Сладкий привкус яда

Андрей Дышев, 1999

Высотный альпинизм – единственный вид спорта, у которого по определению не может быть зрителей. Соперники из последних сил взбираются по крутому подъему, покрытому натечным льдом. На десятки километров вокруг нет никого и ничего, лишь только голубой снег, а разреженный, вымерзший до льдистого звона воздух. Случись что, сюда никогда не поднимутся ни врачи, ни сыщики. Здесь – оборотная грань жизни, преисподняя, космос. Чем не идеальное место свести личные счеты!

Глава тринадцатая

Обновление крови

Скрыть информацию о двух пропавших без вести альпинистов и две иголки в стоге сена — не одно и то же. В аэропорту Катманду нас атаковали журналисты и спортивные радиокомментаторы. Судя по их вопросам и порочным отпечаткам жажды сенсаций на лицах, я сделал вывод, что они осведомлены о событиях на Плахе не хуже инспектора.

Инспектор с хмурым лицом раздвигал мочалки микрофонов, словно рыбак камыши. Он принял на себя главный удар, но держался с достоинством. Мы с Татьяной шли следом за плывущим на носилках инспектором, на ходу стаскивали теплые куртки и невольно увеличивали дистанцию, чтобы не быть втянутыми в информационную воронку."Не знаю","Это может повредить делу","Однозначно сказать не могу","Некорректный вопрос", — отстреливался налево-направо инспектор. Когда он вместе с носилками исчез в утробе санитарной машины, журналюги кинулись к нам с Татьяной и вмиг обступили плотным кольцом.

Прикидываясь не вполне нормальным, я свел зрачки к переносице, высунул кончик языка и надул щеки. Это помогло, и вопросы мне не задавали, зато охотно фотографировали. Татьяна же выбрала микрофон побольше, взяла его двумя пальцами как бокал, наполненный до краев шампанским, и усталым голосом объявила, что несмотря на обрушившийся на высотный лагерь буран и резкое падение температуры воздуха, она до конца не уверена в гибели альпинистов. Корреспонденты, собаку съевшие на альпинистской теме, смотрели на нее как на дурочку. Скептицизм Татьяны еще сильнее убедил их в том, что душами двух клаймберов давно распоряжается бог.

— Он даже не попрощался, — сказал я Татьяне, когда санитарная машина тронулась с места и ринулась в запруженные велосипедистами и священными коровами кварталы.

— Мы ему не нужны, — ответила Татьяна, возвращая микрофон журналисту.

Было жарко. Мы вышли к украшенной флажками буддистской ступе. Шоколадная девушка с прямым пробором и голым животиком кружилась перед нами и щелкала пальцами в такт бубну. Торговцы хлопали в ладоши и ныли песню. Косматые бороды, точки во лбах, коровы, велосипеды и статуи Будды кружились вокруг нас хороводом. Татьяна купила у бритого наголо непальца силиконовую кобру со стеклянными глазами и напугала ею меня.

— Скоро первое апреля, — сказала она, вешая кобру себе на шею. — Разыграю кого-нибудь в Москве.

Торговцы замечали ее взгляд за несколько километров и загодя готовились умереть, но всучить товар. В ушах стоял шелест рупий. Татьяна приценивалась к большому медному сосуду, предназначенному то ли для комнатной пальмы, то ли для замачивания белья.

— Как ты думаешь, эту штуку придется сдавать в багаж или можно будет пронести с собой в самолет? — спросила она.

Я не узнавал ее. Она вела себя со мной так, словно мы были знакомы много лет и никогда не конфликтовали, словно между нами не было непреодолимой стены недоверия.

— Почему ты так на меня смотришь? — спросила она.

Рукав моего пуховика волочился по земле. Струйка пота щекотала между лопаток. Сумка оттягивала руку. Мне хотелось скинуть с себя все, включая прилипшую Татьяну, окунуться в ледниковое озеро, потом обернуться в белую простыню и поселиться на облаках. Я устал от игры с Татьяной. Она поддавалась мне и ждала, когда я побегу под уклон и стану самим собой. Чтобы потом взять меня голыми руками. Она выигрывала, и я не знал, какие позиции мною уже сданы.

