Пустой

Андрей Дышев, 2005

Она подсела в кабину дальнобойщика, очень хотелось на юг, к морю. Но – не доехала. Фура надолго застряла на лугу у реки, недалеко от деревни. Что-то непонятное случилось с водителем. Но ее водитель мало интересовал. Все ее мысли занял молодой, красивый следователь, который приехал сюда разбираться. Она как собачка бегала за ним, смотрела, как он изучает следы и опрашивает жителей деревни. Такой милый, такой нежный. Она совсем потеряла голову. Как же заставить его обратить на нее внимание?

Глава вторая

Остались одни мамонты

Участковый — грузный, явно нездоровый, страдающий отдышкой мужик — докладывал медленно, делая большие паузы между словами, словно еще не проснулся, или же думал о чем-то своем, более важном, нежели труп в реке.

— Когда Евсей Галюшин его увидел, точно сказать не смог, потому как часов у него отродясь не было, но обычно стадо переходит реку около шести утра. Говорит, коровы чуть было копытами на голову трупу не наступили. Перепугался, бегом ко мне. В двадцать минут седьмого, считай, разбудил меня, и я сразу пришел сюда…

— Евсей — это пастух?

Следователь Воронцов сидел на резиновой накидке, брошенной на влажную от росы траву. Он неторопливо курил, зажимая дорогую сигарету с угольным фильтром тонкими пальцами с ухоженными ногтями. Он был высоким, худощавым, с великолепными густыми волосами, зачесанными назад, с приятным лицом, которое ничуть не портили чуть удлиненный нос и тонкие губы.

— Ну да, сегодня пастух. Его очередь пасти коров. У нас тут, считай, все пастухи, у кого живность в пуньке…

— А Галюшин — это что, фамилия? — перебил Воронцов, но в его вопросе острого любопытства не было. Казалось, что попутно он думает о чем-то другом, тоже, впрочем, о пустяке. Он стряхивал пепел на широкий, изборожденный полосками лист подорожника, и при этом внимательно следил за своими действиями, будто боялся промахнуться.

Участковый усмехнулся, растянув полные губы, снял с головы фуражку и несвежим платком протер запотевший изнутри козырек.

— Нет, не фамилия, — сказал он, возвращая фуражку на голову. — Галюша — жонка его. Вот и повелось так: Евсей Галюшин. У нас тут кого как ни называют…

— Дальше! — спокойно, не высказывая нетерпения или раздражения, сказал Воронцов.

Солнце поднималось над лугом, растапливая сырой туман. Трава засверкала радужной росой. Воронцов подумал, что день будет очень жарким, и пожалел, что не прихватил с собой легкую курточку, в которой не запаришься, и наплечная кобура совсем не заметна. Придется мучиться в пиджаке и рубашке с длинным рукавом. Прикрыв глаза ладонью, он смотрел на пологий и не слишком высокий холм, торчащий посреди торфяных болот вроде острова, обтянутого зеленой замшей. По мятым склонам скользили вертлявые тропинки. Выше толпились лохматые вётлы, за стволами которых проглядывали серые шиферные крыши старых хаток с черными, никогда не крашеными срубами. Оттуда доносился скрипучий, словно простуженный, клик петуха.

— Прибыв на место происшествия, я сразу попытался установить личность потерпевшего, — протокольным языком продолжал участковый. — Труп лежал в реке на мелководье лицом вниз и являлся объектом мужского пола, приблизительно сорока лет. Могу доложить однозначно, что этот человек в селе Упрягино не проживает. Из одежды на нем были только джинсы с накрученными… с задранными… тьфу, как это их?.. С закатанными вверх брючинами…

Участковый сильно потел и тяжело дышал, формулируя свои мысли. Он снял галстук и расстегнул пуговицу на тугом воротнике. Воронцов, казалось, его совсем не слушал, так как его печальный взгляд был направлен на дорожку, ведущую к лугу, продавленную от древности настолько, что она больше напоминала водосток. По ней с коромыслом на плече медленно спускалась женщина в белом платке и длинной черной юбке, подол которой волочился по пыли. Впрочем, расстояние не позволяло определить возраст женщины и, тем более, рассмотреть особенности ее лица.

— Никаких документов и личных вещей, кроме зажигалки иностранного производства, при нем не оказалось. На затылке обнаружена небольшая ссадина, что стало причиной принятия решения о немедленном докладе в прокуратуру. Кроме того, осматривая близлежащую местность, я обнаружил на берегу реки, непосредственно напротив трупа, спортивную обувь и носки.

