Битый триплекс. «Пока не умер – я бессмертен!»

Андрей Караичев

За стеной антисоветской пропаганды стало сложно замечать в творчестве о войне главного – Бессмертного Подвига советского народа. С малых годов, «впитывая» в себя рассказы, воспоминания, мемуары, автор постарался хотя бы немного донести в современном стиле то, для чего сегодня часто не находится места за агитацией о: «Победе вопреки тирану»; «Злом НКВД», «Славных парнях-фашистах». Страшно, что за этой «чернотой», нельзя рассмотреть Подвига многонационального, нашего народа в годы ВОВ.

Глава 3. Война

По дороге к передовой, у меня немыслимая уверенность в себе пылала! решительность, смелость; думаю, — «Сейчас я вам гадам задам, всех на гусеницы накручу!» — Потом головной «БТ» вспыхнул, башня его в сторону слетела, я машинально свой люк захлопнул. Командир мне по правому плечу ногой — объезжаем горящего товарища; начал без приказа маневрировать, пытаться сквозь триплекс рассмотреть, откуда стрелял противник. Но здесь ещё больше злости прибавилось — отомстить за погибшего соотечественника! А когда нам в лоб первая болванка дала, сразу спеси поубавилось. Грохот стоял страшный, вибрация, словно ведро на голову тебе надели и по нему кувалдой ударили.

К счастью, не пробили «шкуру»: попал снаряд напротив стрелка-радиста (срикошетил), его чуть окалиной от брони обдало, лицо поцарапало, он улыбнулся, кровь стёр, большой палец вверх показал, мол, — «Всё хорошо», — и принялся неизвестно куда поливать из курсового пулемёта.

Комиссар пнул по спине — делаю «короткую», там секунда-две максимум, а кажется, целая вечность. Я же понимал: мы шикарно стоим у фрицев в сетке прицела — отличная мишень! Наконец, выстрел — без команды рву танк вперёд — слышу или скорее чувствую, ликование позади себя в башне. Попали в цель — хорошо. Опять короткая — выстрел — вперёд, манёвр! Страха нет, начался азарт, главное, не идти по прямой и надолго не останавливаться. Всё ближе к стану врага, в борт чиркнуло снарядом — рикошет! Мы целы. По броне стучат пули и снаряды мелкокалиберных орудий. Метрах в пятидесяти от нас вижу пушку, приближаюсь, артиллерийский расчёт врага в стороны, стрелок косит их из курсового, ещё секунда, давлю гусеницами, пока в землю её вгонял, схватили ещё несколько снарядов по машине: в башню, лоб и борт. Выдержала «Тридцатьчетвёрка»! Вперёд!

Вышли к своей пехоте. Бойцы, заметив нас, приободрились, а когда мы проехали сквозь их ряды, солдаты устремились следом в атаку.

Наши танки уничтожили ключевые огневые точки противника и несколько бронемашин, немец побежал.

Мы ликовали, да рано. Слышно по внутренней связи плохо, комиссар пытался что-то крикнуть, так и не понял — ужасно работало ТПУ¹, тогда Илларионович спустился и, протянув руку, показал самолётик… ясно — авиация противника.

Впереди небольшой лесок с пригорком: направляю машину туда… гитлеровцы уже пикируют. Двигатель на грани перегрева, а я ещё на всякий случай, рискуя мотором, заслонку закрыл (вообще, по правильному жалюзи называется, но я заслонкой всегда величал, по аналогии с печкой) — захлопнул полностью, потому как через открытые щели двигатель повредить может истребитель даже из пулемётно-пушечного вооружения.

Начали «Мессеры» нас поливать! Думаю, они понимали, что танк не пробьют, просто играли на нервах. Знаете, насколько оно омерзительно, когда ты на всей скорости летишь к спасительному лесу, а по твоей броне, словно град по стальной крыше, бьёт «мессер» пулями? Дрожь по спине, от ненависти зубы сжимаешь так, что они едва не ломаются…

Мы спаслись: успели доехать до гущи деревьев — повыскакивали из машины и за пригорок. Налёт завершился, обратно за рычаги и, всё по новой…

Я начал уставать, на «Т-34», особенно первых модификаций, передачи переключать — редчайшее «удовольствие»! Махнул «пассажиру» (так мы стрелка-радиста называли), подразумевая, — «Брось ты свой пулемёт, в кого стреляешь? Не видишь ни черта и не попадаешь всё равно, помогай мне с рычагами», — он понял, хорошо, а то правая рука стала плохо меня слушаться от перенапряжения.

