Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара

Андрей Колесников, 2022

НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КОЛЕСНИКОВЫМ АНДРЕЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КОЛЕСНИКОВА АНДРЕЯ ВЛАДИМИРОВИЧА. Распад Советского Союза стал среди прочего результатом отказа властей от рыночных преобразований. Промедление с реформами в 1980-х обусловило их радикальный характер в ситуации развала экономики уже постсоветской России в 1992 году. В книге Андрея Колесникова исследуется и оценивается интеллектуальная и политическая история российских либеральных реформ 1990-х в переплетении с биографией их главного архитектора Егора Гайдара. Радикальные преобразования стали авторским проектом Гайдара и его команды. Но при этом, как показывает автор, они были неизбежными и безальтернативными. Их окончательный успех зависел от того, насколько последовательным окажется развитие демократических институтов. Однако с годами политическая система приобрела авторитарный характер, а модернизация страны была остановлена. Что именно привело к такому итогу и возможны ли успешные реформы в России – на этот вопрос тоже пытается ответить автор. Андрей Колесников – эксперт Фонда Карнеги, бывший шеф-редактор «Новой газеты». Автор книг «Спичрайтеры», «Анатолий Чубайс. Биография», «Семидесятые и ранее», «Дом на Старой площади», а также книги «Диалоги с Евгением Ясиным», вышедшей в «НЛО». Лауреат Премии Егора Гайдара (2021) «за выдающийся вклад в области истории».

Несмотря на то, что я в свое время не имел возможности охватить точными исчислениями переход от принудительного к социальному рыночному хозяйству и предсказать точным образом все этапы этого перехода, я был, тем не менее, непоколебимо убежден в правильности этого пути; так теперь я уверен в том, что свобода, в качестве самой могучей силы человека и в качестве высшей ценности, в конечном счете все же пробьет себе дорогу и восторжествует.

Людвиг Эрхард. Благосостояние для всех. 1956

Сначала эти заговоры

Между Лафитом и Клико

Лишь были дружеские споры,

И не входила глубоко

В сердца мятежная наука,

Все это было только скука,

Безделье молодых умов,

Забавы взрослых шалунов,

Казалось......

Узлы к узлам.....

И постепенно сетью тайной

Россия......

Наш царь дремал....

........

Александр Пушкин. Евгений Онегин. Десятая глава

Пролог

Секретные планы преобразований, или «Заговор между Лафитом и Клико»

Реформы в России начинаются с секретных или полулегальных встреч. Будь то заседания будущих реформаторов на спортивной базе ленинградского Финансово-экономического института «Змеиная горка» в августе 1986 года или собрания противников русского самодержавия, которые Александр Пушкин называл «заговорами между Лафитом и Клико». Но главные решения принимаются верхами, и сами реформы начинаются сверху. И этими же верхами, увязшими в компромиссах и парализованными страхом перед последствиями преобразований для самих себя, останавливаются.

Компромиссность и страх превращают слово «секрет» в одно из главных в описании реформ по-русски. Александр I вступает на престол в 1801 году и проводит время с четырьмя приятными и европейски образованными молодыми людьми, которые формируют Негласный комитет. Они обсуждают назревшие реформы. В 1826 году Николай I начинает обсуждение крестьянского вопроса в Секретном комитете, в который среди прочих входят участник того самого, еще начала века, Негласного комитета граф Виктор Кочубей и любимое перо предыдущего царя, им же отправленный в ссылку Михаил Сперанский.

В атмосфере секретности в России плетутся либерально-модернизационные антиправительственные заговоры и в то же самое время в верхах с одобрения первого лица планируются реформы. Правда, в верхах, как правило, широкие и смелые замыслы со временем или отвергаются как нереалистичные и опасные, или реализуются на практике таким образом, что лучше бы их было и не начинать.

Юный Александр I признавался своему швейцарскому воспитателю Фредерику-Сезару Лагарпу, что «как только он будет коронован, то созовет представительное собрание для подготовки конституции, которая лишит его какой бы то ни было власти». С членами Негласного комитета он обсуждал в том числе возможную отмену крепостного права. Как писал Пушкин, император увидел в «Путешествии из Петербурга в Москву» Александра Радищева «отвращение от злоупотреблений и некоторые благонамеренные виды. Он определил Радищева в комиссию по составлению законов и приказал ему изложить свои мысли касательно некоторых гражданских постановлений». Но закончилось все тем, что мы сегодня назвали бы «административной реформой», которая ничего не изменила в самодержавном характере правления, а сам главный реформатор Михаил Сперанский, как «иностранный агент», был сослан за вымышленные связи с Наполеоном сначала в Нижний Новгород, а потом в Пермь.

Николай I, обжегшись на восстании декабристов, испугавшись Сенатской площади, как потом будут пугаться Майдана, вроде бы ни о каких реформах и думать не хотел, но в знаменитом разговоре с Александром Пушкиным 8 сентября 1826 года, по некоторым сведениям, обсуждал с поэтом преобразования в России. А свод показаний декабристов о внутреннем положении России по приказу царя был передан Секретному комитету, готовившему реформы. То есть государя не просто интересовало их мнение, он, по сути, задумывался над тем, чтобы заимствовать планы реформ у бунтовщиков.