— А следы? — спросил Воронцов, посмотрев, наконец, на участкового.

Участковый сделал паузу, чтобы отдышаться.

— К сожалению, никаких следов я не заметил. — Он присел и провел ладонью по короткой жесткой траве. — Она ж, считай, как мочалка! Даже ваша машина — а в ней никак не меньше двух тонн будет — проехала, как по воде. Хоть бы одну травинку примяла!

Воронцов затушил о траву окурок и поднялся на ноги. Предстоящая работа не вызывала в нем ни интереса, ни азарта. Точнее было бы сказать, она вызывала в нем определенное отвращение. И это чувство он стал испытывать с тех пор, как работа в прокуратуре перестала удовлетворять его материальные потребности. Сын генерала милиции, заслуженного работника уголовного розыска, Воронцов, тем не менее, следователем был посредственным, громких преступлений не раскрыл, да и не стремился к ним слишком. И эта его профессиональная скромность и отсутствие честолюбия регулярно бросались в глаза начальству. Потому на Воронцова чаще, чем на других следователей, скидывали дела заведомо бесперспективные. Воронцов никогда не возмущался по этому поводу, он любил «висяки», словно старые добрые компании, с которыми подолгу не хочется расставаться, и плодил их в меру своих способностей.

Информация, выданная участковым, была скудной, словно мелочь в кармане, на которую ничего не купишь, и она лишь звенит, раздражая слух. Мысли Воронцова были рассеянны и непослушны. Он мимоходом подумал о том, что в первую очередь надо допросить пастуха, и тотчас вспомнил, что через месяц у него отпуск, и хотя бы на недельку надо вырваться на море, где так много дерзких авантюристок.

У забрызганного грязью УАЗа с глухим фургоном, на борту которого еще можно было разглядеть облупившийся красный крест, стояли судебный медик Довбня в грязно-белом халате и водитель. Полчаса назад на куске мешковины они выволокли на берег труп мужчины, и теперь неподвижно стояли над ним, окутывая себя клубами дыма.

Воронцов подошел к медику. Тот, морщась от едкого дыма тлеющей сигареты, откинул край тряпки, которая прикрывала лицо покойника.

— Спиртяшки плеснуть? — предложил он следователю.

— Лучше клизму себе сделай из своей спиртяшки, — посоветовал Воронцов и опустился перед трупом на корточки. Некоторое время он без интереса и содрогания рассматривал одутловатое посиневшее лицо.

— Выяснил, от чего загнулся? — спросил Воронцов, вытаскивая из пиджака бумажник.

Медик раскуривал сигарету и следил за пальцами следователя, перебирающими деньги. Он не торопился с ответом. Хоть он ничего в жизни не знал, кроме устройства трупов, но из этого ничтожного превосходства старался выжать все возможное. Штатные медики из лаборатории судебной экспертизы давно сбежали, потому приходилось нанимать за деньги экспертов из военного госпиталя.

— Температура тела двадцать четыре градуса, — начал докладывать медик, заботливо укладывая купюру в кармане халата. — В большинстве группах мышц развивается трупное окоченение. Слизистые оболочек и кожи изменены. Реакция зрачка на атропин и пилокарпин отсутствует…

— Ты прямо отвечай на вопрос, а не юли, — перебил его Воронцов.

— А я тебе прямо и говорю.

— Когда?

— Приблизительно четыре часа назад.

Воронцов посмотрел на часы.

— Это сколько уже? — произнес он, то приближая к глазам руку с часами, то удаляя, и при этом щурясь, как если бы у него было слабое зрение. — Девять? А я еще не завтракал… Так что у нас получается? В пять?

— Или в пять тридцать, — уточнил Довбня. — Не позднее.

— От чего он умер?

— В легких вода, — ответил Довбня, выпуская изо рта сигаретный дым на комара, который присосался к его запястью. — Вот же гад! Хоть бы хны ему! А говорят, комары дыма боятся.

— А ты ему по яйцам ногой, — посоветовал Воронцов. — А как насчет раны на затылке?

— Да какая это рана! — скривился медик, размазывая кровяное пятно по руке. — Царапина… От нее он не мог загнуться. Разве что оглушили ударом по затылку. Потом оттащили в реку, да еще окунули голову и держали так до тех пор, пока легкие не заполнились водой… Может, все-таки дерябнем спиртяшки?

