Танатос рулит!

Андрей Дашков

«В последнее время его все чаще тянуло репетировать. Он садился напротив окна, включал тяжелую музыку, брал незаряженный пистолет и подносил ствол к виску. Через минуту, две или три он нажимал на спуск. Репетировал. Так он это называл. Чем не духовное упражнение? Даже если знаешь, что обойма пуста и нет патрона в стволе… ну а вдруг? Маленькое, ничтожное «вдруг», обладающее исчезающей, почти чудесной вероятностью, превращало это пошлое действо в опасное приключение, от которого льдом сковывало кишки и в голову приходили разные странные мысли…»

2

Ничто не предвещало беды.

Ничто не предвещало перемен к лучшему.

День начинался как всегда. И отчего-то возникала уверенность, что и кончится он как всегда — несмотря на всякие там «человек предполагает, а бог располагает…» Это была стабильность во всей своей красе — основа душевного покоя и эмоционального равновесия. Что могло поколебать ее? Только грубое вмешательство извне (не обязательно божественное), либо собственная глупость. Последнее — гораздо вероятнее. Глупость ходила рука об руку со скукой.

NN просыпался рано и быстро. Ему казалось, что сон — это потеря времени, и раз уж она неизбежна, то надо свести ее к минимуму. Соответственно, валяться в постели было еще менее оправданной растратой минут и часов. Правда, если бы у него спросили, для чего такого важного он собирается использовать высвобождающиеся день ото дня кучки времени, он затруднился бы ответить.

Он был свободен, финансово независим, избавлен от ожесточенной борьбы за кусок хлеба — и в результате не знал, что делать со своей жизнью. «Что тебе еще надо, зажравшаяся тварь? — часто спрашивал он себя. — Чего тебе не хватает?» Ну, он-то знал — чего. Веры, любви, надежды, да и самой жизни. Он почти постоянно испытывал ощущение неуловимой утраты — причем чего-то такого, что ему, в сущности, и не принадлежало. Он подозревал: что-то незаметно скользит мимо него. Проходит, пролетает, проползает, проплывает… и прячется в щелях, которыми изобилует состарившаяся реальность. Пытаться достать оттуда это «нечто» было так же бессмысленно, как выковыривать тени из темных уголков. Толку никакого, а можно извлечь на свет дерьмо, о котором прежде — ни слухом, ни духом.

То, что многие люди живут гораздо хуже него, а за жизнь цепляются гораздо сильнее (некоторые при этом умудряются даже ею наслаждаться) ни в коей мере не являлось для него весомым аргументом. Во-первых, старое правило «каждому — свое» еще никто не отменял; во-вторых, он находился там, где находился, и не исключено, что, изменись его обстоятельства радикально и бесповоротно, он превратился бы в такого же жалкого клоуна, теребящего пересыхающее вымя удовольствий, как те, кто вызывал в нем смех пополам с презрением.

В своем презрении к существованию он доходил до того, что всячески культивировал в себе витальность. Он старался употреблять только «здоровую» пищу, не имел вредных привычек, следил за внешностью и даже — ха! — занимался, мать его, спортом. Чем это было, если не чистейшим, вопиющим парадоксом: выбрать день и способ смерти, знать, что доставшийся тебе с рождения в пользование убогий цветничок превратится в горстку пепла, но при этом ухаживать за ним так, чтобы ни одна бацилла, ни один червяк, не дай бог, не опередил его, не сделал за хозяина главную работу? А может, глупец, подсознательно рассчитывал, что и после сможет вкушать взращенные и отравленные плоды?