Аквариум

Андрей Кокоулин, 2020

В странном мире, где живет Гриб, есть Зыбь, есть "связь", есть люди, овцы и куклы. Все уверены, что это искусственный мир. Но что он представляет собой в действительности?

Глава 1

Канчак ждал у крыльца.

Сначала Гриб рассматривал его в щель между занавеской и рамой окна, потом, поскольку Канчак был повернут от дома в сторону зябкого солнца, выглянул, уже не стесняясь. Смотреть было забавно. Канчак на «связи» казался серьезней, сосредоточенней, чем всегда, стоял, руки вдоль тела, сам в струнку, с легким наклоном к солнцу. Ветер шевелил редкие светлые волосы на макушке и, казалось, сбивал в морщины узкий лоб. Сколько уж Канчаку? Старик.

— Что сидишь? — сказала Мека, поднося чайник. — Позови, пусть позавтракает.

— Он в процессе, — сказал Гриб, подставляя чашку.

Струя кипятка ударила в фарфоровые стенки. Пар острыми завитками потянулся к лицу. Гриб отстранился.

— Все равно, вдруг все уже, — сказала Мека. — Тебе жалко?

Она налила кипятку себе, определила чайник на каменную плитку и пошла в посудный закуток за чашкой для старика.

— У него всегда плохие новости, — оправдываясь, сказал Гриб.

Но сбить Меку с толку это не могло.

— Зови, — качнула головой она.

Гриб знал этот тон и не любил его. Саму Меку любил, а этот тон нет. Против него он был бессилен, мог разве что плюнуть и в молчаливом протесте уйти куда-нибудь далеко, к реке или в Зыбь. Но как уйти, не позавтракав?

— Канчак!

Гриб стукнул пальцем в стекло, привлекая внимание гостя. Старик не пошевелился. Возможно, соединение было устойчивым. Редкость в наши времена. Гриб приблизил лицо к окну.

— Канча-ак!

Старик вздрогнул. Глаза его открылись, кожа на тонкой красной шее сложилась морщинами в повороте головы.

— Гриб!

Губы Канчака растянулись в улыбку. Гриб показал старику жестом: заходи. Канчак закивал. Суетливый, тощий, он заступил на крыльцо. Ладони его то и дело обмахивали штаны. То ли избавлялись от невидимой грязи, то ли искали и не находили карманы. Штаны у Канчака были без карманов. А раньше — кто знает?

Мека открыла дверь.

— Здравствуй, Канчак.

— Здравствуйте, хозяева, — весело сказал Канчак, заходя и обегая глазами голые стены. — Вижу, живете складно.

— А ты по делу или так? — спросил Гриб.

— Ну как я без дела? Я без дела не могу. Дела только бывают большие, а бывают малые. А еще те, которым не время, и те, которые в самый раз. Также их можно определять как простые, сложные и даже составные, требующие, значит, вовлечения большого количества исполнителей. Но главная задача для человека, вроде меня, понять, какое дело какое.

Говоря это, Канчак оказался за столом напротив Гриба, овладел поставленной ему чашкой и успел раньше всех сыпнуть себе чайной травы. Густой дух поплыл по избе.

— Хорошо! — сказал Канчак, отпивая.

Гриб едва не дал ему в лоб. Из-за Меки сдержался. Все знают, что чайную траву в компании надо сыпать одновременно. Иначе для остальных чай горчить начинает и, извините, дерьмом припахивать.

Как теперь пить?

— Ой, — заметил прозрачную воду в их чашках Канчак. — Вы что, себе еще не заварили?

Гриб поиграл желваками.

— Как видишь, Канчак.

Старик улыбнулся. Зубы его были черны от напитка.

— Оно и не страшно, Гриб, — сказал он. — Можно перетерпеть. Или позже почаевничать. Тебе, может, и лучше будет.

— Почему это?

— Ну как же, как же… — Канчак стукнул себя по голове ладонью, словно взбалтывая мысли. — В трезвости тебе надо быть, в цельности ума.

— Ну-ка, дайте место, — попросила, появившись, Мека.

Гриб сдвинул чашки. В центре стола угнездилась пластинка, на которую тут же опустилась сковорода, полная шипящих неженок и тетерок. Неженки были мелкие, розоватые, тетерки топорщились черными оборками.

— И как это есть без чая? — спросил Гриб.

— Ешь, и все, — сердито сказала Мека, садясь третьим человеком.

Каждому досталась ложка-лопатка.

— Ешь, — кивнул Канчак и зачерпнул из сковороды.

Не подул, не дал неженке истечь соком, сразу сунул в рот. Зажмурился. Нижняя челюсть, неряшливо поросшая седым волосом, заходила, перемалывая пищу. Канчаку, похоже, нравилось. На халяву ведь.

Гриб поймал на ложку тетерку.

Почему вдруг она тетерка? — подумалось ему, глядя на короткий стручок, по всей длине распухающий складками. С какой жизни — тетерка? Разве это тетерку напоминает? Тетерка, она… Гриб задумался.

— Ешь, — локтем пихнула его Мека.

Сама она, как и Канчак, начала с неженки. Только дала ей припасть, подув на выступившие на кожице горячие пузырьки сока.

— И как? — спросил ее Гриб.

— Нормально, — сказала Мека.

— Не вяжет?

— Нет.

Сказала и отвернулась, чтоб не допытывался.

— Вкусно, — улыбнулся Канчак. — Мека твоя — хорошая хозяйка. Мало кто так умеет готовить. Тума вечно пережаривает, а Касе моей и до Тумы далеко. Про остальной народ даже и не спрашивай.

Гриб вздохнул и откусил тетерку.

Без чая было совсем не то. Тетерка скрипела на зубах, будто была наполнена песком. Оборки драли небо. Он с трудом ее протолкнул в горло. Казалось, проглотил камень.