Ход одной из ключевых реформ — крестьянской — модельно, на десятилетия и даже века вперед, показывает, как власть в России их планирует, а потом от них же и отказывается. Сухая хроника: в декабре 1826 года царь поручает Секретному комитету заняться крестьянским вопросом; в апреле 1827 года он передает в Комитет одобренную им записку Сперанского о необходимости запрета продавать крепостных без земли — предполагалось, что это будет первый паллиативный шаг к постепенному освобождению крестьян; в августе того же года начинается подробное обсуждение этой реформы; новый закон должен быть готов к декабрю, но… откладывается до 1830 года; после этого государь посылает проект брату Константину, а тот предлагает отдать замысел «на суд времени». В течение царствования Николая собиралось 11 комитетов по крестьянскому вопросу, и все — безрезультатно. И это то самое правительство, которое, согласно формуле из черновика письма Пушкина Чаадаеву, «все еще единственный европеец в России»…

Реформы в стране, даже будучи реализованы в ходе очередной волны европеизации, никогда не доводились до конца и оборачивались контрреформами или стагнацией.

Ментально-ценностный аспект реформ иной раз оказывается главным. Десталинизация при Никите Хрущеве уже сама по себе была реформой и создала основу для политических и экономических преобразований. В идеократии слова имеют огромное значение, и, если они меняются, начинают меняться и мозги. Поэтому, например, нельзя недооценивать усилия по подготовке новой редакции программы КПСС, работа над которой началась еще в середине 1958 года (хотя первые — отложенные — наброски были сделаны еще при Сталине, в 1947-м), или над новой версией советской Конституции: ее писали с 1962 года, в 1964-м был готов проект, предусматривавший переход от государства «диктатуры пролетариата» к «общенародному государству», а акцент делался на «всемерном развертывании демократии» и «народовластии». Группа, готовившая текст нового Основного закона, в записке, переданной в Президиум ЦК КПСС, предлагала всенародно избирать президента Союза ССР, сформировать двухпалатный парламент и учредить Конституционный суд. По воспоминаниям Федора Бурлацкого, работавшего тогда в интеллектуальной обслуге власти, Никита Хрущев возмущался: «Здесь какие-то мальчишки хотят переместить меня с поста предсовмина и назначить председателем Верховного Совета СССР» — так он воспринимал идею выборов президента. Проект, который был в результате принят в 1977 году, в этой части был несколько более сдержанным.

Дискуссии о возможности экономической реформы и подготовка общественного мнения тоже начались при Никите Хрущеве. А реализация стала возможной при Леониде Брежневе, когда Алексей Косыгин, войдя в альянс с антихрущевскими заговорщиками, понадеялся на то, что Леонид Ильич даст ему политическую крышу для перезагрузки социалистической экономики.

Дискуссия началась со статьи экономиста Евсея Либермана, опубликованной в газете «Правда» 9 сентября 1962 года. Портрет этого уже немолодого харьковского экономиста, увлеченного проблемами машиностроения и женатого на сестре пианиста Владимира Горовица, появился в журнале Time с аншлагом «Советы заигрывают с прибылью». Так бы мы перевели на «советский русский». Но более игриво и, в сущности, справедливо звучало бы: «Советский флирт с профитом». Потому что одно дело прибыль как категория из «Капитала» Маркса, другое — как скучный показатель в советском народном хозяйстве и совершенно иное — прибыль как двигатель экономической заинтересованности. В которой есть что-то глубоко несоциалистическое, даже не соответствующее «Моральному кодексу строителя коммунизма», который был принят незадолго до появления статьи.

Статья в «Правде» — не просто статья. Это почти всегда установка. Высший пилотаж — текст человека с ярко выраженными еврейскими именем и фамилией. Значит, было покровительство. Значит, наверху кто-то считал, что «так надо». Значит, экономическая реформа к тому времени перезрела, а общественная атмосфера вполне способствовала переменам. Хотя буквально через месяц после статьи состоялся Карибский кризис.

Статья в «Правде» была частью серьезной подготовки дискуссии о реформе. В 20-х числах сентября 1962-го состоялось неслучайное заседание Научного совета по хозяйственному расчету и материальному стимулированию при Академии наук СССР. И пошла-поехала дискуссия о реформе хозяйственного механизма, которая спустя ровно три года вылилась в знаменитый доклад премьера Алексея Косыгина на пленуме ЦК КПСС в сентябре 1965 года, с которого отсчитывают начало попытки реформы. Кстати, в «народе» реформу называли «либерманизацией», в чем проявлялось несколько скептически-ироничное отношение к ней.

Тем не менее именно в 1960-х на дискуссионно-реформаторской волне произошла реабилитация самих понятий «экономика» и «экономист». К людям, пытавшимся начать разбираться в реальной природе экономических процессов, уже нельзя было применить известный советский анекдот: «Папа, а кто такой Карл Маркс?» — «Это такой экономист». — «Как наша тетя Сара?» — «Нет, что ты, тетя Сара — старший экономист».

Экономисты вдруг стали востребованными. Это поняли не только представители самой экономической науки, но и заинтересованные в их работе руководители государства. И в первую очередь председатель правительства Алексей Косыгин. В мае 1968-го, набрасывая тезисы своего выступления на экономическом совещании, он записывает: «Впервые, пожалуй, вопросы экономических исследований стали занимать важное народно-хозяйственное значение… мы можем сказать, что только теперь у нас появились настоящие экономисты».

Конечно же, превращению экономики из «централизованной теологии» (авторство этого термина принадлежит основателю Высшей школы экономики Ярославу Кузьминову) в науку способствовали математические методы. Все тогда бросились в теорию оптимального функционирования — был большой соблазн выстроить идеальную работающую модель социализма. Но, сами того не замечая, возвращались к уже давно известным «буржуазным» теориям и моделям Вальраса, Парето, Бем-Баверка.

