Битый триплекс. «Пока не умер – я бессмертен!»

Андрей Караичев

За стеной антисоветской пропаганды стало сложно замечать в творчестве о войне главного – Бессмертного Подвига советского народа. С малых годов, «впитывая» в себя рассказы, воспоминания, мемуары, автор постарался хотя бы немного донести в современном стиле то, для чего сегодня часто не находится места за агитацией о: «Победе вопреки тирану»; «Злом НКВД», «Славных парнях-фашистах». Страшно, что за этой «чернотой», нельзя рассмотреть Подвига многонационального, нашего народа в годы ВОВ.

Глава 4. Столица

В Москве, за которую нам вскоре выпадет яростно сражаться, я оказался впервые.

Война началась недавно, она пока не затронула красот столицы, особого шарма города: люди, в большинстве не подверглись панике, переживаниям; они думали — стоит немного подождать, да погоним немцев в шею.

Город не успел подвергнуться массированным бомбардировкам врага, оттого не соблюдалась ночами светомаскировка, поводов для тревоги в Белокаменной немцы пока не преподнесли. Конечно, кто побывал в боях, понимал: действительное положение дел иное, впереди предстоят тяжёлые времена.

Не помню, чтобы в жизни мне когда-то становилось так стыдно за свой внешний вид! Представьте: опрятные, порядочные люди кругом, а я иду по его древним улицам словно последний оборванец, после боя же не переодевался — не имелось запасного обмундирования. Разумеется, в поезде по мере скромных возможностей привёл себя в порядок, только это мало спасало: вымазанный, рваный и оттого, казалось, неряшливый.

К счастью, пребывал в «унизительном» виде недолго: Виктор Илларионович отвёл на вещевой склад, где договорился о выдаче нам новой формы (он тоже не имел возможности сменить её ранее). Дело оставалось за малым: снять с испорченного обмундирования знаки различия и перешить их на новое. Официально я ещё оставался младшим воентехником.

Не успел начать заниматься одеждой и привести себя в должный вид, чтобы показаться перед начальством с комиссаром, как перед глазами появилась наша медсестричка… Байдуков, увидев её, рассердился:

— Сержант! Что вы здесь делаете?! — Повышенным тоном спросил он, — вы, где должны сейчас находиться? Почему самовольно покинули вагон?

Девушка замялась, долго подбирала слова для ответа, виновато рассматривая дырки в полу.

— Извините, товарищ комиссар. Разрешите мне поехать с вами. Я слышала часть вашего с товарищем воентехником разговора и хочу обратно на фронт, в составе вашей бригады. Поверьте, я хороший специалист… смелая и сильная. Не смотрите, что небольшая — это только на вид. Возьмите, не подведу!

— С ума сошла? — Перешёл командир на снисходительную, насмешливую форму крика, — это же дезертирство! Сейчас военное время, знаешь, что с тобой могут сделать, пигалица?

— Я ведь не домой сбежала, обратно на войну… подсобите.

Дело в том, что с передовой до Москвы комиссар ей помог выехать, но в поезде случилась неприятная ситуация: встретили там «медицинское» начальство и Марии предстояло дальше следовать с ними, куда направят. Она же рассчитывала, что Байдуков её с собой возьмёт (тем более он говорил про это). Теперь, покинув вагон, сестричка, получается, дезертировала — это в военное время! Могли под трибунал легко отправить, не посмотрели бы, что девочка.

Комиссар вопросительно посмотрел на меня. Я, кончено, пожалел спасительницу. Догадывался, откуда у Маши такой порыв и почему она от нас не отстаёт… чем помочь ей, правда, не знал. Поэтому на выжидающий взгляд старшего товарища, пожал плечами, мол, — «Вы командир, вам решать!»

— Вот холера мелкая! — Смягчил Илларионович тон, — у меня и бригады пока нет, а туда уже просятся. Ладно, ступай пока с нами, к себе взять не обещаю, у тебя другое командование, но от трибунала, так и быть, спасу. Смотри, чтоб всем нашим бойцам на фронте лучшую медпомощь оказывала!