— Ты возьми зеркало и посмотри на свое лицо, — предложил Воронцов. — А теперь посмотри на мое. Видишь разницу?.. Все, поезжай, а то ты мне уже надоел. И не забудь подписать экспертизу у вашего патологоанатома, прежде чем везти ее в прокуратуру!

— А как тебе сообщить о результатах?

— Позвонишь мне на мобильный, — ответил Воронцов.

— Да откуда у нас здесь связь? — сказал участковый и состроил кислую гримасу. — У нас тут с электричеством проблемы, а вы хотите сотовую связь…

— Да, проблемы, — произнес Воронцов, посмотрев на пустой дисплей мобильника. — Ладно. Значит, привезешь экспертизу сюда. Мне лично в руки.

— Сюда? — скривился Довбня и взялся за край мешковины. Водитель взялся за другой. Они подняли труп и закинули его в фургон. — Ты видел, какая дорога? Все раскисло! Здесь танк не проедет!

Воронцов не то, чтобы терялся перед наглостью подчиненных, а просто ему лень было искать веские аргументы в пользу своей воли, и он не стал давить на медика. В конце концов, ему было наплевать на результаты экспертизы. И обязательно наплевал бы, если бы от них не зависело, возбуждать уголовное дело или нет.

— В нашей конторе, в кабинете директора, есть телефон, — подсказал участковый. — Связь, правда, иногда обрывается, но при большом желании можно передать информацию.

— Понял? — Воронцов заострил внимание медика на этих словах. — Позвонишь директору и передашь ему заключение экспертизы. И прокурор пусть звонит по этому номеру, если, конечно, я ему буду очень нужен.

Участковый постепенно смирился с тем, что вместе с неопознанным трупом его спокойной жизни пришел конец, и он принялся приобщаться к процессу расследования. Провожая взглядом УАЗ, который медленно катился по лугу, объезжая черные блины коровьего помета и стайки гусей, он подумал, что чем быстрее будет обоснован уход покойника из жизни, тем скорее следователь свалит отсюда.

— Вы думаете, это инсценировка самоубийства? — выдвинул он вычитанную где-то модную версию, надеясь изменить у следователя тягостное впечатление о себе.

— Да ничего я пока не думаю, — ответил Воронцов, глядя на свои туфли и сокрушенно качая головой. — Слушай, напомни-ка свое имя?

— Шурик я.

— Шурик?

— Ну да, Шурик, — слегка комплексуя, подтвердил участковый. — Меня здесь так все зовут. А я уже, считай, и привык.

— Так вот, Шурик. Мои туфли промокли насквозь! — поставил в известность Воронцов.

— Туфли? — повторил участковый и заморгал глазами.

— Откуда ж мне было знать, что у вас здесь такая роса! Все равно, что реку вброд перешел. Нет, ты только взгляни: видишь, я становлюсь на носок, и вода из туфли сочится…

Эта мягкая жалоба тоже сочилась из уст Воронцова как вода. Он разговаривал с участковым без напряжения, как с самим собой, даже не пытаясь придать своими словам хоть мало-мальски веское значение; собственно, это и были озвученные мысли Воронцова, столь же неорганизованные, как и он сам.

Участковый в замешательстве смотрел на туфли Воронцова, понятия не имея, что в связи с этим он должен предпринять.

— Банька-то у тебя есть, Шурик? — спросил Воронцов.

— А как же без баньки? — растерянно произнес участковый.

— Значит, после обеда у нас должна состояться банька. О здоровье всегда надо заботится. Так ведь? — Воронцов снова сел на подстилку, расшнуровал туфли, снял их, затем и носки. — А теперь мне скажи, как этот человек мог здесь оказаться в пять утра, если он в Упрягине не живет?

Участковый пожал плечами и подумал, что первое впечатление о следователе оказалось ошибочным. Какой, оказывается, зануда! Ну откуда он, участковый, может знать, как этот человек оказался здесь в пять утра? Чья-то смерть в на вверенном ему участке — вещь скверная. Это был именно тот самый скверный случай, когда покойник кроме дурного запаха начинал источать власть, вынуждая участкового без дополнительных материальных поощрений совершать утомительные и неблагодарные дела. И все ради чего? Ради того, чтобы засадить какого-то шизофреника за решетку. Самое обидное, что ни шизофреник, ни, тем более, покойник спасибо за это не скажут.