Неудивительно, что одним из «штабов» реформаторской мысли стал Центральный экономико-математический институт (ЦЭМИ): там шли поиски алхимической волшебной формулы всеобщей оптимизации, найти которую надеялись с помощью электронно-вычислительной техники. Но как можно было увязать друг с другом и уравновесить невероятное число материальных балансов — за 2000 отвечал Госплан СССР, за 20 000 — Госснаб, и т. д.?

Как развивалась реформа? Во исполнение решений сентябрьского (1965 года) пленума ЦК КПСС в январе 1966-го 43 предприятия 17 отраслей экономики заработали на основе новых принципов хозяйствования, до некоторой степени раскрепощавших инициативу предприятий: к священному понятию «план» добавились почти крамольные для ортодоксальной социалистической политэкономии категории «прибыли» и «премии», всепобеждающий «вал» заменялся показателем «объем реализации продукции». То есть продукт должен был быть не просто произведен, но и продан.

Сегодня очевидно, что косыгинская реформа, подталкивавшая директоров предприятий к почти рыночному поведению, в отсутствие рынка и частной собственности была обречена на провал. Казалось бы, во второй половине 1960-х экономика все-таки пошла в гору и официальные показатели роста оказались очень высокими. Это было связано с реформами, хотя, по оценке авторитетных экономистов, например Евгения Ясина, рост был спровоцирован инфляционным разогревом: минимум свободы подтолкнул предприятия к увеличению ассортимента и, соответственно, небольшому повышению цен. Кроме того, к концу 1960-х экономика столкнулась с еще одной проблемой: дефицитом рабочей силы. Егор Гайдар в книге «Гибель империи» приводил фрагмент из выступления Брежнева на пленуме ЦК КПСС 15 декабря 1969 года: «Основная задача… добиться резкого… повышения эффективности использования имеющихся трудовых и материальных ресурсов».

Характерно, что снижение «давления в трубах» реформ совпало с политическими заморозками, отсчет которых ведется с августа 1968-го, времени вторжения советских войск в Чехословакию. Кроме того, Косыгин был зажат аппаратно-политическими ограничителями. В чем они состояли, он и сам не мог сформулировать, многозначительно кивая на самый верх. Но выше его был Брежнев, который и сам в целом был не против «улучшений» и «совершенствований». Сама система — обезличенная и равнодушно-монументальная — останавливала попытки даже самых влиятельных персонажей минимальным образом ее реформировать.

В итоге простое повышение экономической самостоятельности предприятий не решало проблем экономики, основанной на плане. В начале 1968 года газета «Известия» опубликовала результаты опроса рабочих передового Луганского тепловозостроительного завода. Большинство затруднилось с ответом на вопрос, что дала реформа для производства и для них лично. Значительная часть ответила «мало» или «ничего».

О состоянии советской экономики вожди думали с тревогой, но выбраться из капкана социалистических методов хозяйствования они не могли и не хотели.

«У нас наметилась тенденция к замедлению экономического роста. Большие недостатки имеются в капитальном строительстве. Слишком медленно увеличивается производительность труда, эффективность общественного производства. Эти и другие моменты вызывают серьезное напряжение…»

Процитированные слова были произнесены в декабре 1969 года, что удивительно. Произнес их, что еще более странно, никакой не Косыгин, а Леонид Брежнев. Дело было на пленуме ЦК КПСС, речь его оказалась засекречена, в печати появилось только короткое сообщение о дежурном руководящем действе. Во втором томе «Ленинским курсом» — политиздатовском собрании «произведений» Брежнева за 1967–1970 годы этого текста, разумеется, нет.

Дежурно — скороговоркой — отчитавшись об успехах, Брежнев перешел к анализу трудностей. Можно, конечно, предположить, что тем самым он уязвлял Косыгина. О реформе Ильич особо не распространялся, а успехи открыто приписывал изменению системы управления — переходу от хрущевских совнархозов к отраслевым министерствам. Но его отчет как будто написан сегодня: удивительным образом, несмотря на принципиальную разницу между нынешним экономическом укладом и тогдашним, Россия пришла, в сущности, к тем же проблемам, что и в конце 1960-х. И этот результат обеспечен сегодня невероятной степенью государствоцентричности, верой во всемогущество государства, которому достаточно рационально вбросить в экономику побольше денег — и все сразу заработает. Модель раздаточного государства, которое лучше других субъектов экономики знает, что им надо, самовоспроизводится в России не десятилетиями, а веками. Собрали деньги — перераспределили деньги…

Брежнев сетовал на то, что дополнительные расходы, вызванные, как сказали бы сейчас, геополитической напряженностью, легли тяжким бременем на экономику. Но что же делать: «Если бы мы не помогли дать отпор проискам империализма в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке, это вдохновило бы американцев и их союзников на новые агрессивные акции где-то уже поближе к нашим границам… Если бы мы не сорвали планы контрреволюции в Чехословакии, войска НАТО скоро оказались бы непосредственно у наших западных границ». Аргументация узнаваема и спустя десятилетия.

Однако, говорил Брежнев, это очевидные объективные трудности. А вот как быть с эффективностью производства? Надо учитывать то обстоятельство, что «изменились главные факторы нашего экономического роста». Хочется ущипнуть себя — уж не сон ли это, не о нулевых ли, не о десятых ли, не о двадцатых ли годах XXI века эти слова, когда понимание изменения природы роста перекочевало из научных работ в публицистику, а оттуда прямиком в референтуру первых лиц государства. И — стало банальностью, которую и произносить-то неловко.

