Аквариум

Андрей Кокоулин, 2020

В странном мире, где живет Гриб, есть Зыбь, есть "связь", есть люди, овцы и куклы. Все уверены, что это искусственный мир. Но что он представляет собой в действительности?

Глава 2

Жалейка была заставлена домами беспорядочно, без какого-либо плана и разумения. Вотун, правда, подозревал, что это не совсем так, но для подтверждения его теории необходимо было взглянуть на деревню с высоты метров этак пятнадцати. А лучше — двадцати. Гриб предлагал установить шест на крыше. Вотун сказал, что не самоубийца изображать попугая на жердочке.

Кто такой попугай, так и осталось не выясненным.

Всего домов в деревне было тридцать четыре вместе осыпавшейся до второго этажа башней непонятного назначения. Ее считали то силосной, то водонапорной, то просто смотровой. Жителей, без тех, кого люди брали себе из Зыби, было всего пятнадцать. И это расхождение в доступном жилье и малом числе претендентов на него иногда занимало мысли Гриба, как хитроумная задача с ускользающим все время решением.

Казалось бы: тридцать четыре… хорошо, тридцать три дома. По округе раскидано еще около двадцати. То есть, десять фермерских и девять одиноко стоящих избушек. Итого пятьдесят два жилых дома. Может, где-то и затесалось еще одно-два строения, но для подсчетов это было не так уж важно. Пятьдесят два. Плюс монастырь с полуразрушенной часовней и жилым корпусом как минимум на два десятка монахов. Даже если брать монастырь за единицу, получается пятьдесят три здания. Пусть так.

Теперь люди. В Жалейке — пятнадцать человек. Фермеров — четверо. В округе обитают еще пятеро вместе с Грибом, Пайсом и Якобом. Ну и в монастыре до последнего времени постоянно находились шесть человек с Зепотром во главе. В общем и целом — тридцать один житель.

А домов — пятьдесят три. Ничего не смущает, нет? Или все-таки видится диспропорция? Ведь если задуматься, то напрашиваются два соображения. Первое: эти два десятка недостающих человек куда-то подевались, умерли, растворились в Зыби. И второе: эти два десятка в будущем еще могут объявиться и занять пустующую жилплощадь. Было, конечно, и третье соображение: количество домов и людей никак между собой не связано.

Но об этом Гриб думать не хотел. Он предпочитал усматривать некую, пусть и зыбкую логику в окружающем его пространстве, чем не видеть никакой. И вообще Гриб полагал, что тот, чьими усилиями все они оказались в подобном месте, не руководствовался одной лишь своей прихотью. В его действиях наверняка имелись смысл и конечная цель. Как в том же пальце, раздавившем овцу.

Об овце и пальце Гриб и размышлял всю дорогу до деревни. И чем дольше он размышлял, тем к все более странным выводам приходил. Выемка, появившаяся вместо угловых стенок загона, без сомнения была искусственного происхождения. Эппиль или же, скажем, Санси, решивший подшутить над Эппилем, какой-нибудь таз таких размеров, пожалуй, и могли соорудить, но их никак нельзя было заподозрить в том, что под такое дело они станут убивать овцу. Кроме того, само действие выглядело глупо и не несло никаких выгод. Потом — таз…

Хорошо, согласился с самим собой Гриб, таз можно из Зыби в течение пяти минут вытянуть, но его ведь еще надо притащить, установить, чем-то наполнить, чтобы под тяжестью груза сформировался отпечаток.

Будет этим заниматься Эппиль? А Санси?

Нет, люди к этому явно были не причастны. Но и в то, что тот, кто за ними наблюдал, включал и выключал «связь», вдруг без всякой причины сунул к ним пальцы, Гриб не верил. Значит, что? Значит, дело в овце. Ведь именно она стала целью. Эх, надо было бы расспросить Эппиля, как он эту овцу получил. Хотя, наверное, Эппиль о том, что овца эта необычная, сам сказал бы.

Жалейку ничто не огораживало. С восточной стороны имелись, конечно, какие-то попытки сооружения забора, но выглядели они очень неумело — две-три штакетины и длинный, метров в двадцать, пропуск, проходи, кто хочешь, затем опять — две-три штакетины. Как зубы в старческом рту.

Вокруг домов ограды тоже не практиковались. Несколько узких грядок, и вот уже нахоженная тропка в обход.

Окраинные избы большей частью пустовали. В Жалейке предпочитали селиться тесно и ближе к центру, который знаменовали башня, колодец и вытоптанная площадка размером метров сорок на тридцать. Вокруг нее криво-косо стояло пять домов, во втором дырявом оцеплении отметились еще восемь. Вот в них, собственно, почти вся Жалейка и жила. Вне этого конгломерата, даже не прилепившись к нему, поселились только Савой и Вотун.

Дом Савой был самым западным. Дом Вотуна стоял на северной стороне деревни.