— Почему ты так на меня смотришь?

— Ты не знаешь, где тот лес, куда уходили благочестивые брахманы, чтобы стать отшельниками?

— Разве тебе это поможет? — вопросом ответила Татьяна. — Давай лучше сходим в индийский ресторан.

— Не могу понять, — произнес я, чувствуя, что невысказанная правда осела тяжелыми кристаллами на душе и вот-вот начнет с треском осыпаться. — Как ты можешь радоваться жизни, если твой жених остался на горе? И не будет теперь ни свадьбы, ни титула, ни наследства.

Мы стояли посреди людского потока, как два речных валуна в бурунах. Мне в затылок дышала священная корова. Дыхание ее было теплым и мокрым, как полные слез глаза иконы.

— Ты ведь тоже радуешься жизни, хотя утверждаешь, что его убили, — сказала она, глядя на меня подвижными зрачками. Затем сняла с себя кобру и повесила ее мне на шею. — Попробуй этой штукой кого-нибудь обмануть, хорошо?

Только теперь я почувствовал, насколько уже отравлен ложью. У меня началась интоксикация, как от употребления метилового спирта. Меня мутило. Живые глаза Татьяны плыли, становились друг над другом и сливались в одно целое. Родион ошибся, когда предложил мне стать его компаньоном. Точнее, это я ошибся, полагая, что самое трудное — это страховать его на стенах… Патагония — южная стена Серро Торре. Аляска — Мак-Кинли. Франция — Фурнеле и Пти-Дрю. Норвегия — Тролльвеген. Киргизия — Асан^[10]… Глыбы камня и льда, подпирающие небо, оказались детскими кубиками в сравнении с безмерной тяжестью лжи. Каждая клетка моего лица была набита ею, как ртутью, и маленькие мешочки с ядрами, митохондриями и вакуолями трещали, качались и тяжелыми каплями оттягивались к земле.

Я повернулся и пошел сквозь Катманду, пропуская через себя глазастых коров, велосипедистов, торговцев и монахов. Надо держаться, думал я. Не так все страшно. Еще немного. До первого апреля чуть больше недели. И наступит день, когда ртутная капля лжи высочится из меня и упадет под ноги, и содрогнется земля, и обманутые поймут, что были обмануты, и мерзавцам откроется, что о них вытирали ноги.

Кобра слушала мои мысли, качая головой и хвостом.

* * *

Татьяна задержалась в дамской комнате аэропорта, и у меня появилось время накоротке переговорить с водителем князя, который приехал за нами в Шереметьево на хозяйском"Понтиаке". Меня интересовало одно: как Татьяна оказалась в числе приближенных к Святославу Николаевичу, и на каком основании посмела назвать себя невестой Родиона. Бутылка английского джина, которую я приобрел в"дьюти фри", помогла водителю стать словоохотливым, и он рассказал мне все, что знал.

Жаль, что князь не обзавелся письмоводителем до того, как мы с Родионом вылетели в Непал. За те дни, которые волей судьбы я провел с Татьяной в Гималаях, у меня не сложилось сколь-нибудь завершенного о ней впечатления. Безусловно, это молодая особа, которой было не больше двадцати пяти, привлекала и внешностью и умом — ум ее был подвижен, родниково прозрачен и не замутнен какими-либо признаками высшего или специального образования. Кроме того, глубинка русского севера, ставшая для нее естественным фильтром, оградила ее от той гаммы пороков, которые городская молодежь зачастую принимает за достоинства. Должно быть, это и сыграло решающее значение в выборе князя.