Выхода из боя совсем не помню. Снаряды на исходе, топливо, масло и вода — тоже. Нам угрожало полное окружение, что-то нужно решать. Собрались на опушке леса, всего несколько уцелевших танков осталось… и те, порядком побитые. На моей машине столько вмятин и царапин — не сосчитать! Как броня выдержала, диву давались.

Из люка мне пехотинец выбираться помогал, так я вымотался. Вылез, упал возле гусеницы: тишина, в ушах звенит, всё тело ноет, соображаю плохо. Здесь медсестра подходит, под нос что-то суёт, говорит:

— Вам перевязку нужно сделать, товарищ младший лейтенант…

— Я младший воентехник. — Протерев лицо рукой, понял: оно у меня в крови, до этого думал, что пот стекает.

— Это был не вопрос и не просьба…

— Помогите лучше раненным, тем, кто нуждается больше.

— Верно говорит, ступайте, товарищ сержант! — спрыгнул с башни полковой комиссар, — ты орёл, воентех! Не ожидал. Как самочувствие? Откуда кровь?

— Не знаю, товарищ командир, может, окалиной полоснуло или ударился, если б не сестричка, даже не заметил! Думал, пот льёт.

— Пойдём, умоемся. Нас, весь экипаж, исполосовало — столько попаданий! Другим повезло гораздо меньше. Пошли, пока затишье.

На опушке собрались те, кому посчастливилось выйти из боя живыми: пехота, водители, сбитые или оставшиеся без самолётов (на земле сожгли) лётчики, артиллеристы с одинокой «Сорокапяткой»; медсёстры, со слезами на глазах перевязывали раненных; гражданские и мы, танкисты, коих после первого боя, осталось едва ли больше довоенной танковой роты.

Привели себя в порядок, по мере тех скудных возможностей, которые нам предоставлялись. Виктор Илларионович спросил меня:

— Как машина? Повоюем?

— Сложно сказать, — честно признался я, — сейчас посмотрю, но думаю недолго осталось. Нужна дозаправка, масло, вода… заводится только сжатым воздухом. Немудрено, сколько мы схватили снарядов?

— Нас окружают… нужно пробиваться к основным силам, вся надежда только на нас. Раненых сколько вокруг. Хорошо, ступай погляди наш танк и, если понадобится, помоги другим. Мы сейчас с теми командирами, кто остался, посовещаемся, как далее поступить.

— Есть!

Стрелок-радист занимался пулемётом.

— Максим! — протянул он промасленную ладонь.

— Гена. — Ответил я на рукопожатие.

— Лихо ты танком управляешься! Где научился так?

— В инспекции ГАБТУ…

— О-о-о… виноват, товарищ младший воентехник.

— Брось ты! — сплюнул я, ведь этот парень, которого знал немногим больше часа, казался теперь братом родным.

Мои опасения оправдались: танку без должного ухода и дозаправки воевать оставалось мало — масло, практически всё выгорело, осталось на донышке.

— Извините, — вновь подошла та же медсестра, — разрешите вас всё-таки осмотреть, бинтов у нас не осталось, хоть продезинфицирую.

Оценил её взглядом. Она: юная, симпатичная, в форме не по размеру (больше) и выпачканным лицом, до боли напомнила мне любимую куклу сестры Люси. Я звонко засмеялся, Максим поддержал меня в этом — нервы! После боя психика так себя спасала.

— Ты прям замухрышка! — Хохоча, сказал ей.

Она слегка обиделась.

— Ой! На себя посмотрите, товарищи танкисты.

— Нам положено так! — Бравировал стрелок-радист, — есть грязные люди, есть очень грязные, а есть танкисты!

— Туши свет — бросай гранату! Взрослые мужики, бойцы великой Красной Армии, а ведёте себя, что дети малые. Спускайтесь сюда, я обязана вас осмотреть! — Приказным тоном посмотрела пигалица мне в глаза.

Хотел снова заупрямиться, но вернулся комиссар со словами:

— Дай ты ей уже себя потрогать! Не видишь, приглянулся девушке. Был бы я твоих лет, сам за ней бегал и просил о лечении. Эх ты! Мехвод от природы, а кавалер от рвоты!

