Сладкий привкус яда

Андрей Дышев, 1999

Высотный альпинизм – единственный вид спорта, у которого по определению не может быть зрителей. Соперники из последних сил взбираются по крутому подъему, покрытому натечным льдом. На десятки километров вокруг нет никого и ничего, лишь только голубой снег, а разреженный, вымерзший до льдистого звона воздух. Случись что, сюда никогда не поднимутся ни врачи, ни сыщики. Здесь – оборотная грань жизни, преисподняя, космос. Чем не идеальное место свести личные счеты!

Глава двенадцатая

Титановый клюв

Спал я плохо. Какая-то копытная живность, поселившаяся в одном из номеров первого этажа, пугливо фыркала, чавкала и топталась по полу, отчего отель резонировал, как высохший аль-уд под лопнувшей струной. Помимо этого всякий раз, когда я поворачивался с бока на бок, давала о себе знать рана на голове. Повязка в конце концов съехала мне на шею и начала душить. Я несколько раз вставал и выглядывал в коридор, прислушиваясь к ночным звукам, происхождение большинства из которых не мог определить. В итоге, в самой сердцевине ночи, я задел саморучно изготовленное сигнальное устройство в виде натянутой над полом лески, привязанной к кружке с ложкой. От грохота алюминиевой посудины где-то в горах сошла лавина.

Едва ущелье стал заполнять матовый рассвет, я оделся и спустился вниз. Татьяна уже сидела за столиком с чашкой кофе, листая старый журнальчик. Смотреть на нее было приятно: лицо свежее и легкое, волосы аккуратной шапочкой облегали контур головы, а нижние"рваные"края обнимали шею словно шарфик. Невольно сравнивая с ней себя, я посмотрел в зеркало над умывальником и едва не разбил его. Глаза подпухли, на шее — шарфиком — болтается окровавленный бинт, по лбу и щеке проходит розовый"шрам"от подушки. Готовый персонаж для фильма ужасов.

— Привет! — сказала Татьяна и вскинула вверх руку. — Как голова?

— Затылочная часть приклеилась к подушке, — буркнул я, намыливая лицо.

— Ты в самом деле плохо выглядишь, — уколола Татьяна.

— Могла бы, между прочим, поддержать морально, — проворчал я. Мыло разъедало глаза. Вода — талый лед — смывала пену плохо.

— Папа и мама учили меня всегда говорить правду.

— Плохо учили…

Растирая лицо и шею жестким полотенцем, я хотел сесть за соседний столик, но Татьяна положила перед собой небольшой продолговатый предмет, завернутый в кусок черного полиэтилена, и сказала:

— Это тебе сюрприз.

— Не много ли сюрпризов для одной деревни? — задал я риторический вопрос и поймал себя на той мысли, что рад подвернувшемуся поводу сесть рядом с девушкой.

Я опустился на шаткий стул и придвинул сверток к себе. Развернув пленку, я взял в руку титановый клюв ледоруба с привязанным к нему метровым куском альпинистской веревки. С минуту я рассматривал килограммовую чушку со всех сторон, потом поднял взгляд на Татьяну.

— Это утварь для ритуального самоповешения альпинистов? — предположил я.

— Эту штуку я нашла недалеко от того места, где тебя ударили, — ответила девушка. — Конец веревки запутался в решетке забора, и клюв, видимо, вырвало из рук злоумышленника, когда он убегал.

Теперь я смотрел на орудие нападения другим взглядом, почти родственным.

— Очень просто и удобно, — комментировала Татьяна. — Раскручиваешь ее над своей головой, а потом сносишь голову противнику. Нечто похожее — булыжник на веревке — с успехом пользовали некоторые племена каннибалов в Новой Зеландии. Они называли это орудие мэром.

— Что ты говоришь! — порадовался я познаниям девушки в области этнографии. — Говоришь, с успехом пользовали?

Клюв был аккуратно свинчен с рукоятки. Веревка проходила через его внутреннее отверстие и была связана петлей Гарда — классическим альпинистским узлом.

— Не думаю, что здесь можно кого-либо удивить ледорубом или узлом, — вслух подумал я. — В каждом дворе, наверное, целые склады старого снаряжения.

— Не уверена, что этот клюв слишком старый, — на удивление к месту возразила Татьяна. — Я, конечно, не слишком разбираюсь в снаряжении, но такие анатомичные ледорубы"Камп"выпускают, по-моему, сравнительно недавно, и у местных они вряд ли могут быть.

Китченбой поставил перед нами тарелки с рисом, сдобренным каким-то соусом, и кружки с теплым молоком. Я тронул его за руку и объяснил, показывая на клюв, что хочу купить ледоруб такого же класса или рукоятку к нему. И без того суетливый, парень кивнул и улетел в свои апартаменты атакующей пчелой. Через несколько минут он вывалил на пол у моих ног с десяток еще вполне пригодных ледорубов и ледовых молотков. Едва я взглянул на них, так сразу понял, что Татьяна глубоко заблуждается. Я поднял с пола и протянул ей превосходный образец — ледоруб"Хайпер Кулуар", последний писк моды итальянской альпиндустрии.

— Трофеи, — сказал я, перебирая ледорубы. — Богатые экспедиции после восхождений бросают"железо"на леднике, чтобы не тащить вниз, а портеры собирают и продают менее богатым экспедициям… Спасибо, дружок, все это для меня слишком дорого, — объяснил я китченбою и поднялся из-за стола.

Мне показалось, что Татьяне очень хочется составить мне компанию, но она боится навязать мне свое общество, а я не захотел проявлять инициативу. Кажется, мы вдруг испытали неловкость оттого, что едва улеглась неприкрытая ненависть, как на ее месте стал пробуждаться интерес друг к другу. И мы невольно стали тормозить и растягивать эту метаморфозу чувств.