Солнце вылезло в зенит, красноватые тени от предметов съежились, подобрались, загустели. Макушку Грибу начало припекать. Голова под приложенной ладонью казалась горячей. Обойдя пустой дом, Гриб наткнулся на мужичка, упорно рыхлящего пальцами бесхозную грядку. Мужичок был в штанах и майке, мускулистый, незнакомый. Казалось бы, встретить в их палестинах незнакомца почти невозможно, но, что мужчины, что женщины, все без разбора наведывались в Зыбь, выводя из нее себе мужей и жен. И мужичок был явно новенький, зеленоватый. Увидев Гриба, он прекратил свое занятие, выпрямился, заулыбался и мелко закивал.

— Ты чей? — спросил его Гриб.

— Свой, — ответил мужичок.

— Как свой? — удивился Гриб.

— Свой, — повторил мужичок и показал куда-то на запад.

— Ах, Савой! — догадался Гриб. — А чего это она сюда тебя отпустила?

— Кыпа.

— Чего?

— Кыпа, — показал на грядку мужичок и заулыбался.

— Ну, копай, копай, — сказал Гриб. — Привет передавай хозяйке. Может, зайду к ней когда.

— Пык.

Мужичок присел и с сосредоточенным лицом вновь принялся ковырять землю. О Грибе он уже позабыл.

То, что Савой завела себе новое существо, было новостью. Имелся у нее Павл, угрюмый, молчаливый мужик из Зыби, который больше походил на телохранителя, чем на мужа, потому что следовал повсюду за ней по пятам, и вроде бы хватало ей. Но нет, видимо, перестало хватать. Поветрие что ли какое? Эппиль новую жену завел, Савой вот со своей стороны отметилась. Интересно, она Павла также в утиль сдала, как Эппиль, или оставила?

Гриб фыркнул. Нет, он Меку ни на кого менять не собирается. Сам из Зыби вывел, значит, такую и хотел. Хотя, конечно, характер у нее испортился. Зато и в постели какая-то страсть что ли появилась.

Гриб взял восточнее, шагая по тропкам между домами и грядками. Где-то уже трава поднялась едва ли не по плечи, где-то неженка выпирала размером с два кулака. Стоило ему подойти к жилым домам, Гриба тут же окликнули.

— Эй, Гриб! Привет!

Остроносый, кадыкастый Сильм выглядывал из ближнего окна. Был он болезненно худ, мосласт, с бледного лица без всякого выражения смотрели светлые глаза. Голые руки свешивались с подоконника.

— Привет, — отозвался Гриб.

— Повеселиться хочешь? — спросил Сильм.

— В смысле?

Сильм качнул головой в глубину дома.

— У меня тут четыре жены. Все хотят. Можем устроить групповушку. Честное слово, достало их в одиночку трахать.

— У меня дела, — сказал Гриб.

— Какие здесь могут быть дела? — развел руками Сильм. — Здесь какое дело не придумай, все осточертеет.

— Мне к Вотуну надо.

— Так Вотун же заболел.

— Я знаю, — сказал Гриб.

— А-а, — протянул, сморщившись, Сильм, — вы же эти, искатели смысла. Вы друг другу мозги трахаете. И как, много смысла натрахали?

— Пока нет.

— Я вот тоже ничего не слышу, — почесав в подмышке, сказал Сильм. — Но, знаешь, я как-то попробовал на «связи», ну, в секундные доли просветления, о чем-то там спрашивать. Типа, кто ты? Что тебе надо? Вот прям по Вотуну, который этот опросник придумал. Что ты с нами делаешь?

Он умолк, глядя на Гриба.

— И что? — спросил тот.

Сильм улыбнулся.

— Я услышал ответ, — значительно сказал он.

— Какой же? — прищурился Гриб.

— Он был… — Сильм сделал паузу. — Он сказал… Забей! — выкрикнул он. — Забей! Иди нахрен!

И, захохотав, пропал из окна.

— Девочки! — донеслось из дома. — Я снова в боевом состоянии!

— Придурок, — прошептал Гриб, отходя.

Жилище Вотуна могло похвастаться вкопанным у крыльца столбом с многочисленными затесами (Вотун считал дни) и выкрашенными синей краской наличниками. Во всяком случае, с другими избами и захочешь — не спутаешь. Не выясненным, впрочем, оставалось следующее: сам Вотун красил наличники, выпросив эмали у Зыби, или просто занял уже такой дом?

Грядок Вотун не держал, и то, что наросло у него на земле перед домом и дальше, было совершеннейшим дичком: и трава, и неженки, и — неожиданно — редкие кустики альбики. Гриб не удержался и сорвал несколько ягод с куста.

Кислые-е! Он припрятал пяток в нагрудном кармашке для Меки. Надо будет порадовать. У него даже правый глаз зажмурился от какой-то нереальной кислоты.

Дверь в дом была заперта.

— Вотун! Вотун! — Гриб стукнул в крепкие доски.

Ответа не было. Как бы не помер искатель смысла.

— Вотун! Это Гриб!