Пришлось повиноваться, застыдил меня командир.

Сестричка принялась обрабатывать царапину на голове, ласково так: помажет обеззараживающей жидкостью и дует, чтобы не щипало мне, аккуратная попалась. Спрашивает:

— Больно, да?

— Нет. — Ответил тихо и честно.

— Врёте вы всё! — констатировала она и я не выдержал.

— Соблюдайте субординацию, товарищ сержант.

— Виновата, товарищ младший лейтенант.

— Младший воентехник! Говорил уже.

— Так точно, запомню, разрешите идти?

— Идите! — постарался я сделать голос пожёстче, подражая Байдукову, — в вашей помощи нуждаются десятки бойцов.

Комиссар услышал наш разговор, усмехнулся и снисходительно упрекнул меня:

— Зачем ты так с ней? Молодая такая… а красивая какая? Понравился ей, а ты… сам ещё юн, не понимаешь, что случилось! Война началась, тут каждое приятное мгновение ценить нужно, ты запомни мои слова, боец. Пригодятся.

— Слушаюсь.

— Теперь серьёзно поговорим, прыгай в машину. — Махнул командир рукой и, повысив голос, добавил, — это касается всего экипажа.

Вчетвером забрались в танк, задраили люки, комиссар начал проводить совещание:

— Значит так, товарищи… всё, что скажу, строго между нами: нельзя сейчас разводить паникёрства. Ситуация складывается катастрофическая, немцы прут армадой, их много и, кажется, они повсюду. Разведка, точнее, что от неё осталось, недавно вернулись и сообщили полную картину. В это сложно поверить, но это так. У нас в запасе два, максимум три часа, пока мы не попали в плотное кольцо. Фашисты наступают стремительно, на своём пути встречают лишь небольшие очаги ожесточённого сопротивления. Замечены большие скопления бронетехники, пехоты; зверствует авиация противника и, самое неприятное, по нашей территории орудуют диверсанты, переодетые в советскую форму. Помимо диверсий, они дискредитируют бойцов Красной Армии среди населения: творят бесчинства в нашем обмундировании и говорят при этом на русском языке.

Виктор Илларионович замолчал, задумался. Я догадался, он хочет что-то предложить, только не знает, как это правильнее сделать, потому спросил:

— Есть предложения? Что нам нужно предпринять?

— Да, сынки. Мы посоветовались с командирами других частей, необходимо любой ценой не попасть в окружение и пробиваться к своим. Боеприпасов у всех кот наплакал, дать достойный бой такими силами мы не в состоянии. Поскольку на руках много раненых, в том числе и «тяжёлых», нужно обеспечить безопасность отступающим: прикрыть их, связав преследующего врага боем.

В танке повисла тишина, все прекрасно знали, что означают слова командира — это верная гибель.

Полковой комиссар не спеша продолжил:

— Не стану приказывать вам, дело добровольное: оставим в засаде один танк и несколько бойцов в качестве прикрытия от вражеской пехоты… разведчики уже вызвались добровольцами, готовы сесть десантом на броню, осталось найти танкистов.

— Разрешите мне? — Предложил я первым, чем заслужил гордую улыбку командира.

— Я тоже. — Крикнул заряжающий, слегка оглушённый после минувшего боя.

Максим помедлил с ответом, в итоге тоже решил остаться в танке.

— Молодцы, сынки! Молодцы… что ж, тогда я не имею права оставить вас одних, мой дорогой экипаж. Дадим этим чертям прикурить! А командиров у отступающих и без меня хватит. Руки прям чешутся, фашистам шеи намылить!

По-хорошему, такому человеку, как Байдуков Виктор Илларионович, стоило идти с отступающими — очень уж хороший он руководитель был, но-о… свой выбор комиссар принял осознанно. Честь и слава ему за это… как и тысячам другим, отважным командирам.

Когда остатки войск начали собираться: готовили к переносу раненых, устраивали переклички и т. д. случилась неприятность. С другой стороны, она нашему экипажу скорее оказалась на руку. Два вышедших с нами из боя танка «Т-34» не смогли завестись: у них обнаружились поломки, устранить которые без запчастей и в короткий срок не представлялось возможным. Я подозревал — это чистой воды саботаж: экипажи сами сломали машины. Не исключено, конечно, что случайно вышло, от неопытности, но скорее всего — сами. Побыв в танковом бою, особенно таком, через какой прошли мы, у многих начинается паническая боязнь повторения подобного, — «Лучше в пехоту, чем гореть в этой коробке!» — В сорок первом году и сорок втором, аналогичное приходилось слышать часто.