— Так зачем ты пришел? — Гриб отложил ложку.

— По делу. Как иначе?

Старик поднял палец, предупреждая вопросы, и еще некоторое время лакомился со сковороды. Выбирал при этом исключительно неженки. Гриб удивлялся, куда в него только лезет. И ведь не толстеет! Одну за одной, одну за одной.

— Так вот, — Канчак насытился, выдохнул, отпил чаю и кивнул Меке, благодаря за угощение. — Дело такое. — Он склонил голову, глядя на Гриба. — Тебе, Гриб, надо сходить к Эппилю. Эппиль видел кое-что.

— Что?

— Палец.

— Палец?

— Гигантский палец, который опустился с небес и придавил ему овцу в загоне. Бедная овца даже не пискнула.

— А я тут причем? — спросил Гриб.

— Ты? А к кому мне еще идти? — в удивлении качнулся Канчак. — К Зепотру? К Юстигу? Может, к Шагаю? Они все к этому никаким боком. Какой у них интерес? Нет у них интереса. И веры нет. У других — тем более. Все своим живут, все о себе кумекают. Я подумал, для кого такое дело, и сразу понял, что для тебя.

— А у меня вера есть? — хмыкнул Гриб.

Канчак прищурился.

— Мне думается, у тебя интерес есть.

— Нету, — сказал Гриб, глядя на опустевшую на две трети сковороду. — К Вотуну иди. Вотун двумя руками ухватится.

— Пошел бы, — вздохнул гость. — Сам о нем подумал. Только к тебе пошел.

— Там сказали? — поднял глаза к потолку Гриб.

— Ну тебя! — махнул рукой Канчак. — Что оно там скажет? Стучит, стучит, а толку? Болеет Вотун, вот что. Весь зеленый, как неженка перезревшая. Нельзя к нему. Он как из окна выглянул, так я и понял, что нельзя.

— Плохо, — с сожалением сказал Гриб. — Я его навестить хотел.

— Так и навестишь, навестишь. Через дверь разве не пообщаетесь?

— Ладно, — вместе со стулом отодвинулся от стола Гриб. — Действительно, почему бы не сходить? Я пойду, Мека?

Мека была неподвижна. Тело ее в мешковатом синем платье было наклонено к сковороде, пальцы сведены в щепоть, но ложка из них уже ускользнула. Несколько секунд Гриб смотрел в белки закатившихся и глаз и на мелко подрагивающие губы. Трясся у щеки каштановый локон.

— Мека.

— Ты не трогай ее, — сказал Канчак. — Вдруг что важное?

— Откуда? — спросил Гриб, которому хотелось, стиснув зубы, обнять Меку за плечи и держать, пока она не очнется.

Только при старике это казалось глупым. Вернее, не достойным его, признаком слабости.

— Никто не знает, чем обернется «связь», — назидательно сказал Канчак. — Может и поймет она что-то о нас да мире вокруг.

— Или с ума сойдет, — с болью сказал Гриб.

— Или поймет, — упрямо возразил Канчак.

— Ты скажи ей тогда…

— Скажу, — кивнул старик. — Как не сказать. Но только, если Меку твою долго на «связи» держать не будут. Мне-то еще и на Пески надо, и к Выгребной Яме я хотел сходить. Не могу я с ней весь день сидеть.

— Хоть сколько побудь, — Гриб снял с гвоздя куртку. — Доешь вон.

Он кивнул на сковороду.

— Да знаешь, — скривился Канчак, — я тетерок-то не очень люблю, жесткие они, так, если с голодухи, в охотку.

— Ну, чай допей.

— За это не беспокойся, — сказал старик.

— Ладно.

Гриб вбил ноги в мохнатые сапоги, открыл дверь и обернулся на Меку. Левый уголок рта ее блестел слюной. Глаза были все также пусты.

Не угомонятся никак «связисты». Поймать бы хоть одного да через «связь» эту и пропустить. Мека, Мека.

— Иди уже, — сказал Канчак.

Требовательно сказал, строго. Словно он был хозяин дома, а Гриб так, нежеланный гость. Может, пока Мека на «связи» все же в лоб ему дать? — подумал Гриб. Он погрозил старику пальцем, чтоб не зазнавался, и вышел. Доски скрипнули под ногами, царапнул кожу ладони грубо отесанный столбик.

— Иди, — пробормотал Гриб.

Солнце плыло в мутном красноватом киселе.

Тоже интересный вопрос — на самом ли деле это солнце? Может кто фонариком светит. Кто-то большой, с очень большим фонариком. Утром поднимает, вечером опускает, выдержав положенное время.

А иногда, получается, тычет пальцем в овец.

Гриб спустился с крыльца. Дом стоял на взгорке. Отдельный дом с навесом под поленницу. В три стороны от него уходила плоская, поросшая колючей травой равнина, вся расчерченная тропками. Километр до Жалейки, деревушки у реки, если идти прямо, на север, полтора — до монастыря, если забирать на северо-запад, и те же полтора километра до лагеря копщиков и Выгребной Ямы, если совсем податься к западу.

Делянки фермеров, вроде Эппиля, располагались восточнее, рядом с куцым лесным островком. Там же последний раз Гриб видел табор бабы Веры, остановившийся в поисках подходящего места. Фургоны, палатки. Ну а за спиной его, на задах дома, словно выгнанные за какую-то провинность за забор, громоздились покатые безлесые холмы, поднимаясь один другого выше и переходя в зеленую Зыбь.

Это был юг.

Искусственность местности ни у кого сомнений не вызывала. Нутром помнилось, не так должно быть, не так. Но как, никто не знал. И сколько Гриб не силился вообразить себе, где он жил раньше, ничего у него не получалось.