Гриб стукнул еще раз и, приподнявшись, заглянул в высокое окно. Ни черта видно не было. Свет. Пыль. Серая стена с проемом напротив. Может, Вотун как раз на «связи». Чего тогда звать? Хотя больному, наверное, сеанс сейчас вообще не в жилу. Лежит Вотун, весь зеленый из себя, каменеет, а в него то ли вливают, то ли откачивают. Тоже пытаются достучаться, если поразмыслить.

Гриб, помедлив, сел на ступеньку крыльца. Ладно, ждем минут десять-пятнадцать. Больше ни один сеанс не длится. Он задумался, а что потом, если Вотун не объявится на повторный стук? Придется бить стекло, лезть внутрь. Вроде и не принято здесь помирать, а, глядишь, все в первый раз случается.

И пальцы на овец однажды падают.

Пересчитав зарубки на видимой ему стороне столба (двадцать девять), Гриб уже поднялся постучать еще, как окно, в которое он заглядывал, хлопнуло створкой.

— Кто тут?

Голос у Вотуна был слабый и сиплый, посвистывал. Выглядел Вотун тоже так себе. Зелень на впалых щеках, зелень на лбу, зелень текла из носа, копилась над верхней губой зелеными усами. Кажется, темные волосы тоже нет-нет и отливали зеленым.

Гриб сделал шаг от крыльца.

— Это я, Гриб.

Вотун приоткрыл заплывшие глаза.

— А-а, приветствую, Гриб, — сказал он и с шумом шмыгнул носом, закрыв лицо ладонью. — Неприятность со мной, видишь, приключилась.

— Вижу, — сказал Гриб.

— Ты, в общем, не подходи.

— Не подхожу.

— Ага, есть предположения, что болезнь может быть заразна.

Вотун согнулся, выпав из поля зрения, и высморкался. Когда он возник вновь, зелени на его лице только прибавилось.

— Это от чего? — спросил Гриб.

— Думаю, от альбики, — сказал Вотун.

— От а…

Гриб хватанул воздух ртом, а Вотун разразился скрипучим, с перебулькиваниями, смехом.

— Что, сожрал несколько ягод? — спросил он. — Не бойся, шучу я. Все, понимаешь, угоститься лезут. Не от альбики, неженка мне попалась, видимо, перезревшая. Я, дурак, бухнул старые запасы, не глядя, на сковороду.

— Понятно.

— Погоди, — сказал Вотун, — сейчас за записями схожу. Ты же не просто так пришел?

— Нет.

— Я так и подумал.

Сморкаясь и кряхтя, Вотун скрылся, и прежде, чем он появился вновь, Гриб успел прикатить себе чурбачок и поставить его почти под самым окном.

— Все, готов писать, — обозначая себя, Вотун стукнул костяшками пальцев по подоконнику.

Гриб поднял голову.

— Слушай, Вотун, — сказал он, — почему ты себе жену не заведешь?

Вотун сердито фыркнул.

— Это твое дело?

— Нет, просто интересно. Она бы хоть ухаживала за тобой.

— Я сам могу…

Вотун оглушительно чихнул, и крошечные зеленые капли испятнали стекло.

— И готовила бы тебе она, — продолжил Гриб.

— И любила бы, — отозвался Вотун. — И задницу вытирала.

— И это тоже, — кивнул Гриб.

— То есть, ты готов вверить свою жизнь непонятному существу из Зыби? — оттолкнув створку, внезапно свесился Вотун.

Гриб подавил в себе желание отклониться. Зелень из Вотунова носа ниткой потянулась вниз, грозя зацепить штанину.

— Я уже вверил, — сказал Гриб, глядя больному в глаза. — У меня — Мека.

— Да, я помню.

Вотун, сморщив лицо и растеряв запал, утянулся обратно.

— А я вот не могу представить, что рядом, в одной постели со мной будет лежать… нечто, — сказал он, словно удивляясь, как кто-то находит это приемлемым. — Кукла. Почти человек. Но не человек.

— Их тоже дергают на «связь», — сказал Гриб.

— И это делает их людьми?

— Возможно, тот, кто заведует «связью», не видит разницы.

— Но я-то вижу, — сказал Вотун. — И давай пока опустим это. Я и так неважно себя чувствую. Что у тебя за новости?

Гриб выпрямился.

— Утром пришел Канчак…

Что умеет Вотун, так это слушать, не перебивая. Он не шмыгал, не чихал, не сморкался, не отпускал реплики и ничего не уточнял, только изредка втягивал сопли в нос да прижимал к зеленым губам рукав потрепанной рубахи. Терпел. Грифель поскрипывал по бумаге, запечатлевая слова.

Гриб обстоятельно рассказал о случае с овцой, о выемке, о стенках загона, о самой овце. Как она лежала, как глубоко была утоплена морда, о своих впечатлениях и выводах. Добавил, что Эппиль внушает ему доверие, но между тем, что видел Эппиль, и тем, что было на самом деле, возможно, имеются большие расхождения.

Когда он иссяк, Вотун встал и беззвучно пропал в глубине дома. Гриб, как завороженный, смотрел на каплю, прочертившую зеленый след и готовящуюся соскользнуть с подоконника на землю. Что-то совсем Вотун, что-то совсем, шелестело в его голове. Надо же, неженки до соплей обожраться.