Мы сгрузили с обездвиженных «Тридцатьчетвёрок» боезапас себе, слили топливо — использовали всё по возможности, позже совершили их подрыв, чтобы танки не достались врагу.

Теперь можно дать достойный бой — с топливом и солидным боекомплектом. Мы должны, нет — обязаны выстоять, продержаться подольше, чтобы наши сумели уйти от немцев на достаточное расстояние, с обильным количеством раненных — это архисложная задача.

Комиссар со стрелком-радистом молча курили возле танка — последние минуты перед тем, как вновь отправиться в бой.

Ко мне подошла знакомая сестричка, стараясь улыбаться сквозь слёзы, спросила:

— Скажите, товарищ младший воентехник, как ваше имя?

— Гена, — по инерции протянул ей руку, она приняла жест.

— Мария… вы берегите себя, не погибайте понапрасну.

— Если приказываете, тогда — слушаюсь!

Экипаж всё слышал и громко засмеялся от моих слов.

— Прощайте, младший воентехник. Нет, до свидания. — Развернувшись, сестричка медленно пошла в противоположную от нас сторону.

Комиссар кивком подозвал меня к себе.

— Сынок, не могу я смотреть на это безобразие! Ты же сам знаешь, что нас ждёт?

— Так точно.

— Тогда слушай мою команду: догнать сержанта медицинской службы и поцеловать…

— Товарищ… — хотел я протестовать.

— Это приказ! Не обсуждается, минута на выполнение.

«Ай! И то правда, может, последний раз!» — Подумал я и, догнав Марию, развернул её и поцеловал в губы. Не так, как в фильмах показывают, просто — «пригубил». Она удивилась, посмотрела на меня ошарашенным взглядом и резко отчеканила:

— Дурак!

Улыбнулась и побежала к раненым.

А экипаж наш снова залился хохотом, звонче прежнего! Думаю, — «И пусть, зато сласть на губах осталась приятная, привкус стали перебивает», — до сих пор тот аромат после поцелуя помню.

Разведчики и несколько пехотинцев из добровольцев устроились на броне в качестве танкового десанта. По указанию их командира мы двинулись в наиболее подходящее место для вступления в бой.

«Тактика успеха танкового боя — бой из засады!» — мы решили это проверить на личном опыте.

Выбрав возвышенность, где густо росли высокие деревья и откуда дорога, на которой, по словам разведчиков, вскоре появится немецкая колонна — просматривалась замечательно. В запасе оставалось около десяти минут и я, выбравшись из танка, пробежался вдоль пригорка, где мы встали, чтобы иметь представление о местности, ведь придётся маневрировать — не с одной же позиции стрелять, когда танк заправлен и на ходу, верно?

С расположением повезло — лучше не придумаешь! Словно родная природа нам помогала. Разведчики рассредоточились и замаскировались чуть поодаль нас, так, чтобы результативнее вести прицельный огонь по пехоте противника и, в непредвиденном случае отсекать её от нас, если группа немцев-смельчаков задумает обойти танк с фланга.

Мы застыли в ожидании колонны — смертельного боя…

— Ты сынок, — обратился Виктор Илларионович ко мне, — команды не жди, сам следи за боем, я увлечься стрельбой могу, тогда все погибнем. Поймёшь, что стоит менять позицию, смело действуй, без приказа.

— Есть.

Наконец, из-за отдалённого поворота выполз немецкий танк, головной в колонне; за ним ещё, ещё и ещё. Наблюдение за медленно тянущимся противником сильно щекотало нервы, я в очередной раз убедился в опытности нашего командира: он хладнокровно ждал, пока многочисленный враг растянется на дороге полностью.

«Жалко, с места механика-водителя огонь вести нельзя», — сожалел я тогда, а то бы вдарил по ним! Если б находился в танке один, думаю, не сдержался и ринулся навстречу фашистам, уничтожать их тараном, погиб бы только быстро…

Слышу, заряжающий послал снаряд в казённик пушки, несколько секунд — выстрел! Боевое отделение наполняется пороховыми газами, запускаю двигатель, продолжая наблюдать за сражением. Комиссар действовал по всем правилам боя из засады: сначала поджёг головную машину, затем замыкающую, после стал «избивать» остальных. Главное, стрелял он метко — без единого промаха!