— Может, приехал на чем-нибудь? — без особого усердия предположил участковый, попутно думая о том, что надо немедленно послать своего лопоухого сына «на жуки», то есть, вручную собирать с картофельной ботвы в ведро колорадских жуков и личинок, чтобы потом влить туда керосина и поджечь. Занятие гадкое, но более действенного способа борьбы с американской заразой в Упрягине не знали.

— На чем приехал? — допытывался Воронцов, выжимая носки, а затем массируя пальцы ног. Он явно тоже думал о чем-то другом: о бане или еще о чем.

Участковый сделал вид, что задумался. В конце концов, это не его обязанность — вычислять преступника. Пусть следак извилинами шевелит, ему за это деньги платят.

— Ледяные, — бормотал Воронцов, забыв о своем вопросе. — Ну просто ледяные… Ты берег хорошо осмотрел?

— Хорошо, — не вполне уверенно ответил участковый.

— А что это там круглое торчит из воды?

Шурик вытянул шею, глядя туда, куда махнул Воронцов.

— Вроде, ведро.

— Вроде ведро… А почему не достал? Ведь это, может быть, ценное вещественное доказательство. Кстати, Шурик, а молодые бабы в вашей деревне есть? Или одни мамонты остались?

Так вот он о чем думает! Шурик криво улыбнулся, показывая редкие порченые зубы, но отвечать не стал. На то была причина: следователь не определился в терминах. Какой возраст женщины он имел в виду, говоря «молодые бабы»?

— Понятно, — ответил Воронцов, по-своему расценив его молчание.

Ему было лень идти в воду, но еще большее недовольство он испытал бы от нетерпеливого ожидания, пока участковый, кряхтя и беспрестанно вытирая с козырька пот, сядет на траву, начнет расшнуровывать свои громоздкие, похожие на ортопедические, ботинки, стаскивать их, стыдясь дырявых несвежих носков. Закатав штанины, следователь зашел в воду. Он с удовольствием прошел вдоль течения по песчаной отмели, ощущая под пятками ровный податливый песок, потом нагнулся и поднял ржавое гнутое ведро, к ручке которого прицепилась темная тряпка, похожая на пучок водорослей.

— Нам с тобой, Шурик, придется вместе пуд соли съесть, — с мягкой нравоучительностью сказал Воронцов, возвращаясь на берег. — А ты уже халтуришь. И баню не предложил, пока я сам не напросился. Я понимаю, что все это тебе на хрен не нужно, но совесть все же надо иметь!

— Так я же… Я, Юрий Васильевич, считай… — забормотал Шурик, пожимая плечами и краснея.

— Значит, девок в деревне нет, — подытожил Воронцов. — Ну, а сало, на худший случай, у тебя есть?

— Сало найдется, — охотно подтвердил участковый и подумал, что сало у него не ахти какое свежее, с зимнего забоя, и уже изрядно пожелтело. Но если предложить его под самогоночку, то сойдет и такое.

Воронцов вышел на берег и опустил ведро на траву. Потом выжал тряпку и поднес ее к носу. Поморщился и кинул тряпку в ведро.

— Соляра… Эх, руки испачкал!

— У меня платок есть! — вспомнил Шурик и полез в засаленный карман брюк.

— Твоим платком только бешеных коров усмирять, — уклонился следователь от услуги и стал натягивать носки. — На машине он сюда приехал, Шурик, на машине… Потом решил ее помыть. Зашел по щиколотку в реку, чтобы наполнить ведро…

Воронцов замолчал. Носок плохо натягивался на мокрую ногу. Участковый решил, что следователь предоставляет ему возможность логически завершить версию.

— И его убили, чтобы угнать машину?

— Нет, чтобы сожрать твое сало, — задумчиво произнес Воронцов, зашнуровывая туфли. Затем он поднял голову и посмотрел на участкового так, как если бы тот держал в руке ведро, полное колорадских жуков. — У тебя светлая голова, Шурик. Очень светлая.

Он подобрал с травы накидку и неторопливо, покачивая из стороны в сторону плечами, пошел к своей машине — изрядно укатанному джипу с рыжими пятнами шпатлевки на борту.

— Пойдем, Шурик, — не оборачиваясь, позвал он. — Покатаемся вдоль речки, грибы поищем.