— Слушаюсь! — расплылась в улыбке девушка, вновь напомнив мне куклу.

В том, что командир её пока оставил рядом, оказалась и моя, «корыстная» выгода — не пришлось самому пришивать петлицы, нарукавники и прочее…

Несмотря на внешнее спокойствие города среди населения, в штабе, куда меня привёл комиссар, творилась полная неразбериха: все суетились, постоянно звонили телефоны; крики, беготня, одним словом — ужас! Страшно представить, что в тот момент творилось в Кремле.

Мария ждала нас в коридоре. Решив вопрос касаемый моего перевода, Байдуков отпустил к ней, с наставлением:

— Сынок, пойди с красавицей погуляй по городу, только не заблудись. Видишь, тянется она за тобой. Честное слово — завидую! Главное, не робей, не позорь танкистов! Может, больше не представится возможности отдохнуть по-человечески, война нам предстоит сложная с тобой… ступай, бумагу вам сейчас выпишут. К восемнадцати ноль-ноль жду обоих здесь. Мы вдвоём переночуем у моего боевого товарища по Испании, а Машку твою постараюсь куда-нибудь пристроить.

Не знаю, где она умудрилась, но, когда я вернулся в коридор к медсестре, та сильно преобразилась: привела себя в порядок, стала опрятной, чистой, причёсанной. От удивления невольно сделал ей комплимент и предложил пройтись по городу, она с радостью согласилась.

Беззаботно прогуливались с Латышевой (фамилию узнал только в штабе) по парку, катались на трамвае; ходили вдоль реки. Казалось бы, расслабься и получай удовольствие: здесь не видно ужасов агрессии немцев, сюда это не докатилось и, даст бог, никогда не докатится, ан нет! Не мог отвлечь мысли от боёв… чувствовал себя проигравшим, если не униженным, ведь наш танк сожгли, товарищей убили, а я с подругой прохлаждаюсь… моё место на фронте! Какое право я имею в эти сложные минуты для страны находиться в тылу?!

Мария, девушкой оказалась хорошей: как внешне, так и в беседе. То, что её тянет ко мне, чересчур бросалось в глаза. Конечно, я и раньше пользовался успехом среди слабого пола, но, чтобы так за мной кто-то ударялся, как пчёлы на мёд, ни разу не случалось. Чем я только её чувства задел? Возможно, она сама не до конца понимала, в чём дело и почему ей необходимо моё общество. Признаюсь — это льстило! По молодости оно всегда приятно, если в тебя влюбляются… особенно такие красивые медсёстры.

— Вы такой странный! — Осмелилась она на волнующий разговор, — я привыкла, что ко мне мужчины пристают, тем более в госпитале — там спасу нет от них. Флиртуют, заигрывают, делают комплименты и подарки. Пособие могу написать по тому, как таким правильно отказать, чтобы отстали и не обиделись! Тут сама к вам подхожу, первая вступаю в разговор, а вы меня словно сторонитесь… совсем не нравлюсь, да? Скажите честно, как будущий коммунист!

Что ей ответить? Война началась, познакомился с ней после первого боя, когда вся жизнь вмиг переменилась… тогда и речи не могло идти о мыслях про сердечные дела — не самое подходящее время. И потом, я тогда был слишком молод — малахольный! парень, прекрасно помнящий наставление матери по этому поводу и не желающий влюбляться или сколь немного привязываться к кому-нибудь из девчат.

— Понимаешь, сестрёнка, на нашу страну напали. И кроме того, как поскорее снова вступить в бой с проклятыми фашистами, я думать ни о чём больше не могу! Дом почти не вспоминаю, хотя следует. Нравишься, очень, только не время…

— Именно таких слов я ожидала услышать…

— Это правда.

Мы остановились у пустующей пристани.