— Прости, — вывел его из ступора голос Вотуна.

— Да?

— Я все записал. Ты хочешь выслушать мои соображения?

Гриб кивнул.

— Ой, постой, — сказал он, вспомнив, — еще новость. Зепотр новую молитву составил, ночью всем составом читают. Какая-то она у него особенная. А Шагай придумал уже из людей свою машину…

— Подожди, Гриб, — оборвал его Вотун. — Давай с одним делом разберемся, потом и до остального дойдем.

— Ну, если так…

— Не беси.

Сердито взглянув на Гриба, Вотун вытер стекло и подоконник грязной тряпкой. Лицо у него залоснилось от пота.

— Думаю, — сказал он сипло, — не лишне будет начать с самого начала. Это вообще стоит, на мой взгляд, постоянно повторять про себя. Чтобы никаких иллюзий…

Он закашлялся и сплюнул зелень в кулак.

— Я слушаю, Вотун, — сказал Гриб.

Незаметно вздохнуть не вышло.

— Это необходимо, — строго сказал Вотун.

— Я знаю.

— Мы договорились.

— Может, чуть сократим вступительную часть? — предложил Гриб. — Вотун, ты и так больной. Мне тебя жалко.

— Итак…

Собственно, даже с разными, более поздними дополнениями текст был один и тот же. Гриб повторял за Вотуном. Первое: мы помещены в искусственную среду. С этим согласны все, кроме Зепотра, у всех до единого есть ощущения, что это место не является для них родным или знакомым. Второе: где находится это место? Существует три версии. По первой версии, они находятся в родном мире, но на участке, специально созданном (полученном, открытом) для общения с высшим разумом. По второй версии все они похищены и помещены то ли в заключение, то ли в карантин, то ли наблюдаются, как живые экспонаты. У этой версии также имеется подверсия, которую высказал Вотуну Пайс, пока еще был нормален. В ней мы все являемся командой межзвездного корабля, экспедицией, которая по пути, то есть, в глубоком космосе, или уже на месте подверглась аномальному воздействию неизвестной природы. Плюсом подверсии является то, что она объясняет фиксированное количество людей (экипаж) и отсутствие связи с внешним миром. Частично она объясняет и всплывающие у многих в памяти знания и представления, в свете которых межзвездные перелеты не вызывают никакого диссонанса. Не овцеводы мы и не копатели неженки, как можно было бы подумать.

Третья версия, выдвинутая Шагаем, объявляет все вокруг машинной симуляцией. При этом, симуляцией являются не только местность и предметы, но и люди. Люди по Шагаю выступают модулями с определенным набором функций. При этом симуляция настолько сложна, что модули наделены способностью мыслить.

Третья версия не особо популярна в виду того, что осознавать себя модулем не нравится никому. Кроме того, симуляция получается чересчур вольная, без сценария и управления. Хотя, конечно, ни о сценарии, ни об управлении никто модули оповещать бы не стал. Не их это дело.

Далее: цель. Цель вытекает из версий местонахождения. Это контакт, это наблюдение, это выполнение возложенных функций. Но ясной информации о том, что в действительности понимать целью, у них опять же нет. Их реальность состоит из обрывочных воспоминаний, по которым никак нельзя сложить общую картину, и похожих друг на друга дней в заданных границах.

Следующий пункт: «связь». Или Голос. Или голоса. Звуки. Шум. Шелест. Кратковременное подключение к чему-то.

Возможно, это и есть контакт. Только несовершенство нашего мозга, отсутствие какой-то наладки или просто несовместимость смыслового, понятийного аппаратов не дает ему полноценно состояться. Но также существует и иное объяснение: ничего общего с контактом периодические отключения сознания не имеют. Природная аномалия. Влияние атмосферы, каких-нибудь излучений в ней.

С другой стороны, все мы верим именно в то, что «связь» — это попытки достучаться до нас с внешней стороны, из-за пределов нашего мирка размером в шесть квадратных километров. В это верит и Зепотр, и Шагай, и вообще подавляющее большинство здешних обитателей. На получение устойчивого и понятного канала (Голоса) направлены усилия наиболее активных членов общества. К сожалению, апатия, распространившаяся среди людей, вызванная простым, не требующим больших затрат существованием и постепенной утратой памяти, все чаще и чаще вынуждает исследователей обращаться к Зыби.

— Вотун, хватит, — попросил Гриб.

Вотун шмыгнул носом.

— Ты чего? Здесь осталось-то!

Зыбь. Пункт пятый.

— Пункт пятый, — повторил Гриб.

Зыбь окружает мир. Куда не пойдешь, на север, на юг, на запад или на восток, все одно уткнешься в зеленую стену. Впрочем, это даже не стена, а туман или мелкая взвесь, висящая в воздухе и имеющая строго очерченные границы. В Зыбь можно уйти и вернуться. А можно не вернуться. Конца у Зыби нет, никто не доходил. Шагнувший в нее скоро пропадает из виду. Докричаться до него нельзя. Но найти, самому шагнув в Зыбь, можно.