Я дошел до конца деревни, и там при помощи английского и жестов узнал, где живет портер с сыном. Но мне снова пришлось пережить удар по голове, правда, на этот раз психологический. Дом портера оказался пуст, вся семья рано утром направилась в Биратнагар за покупками, а до него — больше сотни километров. Кто посылал мальчика узнать обо мне, я вряд ли теперь смогу узнать.

Когда в удрученном настроении я вернулся к отелю, меня пудовым взглядом, от которого тотчас стали подгибаться ноги, встретил инспектор. Он сидел в глубоком плетеном кресле, его поломанная нога была накрыта клетчатым пледом, отчего инспектор напоминал президента Рузвельта. Выгнув дугой одну бровь, он на мое"гуд монин"ответил нестандартно:

— Что с вами случилось? Почему сразу мне не доложили?

— Как я мог вам доложить, — вспыльчиво ответил я, — если был уверен, что это по вашей просьбе меня тюкнули по затылку ледорубом?

— Что? — обалдел инспектор и дернулся в кресле. — По моей просьбе?!

Мне казалось, что будь в его руке клюка, он обязательно засвистел бы ее мне в голову. Никак не могли мы с инспектором сойтись характерами.

— Значит так, — шлепая мясистыми влажными губами сказал инспектор, грозя мне коричневым, похожим на обрубок высохшей лозы пальцем. — До прибытия вертолета находится в своей комнате! Подготовить мне подробную объяснительную — зачем включал радиостанцию, что говорил, с кем говорил и почему ходил по деревне поздно вечером. Я предупреждал вас! — распалялся инспектор, тряся лозой. — Вы упрямитесь и продолжаете вести себя вызывающе!

— Простите его, — зачем-то заступилась за меня Татьяна, щелкая фисташки и сплевывая скорлупки в кулачок. — Он больше не будет.

— Знаешь, кто меня больше всего волнует? — сказал я девушке по-английски, чтобы инспектор меня понял. — Наш пилот. Если его снимут со склона раньше, чем нас, то он расскажет, как инспектор прострелил маслопровод. Потом начнут допрашивать нас с тобой. А мы с тобой подтвердим это, так ведь?

— Вертолет — это очень дорого, — согласилась Татьяна, угощая меня орешками. — До конца жизни можно не расплатиться.

Мы стали лузгать хором. Инспектор издал неопределенный звук, с каким движется тяжелый книжный шкаф по паркету, и махнул рукой своим рабам.

— Он не упустит удобного случая свести с тобой счеты, — сказала Татьяна, глядя вслед шерпам с носилками, на которых разгневанным императором восседал инспектор.

— Если уже не пытался свести, — уточнил я, коснувшись рукой больного затылка, и кинул на девушку многозначительный взгляд. — Или я ошибаюсь?

Она поняла меня так, как надо было, отчего усмехнулась, качнула головой и, убирая челку со лба, сказала:

— У меня есть железное алиби, что это сделала не я. Но оправдываться нет необходимости. Ты не так опасен, как мне казалось раньше.

Нормального мужчину, на мой взгляд, должно оскорбить заявление о его безопасности — это сродни упреку в мужской несостоятельности. Я принял воинственную позу, подбоченив руки и навесив на свой взгляд гири амбиций.

— Что значит не так опасен? — спросил я. — Что значит не опасен? Ты уже не боишься, что князь уволит тебя за то, что ты плохо опекала Родиона?

— Нет, не боюсь! — Татьяна смотрела на меня лукаво, словно заигрывала. Ее ледниковые зубы беспощадно расправлялись со скорлупой фисташек, словно с моей напыщенной воинственностью. — Ты же сам прекрасно знаешь, что как раз именно за это он меня не уволит. Или я ошибаюсь?

Она либо знала все про Игру, либо брала меня"на пушку". Я понял, что не в моих интересах развивать с ней эту тему. Я должен был убедиться, что Татьяна действительно та, за кого себя выдает — письмоводитель, то есть, секретарь князя, которой доверено многое.

— Вчера за ужином начальник станции рассказал мне, о чем инспектор доложил в полицию, — сказала Татьяна, глянув по сторонам. — Не думаю, что в России на этом основании будет возбуждено уголовное дело. Знаешь почему? Потому что экспедиция по поиску трупа Родиона на Ледяной Плахе и спуску его вниз обойдется нашему МВД в несколько миллионов долларов. Проще заплатить тебе, чтобы ты не поднимал шума, или… Или сам знаешь, как еще можно закрыть тебе рот. Для тебя будет лучше, если ты закроешь его сам.

— Спасибо, — кивнул я. — Я обязательно воспользуюсь твоим советом.

— И еще, — помолчав, добавила девушка. — Если ты когда-нибудь, где-нибудь встретишься со Столешко, то постарайся сделать так, чтобы рядом тотчас появились свидетели этой встречи… К примеру, я.

Я внимательно смотрел в глаза Татьяне.

— Никак не могу понять, кто же ты все-таки такая, — произнес я.

— Кажется, я показывала тебе письмо князя?

— Прикрылась ты этим письмом, как фиговым листком, — проворчал я.

Видя мой нестандартный взгляд, девушка шагнула ко мне и, приблизив свое лицо ко мне настолько, что впору было начинать целоваться, выразительно произнесла:

— Я невеста Родиона. И хочу стать его женой. И родить от него ребенка. И унаследовать не только титул… Все понятно?

Я опешил от такой правды, и во мне родилось странное чувство, словно я жизнь свою проморгал, прожил зря.