Один Зепотр настаивал, что мир таков, каков есть, и ничего до него не было, и он естественен и отмерен людям полной мерой. «Живите в радости! — орал он на собрании. — Слушайте Глас Его! В нем ответ!».

С радостью было туго, но с тем, что ответ в «Гласе его» соглашались все. «Связь» так или иначе накрывала каждого по нескольку раз за день. Некоторых она заставала и ночью, в кровати, и тот же Зепотр настаивал, что в ночное время голос звучит отчетливей.

Гриб никогда голосов не слышал. Он слышал щелчки и гудение, изредка меняющее тон. Иногда улавливал текущую через тело вибрацию. Один раз видел странное выпуклое стекло.

Картинка держалась на внутренней стороне век долю секунды и пропала, едва за этим стеклом возникла мутная тень.

Больше ничего сеансы «связи» в его памяти не оставили. И если Бог или кто-то ему подобный разговаривал с ним, то позаботился о том, чтобы для Гриба эти беседы были покрыты мраком забвения.

Впрочем, находились люди, что слышали одно, два слова, даже обрывки речи, но сказать что-то определенное о том, что значили эти слова и речь, не могли. И язык был не знакомый, и фразы не имели в их представлении ни начала, ни конца. Гриб им, честно, завидовал. Хоть что-то определенное.

Он обнаружил, что идет в Жалейку, и взял правее. Несколько фигур, сгибаясь, копались в земле впереди. На расстеленное белое полотно то и дело отправлялись розоватые комья неженок.

Гриб приблизился.

— Доброе утро.

Фигуры разогнулись. Оказалось, что это Юстиг с женами, Зиброй и Ашей, первой и третьей. Вторая, Лимм, видимо, осталась дома.

— Здравствуй, Гриб.

Юстиг подал грязную, в земле руку. Гриб пожал. Аша улыбнулась ему. Зибра присела на край полотна.

— Как работается?

— Ничего, — ответил Юстиг.

Он был невысокий, крепкий, плотный. Заплетенные женами волосы ложились на плечи двумя черными косицами. Недавно стриженная борода торчала ершиком. Куртка и сапоги его были расшиты бисером.

— Какие новости? — спросил Гриб.

— Новости? — Юстиг переступил ногами. — Так что? Нет их. Ну, Тарье пятку зашиб. Новость? Или что ночное моление в монастыре опять прошло впустую — тоже новость? По мне, так не новость никакая.

— А Шагай свою машину…

Юстиг махнул рукой.

— Бросил уже. С новой идеей носится.

— Какой?

— Из людей ту же машину сделать.

— Как это? — удивился Гриб.

— Это не ко мне, это к Шагаю.

— Нет, это понятно. Я слышал еще, Вотун приболел.

Юстиг насупился.

— До этого придурка мне дела нет.

Он повернулся. От деревни к ним брела едва различимая фигурка. Вместе они дождались, пока фигурка превратится в Лимм, несущую на плече мешок.

— Что уселись? Работаем, работаем, — захлопал в ладоши Юстиг, обращаясь к женам. — Жрать, смотрю, любите, а работать?

Те безмолвно поднялись и внаклонку пошли над едва видимыми, прорастающими из земли неженками. Руки их ввинчивались в почву и выдергивали розовые комья. Гриб некоторое время любовался крепкими задами женщин.

— Про палец у Эппиля слышал? — спросил он.

— Слышал, — кивнул Юстиг.

Он принял от Лимм мешок, вытащил из него баклагу с водой и брикет сушеной травы, но Грибу не предложил. Не таков был Юстиг, чтобы делиться. Трава вкусно захрустела у него на зубах.

— И что думаешь? — спросил Гриб.

— Ничего, — сказал Юстиг, сворачивая пробку на баклаге. — Мне-то что? Хоть пальцы, хоть задница.

Он шумно отпил.

— А если это ответ?

Несколько секунд Юстиг смотрел на Гриба, и во взгляде его читалось размышление, всерьез это Гриб сказал или нет.

— Какой ответ, Гриб? Мы вопроса-то не слышим. Вот тебе, — он ткнул пальцем ему в плечо, — тебе понятно было хоть что-то, когда с тобой на «связь» выходили?

— Нет.

— И мне нет, — сказал Юстиг. — Я уже даже внимания не обращаю. Мычат себе и мычат. А кто мычит, даже не задумываюсь. Это Зепотр с чего-то уверен, что Бог с ним нечленораздельно, через рукав, к губам прижатый, общается. Шагай все о каком-то машинном разуме бредит. Что бы это в его понимании не означало. А я, знаешь, что для себя решил?

Он заглянул в лицо Грибу.

— Скажи.

Юстиг ощерил редкозубый рот.

— Я думаю, что все это — проявления атмосферы. Завихрения, колебания воздуха. Кто-то на том конце деревни чихнул, так чих этот на изнанку вывернулся, перенесся и в чужое ухо влетел. Все! А мы ахаем: ах-ах, с нами говорить пытаются!

— Так ведь не в ухо, — сказал Гриб.

— Все, — сердито отпихнул его Юстиг, — не морочь мне голову. В ухо, в задницу. Иди, куда шел. У меня сейчас жены разбегутся.

Жены, впрочем, разбегаться и не думали. Правда, по едва намеченным грядкам они ушли метров на сто, оставляя позади себя след из розовых клубней. Неженки, в сущности, можно было есть даже сырыми.

— Я возьму одну? — спросил Гриб.

— Жену? — развернулся потопавший было за сборщицами Юстиг.

— Неженку.

— А, понял. Бери. Вернешь потом.

— Спасибо.