А еще Зыбь исполняет желания.

Не все, не всякие, но если ты попросишь себе жену или мужа, она их тебе явит. Сначала твой выбор будет молочно-белой, оплывшей, едва похожей на человеческую фигурой, неожиданно вылепившейся, вставшей в Зыби напротив. Ни пальцев, ни ушей, ни волос. Вместо лица — грубые наметки.

Зайди в Зыбь, возьми ее за руку, и веди, веди в мир. Тогда и лицо мужа или жены обретет черты, и пушок волос прорастет на коже, и с тихими щелчками разойдутся, разделятся пальцы. Около недели — и появится речь, две недели — и проклюнется самостоятельность, месяц — и ты не отличишь того, кого взял из Зыби, от настоящего человека. Там и характер, и разговор, и потребности в воде и пище.

И любовь.

Приобретенное в Зыби привязывается к тебе намертво. Не уйдет, не оставит. Скажешь: «Ждать», будет ждать. Как собачка. И убить — не умрет. Единственное, как можно избавиться, отвести обратно в Зыбь.

Но изредка Зыбь дает и вещи. Простые, безыскусные. Доску. Пакет угля. Чайник. Тарелку. Если повезет, получишь молоток, совок, прялку. Чего-то посложнее просить, не допросишься. Ни баллона, ни телеги, ни лестницы, ни счетной машинки. Хотя, может быть, надо лучше просить, дольше сидеть?

Шагай полагает, что Зыбь — это исполнительский интерфейс, что бы это ни значило. Типа, ты ей вопрос, она тебе — ответ. Только и то, и другое — из очень специфической области, что, конечно, совершенно лишено смысла.

Каждому по заводной собачке — это ли вершина мысли высшего существа? Этого ли от нас хотят?

— Все? — спросил Гриб.

— Да, — ответил Вотун.

Он сложил бумаги с записями и посмотрел на Гриба. Что-то странное просквозило в его взгляде. Будто ему очень и очень чего-то жаль. То ли того, что Гриб, которого он пестовал все это время, не выказывает нужных способностей. То ли того, все его записи скоро никому будут не нужны.

— Ты читать-то умеешь? — спросил Вотун.

— Вроде да, — сказал Гриб. — Помню, что умел.

— Потом, если что, разберешься без меня? — тряхнул бумагами Вотун.

— Не знаю.

Вотун, кивнув, высморкался.

— Ладно, — сказал он. — Теперь об овце. Как мне кажется, это первый такой случай. Ничего похожего у меня в записях нет.

— И что это значит? — спросил Гриб.

— Давай подумаем… — Вотун покашлял, сплюнул зеленью в тряпку. — Вот, зараза! У тебя-то какие-нибудь мысли на этот счет есть?

— Ну, первое, — качнулся на чурбачке Гриб, — если мы фиксируем такое событие, не факт, что оно не случалось раньше. Мы могли не обращать внимания. Или не обладали информацией.

— Мысленно аплодирую.

— А второе, овца, видимо, была слишком опасна, раз ее пришлось уничтожать посредством столь необычного явления.

— Овца?

— Да.

Вотун хмыкнул.

— Это была особенная овца?

— Не заметил, — сказал Гриб, — но, возможно, при жизни…

— Так, давай не будем плодить сущности. При жизни — это уже домыслы. У нас есть событие, будем отталкиваться от него. Что думаю я…

Вотун заглянул в бумаги. Гриб подобрался.

Ему нравилось слушать своего учителя, потому что он не говорил, он клал узорчатую плитку прямо Грибу в голову, и одна секция гладко стыковалась с другой, слово цепляло слово, глупость виделась глупостью, а за предположением прятался смысл.

— Итак, что мы имеем? — спросил Вотун и посмотрел на Гриба. — Мы имеем сплющенную овцу. Важно нам, посредством чего случилась ее смерть? Только в том разрезе, человеческих это рук дело или нет. Понятно, что Эппиль такое провернуть не мог, даже если и набрал бы в Зыби десяток-другой исполнителей. Для Эппиля в подобной смерти овцы нет никакой выгоды. Я попытался было допустить, что интерес Эппиля мог заключаться в том, чтобы будоражить общество, загадывать ему загадки, посредством необъяснимых чудес смущать умы и тем самым распространять свое влияние, только быстро понял, что за такое, скорее, ухватился бы Зепотр, а никак не обычный фермер. Но даже если предположить, что сговор с Зепотром имел место, я не вижу, для какой цели они на это пошли. О том, что в результате молитв был вызван палец Божий, слухи по Жалейке не идут, в монастырь этим не манят и откровений никому не обещают. Да и какое наше общество, чтобы его будоражить? Смех один.

Вотун перевел дыхание.

— Зараза! — сказал он, высморкавшись. — Если бы не гнилая неженка, сам бы к нему сходил. Ты не сказал Эппилю, чтобы овцу не трогал?

