлобучил на голову шапку и выбежал из квартиры. Существо, таившееся в теле Рукоблудского, немного обмануло Громова. Вместо того, чтобы предоставить его освобожденное от души тело кому-то из своих приятелей, оно вселилось в него само. Впрочем, это и не являлось условием их договора. Да и какая разница была душе Громова, кто займет ее место?