Гриб выбрал клубень побольше, счистил с него землю, потер о штаны, рискуя порвать розовую кожицу. Откусил сразу много. Челюсти свело. Словно тот же Юстиг схватил их руками, не боясь ранить пальцы о зубы, и держал. Гриб, жмурясь, зажевал через силу. Зараза какая. Совсем не то, что Мекой жареная. Он с трудом проглотил неженку. Дурацкий, чуть сладковатый, достающий вкус. Остатки доедать не стал, а, размахнувшись, закинул далеко в поле. Прорастет — прорастет.

— Пока, Юс, — сказал Гриб.

Юстиг не ответил.

Жены его опять ушли вперед. Подоткнули подолы коричневых юбок, выставляя напоказ крепкие, гладкие ноги. Аша в этом смысле была очень хороша. А как двигалась! Шаг, прогиб, еще шаг, прогиб. Рука в сторону — раз! И неженка шлепается на землю.

Может, и жену попросить? Много Юстигу три жены. Или в самый раз? Прокорм сами себе добывают. Юстиг их любит время от времени. Мужик крепкий. Еще и четвертую пожелает. А я? Гриб остановился.

— Юстиг. Юс!

Многоженец не отреагировал. Ага, понял Гриб, подключился. Палец, задница, а на «связь» вышел. Вот тебе и проявления атмосферы. Кто там с какого конца кричит? А, Юстиг? Ну, пусть слушает.

Пофыркивая, Гриб дошагал до кучек камней, которые, бывало, доставали из земли вместо неженок, и вышел на тропу, сворачивающую к фермерским хозяйствам. Жалейка отвалилась за спину, а по левую руку легла излучина реки. Вода была темная, с глянцем, текла медленно.

Солнце приподнялось. Сделалось теплее. От земли вверх поплыл туман.

Гриб расстегнул верхние пуговицы. Какое-то время, идя к берегу, а затем и берегом, он думал о женах Юстига. Будет ли Мека против, если он еще одну такую приведет? В женщинах Гриб понимал мало, а уж в полученных из Зыби и подавно. Вроде и человек, и все при ней человеческое, а как оно дальше будет, не понятно.

С неделю молчат, потом говорить начинают, потом черты характера проявляются, а там и до самостоятельности — день-два. Человек, кукла — гадай.

То здесь, то там Грибу попадались незаконченные, сломанные постройки, шалашики из сухих сучьев, стенки из глины, холмики насыпанной земли и ямы, из которых добывали строительный материал.

Все это делалось стараниями тех, кто пытался выжить в одиночку, не в деревне и не в подготовленном для них жилье. То ли бунтарями, как Пайс, то ли параноиками, как Якоб. Гриб, например, в свой дом у холмов заселился не из протеста и не из соображений психической безопасности. Просто не любил многолюдье, неуютно, тесно себя чувствовал.

Он прошел мимо сложенной из глиняного кирпича узкой будки с человеческий рост и с окошком, в которое разве что можно было высунуть лишь руку. Умудрился же кто-то столько времени убить!

Река повернула, и Гриб повернул за ней. Вдалеке, в дымке проступил забор. Казалось, строй едва различимых рыжеватых воинов сомкнулся в ожидании атаки. От Жалейки за спиной остались лишь зыбкие миражи крыш.

Мысли Гриба тоже сделали изгиб. Он стал думать о Меке и Канчаке. Не уведет ли тот Меку? Зачем он ее оставил? Куда идет? Не от того же, что старик заявил, будто это дело для него, Гриба?

Опять же — попользуется Канчак Мекой, вроде никакого убытка, а обидно. Тем более, что себе спутницу напросить — пять минут понадобится, не больше. Зашел в Зыбь, взял за руку, вывел — и все, твоя.

Гриб едва не повернул обратно.

Потом поразмыслил спокойней. Надо это Канчаку — с ним ссориться? И не имел он, скорее всего, никакого желания остаться с Мекой наедине. Тем более, что Мека сама была на «связи». Какой от нее, от такой, обездвиженной, толк? Плюнул Гриб, пошел дальше. Загнал беспокойство поглубже.

Не о том, сказал он себе, не о том, Гриб, думаешь. Куда ты — как большинство? Сжились, слюбились, и ты туда же? Скоро точно, как Юстиг, гаремом обзаведешься. А у тебя ведь что? У тебя — палец. С неба. Неужто не интересно?

Гриб кивнул, соглашаясь. Интересно. Смысл бы уловить только.

Забор подрос, оформился в тесно сбитые пластины, не деревянные, не железные, не-пойми-какие. Навершия округлые, серебристые шляпки гвоздей, вбитые на уровне груди, блестели, как награды. У кого две, у кого три.

Видимо, за стойкость.

Дальше, сложенные из глины, из кирпича-сыпца, насыпанные валами, потянулись загоны. Большие и маленькие. Справа и слева. Над ними покачивались заросшие шерстью спины готовящихся к стрижке овец. Серые, белые, зеленоватые. Не спины, а будто пена поверх бассейна.

Разбросанные между загонами дома тоже казались пойманными, помещенными на равнину диковинными животными. Окна — глаза, крыльцо с навесом — морда с носом, пристройки — лапы, крыша — лоб.

— Гриб!

От ближайшего дома в длинной, навыпуск, рубахе, в шерстяной длиннополой безрукавке, в косматых шортах спешил к нему Санси. Гриб оглянулся по сторонам — укрыться было негде. Хоть к овцам ныряй.

— Привет, Санси!

— Ага. Сейчас.

Санси доковылял до Гриба и упер ладони в колени, чтобы отдышаться. Он был небрит, бородат, в нечесаных темных волосах застряли клочья овечьей шерсти. Но лицо было благостным, светлым. Безрукавка и рубаха темнели жирным соком неженок и тетерок, но Санси, похоже, было наплевать на свой вид.