«Повсеместно ощущается недостаток рабочей силы. Имеет свои пределы и такой источник роста, как наращивание темпов капиталовложений в развитие производительных сил». Это больше не работает, признает Брежнев. «Значит, впредь нам приходится рассчитывать прежде всего на качественные факторы экономического роста, на повышение эффективности, интенсивности народного хозяйства».

Странно ловить себя на том, что хочется добровольно, а не как на политинформации в школе и в курсовой в университете привести цитату из Брежнева полностью: «Речь идет о том, чтобы наращивать производство и улучшать качество продукции не только за счет новых капитальных вложений и роста численности работников, но и все в большей мере за счет полного и рационального использования уже имеющихся производственных мощностей, внедрения достижений современной науки и техники, а также за счет рачительного отношения к каждой минуте рабочего времени, к каждой машине и механизму, к каждому грамму сырья и топлива. Речь идет о том, чтобы постоянно соизмерять затраты полученными результатами, добиваться, чтобы каждый вновь вложенный рубль давал максимальную отдачу… конечный результат соревнования с капитализмом определяется иным показателем. Коренной вопрос — это не только сколько ты произвел, но и какой ценой, то есть какими затратами общественно необходимого труда».

Ну и понятно, дальше — о нем, о научно-техническом прогрессе. О том же, о чем твердят и сейчас.

Больше того, внедрение результата этого самого прогресса напрямую зависит от управления нового типа. Так и хочется сказать — дигитализации, цифровой трансформации. И в этом не будет большой ошибки.

Об этом же говорил дорогой Леонид Ильич: «Ныне в мире создается настоящая „индустрия информации“, которую обслуживает сложная электронно-вычислительная и организационная техника, она опирается на серьезный математический аппарат и теоретическую базу. Ускорению темпов развития системы управления, информации и электронно-вычислительной техники мы придаем сейчас большое значение».

И мы, и мы придаем! И мы сейчас страдаем «превышением сметных ассигнований» — что бы ни строили, и мы срываем «план по освоению новой техники» — инновации внедряются медленно, неохотно, доля инновационных предприятий и продукции совсем невелика. Дорогой Леонид Ильич, вы будете смеяться, но и у нас, как вы справедливо заметили в своем выступлении, темпы роста зарплаты «опережают рост производительности труда».

«Не меньшую тревогу, — бубнит знакомый голос из прошлого, еще не изуродованный сердечно-сосудистыми заболеваниями, до этого еще почти пять лет, — вызывает и тот факт, что за последние годы непомерные масштабы приобрело строительство различного рода административных зданий, дворцов, стадионов, плавательных бассейнов и других объектов. При этом многие из них строятся вне плана, да еще объявляются „народными стройками“ или стройками, имеющими особое значение».

Ну и большой привет от Леонида Ильича московской мэрии — в поддержку жителей ряда кварталов Кунцево, Чертаново, Ховрино: «Нам крайне необходимо обратить внимание и на то, что делается со сносом жилых домов, в том числе вполне пригодных для проживания. Проводит главный архитектор красную линию, и все, что за этой линией, во имя реконструкции ломают».

А дальше партийная Шахерезада, остановившись ненадолго на падении поголовья разнообразного скота (тоже не праздная тема — загляните на сайт Росстата) и поголовного пьянства (с этим сегодня получше, в смысле поменьше), прекратила (не)дозволенные речи и с облегчением перешла к международному положению.

Все это осталось на бумаге, а сама бумага была рассекречена. Косыгинская реформа остановилась. ЦСУ давало фантастически благостные картинки, но при этом даже официальные данные фиксировали снижение темпов роста экономики, ибо еще академик Струмилин сказал, что лучше стоять за высокие темпы роста, чем сидеть за низкие.

Цена на нефть росла, а к 1980 году доля алкоголя в розничном товарообороте в процентах к реализации продовольственных товаров достигла показателя 31,4 %. Научно-технический прогресс блуждал по томам Комплексной программы НТП, прообраза всех программ модернизации постъельцинской эпохи — от Грефа до Кудрина. И эту самую программу засунули туда же, куда и нынешние, — под сукно министерств и ведомств.

Святая вера в государство не помогла: ЦЭМИ АН СССР докладывал наверх в начале 1970-х — для управления трехмиллионной номенклатурой планового хозяйства (потом число увеличилось) компьютеру, совершающему миллион операций в секунду, потребовалось бы 30 тысяч лет непрерывной работы. Самый что ни на есть дикий рынок после либерализации цен 2 января 1992 года проделывал те же операции с невиданной легкостью, переиграв все утопии оптимальности планирования, — продукты появились на полках магазинов. Сбылась мечта академика Глушкова, предлагавшего к каждому коровьему вымени приделывать датчики, чтобы высчитывать оптимальные объемы производства молока, но сбылась без всяких датчиков — благодаря счетным способностям невидимой руки рынка.

А теперь мы зашли на новый виток: государство ищет деньги, чтобы потратить их по своему разумению, отказывая рынку в способности сделать это лучше. Опыт Леонида Ильича ничему не научил. Да и сам Брежнев, произнеся очень резкую по тону речь на те же темы на декабрьском пленуме 1972 года (она известна по записи в дневнике заместителя заведующего международным отделом ЦК Анатолия Черняева: «Людям нужны не деньги, а товары»), вскоре стал исповедовать иную веру: главное — ничего не менять и ничего не трогать, а про эффективность и производительность можно говорить годами, если не десятилетиями. И ушел из жизни в год, когда цена на нефть достигла тогдашнего пика — 40 долларов за баррель, что уже, впрочем, советскую экономику не спасало.