Враг не сразу понял, откуда именно по нему ведётся огонь, они отстреливались наугад, но немец вояка опытный! Вычислили скоро и принялись вспахивать снарядами землю возле нас, я понял — пора покидать позицию, вот тогда началась настоящая карусель. Я резко назад, место поменяю — командир стреляет — снова ухожу! Таким образом, мы смогли ввести противника в заблуждение, гансы подумали, что нас много. Атаковать не решались, а отступить им никто не дал! Раздолбали вражескую колонну. Сколько там танков и машин пришлось на наш ствол, не знаю: около десятка, думаю, точно.

Радоваться оказалось преждевременно — по нам вызвали артобстрел… весьма плотный, из дальнобойных орудий. Пришлось тикать, но… получили мы свой снаряд, да очень мерзко: сверху он упал как раз под прямым углом в лобовой лист, сведя на нет преимущества наклонной брони — прошил насквозь «пассажира» и задел заряжающего.

Остальное плохо помню: мотор заглох, я рефлекторно запустил двигатель сжатым воздухом и из последних сил погнал «Тридцатьчетвёрку» назад, туда, откуда мы приехали. Спустился по крутому спуску и, стараясь заезжать за естественные укрытия, вышел из боя, всё… темнота — я «отключился».

Таким для меня выдался начальный день войны, боевое крещение, первая горечь утрат и первый раз, когда подбили.

С другой стороны, если б в тот день нашу «Тридцатьчетвёрку» не прошил снаряд немецкой артиллерии, я скорее всего бы погиб. Ведь всего в двадцати-тридцати километрах от места, где мы устроили засаду на фашистскую колонну, через три дня состоялось одно из самых страшных для наших танковых войск сражение — это бой под Дубно; если точнее: битва в треугольнике «Луцк — Броды — Дубно». Крупнее того события (в танковом смысле) станут только бои на «Курской Дуге», легендарной «Битве под Прохоровкой».

Знаете, когда стал приходить в себя, сначала появилось такое предательское, обманное чувство: словно я нахожусь дома, мать возится у печки, сестрёнка капризничает, отец собирается на службу. У меня есть запас времени, не стоит торопиться вставать, можно подождать, пока накроют на стол и только тогда придут будить.

Открыв глаза, не сразу понял, где нахожусь. Первое, на чём заострил внимание — широкая улыбка комиссара.

— Живой? Слава партии!

Понял, что нахожусь в поезде, в до отказа набитом вагоне бегущими от войны людьми.

Всё тело болело, постарался повернуть голову, остановила резкая боль. Услышал нежный, женский голос:

— Тихо-тихо! Лежите, вы сейчас в безопасности.

Пересилив себя, поднял глаза и обнаружил: моя голова лежит на коленях у медсестры, той, с которой познакомился перед боем.

— Опять ты?! — Удивился я.

— Судьба, — засмеялся Виктор Илларионович, — благодари её, она с тобой тут возится, как с генералом!

— Что случилось? — Перевёл я взгляд на комиссара.

— Нас подбили. — Нахмурившись, ответил он и, достав папиросу, продолжил, — стрелок-радист и заряжающий погибли… нам повезло. Ты молодец, успел горящий танк от обстрела в безопасное место отогнать, как только сил хватило? Я после попадания снаряда рухнул на боеукладку и темнота. Это разведчики, что с нами остались, вытащили нас в последний момент, потом машина взорвалась. Дальше, с нами на руках, бойцы сумели нагнать отступающих, вот мы и здесь. Я быстро в себя пришёл, а ты в бреду оставался долго… очнёшься и в горячку, говорю же: Марии спасибо скажи, выходила.

— Благодарю вас, — прошептал я, — у меня всё на месте? Руки-ноги?

— Да, у вас небольшая контузия и переутомление, — не переставала нежно поглаживать мою голову сестричка.

— Какой сегодня день? Где мы?!

— 26 — ое июня, — ответил комиссар, щурясь от попавшего табачного дыма в глаза, — подъезжаем к Москве, успели эвакуироваться. Меня командование ждёт, тебя я с собой решил взять. Ободришься слегка, тогда поговорим подробней. Авансом спрошу: согласишься под моим командованием служить, а? — Илларионович тронул меня за плечо.