Оказывается, он не был исключением и, как большинство эмигрантов, отличался русофильной наивностью и чистотой надежд, словно ребенок. Он поставил перед собой цель найти в России живое воплощение народных сказок и былин, и очень скоро, как ему показалось, достиг ее. Конечно, Татьяна не носила кокошник и длинный белый сарафан до пят, не пила воду из ендовы, не хранила молоко в глиняном кувшине и не обедала из ставцов. Но зачесывала льняные волосы на прямой пробор и заплетала их в куцую косичку, была естественно румяна, ее светлые глаза зацикленно изображали лишь два неизменных выражения: восторг от процесса жизни и неподдельное изумление всему тому, что она открывала для себя впервые. Кожа ее лица, словно сугробы на лесных зимних полянах, была свежа и свободна от следов алкоголя, кофе и табака, изящный нос и пухлые губы придавали лицу девушки кукольное выражение. Она прекрасно подходила для роли Василисы Прекрасной, причем не требовала грима, искусственного румянца или веснушек — все было свое, родное.

Князь открыл Татьяну в местной нотариальной конторе, когда она тыкала пальчиком по сенсорным кнопкам копировального аппарата и бабочкой летала по тесной комнатке. По словам водителя, старика так впечатлила самобытная красота девушки, что уже через сутки он послал ей письмо с приглашением стать его письмоводителем.

Трудно сказать, по какому пути шла эволюция мысли в голове князя и когда именно его озарила идея женить сына на Татьяне. Водитель утверждал, что слух об этом внезапно разнесся по усадьбе со скоростью пожара, и о невесте богатого наследника вскоре узнало все Арапово Поле. Родион, насколько мне было известно, за свою жизнь был женат дважды — сначала на американке, потом на аргентинке, и оба раза неудачно, так как разводы наносили болезненные удары по состоянию Орловых. По всей видимости, старик решил, что русская Прокина, в отличие от расчетливой и эгоистичной американки и бешеной аргентинки, сможет искренне полюбить Родиона, а не грядущее ему наследство, и брак этот обогатит чистым и непорочным ручьем коньячно настоянную княжескую кровь.

Но вернемся в Шереметьево. Слушая рассказ водителя о фантастической карьере письмоводителя, я все чаще поглядывал на стеклянные двери аэропорта и на часы. И когда к нам вышла ссутуленная под тяжестью сумки скорбящая вдова в черном платке, я едва устоял на ногах от восхищения мастерством перевоплощения. Водитель, не сразу узнавший Татьяну, скривил лицо, с недоумением взглянул на меня и спросил:

— Что это с ней?

Я пожал плечами. Водитель кинулся к Татьяне. Надо было видеть, как он перед ней прогибался! Я знал его как мужика сурового, прекрасно знающего цену автомобиля, на котором он ездил, а значит и свою цену. И потому я был сражен наповал при виде такого бесстыдного лакейства. Татьяна вела себя так, чтобы водитель смог сполна проявить свое усердие и продемонстрировать верность, и при этом ничуть не стеснялась меня. Открыв рот, я смотрел, как она терпеливо стоит перед закрытой дверью машины, дожидаясь, когда водитель затолкает ее сумку в багажник, а затем откроет перед ней дверь.

— А где Родион? — спросил водитель, усадив Татьяну на заднее сидение. Он был наполнен светом самодовольства, как если бы был военным и получил очередную звезду на погоны.

Только теперь я вспомнил о своей грустной обязанности.

— Родион погиб, — ответил я и полез в машину.

Водитель долго не мог тронуться с места. Он сидел за рулем, без надобности запускал стартер и тотчас его глушил. Снова запускал и глушил. Я понимал, что в это время творилось в его голове. Он расставлял фигуры по шахматному полю усадьбы в новом порядке, и никак не мог определиться с фигурой Татьяны. Еще совсем недавно она была невестой Родиона. Невеста — без пяти минут жена, вторая полунаследница, третье лицо после князя и Родиона. А теперь? Невеста без жениха — не невеста. Просто девушка, просто письмоводитель. Какое место определит ей князь?

Наконец, водитель успокоился и взялся за ручку передач. Должно быть, он решил, что вел себя по отношению к девушке универсально, безошибочно для любого случая. Вежливость — она еще никому не вредила.