— Санси, — сказал Гриб, — у тебя же две жены.

— Ага, — подтвердил фермер.

— Чего ж они не следят за тобой?

— А дуры.

— Так научи их, — сказал Гриб.

— Они ж Зыбь, чего их учить? — удивился Санси, распрямляясь. — Ты в свои холмы для чего ходишь? Зыбь учить?

Гриб вздохнул.

— Нет.

— Во-от. Но я не поэтому, Гриб. Не нужный это разговор. Вредный. Ты куда идешь?

— К Эппилю.

Санси улыбнулся.

— А мы собираемся завтра. Придешь?

— В смысле?

— Бдение ночное. Отец Зепотр очень на тебя надеется.

— Я ж уснул в прошлый раз.

— Это тогда, — Санси положил ладонь на плечо Гриба. — Сейчас другое. Новая молитва, ясные слова.

— Не ответит, — сказал Гриб.

Ласковые, добрые глаза фермера полыхнули яростью. Лицо его раздуло гримасой.

— Ты за языком следи, Гриб! — прошипел он. — Сам не веришь — молчи. Не привноси. Тебе ж лучше будет.

Санси тряхнул рукав Грибовой куртки, словно намереваясь его оторвать.

— Молчу.

— Да.

Мгновение Санси смотрел под ноги, потом вздрогнул, сморщился на долю секунды и опять стал добродушным, доброжелательным фермером-заводчиком овец.

— Завтра, в ночь, мы хором читаем новые молитвы. Время завтра особое, отец Зепотр уверен, что должен быть ответ.

— Какой?

— Голос, — сказал Санси, разглаживая Грибу захватанный рукав. — Чем больше людей хором читают молитву, тем явственней проявление Его. Ты не знал?

— Нет, — сказал Гриб. — Что-то было?

Санси улыбнулся.

— Приходи, увидишь.

— В монастырь?

— Ага, там читаем.

— Я подумаю, — сказал Гриб. — Мне сначала к Эппилю сходить надо.

— А что у него? — спросил Санси. — Я что-то не слышал ничего. Помяни меня, он уж весть от Бога получит в последнюю очередь.

— Палец у него.

— Чего?

— Палец. С неба. Овцу раздавил.

Санси наклонил голову. Космы закрыли ему один глаз.

— Ты, Гриб, с ума сошел?

Гриб пожал плечами.

— Мне Канчак рассказал. Он, как ты знаешь, всех с утра обходит. Или мимо тебя прошел?

— Так спал я с ночи-то. С бдения. Может он и стучал, да я женам наказал, чтоб не будили. Я с ними строго…

— Значит, не видел ничего?

— Не может у него быть палец, — уверенно сказал Санси. — Не верит он. В Зыби насиделся, она ему весь мозг и выела. Теперь мерещится всякое. У него и овцы, скажу тебе, с неделю назад летали.

— Овцы?

— Ага, — кивнул Санси, — поднимались над загонами и делали круги. Видимо, на пердячем газе. Только мои овцы почему-то к такому не способны. Как думаешь, почему? С виду такие же, как у Эппиля.

— Вот я и хочу разобраться, — сказал Гриб.

— Это, конечно, пожалуйста, — сказал Санси. — Но я бы Эппилю и на шкурку от неженки не доверял. В Зыби он сидит часто.

Гриб посмотрел на мутное солнце.

— Ладно, пойду я.

— Иди. И я пойду.

Они разошлись. Санси двинулся к загону, приговаривая: «Кто тут? Кто тут у нас в загончике? Кто пыхтит, кто таращится? А ну-ка бочком, бочком, Санси вас погладит, потреплет, как вы любите». Гриб же направился к низкому серому домику с нахлобученной набекрень крышей напрямик, через грядки, заросшие темно-зеленой травой, огибая редуты в большинстве своем пустых загонов.

Фермерами уже давно числились всего четыре человека. Санси, Ким, Хорот и Эппиль. Домов имелся десяток. А загонов было, наверное, штук тридцать. Для кого и для чего их было настроено, поставлено столько, спросить было некого. Можно в Зыбь покричать, можно на «связь» понадеяться. Только с ответом, уж извините.

Гриб, проходя, похлопал ладонью по земляной стенке одного из загонов. Тоже что ли фермерством заняться? Глядишь, тоже овцы залетают.

На пердячем газе.

В доме Эппиля пахло кисло, всюду лежала шерсть, на полу — сухая, светлая, в больших корытах — мокрая, зеленоватая, длинные золотящиеся лоскуты висели на веревках. Ни самого Эппиля, ни жены его внутри не было. На столе Гриб нашел чашку с остывшим чаем и без зазрения совести отпил, наконец убивая во рту мерзкий вяжущий привкус сырой неженки. А нечего оставлять без присмотра!

Эппиля он обнаружил за домом, среди грядок. Фермер дергал наросшую траву из земли и тут же складывал ее сушиться. Жена, низенькая, смуглая, плосколицая, наблюдала. Стоило признать, вкус у Эппиля к женщинам был своеобразный. А может он не задумывался об их внешности и просто брал из Зыби, что всплывало.

— Привет, — сказал Гриб.

— О, привет! — Эппиль распрямился.

Он отряхнул руку, подал бугристую ладонь. Гриб пожал. Эппиль, прижав палец к ноздре, высморкался в землю.

— А где Вотун? — спросил он. — Я думал, Вотун придет.

Лицо у Эппиля было мясистое, нарезанное морщинами где вдоль, где поперек. Волос на голове сохранилось мало, фермер зачесывал их слева направо, и они лежали на черепе жидкой рыжеватой порослью, как побитые ветром, больные посевы.

— Вотун заболел, — сказал Гриб.

Эппиль покивал.

— А ты вместо него.