По свидетельству Ричарда Пайпса, слово «перестройка» стало популярным в эпоху Великих реформ 1860-х годов. Использовалось оно и Петром Столыпиным. Здесь едва ли имеет смысл вдаваться в тонкости истории прихода к власти Михаила Горбачева, но многочисленные свидетельства говорят о том, что его появление на исторической арене в апреле 1985-го было абсолютно логичным и ожидаемым — перемен (правда, нечетко артикулированных) ждали и хотели почти все, включая часть партийной номенклатуры.

Характерно, что одним из результатов перестройки стала институционализация выборов как инструмента демократии. Тем самым были созданы способы легитимного формирования власти и ее смены. Это были и революция в процедурах, и дополнительная, на новой основе, легитимизация власти самого лидера перестройки, и — самое главное — создание новой ценности. Причем, по крайней мере в то время, ценности разделяемой и одинаково значимой для всех: и для перестроечной элиты, и для народа, который впервые в российской и советской истории мог почувствовать себя конституционным источником власти. (Ровно поэтому, заметим попутно, действия ГКЧП оказались нелегитимными, в том числе в глазах тех самых народных масс.)

В известном смысле, хотя это не всегда осознавалось даже адептами перестройки, состоялось принятие западных ценностей демократии, правового государства и ответственной (подотчетной) власти. Политика «нового мышления», собственно, и основывалась на идее большей открытости миру, и прежде всего миру западному.

Подобного рода конвергенция ценностей позволила Фрэнсису Фукуяме в 1989 году сделать вывод о «конце истории». Реальность и последующее течение событий оказались сложнее, но Фукуяма был абсолютно прав в том смысле, что процесс, начатый Горбачевым, по большому счету должен был привести к историческому ценностному единству Запада и России. От принятия этих ценностей должны были выиграть все: государство становилось более гуманным, общество — более раскрепощенным и инициативным.

Архитекторы перестройки воспринимали ее именно как революцию. Отчасти это было данью позитивному значению слова в связи с переосмыслением наследия Великой Октябрьской. В то же время характер и глубина преобразований действительно «дотягивали» до революции. Характерно, что доклад Горбачева к очередному юбилею революции в 1987 году назывался «Октябрь и перестройка: революция продолжается».

И, кстати говоря, революция ценностей, начатая Горбачевым, давно закончилась для всего мира, включая страны Восточной Европы, воссоединившиеся с Западом (в этом смысле перестройка — «мировая революция»). Она не закончилась только в России и в некоторых странах бывшего СССР.

Перестройка была еще и революцией ожиданий. Причем ожиданий во многом оправдавшихся — именно поэтому демократические ценности были восприняты в конце 1980-х вполне адекватно на массовом уровне. Надо признать, что эта ситуация завышенных ожиданий, «горбимания», ко многому обязывала. Анатолий Черняев, впоследствии помощник Горбачева, записал в те первые дни нахождения Михаила Сергеевича у власти в своем дневнике: «…от Горбачева многого ждут, как начали было ждать от Андропова… А ведь нужна „революция сверху“. Не меньше. Иначе ничего не получится. Понимает ли это Михаил Сергеевич?»

С народом у Горбачева получилась любовная химия, но именно поэтому от него ждали белой магии: чтобы все было по-прежнему, чтобы можно было гонять целыми днями чаи, но при этом прилавки ломились от товаров и, вообще, чтобы жизнь стала хотя бы как в ГДР или Венгрии, а еще лучше — как в Западной Европе. Оказалось, что так не бывает — надо было много работать и адаптироваться к новым обстоятельствам. Горбачеву этого многие простить не могут до сих пор. Как не простили Борису Ельцину обещанного изобилия и стабильности к концу 1992-го. Как не простили Егору Гайдару того, что он взял ответственность за непопулярные решения на себя.

Архитекторы перестройки действительно понимали ее как революцию. Только они думали, что она окажется социалистической, соединяющей Ленина и демократию с рынком. Такого исторического оксюморона, соединения несоединимого, не получилось. Но разделяемые ценности остались. И потом были зафиксированы в ряде разделов Конституции России 1993 года. А сегодня речь идет о тотальном пересмотре наследия перестройки и реформ.

Исторически российский вариант радикальных либеральных реформ был предопределен тем, что советские власти опоздали с принятием ряда неизбежных мер вроде либерализации цен. Реформы в экономике, включая приватизацию, шли параллельно со строительством институциональных основ российского государства. Сам этот процесс был кем-то назван в то время «изготовлением из яичницы яйца» (или «из аквариума рыбы») — в том смысле, что речь шла о переходе из ненормального состояния социума и государства в нормальное. Во всяком случае, такая цель ставилась.

Цена преобразований была велика и усугублялась психологической общественной травмой, связанной с развалом СССР. Тем не менее и выбранная модель — «шоковая терапия» (хотя Гайдар совершенно не считал возможным именно так определять либерализационные меры) примерно по польскому образцу с той разницей, что в Польше цены отпустило последнее коммунистическое правительство, и политические компромиссы, и успехи и провалы реформирования исторически оказались неизбежными. Возможно, не безальтернативными. Но любое реформаторски ориентированное правительство делало бы примерно то же самое. Или вынуждено было делать, как это произошло в случае с кабинетом Виктора Черномырдина, фактически продолжившего политику гайдаровской команды.