Бордовый"Понтиак Трансспорт", похожий то ли на крысу, то ли на торпеду, мчался по рижской магистрали, мягко покачиваясь на рессорах. Мы с Татьяной таяли на заднем сидении, и казалось, что в длинном и просторном салоне кроме нас нет больше никого. Водитель рулил где-то впереди, почти полностью скрытый спинкой и подголовником. Наверное, раньше он был то ли автогонщиком, то ли летчиком-истребителем, и понятие быстрой езды стало для него относительным. Машина уподоблялась тяжелому управляемому снаряду.

Я рассказывал водителю о том, как с Родионом прервалась связь, как я нашел пустую палатку и обрывок веревки. Водитель цокал языком, качал головой и с любопытством поглядывал на Татьяну в зеркальце заднего вида. Татьяна молчала, не комментировала мой рассказ и не перебивала меня. Она сняла траурный платок и стала теребить красный бантик, привязанный к кончику своей тяжелой косы. В конце концов, она развязала его, распушила, превратила в мохнатый клубок шелковых ниток.

С ней что-то происходило. Казалось, что черный платок, в котором она собиралась маскарадничать перед водителем, вдруг заставил ее поверить в гибель Родиона. И мой рассказ — короткий и убедительный, и выражение растерянности на лице водителя, и унылый мартовский пейзаж, в котором главенствовали серые цвета, стали последними и самыми весомыми аргументами.

"Обломал я девочке надежду! — думал я, поглядывая на нее. — Что ж, надо учиться и горькие пилюли глотать. Надеялась, что все сложится само собой — раз, два, и богатый жених в кармане! Невеста наследника миллионера — это так зыбко и звеняще-хрупко, это бокал из тончайшего стекла, стоящий на краю стола. И у стола вдруг подкосились ножки…"

Мы проскочили Ржев. Татьяне стало жарко, и она сняла с себя пуховик.

— Что же теперь делать? — произнесла она и вдруг испуганно посмотрела по сторонам, словно ехала в общественном транспорте и пропустила свою остановку. — Господи, что же теперь делать?

Это был тот случай, когда утешить невозможно. Что я мог ей сказать? Не переживай, приедет в Арапово Поле еще один миллионер — выйдешь за него. Этих миллионеров в Арапове Поле скоро как собак нерезанных будет! Ведь Арапово Поле — центр мировой иммиграции, все толстосумы земли спят и видят себя гуляющими по съежившимся улочкам, огороженным замшелыми покосившимися заборами, по которым плывет неровный колокольный лязг от пьяного звонаря.

"И с чего это вдруг князь решил отдать ее замуж за Родиона? — думал я, глядя на округлый профиль девушки. Ее открытый выпуклый лоб, чуть приподнятый кверху носик и пухлые губы почему-то хотелось вымазать в сметане, а потом слизать. — Между ними — космос. Они мыслят в разных операционных системах. Они видят мир абсолютно по-разному."

— Ты думаешь… думаешь, что надеяться уже не на что? — спросила она, мокро взглянув на меня.

Ее шерстяной свитер линял, и влажные ладони Татьяны были полны шерсти. Я держал ее руку, словно заячью лапу. Первый раз за время нашего странного знакомства она говорила со мной нормально, без злой иронии.

— А что изменить? — пожал я плечами. — Все сроки вышли. Человек не может выдержать на такой высоте больше трех дней. Даже если у него будет достаточно кислорода и еды.

— Ты говоришь правду?

— Я не хочу давать тебе пустых надежд.

— А как он умер? — спросил водитель, глядя на нас в зеркало. — Замерз?

"Если бы я дал из Катманду телеграмму, — подумал я, глядя на синие щеки водителя и его оттопыренные уши, — то не надо было бы сейчас произносить это гадкое слово."

— Нет, не замерз, — ответил я. — Его убили.

Татьяне стало плохо. Машину пришлось остановить.

Примечания

10

Эти вершины известны как объекты крайне опасного экстремального альпинизма.