— Да.

Фермер поддернул лямки, на которых держались его свободного кроя штаны, посмотрел на Гриба и развернулся.

— Что ж, пойдем, — бросил он через плечо.

Как большинство крупных, в теле, мужчин шагал он тяжело, оставляя после себя глубокие отпечатки голых ступней. Жена его засеменила за ним. Вот она была воздушная женщина, и ноги ее почти не тревожили земли.

— Сюда, — сказал Эппиль.

Через грядки он свернул к земляному загону метрах в пятидесяти от дома. По периметру загона, окантовкой, шел ряд кирпичей, положенный то ли для красоты, то ли для высоты стенок.

— Здесь было три овцы, — Эппиль пошел вдоль загона, — двух я потом вывел. Вот через эти ворота, — он показал на жестяные листы, составляющие створки и потопал дальше.

— Надо внутрь, — сказал Гриб.

— Сейчас.

Они сделали поворот, и Эппиль встал, как вкопанный. За ним остановилась его жена, но благоразумно отступила в сторону, дав Грибу приблизиться.

— Вот, смотри, — сказал Эппиль.

Гриб шагнул вперед. Угла земляного загона, высотой Грибу где-то по шею, не существовало. Вместо него имелась вдавлина сантиметров тридцать глубиной. След от пальца, если это действительно был след от пальца, получался гигантским. Вернее, сам палец получался гигантским. Метров пять в диаметре.

— Овца там, дальше, — сказал Эппиль.

Гриб подошел к обвалившейся комьями стенке. В загоне, густо усеянном зеленым горохом овечьих катышков, след от пальца имел закономерное продолжение. Овца или, скорее, то, что от нее осталось, поместилось во вдавлине целиком. Животное было расплющено, бурая кровь и внутренности вытекли, вывалились из треснувшей, бочкообразной туши. Человеку такое сделать было невозможно. С мертвой головы, ушедшей в землю по ноздри, прямо на Гриба взирали остекленевшие, мутные глаза.

— Ну, как? — спросил Эппиль, когда Гриб отвернулся.

— Палец?

— Палец.

Фермер в воздухе показал, как палец падал.

— И ты видел? — спросил Гриб.

— Не когда падал, когда поднимался, — сказал Эппиль. — Небо светилось ярко. Свет в окно. Проснулся, увидел.

— Палец или руку?

— Палец.

— А жена?

— Она новенькая, еще не соображает.

Они вернулись к дому и сели за узкий стол во дворе.

— Вея, чай, — распорядился Эппиль.

Жена поклонилась и юркнула в дом.

— Есть соображения, что это было? — спросил, помолчав, Гриб.

— Ты записывать будешь?

— Запомню.

Эппиль поскреб щеку. Кожа сминалась под ладонью в бугры и провалы. Гриб боялся, что она прорвется, и наружу вылезут мышечные волокна.

— Вотун бы записал, — сказал фермер.

— Я ему перескажу.

— Значит, скажи про палец.

— Я в более общем смысле.

— В смысле, чей это палец? — спросил Эппиль.

Гриб кивнул.

— Да, что ты об этом думаешь?

Эппиль качнулся на скамейке.

— Тут и думать нечего. Это палец высшего существа.

— Бога?

— В этом я не уверен.

— Для дьявола, согласись, мелковато.

— А для Бога?

Вернулась жена Эппиля, неся чашки с горячим чаем. Первую она поставила перед мужем, вторую — перед его гостем. Чай пах чаем, чуть островато, но вполне приятно.

— Хорошо, — сказал Гриб, отпив маленький глоток, — а не было ли это природным явлением? Смерчем? Молнией?

— Травы еще принеси, — распорядился Эппиль и замотал на Грибовы слова головой. — Что я, молнию от пальца не отличу? Руки не видел, но уж палец-то, вторую и третью его фаланги наблюдал, как тебя.

— То есть, ты вышел из дома…

— А ты б не вышел? — фыркнул фермер.

— Не знаю, — сказал Гриб. — Страшновато, когда твоим участком начинают интересоваться не твоего калибра существа.

— Не вижу ничего страшного. Вышел, посмотрел, плюнул в сердцах.

Вея, появившись, положила на стол пучок свежей травы. Улыбка у нее была еще неумелая, губы выворачивались до розовых десен.

— Почему? — спросил Гриб.

— Почему плюнул?

— Нет, почему не страшно?

— Ты бери, бери. Как черемша, — кивнул на траву Эппиль и сам выдернул крупный ломкий стебель. — Страшно, когда страх есть. У меня его нет. Вот овцу жалко было.

— Просто… если это было на самом деле…

Фермер прекратил жевать.

— Ты сомневаешься?

— Пока да.

— Ну, это твое дело. Мое дело — рассказать. Я палец видел.

Вея села на скамейку рядом с мужем и тоже сунула в рот стебель.

— А ты, — наклонился к ней Гриб, — ты палец видела?

Вея смотрела на него лучистыми глазами. Понимания в глазах не было ни на грамм. Вместо ответа женщина протянула Грибу свою травинку.

— Я же тебе говорю, — обнял, прижал к себе жующую жену Эппиль, — глупая она еще. Неделю назад взял.

— А старая?

— Тебе какая радость? В Зыбь отвел. Надоела, больно умная стала. Только у меня разговор короткий. Выпендриваешься — прощай.

Да, подумал Гриб, есть такая практика, чуть что — сразу в Зыбь. Был человек — нет человека. Он так не смог бы. Даже когда он был очень сердит на Меку, он шел к Зыби сам. Один. Как к берегу реки, к зеркалу, к самому себе.

— Тогда у меня вопрос, — сказал Гриб, качнувшись. — Элементарное соображение. Зачем обладателю, как ты говоришь, пальца понадобилась вдруг твоя овца? Это какая-то особенная овца?