— Знаю, — положила молодая руки на мои плечи, — я тоже рвусь туда. Раз война и скоро в бой, из которого мы можем не вернуться, сделайте как в тот раз, когда вы собирались уезжать обеспечивать отход раненых.

Я молча отвернулся в сторону и посмотрел вдаль.

— Или, вам необходим приказ комиссара, чтобы поцеловать девушку? — Поддела она моё тщеславие, зная, на что нужно надавить.

— Вот ещё! — Возмутился я и слегка поцеловал её. Правда, война… вдруг этот раз последний?

Оторвавшись от её губ, посмотрел девочке в глаза и не смог удержаться от смеха.

Маша, невысокого роста, со светлыми волосами, стриженными чуть ниже плеча, пронзительными голубыми глазками просто один в один, как злосчастная детская кукла Люси, такие тогда в Польше делали или Чехии, дорогие и редкие — жуть! Отец по большому блату раздобыл, да на пятилетие сестрёнке подарил.

— Что опять не так? — Возмутилась Латышева.

— Кукла ты, как у моей сестры, точь-в-точь! Её не по твоей натуре делали?

— Дурак! — Наивно нахмурилась девушка.

Тогда, между нами — это случился просто поцелуй, чуть больше, чем дружеский: яркий, волнующий и запоминающийся, но, никаких отношений им мы не начинали, не скрепляли; всё-таки оба люди военные, понимали сложившуюся ситуацию без слов.

Вернулись к комиссару в обозначенное время.

Меня Байдуков обрадовал новостью, что утром отбываем к месту дальнейшей службы, где ему обещана свежая механизированная бригада со смешанным вооружением (разные по типу танки и прочая техника) и подготовленными людьми. Марию же отчасти Виктор Илларионович разочаровал! Конечно, от трибунала и ярлыка «дезертир» он её спас, но на фронт взять тоже не мог — не группу артистов, в конце концов, возглавлял! Тем не менее выбил Латышевой направление на службу в госпиталь, к которому предположительно наша бригада должна находиться в непосредственной близости. Возможно, со временем, девушка сможет перевестись к нам, и на том спасибо! Он и так сделал слишком много для нас.

Ночевать вместе с собой медсестру, понятно, не взяли (мне хотелось), — «Не положено», — сказал комиссар. Командир устроил её в женское общежитие до момента отбытия в госпиталь согласно предписанию (вечером следующего дня).

Боевой товарищ Виктора Илларионовича, однорукий майор, получивший своё тяжёлое ранение в боях у озера Хасан, принял нас очень радужно. Проживал он один, не заладилась с семьёй у танкиста: когда был на службе, всё время посвящал ей, а комиссовали, сильно приложился к бутылке… здесь ни о какой личной жизни речи идти не могло.

Мне очень хотелось послушать воспоминания боевых командиров, возможно, услышать полезное для себя, что могло бы пригодиться в предстоящих сражениях с фашистами… не вышло. Очень хотелось спать, сказывалась контузия, я с трудом смог закончить ужин и добраться до постели, не то что, сидеть до глубокой ночи с ветеранами Испании (майор и у озера Хасан отличился). Тем более они выпивали, а я тогда к водке и любому другому алкоголю относился отрицательно.

Зато ранним утром, в отличие от комиссара я поднялся бодрым, отдохнувшим, с отсутствующими симптомами похмелья и полностью готовым к нелёгкому дню. Чего нельзя сказать про Виктора Илларионовича…

В ту ночь мне снились яркие, реалистичные сны: ожесточённый танковый бой; несколько раз подпрыгивал на кровати, когда грезилось, словно попал по мне вражеский снаряд. Ближе к рассвету начала всплывать Мария: словно гуляем с ней по парку, а война закончилась. Проснулся с чувством окрыления… знаете, после впечатлительного сновидения всегда осадок остаётся на душе приятный. Стал гнать от себя подобные мысли прочь — категорически не хотелось привязываться к этой девчушке и тем более, не приведи господь, влюбиться в неё!