— Конечно. — Поморщился я от резко стрельнувшей боли, — ещё спрашиваете.

— Это хорошо… сестричку вот, с собой возьмём, славная она.

Я посмотрел на Марию и снова до этого момента незнакомое чувство поразило меня, — захотелось сильно прижаться к ней, обнять, без всяких глупостей и разврата, а просто пожалиться: словно маленький котёнок, что ищет укрытия от яркого света, за пазуху бы к ней залез тогда. Она что-то почувствовала и обхватила мою голову руками — через секунды я снова заснул.

Когда очнулся, поджидал очередной сюрприз: рядом с нами оказался ещё один человек, на первый взгляд, незнакомый. Бросилась в глаза его нарукавная нашивка — эмблема НКВД.

— Здравствуй, Гена, — поздоровался он, — где бы мы ещё с тобой встретились, да?

Только сейчас узнал его — начальник моего отца!

— Здравия желаю! Вы как здесь?

— Так же, как и ты! — Лукаво улыбнулся он и я догадался, что тот мне помог, а чем, пока не знаю. Вероятно, именно благодаря ему, мне посчастливилось ехать в поезде, а не лежать в полевом госпитале или хуже того, находиться в плену.

— Как батя, не знаете?

— Хорошо… думаю, что хорошо. Завтра вечером должны с ним увидеться, передать что?

— Сами решите. Скажите ему: «жив-здоров — рвусь в бой!»

— Так и передам. Отдыхай и, — наклонился к моему уху, — держись комиссара, не пропадёшь, я его хорошо знаю.

К вечеру сумел оклематься: начал ходить, единственное, голова временами кружилась. На одной из станций Виктор Илларионович отозвал меня в сторонку от поезда и начал разговор:

— Спрошу прямо: воевать с фашистами желаешь?

— Спрашиваете! — Сжал я кулаки.

— Не испугаешься? После пережитого и снова под броню? Это многих ломает…

— Никак нет!

— Обстановка по-прежнему катастрофическая, немец наступает огромными темпами, товарищи не выдерживают. Между нами говоря, боюсь, что они до Московской области доберутся. Придётся столицу защищать, не жалея жизней. Танковую бригаду мне должны дать, что ты ко мне пойдёшь служить, я понял, вопрос в другом.

— В чём?

— С твоей специальностью тебя загребут либо на завод, либо в танковую школу и, поверь моему опыту — войны тебе не видать, как своих ушей! Только тыл, причём глубокий.

— Не хочу так! — Запротестовал я.

— Кто спрашивать станет, твоих пожеланий? Тем более война! Предлагаю следующее: зачисляем тебя ко мне в бригаду, но не в качестве техника, как механика-водителя или командира танка, правда, с понижением пока придётся… ты же равен младшему лейтенанту, а станешь сержантом…

— Согласен! — без колебаний ответил я, приняв стойку «Смирно».

— С твоими навыками ты быстро пробежишь по служебной лестнице, не переживай.

— Простите, товарищ комиссар, вы понимаете, что нас с вами за такое могут крепко наказать?

— Дальше передовой не пошлют! Разберёмся.

Паровоз дал гудки, означавшие скорую отправку и мы поторопились назад.

— Скажите, товарищ комиссар, тот старший майор госбезопасности, он мне чем-то помог?

— И тебе, и мне, и сестричке нашей.

— Ей чем?!

— Пожалел я её, пропала бы она там. Если в руки к немцам попала, представляешь, что они бы с ней сделали? Дитя совсем… чекиста этого хорошо знаю, обратился к нему за помощью, а он, когда тебя увидел, нас же вместе несли, сказал: «Это сын моего друга, бери его с собой, тогда помогу с Москвой решить вопрос!» — под это дело ему и говорю: контузило Геннадия, вот медсестра рядом, его невеста, ухаживает за ним, разрешите с собой взять?

— И он что? — Не очень я обрадовался, что Марию представили моей невестой, ведь эта новость дойдёт до отца, потом до матери и объяснений предстоит тысяча.

— Раз невеста, говорит, тогда берём и её.

Незамысловатым образом осуществилась моя мечта: я перевёлся из технического состава в танкисты. Правда, с понижением в звании, но началась война — кто тогда из честных комсомольцев и коммунистов думал о карьере? Главная задача для нас — Родину защищать! О погонах, после Победы станем печалиться.

Примечания

1

Танковое переговорное устройство