Идейная подготовка реформ шла внутри сообществ молодых экономистов из Ленинграда (группа Анатолия Чубайса) и Москвы (группа Егора Гайдара), которые потом образовали так называемую «московско-ленинградскую экономическую школу». И та и другая группы были до известной степени связаны со слабо, но все-таки артикулированным заказом политических инстанций на реформы, что лишь способствовало более активному осмыслению их содержания. Серия инициативных семинаров, самым известным из которых стала конференция в августе — сентябре 1986 года в «Змеиной горке» под Ленинградом, позволила сформулировать повестку реформ и определить кадровое ядро команды будущих реформаторов.

По словам одного из идеологов либеральных реформ Сергея Васильева, сообщество реформаторов сразу ощутило «дополнительные бонусы работы в команде: интенсивные обсуждения и расширение круга чтения позволили нам быстро выйти на новый уровень понимания экономической реальности».

Когда-то Александр I заметил в ходе дискуссии с приближенными о необходимости преобразований: «Некем взять!» По этому поводу Натан Эйдельман в своей последней книге «Революция сверху» в России» (1989) писал: «„Некем взять“ — формула примечательнейшая! Петр, как мы видели, нашел „кем взять“: создал параллельный аппарат, перенес столицу, понял и почувствовал, что нужно реформы начать, а люди сами найдутся». Эйдельман продолжал, имея в виду реформы Александра II, да и вообще все преобразования сверху: «…коренные перемены, начинающиеся после застоя и упадка, довольно быстро „находят реформаторов“… Люди находятся буквально за несколько лет — из молодежи, части „стариков“ и даже сановников, „оборотней“, еще вчера служивших другой системе».

Так и произошло при Ельцине.

Собственно реализация реформ наталкивалась на множество политических компромиссов, одним из которых (компромисс с трудовыми коллективами и директорами предприятий) стала ваучерная, а не денежная приватизация. Рыночная трансформация шла при отчаянном сопротивлении мощнейших лобби — топливно-энергетического, аграрно-промышленного и военно-промышленного, а также серьезных политических сил, сконцентрировавшихся в тогдашнем российском парламенте. Одним из кульминационных эпизодов этой борьбы стало противостояние Верховного Совета и Бориса Ельцина в октябре 1993 года, закончившееся расстрелом Белого дома, тогдашней резиденции парламентариев.

Социальные издержки реформ стоили реформаторам популярности, сами реформы по объективным и субъективным аппаратным и политическим причинам не всегда доводились до конца. Бюджетная недостаточность, «прелести» дикого капитализма с попытками урегулирования прав собственности не всегда законными способами, поиск политической поддержки и фоном идущая война в Чечне подтолкнули правительство к сотрудничеству с формировавшимся классом крупных собственников. В результате в середине 1990-х, а в более ярко выраженной форме — после президентских выборов 1996 года уния власти и капитала образовала конструкцию, которую принято называть «олигархическим капитализмом».

Такая логика развития событий была во многом объективной. Архитектор польских реформ Лешек Бальцерович задавался вопросом, касавшимся президентских выборов 1996 года и отчаянных попыток сохранить Бориса Ельцина во власти: «Но каким мог быть альтернативный сценарий? Победа коммунистов в случае, если бы партия реформ дистанцировалась от Ельцина, и развитие России по „лукашенковскому“ пути? Эту опасность тоже не следует сбрасывать со счетов, и ее, конечно, учитывали и российские реформаторы. В Чехии, Польше и других странах Центральной Европы реформаторы не стояли перед столь драматичным выбором».

Реформы в строгом смысле слова были реализованы лишь частично. На начальном этапе действия реформаторов напоминали алармистские попытки дефибрилляции разрушенного хозяйственного механизма бывшей империи. Реализованы в той или иной степени были такие меры, как либерализация экономики, приватизация и финансовая стабилизация (венцом которой стал уровень годовой инфляции, снизившийся в 1997 году до 11 %).

Однако политического ресурса и социальной поддержки не хватило на структурные реформы, которые были сформулированы в 1997 году, но не реализованы до сих пор. Все они перечислены как ключевые преобразования, своего рода пропуск в постиндустриальный мир в работе Егора Гайдара «Долгое время»: снижение государственной нагрузки на экономику, реформа систем социальной защиты, в том числе пенсионная реформа, реформы образования и здравоохранения, реформа армии.

Отвечая в 2008 году на мой вопрос, не проиграли ли реформаторы страну, Анатолий Чубайс ответил: «Многое из того, что мы требовали двадцать лет назад, — рынок, частная собственность, открытые границы, — не просто реализовано, но принято всем обществом как естественное состояние». Тем не менее из трансформационного кризиса и реформ Россия вышла не в «консолидированную», то есть сложившуюся и долгосрочную демократию, а в «управляемую демократию», которая затем трансформировалась в одну из форм «гибридного авторитаризма» (с имитационными демократическими институтами, подавленными политическими свободами и отсутствующими стимулами к развитию и репрессиями), а затем и в полновесный авторитаризм.

Экономический кризис 1998 года по-своему подвел черту под эпохой либеральных реформ и политической трансформации России. Но не снял с повестки дня проблему незавершенности необходимых для нормального развития преобразований. Притом надо признать: базовая реформаторская задача — строительство в России рыночной экономики — была решена.

Проект «Клуба 2015» «Сценарии для России» возник как раз вскоре после кризиса 1998 года. Работу организовали вполне успешные бизнесмены Сергей Воробьев и Владимир Преображенский. Предприниматели и эксперты собрались вместе для того, чтобы не просто прагматически предсказать будущее во избежание рисков для бизнеса, но и управлять будущим во избежание рисков для страны. То есть сломать матрицу «реформы — контрреформы» и попытаться встретить будущее во всеоружии. Новый предпринимательский (не олигархический) класс в лице неравнодушных и рефлексирующих своих представителей был готов разделить ответственность за страну с политическим классом.