— Он хотел отнести ее в Зыбь, — сказал Гриб.

— Жалко.

— Я могу сходить к Эппилю снова. Попросить его…

— Не стоит. Так вот, — Вотун налег на подоконник, — если мы имеем дело с нечеловеческим вмешательством, возникает вопрос: зачем это сделано? При этом я сразу хочу отмести как несостоятельную ерунду то, что, возможно, это было сделано случайно или из развлечения. Мы все-таки говорим о природе существа высшего порядка и, извини, подходить к нему с человеческими мерками было бы абсурдно. Ведь так?

Он улыбнулся.

— Наверное, — сказал Гриб. — Но что это тогда?

— Все очень просто, — сказал Вотун. — Это знак.

— Кому?

— Именно! Кому? Это очень интересный вопрос, и тут есть над чем поразмышлять. Как ты думаешь, Гриб, был ли это знак Эппилю?

Гриб фыркнул.

— Вряд ли! Вот если бы у него из раза в раз овец давили… ну, тогда, может быть.

— Прекрасно! — сказал Вотун. — Действительно, пока нет повторяемости процесса, мы не можем быть уверены в направленности знака. Но пока будем считать его единичным. Тогда для кого он? И здесь вполне логичным будет предположить, что сделан он для тех, чье занятие состоит в том, чтобы следить за ситуацией и происходящим в нашем искусственном мирке. То есть, для тех, мимо кого информация о возникновении нетривиального, чудесного события не прошла бы ни в коем случае.

Гриб напряг спину.

— Для нас?

Об этом он не думал. Ему стало не по себе от мысли, что кто-то шлет ему приветы в виде раздавленных овец.

— Возможно, мы только передаточное звено, — сказал Вотун, шмыгнув носом. — Возможно, информация через нас должна уйти дальше.

— К кому?

Вотун пожал плечами.

— Ну, к тому же Шагаю. Он же строит какую-то машину для общения. Представь, что он присваивает каждому человеку, участвующему в его эксперименте, цифру или букву, и палец, появляясь, выбивает ему текст.

Гриб поежился.

— Ага, каждая буква — одноразовая.

Почему-то он представил Меку, вдавленную в землю так, что и не узнать. Ему захотелось вернуться домой и убедиться, что с ней все в порядке.

— Ну, да, — сказал Вотун. — Но, согласись, что это элегантное решение. Если Голос к нам не проходит, скажем, в силу нашей невосприимчивости, то действия Пальца в таком случае мы сможем расшифровать.

— А если это знак в ином смысле? — спросил Гриб.

— В каком? — удивился Вотун.

— Ну, в том, что это не нам знак. Наладка чего-нибудь. Измерение температуры среды. Проба грунта.

— Интересно, — задумался Вотун. — Ты полагаешь, что мы как в террариуме?

— В формикарии. Я пойду.

Гриб поднялся.

— Ты сам-то как? — спросил Вотун.

— Ничего, — ответил Гриб. — Живу.

— Вроде похудел ты.

— Не знаю. Вряд ли. Жру все, что дают. Я все думаю: мы здесь уже около двух лет, так?

— Ну, по моим подсчетам дней семьсот будет, — кивнул Вотун, высморкавшись в тряпку. — А что?

— За этот срок ведь можно было понять, что мы ни хрена не слышим? — сказал Гриб. — Я бы понял, ты бы понял, Сильм бы понял. А тут все в голову — бу-бу-бу, бу-бу-бу. Будто автомат без людей.

— Автомат? Погоди-погоди, это я запишу. Голос как автоматическая запись. Это да, в этом контексте…

Вотун склонился, зачеркал грифелем. Глядя на мелко трясущиеся на макушке Вотуна волосы, Гриб подумал, что таких версий, навскидку, он может штук десять выдать еще, не сходя с места. Например, Голос — как монолог, слышимый из другой комнаты. Он не для нас. Он — нечто постороннее, а мы просто улавливаем, гадаем, ой, что это значит, ведь как бы про нас, ведь должно быть для нас. Или что Голос — это вовсе не Голос. Это обращение напрямую к подсознанию, а мы довольствуемся той необработанной, закодированной крохотной частью, что перехватывается нами на грани включения-выключения. Или…

Версии кончились. Ну, ладно, всего две версии, но они — вот, пожалуйста.

Грибу вдруг сделалось жалко Вотуна. Слепец с палочкой. С грифелем, который тычет им во все, пытаясь опознать невидимый ему мир. Тык — это, должно быть, овца. Тык — это, должно быть, дерево. Тык — слон, голос, палец. Тык — должно быть, от нас чего-то хотят.

Честно говоря, Гриб устал от бесплодных догадок. Может, потому и заходит к Вотуну все реже?

— Места мало, — сказал Вотун, отрываясь от бумаги, — записал лесенкой. Ну, кто захочет, тот разберется.

Лесенкой? Гриб вспомнил свой сеанс у мертвой овцы.