— Да нет, — сказал Эппиль. — Обычная.

— Тогда почему он ее раздавил? — продолжил отстраненно размышлять Гриб. — Она была опасна? Или потенциально опасна? Сам понимаешь, пальцы без причины с неба на овец не падают. Первый случай, если не ошибаюсь. Тогда получается, чем-то она обладателю пальца очень не понравилась. Но чем? Какой у него был мотив для того, чтобы расправиться с твоей овцой, Эппиль?

Фермер ткнул пальцем в небо, чуть ли не в мутное красное солнце, похожее на воспаленный глаз.

— Это все к нему, к высшему существу. Я его мотивов не знаю.

— Но, получается, даже твоя жена подтвердить твои слова не в состоянии.

Эппиль привстал. Столешница даже скрипнула под его ладонями, когда он в нее уперся и навис над собеседником.

— Вижу, ты мне не веришь, Гриб. Но что ты скажешь насчет загона? Я его выломал? А насчет овцы? Это я ее что ли распотрошил — ноги в стороны, кишки наружу? А выемка? Это я ее подкапывал, чтобы она выглядела, как след пальца?

— Нет, здесь ты прав, — сказал Гриб.

— Именно.

Сердито посопев, Эппиль сел на место.

— Что-то странное имело место, — сказал Гриб, взяв паузу. — Но что? Действительно ли палец, а не, скажем, атмосферный столб? И какой это несло смысл, если, по-твоему, имело место вмешательство высшего существа? Может, это знак был тебе, Эппиль?

— Какой знак?

— Не знаю. Что, если палец в тебя метил?

Несколько секунд Эппиль катал глоток чая во рту и буравил Гриба задумчивым взглядом.

— Нет, не Вотун ты, — с огорчением сказал он. — Я-то пальцу зачем?

— А зачем тогда овца?

— Затем, что она лежит там, а я с тобой здесь лясы точу! Был бы я нужен пальцу, он бы, наверное, не отступился.

— Овца, — произнесла вдруг Вея.

— Во! — Эппиль громко чмокнул жену в щеку. — Заговорила! То свистела-попискивала, а тут целым словом разродилась. Тоже скажешь, что и здесь без умысла не обошлось? Может, это тебе знак, Гриб?

— Не уверен.

— А ты подумай, — фермер поднялся. — Я траву дергать пошел. Вея!

Жена Эппиля широко улыбнулась Грибу и, легко перескочив скамейку, отправилась за мужем к грядкам.

— Понятно, что ничего не понятно, — сказал Гриб, оставшись один.

Несколько секунд он сидел неподвижно, глядя на черное варево в чашке, потом допил чай и закусил его травой. Как учил Вотун, он мысленно стал разбирать происшествие на составные части. Где: ферма Эппиля, загон около дома. Что: гибель овцы в результате необъяснимого случая. Свидетели: Эппиль, возможно, его жена. Иных свидетелей нет. Ночь. Фермы отстоят далеко друг от друга. Свидетельство: свечение, палец с неба, гибель овцы посредством действия гигантского пальца.

Гриб сдавил виски ладонями.

Господи, подумал он, какой ерундой я занимаюсь! Зачем? Для чего? Чтобы потом вызвать виновника в суд? Его скрючило от стыда, от собственной глупости, от того, что осмысленней, наверное, выглядела та узкая будка с узким окошком, что встретилась ему по пути. По крайней мере, она была результатом созидательного труда. Гриб ткнулся лбом в столешницу, сплющил нос. Изо рта его вырвался всхлип.

— Я ничего не могу, — прошептал он, закрыв глаза.

— Овца, — раздалось где-то за домом.

Одного этого хватило, чтобы Гриб, вздрогнув внутри, подобрался, выпрямился и вытер губы, уже пустившие слюну. Что-то он не вовремя…

— Ах, ты моя славная, — говорил невидимый Эппиль невидимой жене.

— Овца!

Счастливый человек!

Гриб подышал. Ладно. На чем мы остановились? Осмотр: мертвая овца лежит в выемке, образованной давлением предмета (пальца) на почву. Угол у загона отсутствует. Стенки рядом обвалились. Сама овца явно испытала определенное воздействие, послужившее, как кажется, причиной ее смерти. Ре…

Гриб обнаружил, что не помнит, как выглядела овца, и, поднявшись, снова пошел к загону. В этот раз он двинулся не через грядки, а в обход, чтобы не мозолить глаза Эппилю. Фермер с женой дергают траву, и это прекрасно. Пусть дергают. Травы много. Он не в претензии. Ну и, глядишь, второе слово будет: «Трава».

Стенки вдавлины, хоть и были пологи, все равно уже частично осыпались, подравнялись. Гриб присел на самом краю.

Итак. Ребра овцы прорвали мышцы и кожу на голых белых боках, видимо, попросту лопнув от давления. Кости и сколы — желтоватые, мозговое вещество внутри — темное. В разрывы, случившиеся от лопнувших костей, шкуры, вытекли кровь и внутренности. Остатки крови на теле — бурые, на земле цвет определить невозможно. Внутренности сизые и зеленые, уже высохшие, сереющие по мере отмирания тканей.

Кстати… Гриб привстал, охватывая выемку взглядом. Папиллярных линий не отпечаталось. То есть, если и был палец, то не вполне человеческий. Или же высшее существо предпочло расправиться с овцой в перчатке. Ага, чтоб никто не догадался, чьего пальца дело. Дальше… Он снова склонился к овце, опираясь на колено. Передняя левая нога однозначно сломана, задняя левая выглядит целой. Передняя правая полностью ушла в почву. Шерсть, наросшая на спине, легла блином.