Симптоматично, что, когда Герман Греф, будущий министр экономического развития, был рекрутирован в 1999-м в Москву для подготовки стратегической повестки президента России Владимира Путина, он встречался с членами сценарной группы. Возможно, потому, что никто больше в таком ключе в то время не думал о будущем России.

Заслуга «Клуба 2015» состояла еще и в том, что он внес свой вклад в методологию сценарного прогнозирования, создав модель «Сделай сам», — из прогностических кубиков (предпосылок того или иного варианта развития событий и его следствий) можно было составить любой сценарий.

Кроме того, это было первое сообщество, которое нарисовало образ желаемого будущего и заговорило о таких вроде бы непрагматических понятиях, как ценности, радиус доверия, социальный контракт.

В предисловии к итоговым сценариям, которые были обобщены в 1999 году, сказано: «Твои сегодняшние действия должны определяться будущим, точнее, тем будущим, на которое ты согласен».

Едва ли представители сценарных групп были согласны на пессимистический сценарий, который назывался «Отравленные грабли». Но будущее не возникает ниоткуда — значит, многие работали на то, чтобы страна пришла ровно к тому результату, который предсказывался в этой сценарной версии.

Сценарий оказался пугающе точным, но не потому, что члены «Клуба 2015» и их коллеги по мозговым штурмам, которые проходили осенью 1998-го на подмосковной спортивной базе в Новогорске, обладали феерическими футурологическими способностями. А потому, что, как было сказано в пессимистическом варианте сценария, «это всего лишь продление действующих тенденций». Важно, что этот сценарий учитывал не только узкоэкономические факторы, но и политические и социальные (то, что напрочь отсутствует в сценариях, которые рисуют авторы из финансово-экономических структур — им, впрочем, в прогнозировании и нельзя заходить за политические флажки).

Страна и правда славно поработала на продление авторитарных трендов, зародившихся еще тогда. Получается, что дело не только и не столько в демоническом Путине (хотя возникновение такой фигуры было предсказано сценаристами), — когда писались сценарии, он только приходил к власти, а вопрос «Who is mister Putin?» еще даже не был задан. Ответственность за происходящее со страной — коллективная: ее несут и политическая элита, и предпринимательская, и население.

Россия привыкла к «развитию» по инерционным сценариям — ни туда ни сюда. Но выяснилось, что движение по инерции, по сценарию «Сказка о потерянном времени» — без воли, без энергии, с компромиссами и готовностью согласиться на социальный контракт «колбаса (а затем Крым, Донбасс, Сирия, Украина) в обмен на отказ от свобод» — ведет к новому кризису. Пессимистический сценарий прямо вытекает из инерционного. На выходе нет ни свободы, ни колбасы.

А вот в оптимистическом сценарии «Ренессанс, или Трава из-под асфальта» часть россиян могла узнать самих себя — образца 2011–2012 годов, времени общественного подъема (по крайней мере, в городском среднем классе) и спроса на демократию участия. Значит, это была не утопия, а одно из возможных направлений движения. Появился предсказанный в оптимистическом сценарии «электорат экономической свободы», предъявивший спрос еще и на политическую свободу. Но широкая публика будущей Болотной площади, названная в том давнем прогнозе «социально адекватным большинством», была отодвинута «путинским большинством», которое потом превратилось в «крымское»…

В 2000 году в подмосковных Ватутинках группа экономистов, уже совершенно не учитывая сценарную технологию «Клуба 2015», сочинила чисто экономический план действий, вошедший в историю как «программа Грефа». Об этой программе, как и о позитивных сценариях «Клуба 2015», начиная с 2003 года (арест Михаила Ходорковского, поражение либеральных партий на парламентских выборах, сращивание новой политической элиты — выходцев из спецслужб — с финансово-промышленными элитами, возвращение государства в экономику с перераспределением собственности в пользу новых силовых элит) можно было смело забыть.

Началась реализация прогноза «Сказка о потерянном времени», согласно которому «страна окончательно потеряла историческую перспективу». А затем, обретя ее в виде полуострова Крым, провалилась в контрреформы. Как было написано в сценарии «Отравленные грабли»: «Поначалу начнется рост ВВП, может быть, даже по 4 % в год — государственная мобилизация умеет быть весьма эффективной. Но затем неизбежен долгий и мучительный спад. Весьма вероятно, что уже за „железным занавесом“, который будет возведен по обе стороны российской границы. Внутри — самой властью, снаружи — мировым сообществом».

Тем не менее «электорат свободы» никуда не делся — просто попал в жернова исторического цикла (по историку Александру Янову, «реформа — политическая стагнация — контрреформа»). Следующий цикл неизбежен. Слабо прогнозируема только его цена. Например, такая, как в «Отравленных граблях»: «Украину, страны Балтии и некоторые государства Средней Азии спешно принимают в НАТО. В Черном и Каспийском морях проводятся учения войск альянса. Долги за поставленные энергоносители, на возврате которых все жестче настаивает Россия, компенсируются инвестициями Евросоюза и США, которые направляются в бывшие советские государства. На южных и западных рубежах Запад создает подушку безопасности».

Кстати, Крым «Клубом 2015» не был предсказан, хотя и был один жутковатый подсценарий. Назывался он «Мегасербия».

Для понимания природы современных российских реформ важно обратить внимание на три последние попытки: модернизацию в бытность Дмитрия Медведева президентом, подготовку программы для нового старого президента Владимира Путина в 2011–2012 годах и работу Алексея Кудрина на базе Центра стратегических разработок (ЦСР) над программой модернизации в 2016–2017 годах.