Хозяин, предоставивший приют на ночь, провожал нас со скупыми, мужскими слезами на глазах — он тоже рвался на войну; хотел бить врага, но… куда ему с одной рукой? На прошения отправить его на фронт, всегда получал отказ. Стоит ради чести майора сказать: он сумел собраться с духом, не спиться и стать полезным Родине — восстановился в звании и служил весьма хорошим специалистом в одном из военных училищ ускоренных выпусков танкистов.

На вокзале оказалось людно: столько прощальных слёз, криков расставания. Солдаты храбрились, убеждая своих близких, что быстро разобьют гитлеровскую армию и вернутся, — «Вы родные и соскучиться не успеете, а я дома окажусь рядом с вами!» — летали фразы по перрону. Естественно, из всех возвратятся скудные единицы…

Пришла проводить нас и медсестричка. Тихонько так захныкала, я обнял её словно старший брат, произнёс утешительные слова, она пообещала, что обязательно найдёт меня и мы продолжим служить вместе. Призналась, как дорог я ей…

Попросила дать почтовый адрес своего подразделения, чтобы переписываться, а как я его ей дам?! когда сам толком не знаю, куда именно едем и где предстоит служить. Нацарапал на картонке свой домашний адрес, сказал, если что, пусть пишет матери, та точно должна знать, где я и хорошо ли всё со мной.

Честно? Стало очень приятно оттого, что Мария пришла проводить меня. Благодарен ей за это! С другой стороны, тоска в душе поселилась от прощания, ком к горлу подкатил, словно я правда с невестой расставался, как другие сотни бойцов Красной Армии на том вокзале.

— Бог любит троицу? — Спросила она, смахнув с глаз слезу.

— Что за слова? Это буржуазные пережитки, суеверия. Ты мне это отставить!

— Есть! — приняла она стойку смирно, а после резко прижалась и чмокнула меня в губы. Смелая девица, дерзкая.

Поезд тронулся: махнул Латышевой пилоткой, она крикнула, что мы обязательно встретимся. Прям как в знаменитой военной песне, написанной примерно в то же самое время:

«Я из вагона — ты мне с перрона грустно помашешь рукой».

— Хорошая дивчина! — сказал комиссар, прикуривая неизвестно какую папиросу подряд, — не сомневаюсь, что найдёт тебя. Если, — он недоговорил… так понятно, что имелось в виду.

— Не время сейчас про это думать. — Упорно стоял я на своём.

— Попомнишь мои слова: коли живы-здоровы будете, она женой твоей станет.

Я закашлялся от его вывода.

— Почему вы так думаете?

— Знаю! Поверь Генка, мой боевой друг, на слово.

«Эх, Москва! Не пробыл у тебя в гостях и суток, а прощаться с тобой тошно!» — Подумал я при выезде за пределы столицы.

Тогда я не догадывался: сколько предстоит вынести сложных испытаний ради защиты этого города.

Паровоз наш задержался почти на трое суток до места назначения.

Железная дорога оказалась предельно перегруженной: военные составы пропускали вперёд, без очереди — это правильно! Несколько раз попадали под бомбардировки противника. Самолёты люфтваффе зверствовали, сбрасывая тонны смерти без разбору на всех и вся, им же наплевать: гражданские поезда, военные или санитарные, для них мы были «Унтерменши», — народ, который почти поголовно подлежал уничтожению, согласно плану «Ост».

Редко, когда один или несколько наших истребителей вступали в бой с превосходящими силами противника, ведь на начальном этапе войны в небе господствовали асы Геринга! Тяжело пришлось тогда нашей авиации, собственно, как и всем войскам — всему, Великому Советскому Народу!..

В вагоне играла гармонь и сильный, солдатский голос потянул ту легендарную песню, написанную в первые дни войны:

«Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, нам объявили,

Что началася война

Война началась на рассвете

Чтоб больше народу убить.

Спали родители, спали их дети

Когда стали Киев бомбить».