— Вотун, Вотун, — заговорил он торопливо, — послушай. Меня вырубило прямо у того загона, и я там начертил… ну, пока был на «связи»… Я не помню, был ли в сознании… Это я смутно…

Хлопок ладонью по подоконнику заставил его вздрогнуть.

— Не мямли! — сердито прикрикнул Вотун. — Говори по существу.

— Я там нарисовал…

— Что нарисовал?

— Дай.

Помедлив, Вотун вручил Грибу грифель и повернул листок бумаги, пальцем обозначив место, где можно чертить.

— Вот здесь, и старайся не залезать на буквы.

— Ага.

Гриб локтем смахнул зеленую каплю, выдавил в уголке листа две горизонтальные прямые и, стараясь, соединил их пятью вертикальными отрезками. Подумав, добавил шестой отрезок. Получилось пять не самых красивых, прижавшихся друг к другу прямоугольников. Почти квадратов. Честно говоря, Гриб не помнил, как оно было на самом деле, выходили ли отрезки за границы линий, были ли промежутки между ними одинакового размера, и решил этого в рисунке не уточнять. По ощущению, выглядело похоже. После «связи» себя-то опознаешь с трудом, а тут, понимаете, еще и художества свои бессознательные до деталей запомнить должен.

— Как-то так.

Гриб подвинул лист Вотуну. Тот приблизился, развернул его к себе, машинально прибрав грифель в складки одежды.

— Это лестница или ячейки? — спросил он, пожевав губами.

— Не знаю.

— И больше ничего?

Гриб пожал плечами.

— Вроде бы нет. — Он подумал, что с другой стороны сплющенной овцы не смотрели ни он, ни Эппиль, и добавил: — Только это.

— Похоже на лестницу, — сказал Вотун, вывернув шею, чтобы посмотреть рисунок под другим углом.

— Я пойду, — повторил Гриб.

— Да-да… Нет, стой! — Вотун выпростал указательный палец и рванул куда-то внутрь дома.

Гриб принялся ждать. Он ни о чем особенно не думал, просто ждал, попинывая доски крыльца, пересчитал ягоды в кармане — кажется, семь, нет, шесть, тоже шесть, как перекладин на рисунке. Мека будет рада. Гриб представил, как сморщится ее лицо, когда она попробует альбику. Только вот почему альбика зовется альбикой, он не знал. Ногой он откатил в сторону чурбачок. Слух его улавливал перебежки Вотуна по скрипучим полам, его ругань — видимо, тот чего-то не мог найти. Что-то шлепалось в комнатах, что-то звенело. У него, наверное, все там уже в зеленых соплях, подумал Гриб. Слиплось, склеилось.

— Вотун! — крикнул он в окно. — Давай в следующий раз?

–…ой! — донеслось из дома.

Гриб вздохнул. Чего стоять-то? Будто Вотун ему сейчас смысл всего выкатит. Или машинку желаний подарит. Эх, Гриб бы сразу пожелал, чтобы все это кончилось. Все вокруг. Чтобы исчезла Зыбь, равнина, неженки и тетерки, Жалейка, дурацкие овцы, все эти Голоса и Пальцы. Особенно Голоса и Пальцы. Наверное, только Меку и будет жалко.

Уже жалко.

— Воту-ун!

— Все, все, здесь я.

Вотун кривой тенью шагнул к окну из проема, согнулся, чихнул, брызнув зеленым, и выложил на подоконник пласт старой, прошитой бумаги.

— Смотри здесь.

Он с хрустом раздернул пласт надвое, зашелестел страницами, нашел нужную и повернул к Грибу. Вид у него сделался торжествующий.

— Куда смотреть? — спросил Гриб.

Вотун поставил палец.

— Сюда.

Отпечаток слабо зазеленел.

Под отпечатком, отчеркнутая грифелем от строчек вверху, шла запись: «Со слов обитателя Пайса: он был на «связи» недалеко от Песков, днем, а когда очнулся, оказалось, что вычертил пальцами фигуру, похожую на лестницу, две линии и шесть перекладин. И кто-то будто сказал ему: «Это путь наружу». То есть, это было ощущение. Будто бы лестница ведет прямо на небо».

Гриб нахмурился.

— У меня не было ощущения, — сказал он.

— В любом случае тебе надо найти Пайса, — сказал Вотун, забирая записи. — Хорошо, что я недавно эти подшивки просматривал и вспомнил. Да, тебе надо найти Пайса.

— Он же сумасшедший.

— Вовсе нет. Скорее, своеобразный.

Гриб хохотнул.

— Ага, мне Канчак рассказывал, как он его в Выгребную Яму скинул и бегал по краю, мешая вылезти. И шипел, и улюлюкал, и рожи строил. Я, говорит, только поинтересовался, куда он утром уходил. Не успел спросить, уже лечу.

Вотун вздохнул.

— Просто Пайс не любит, когда за ним следят. Когда вынюхивают. На дух не переносит. А Канчак уж, извини, тот еще придурок временами.

— Ну, понятно, — кивнул Гриб, — сейчас легче стало. То есть, когда я Пайса найду, он на меня так не подумает? Потому что я же Гриб, не Канчак. Я — с благородной миссией. Как заявлюсь, в момент завоюю расположение. Чувствую, так и будет.