Над реформаторско-модернизационной повесткой периода правления Дмитрия Медведева (2008–2012) работал специально созданный для этого Институт современного развития (ИНСОР) под руководством Игоря Юргенса.

Одним из продуктов ИНСОРа стал документ, который, возможно, впервые за все постсоветское время пытался задать ориентиры будущего, найти в нем «якоря», артикулировать целеполагание. Доклад «Россия XXI века: образ желаемого завтра» был обнародован в начале 2010 года. В нем, в частности, констатировалось: «Мы двигались вперед, не определившись с тем, куда идем и каков он, „образ желаемого будущего“. Теперь общество, его лидеры должны сделать выбор: какими мы видим себя, свою страну, свое государство в будущем».

Контуры политико-экономических, социальных и ментальных изменений, начавшихся в 2012 году, то есть с первых же месяцев президентства Владимира Путина, были предсказаны и описаны довольно точно: «Перед нами снова угроза оказаться беспомощными свидетелями деградации великой державы. Россия не может себе позволить еще один период безвременья… Россия попала в историческую ловушку. Ей нужно совершить еще один модернизационный рывок, но сделать это предстоит в условиях, в которых слишком многое располагает к инерции и загниванию — начиная с конъюнктуры на сырьевых рынках и заканчивая настроениями в политике и уверенностью власти в своей способности управлять массовым сознанием».

Модернизационного рывка не получилось, сегодняшние события обнаружили правоту авторов доклада: «Точку невозврата страна проходит уже сейчас».

Дизайн модернизационной повестки был обрисован названиями главок: «Ценности и принципы: от ресурсной морали к этике свободы», «Политическое будущее страны: назад к Конституции», «Система управления: к дебюрократизации экономики через деэкономизацию бюрократии». Подчеркивалась и важность инновационного прорыва, но не как модернизационного фетиша, а как части общей программы, в которой реформация ценностей играла бы принципиальную роль.

Самый последний доклад ИНСОРа не был заказан высшей властью — Дмитрий Медведев терял интерес к модернизации и уже, очевидно, знал, что не пойдет на второй президентский срок: когда писался этот документ, до рокировки оставалось девять месяцев. Доклад назывался «Обретение будущего. Стратегия 2012» и был тем, что в спорте называется «фолом последней надежды» — своего рода политическим завещанием короткой эпохи медведевской модернизации, предложением власти задуматься над рисками отказа от модернизационных усилий.

Характерны в этом смысле месседжи, которые были «зашиты» в названия глав доклада: «Модернизация как проект национального спасения», «Гуманитарная составляющая модернизации как переоценка ценностей», «Политические институты. Перезапуск демократии: вперед, к Конституции», «К новой экономической модели. Частный бизнес и собственность: главные действующие лица», «Дебюрократизация экономики через деэкономизацию бюрократии» (снова!), «Социальная политика: от борьбы с бедностью к росту среднего класса», «Российский народ: обретение себя», «Региональная политика: к выравниванию развития регионов и городов через конкуренцию и диффузию инноваций», «Устойчивое развитие. Стратегия „двойного выигрыша“: от инноваций — к экологии, от экологии — к инновациям», «Оборона и безопасность: армия, полиция, спецслужбы — переход на сторону народа», «Внешняя политика: Россия в кольце друзей».

Авторы доклада призывали президента-2012 к тому, чтобы он использовал свой мандат на продолжение политики модернизации: «Будущий президент должен предложить обществу новый социальный контракт. Его главное условие: максимальное невмешательство власти в дела народа и свободное вмешательство народа в дела власти».

Власть, озабоченная будущим, вполне могла бы согласиться с этим условием, в рамках которого развитие России оказалось бы по крайней мере нормальным, без срывов в политическую, ментальную, экономическую архаику. Но отказ от модернизации, осуществленный адресатом доклада «Обретение будущего» (адресат предпочел прошлое, в котором начал искать дополнительную легитимацию собственному правлению), стал сознательным и четко артикулированным политическим решением. Выходит, правы были авторы доклада ИНСОРа, когда писали: «…выбор (для России. — А. К.) даже не между направлениями движения, а между будущим страны и его отсутствием… Мы попадаем в „другую историю“: отставание становится необратимым… У нынешней инерционной траектории будущего нет — ни „светлого“, ни хотя бы приемлемого».

«Стратегия-2020», подготовленная для Путина-2012, и ЦСРовский документ «Стратегия развития страны 2018–2024», подготовленный для Путина-2018, содержали набор разумных и достаточно мягких модернизационных мер. Один из разделов «программы Кудрина» назывался «Государство для граждан». Но государство скорее готово было существовать за счет граждан. Программы уже были не нужны: политическая власть отказалась от модели модернизации — даже авторитарной. Сюжет рубежа конца 1960-х годов повторялся почти буквально.

Остается только дождаться окончания следующего порочного круга истории и появления нового Горбачева, а потом Ельцина. Персонажи такого исторического типа пока не просматриваются. Как и нет нового Гайдара, возможного архитектора реформ.

А вот к жизни и судьбе именно Егора Тимуровича Гайдара имеет смысл присмотреться внимательнее, поскольку история российских реформ 1990-х, которые легли в основу не только рыночной экономики, но и политической демократии a la Russe, совпадает с биографией и идейной эволюцией главного российского реформатора.

Условные пять пятилеток его интеллектуальной и политической карьеры совпали с этапами осмысления, реализации и затухания реформ в России.