Гриб чуть сместился, чтобы разглядеть утопленную у правой конечности голову. Видимых повреждений он не обнаружил, но рот овцы, понятно, был набит землей. Мертвые глаза равнодушно взирали на исследователя-добровольца.

Гриб вдруг задумался, а почему овца — это овца? Толстое существо на тонких ножках с густо покрывающей спину шерстью, вырастающей на метр-полтора в высоту, нисколько не походило на тех овец, что он помнил. То есть, сходство имелось, но очень отдаленное. Карикатурное. Как с детского рисунка.

А щекастая треугольная морда с дырками ноздрей и круглыми, далеко расположенными друг от друга глазами и вовсе не казалась овечьей. Нет, настоящая овца другая… у настоящей овцы…

Гриб попытался вспомнить и не смог.

В голове помелькали обрывки, как брызги, как конфетти, как выхваченные слабым светом из темноты разрозненные детали, то странный глаз, с горизонтальным протяженным зрачком, то узкий белый лоб, то смутный, вытянутый профиль в опушке шерстяных колечек. Затем все прекратилось.

А мгновением позже случился сеанс.

Гриб до сих пор затруднялся для себя определить, включение это или выключение. Старается кто-то передать ему полезную информацию или ставит по плану на профилактику, проверяет узлы, соединения, смыслы. Просто стало темно.

Крохотным кусочком сознания ему удалось зафиксировать свое состояние. Кто он, где он. Руки. Ноги. Пошевелиться Гриб не мог. Зато чувствовал стесненность, скованность, какую-то мешающие, заползшие глубоко в горло пальцы. Чужие пальцы. Огрызки мыслей, что так или иначе возникали в нем, были полны боли и удивления. Как… ай… что… не…

В Грибе щелкнуло. Завибрировала макушка, и от нее в череп потекло электричество. В ушах появился шум. Волосы на голове зашуршали. Мозг словно хрустнул, но не сломался. Гриб услышал внутри себя осторожное, деликатное гудение, которое, как при настройке прибора, становилось то громче, то тише, тело стало казаться цельнометаллическим, зубы заерзали в деснах, а от копчика пошло тепло. Оно поползло вдоль позвоночника, пока в какой-то момент не стало невыносимым.

Тут бы и закричать, но как? Откуда-то возникло понимание, что таким образом и происходит нагрев заключенного в цепь проводника.

Потом Гриб лишился сознания.

Голоса на «связи» все всегда слышали именно тогда, в самом конце сеанса.

Вотун говорил, что в этом нет ничего удивительного. Напряжение выкручивали в ноль, и остаточные токи формировали в голове звуковые артефакты. Кому-то чудились слова, кому-то — отдельные звуки, восклицания, кто-то, как Зепотр однажды, улавливал, что ему делать и как поступить.

Только Гриб снова остался глух. Темнота отодвинулась, расслоилась в туман, попрощалась щелчками и свистом, но не голосом. Тварь. Под веками сверкнуло зеленью толстое, словно заиндевевшее стекло. Хлоп! — и Гриб очнулся с мертвой овцой в обнимку. Выход из сеанса у него всегда происходил резко, одномоментно. Тот же Канчак, например, мог еще минут пять или десять стоять, как в ступоре, перекатывая ощущения в голове. Гриб — нет.

Он выдохнул спертый, скопившийся в легких воздух, оттолкнулся от овцы, встал и отряхнул о штаны ладони, которые были в земле и в слизи, словно он во время сеанса копался у бедного животного во внутренностях.

— Кончилось? — спросил кто-то сзади.

— Да, — хрипло сказал Гриб.

Он как-то постарался понять природу «связи», но скоро пришел к выводу, что его разуму это недоступно. Также недоступна пониманию была Зыбь. Сколько не смотришь в нее, сколько не провоцируешь, все впустую.

— Закуси сразу.

Эппиль подал ему пучок травы. Гриб механически сунул его в рот. Травяной сок защипал язык. В голове прояснилось. Гриб еще раз отряхнул руки. Редко когда «связь» срабатывала так, что человека водило по местности слепой куклой. С ним, получается, такое только что произошло.

— К овце я сам? — спросил он.

— Вроде бы, — сказал Эппиль. — Я пришел, ты уж вокруг нее ползаешь. Но ты не долго ползал, притих.

— Я что-нибудь…

— Нет, сопел только.

— Это «связь».

— Да я понял, когда ты не отозвался.

— Я…

Гриб умолк — ему показалось, что под космами спадающей шерсти землю бороздят несколько пересекающихся линий.

Странно.

— Эппиль, — он наклонился и с трудом завернул длинные космы, открывая рисунок свету, — ты утром такое видел?

Фермер крякнул. Лицо его словно бы спряталось среди морщин, а рыжеватые волосы слезли на лоб.

— Нет, это, похоже, ты постарался. Я все хорошо осмотрел. Не было.

— Не было, — повторил за Эппилем Гриб.

Рисунок представлял собой две прямые, тщащиеся быть параллельными, достаточно глубоко прорытые в земле, каждая длиной сантиметров тридцать, но одна чуть короче другой. Гриб не знал, важно ли то, что одна короче, но на всякий случай отметил в памяти. Поперек этих прямых были нанесены шесть палочек-отрезков в семь-восемь сантиметров длиной. Их, видимо, Гриб в сеансе прочертил ребром ладони.

— Похоже на забор, — сказал Эппиль.

Гриб кивнул. Его еще покачивало. Затылок зудел.

— Или на лестницу, — сказал он.

— И к чему это?

— Не знаю.

— Нет, ты не Вотун, — скривился фермер. — Завтра я овцу в Зыбь снесу. Ты все посмотрел, что надо?

— Да, — ответил Гриб.

Ему казалось, в макушке у него все еще искрит контакт.