Вотун посмотрел на Гриба.

— Ты серьезно или насмешничаешь?

— Блин, Вотун! Как об этом можно говорить серьезно? И вообще, где мне его искать? Он же спрятался, его уже год никто не видел!

— Я знаю, где он, — сказал Вотун.

— И где?

— Бывал на западе, где два домика на краю Зыби?

Гриб кивнул.

— Они пустые.

— Это точно, — согласился Вотун и подтер нос ладонью. — Но один дом был Пайса. Второй — ничей, никто так и не подселился.

— И что?

— А то, что Пайс сказал мне, когда заходил попрощаться, что, если что, если форс-мажор, искать его надо там.

— Где? В пустом доме?

— Рядом с домом. В Зыби.

Гриб на секунду потерял дар речи.

— Где?

— В Зыби.

— И ты говоришь, что он — не сумасшедший?

— Он считает, что так он ушел из-под наблюдения. Ты в курсе, что в Зыби «связь» молчит наглухо?

— Вотун, ты же знаешь, что там другого хватает.

— Ну, знаю. Но это Пайс. Ладно, иди. Ты же хотел идти? Вот и иди, — Вотун потянул створку. — Про Пайса я тебе сказал. И если это знак, с Пальцем, то, возможно, это для него знак. А через него — для всех нас. Ты понимаешь? Так что сходи к нему, Гриб. Ты же все еще хочешь разобраться?

Он вытаращился через стекло. Створка встала на место.

Уже не хочу, подумал Гриб. Уже ничего не хочу. Приду домой, пообедаю, повожусь в огороде, а вечером лягу с Мекой.

И все на этом.

— Завтра, — сказал он Вотуну.

Вотун стукнул в стекло ногтем, показывая, куда Грибу надо идти.

Гриб кивнул и пошел. Он выбрался из Жалейки, успев по пути перекинуться парой фраз с Кинном, Тенет и Аргусом, увидел еще двух едва вылупившихся из Зыби жен. Нет, точно мода пошла.

Миновав околицу, Он уже почти бежал. К Меке, к Меке, к Меке. Все эти овцы, лестницы, перезревшие неженки, Пайсы стали для Гриба не важны. Отмеряя метры, он думал: как она там? Кончился ли сеанс? Не увел ли ее Канчак? Скучает ли она? Бывало, что оставленные без внимания куклы сами поворачивали в Зыбь. Кто ему рассказывал? Фипер, кажется, рассказывал. Он еще смеялся: разве такое возможно? Они же к создателям привязаны!

Но сейчас ему чудилось — прав Фипер.

Мутное солнце, проскочив зенит, медленно подскакивало над правым плечом. Несколько свежих канав, похожих на могилы, появилось в стороне от тропки. То ли кто-то тетерку пытался вырастить, то ли молодая, не вошедшая в разум кукла из Зыби не так поняла приказ хозяина.

Туман повис простынями. Метров сто видимых прошел, окунулся в хмарь, продрался сквозь, а впереди еще одна простыня висит, тебя дожидается. Красноватая, слоистая, текучая. А за ней — следующая. Соблюдая дистанцию, жирные полосы тумана медленно дрейфовали с юга на север. Утром — с севера на юг.

И никому это было не интересно.

Гриб бежал. Вспарывал туман, хрипло дыша и все время ускоряясь. Ноги несли его вперед. Звуки странно отдавались в ушах. Казалось, будто к дому бежит не он один, а человек десять.

И все плюются слюной, все жадно хлопают ртами, все ныряют в муть один за одним. Топают сапогами.

— Мека!

Гриб взлетел на крыльцо и распахнул дверь.

— Мека!

В доме было пусто. Стол был вытерт, чай из чашек слит, вымытая сковорода стояла на печи. В спальне царил порядок: белье разложено по стопочкам, кровать заправлена, покрыта лоскутным одеялом.

Гриб тронул печной бок — обмазанный глиной кирпич отзывался слабым теплом. Значит, не топлено с утра.

— Мека! Ты где?

Гриб выскочил наружу. В голове завертелось всякое. Канчак увел! Обиделась и ушла в Зыбь! Заблудилась в тумане! Ощущение потери скрутилось в животе, заставило Гриба двигаться чуть ли не вслепую. Под сапогами лопались неженки, орнамент из серых булыжников терял цельность — дурным животным он заполз на посадки, за которыми любовно ухаживала жена. Не разорил, но насвинячил порядочно.

— Мека!

Полоса тумана прошла сквозь.

Меку он нашел на заднем дворе, на недоделанной веранде, с которой открывался вид на холмы. Она сидела на скамейке, сложив руки на коленях, и неподвижно смотрела в Зыбь. Лицо ее было совершенно пустым. Но, заметив Гриба, Мека неуловимо изменилась, щеки и шея порозовели, глаза ожили.

— Гриб, — произнесла она, улыбнувшись.

Конец ознакомительного фрагмента.