Страна слепых, или Увидеть свет

Андрей Дашков

Главный персонаж – один из немногих уцелевших зрячих, вынужденных бороться за выживание в мире, где по не известным ему причинам доминируют слепые, которых он называет кротами. Его существование представляет собой почти непрерывное бегство. За свою короткую жизнь он успел потерять старшего спутника, научившего его всему, что необходимо для выживания, ставшего его духовным отцом и заронившего в его наивную душу семя мечты о земном рае для зрячих. С тех пор его цель – покинуть заселенный слепыми материк и попасть на остров, где, согласно легендам, можно, наконец, вернуться к «нормальному» существованию. Но на этом пути ему предстоит сражаться с кротами, со зрячими безумцами, а также преодолеть многочисленные препятствия, включая вмешательство потусторонних сил. Спутником героя против его воли становится зрячий ребенок, доставка которого в безопасное место является условием содействия мистического ордена так называемых Матерей Ночи…

Часть первая. Allegro

Черная Миля

Еще один бегущий в ночи,

Ослепленный светом…

Брюс Спрингстин. «Ослепленный светом»

1

Они преследуют меня днем и ночью. Для них время суток не имеет значения, я же чувствую себя в темноте гораздо менее уверенно. Точнее, так было раньше. С некоторых пор все изменилось, все выглядит немного иначе — даже в сумерках, даже в полном мраке. Иногда задаю себе вопрос, не становлюсь ли я медленно и постепенно одним из них, сам того не замечая? И тогда меня охватывает холодный липкий страх. А если вдруг покажется, что самое плохое позади, надо всего лишь вспомнить: охота никогда не прекратится. Но они и не позволят мне забыть об этом.

Я один, а их сотни. Подозреваю, что их гораздо больше — может быть, тысячи или миллионы, — но в каждый данный момент и в данном месте я имею дело с десятками преследующих меня. Остальными я не интересуюсь. Не собираюсь тратить на них свое почти иссохшее воображение. У меня нет на это времени, да и желания тоже. Им принадлежит Земля, но я-то им пока не принадлежу. Я их понимаю: для них я чужой. Ублюдок. Фактор постоянной угрозы. Я подлежу безусловному уничтожению. Они охотятся, защищая себя от неизвестности — как они это понимают. Я тоже буду защищать себя до последнего патрона или последнего зуба. Все честно, если борьбу за выживание вообще можно назвать честной.

В одной из подобранных мной книг я прочел, что в прежние времена в ходу была пословица: в стране слепых и горбатый — король. Не знаю, кто я, но точно не король. Пословица безнадежно устарела. Действительно, меня окружает множество потерявших былую ценность вещей — те же книги или, например, видеодиски. Я уже не говорю о телевизорах, автомобилях, мебели, бриллиантах. Все это барахло теперь круглосуточно к моим услугам. В принципе, я мог бы владеть тем, ради чего люди когда-то рисковали жизнью, воевали, убивали или по крайней мере пахали как проклятые, принося в жертву ненавистной работе свое время, молодость, здоровье. И в каком-то смысле я этим владею. Только такое «владение» приносит мне не больше удовлетворения, чем вору, оказавшемуся в огромном горящем доме с роскошной обстановкой. Крыша пока не обрушилась, комнат еще предостаточно, есть куда бежать, есть где спрятаться от неумолимо распространяющегося пламени. Но двери заперты снаружи; на окнах решетки; подвал, через который я забрался сюда, уже завалило. Конец неизбежен, это лишь вопрос времени. Единственное, чем я пытаюсь себя утешить: если отбросить сопливые иллюзии и религиозные бредни, разве не всегда было так? Какое столетие истории ни возьми, каждому конкретному человеку, будь он принц или нищий, принадлежало только время, оставшееся до смерти, а я уже продержался достаточно долго. И в будущем не намерен отдать за просто так ни единой секунды.

Господи, спасибо тебе за то, что ты позволил мне увидеть этот свет.

2

Очередного крота я убил два часа назад. Надеюсь, он не станет для меня последним, хотя передышка мне не помешала бы. Ночь теплая и звездная. Я нашел пристанище на крыше какого-то двухэтажного здания. Судя по вывеске, раньше внутри было кафе. Сейчас для меня важно, что крыша плоская, обзор нормальный и уйти отсюда можно, как минимум, в трех направлениях, по разным улицам. Имеется пожарная лестница, доступны соседние здания. На худой конец, если путь поверху окажется отрезанным, можно рискнуть и спрыгнуть — я нахожусь не так уж далеко от земли.

Нужно поспать хотя бы несколько часов. Я отчаянно нуждаюсь в отдыхе. Но опасность слишком велика; в любой момент твари могут учуять меня, а спящего выдает дыхание. Слух у них дьявольски тонкий. И они часто сменяют друг друга.

Так вот, того крота я убил в трех кварталах отсюда выстрелом в голову. Точное попадание в глаз. Ирония судьбы; я не настолько меток, чтобы так шутить, а кроме того, с юмором у меня туговато. Юмор хорош для спокойных времен, которые, кажется, миновали навсегда. Нет-нет, я не жалуюсь, я только что благодарил бога за возможность увидеть свет и конец света. Это привилегия, доставшаяся немногим. Пока что я не встречал себе подобных. Я имею в виду уцелевших зрячих. И не думаю, что встречу. А хочу ли я этого? Сложный вопрос. Не узнаешь ведь заранее, сойдемся ли мы во взглядах.

Конечно, время от времени мне нужна женщина. Тогда из дичи я ненадолго превращаюсь в охотника. Изредка удается отбить и завалить какую-нибудь слепую красотку. Обычно они беременны (складывается впечатление, что в качестве стратегии выживания вида кроты избрали максимальное размножение), но если срок небольшой, то я пользуюсь случаем. В моем положении нет ничего рискованнее секса — ну разве что еще минуты, когда я справляю нужду. Без риска тут не обойтись. В пиковые моменты мешает шум крови в ушах. Сам оргазм — несколько мгновений слепоты, прикосновение смерти. Я становлюсь почти беззащитным, несмотря на то, что пистолет и нож все время под рукой. Черт побери, мне не удается даже как следует подержаться за бабьи прелести! И, черт побери еще раз, несмотря на предшествующее воздержание, надо сильно поднапрячься, чтобы кончить со слепой сучкой. Этого не объяснишь, если не пробовал. Для хорошего или хотя бы сносного секса требуется какое-то доверие, чтобы расслабиться психологически, снять многосуточное напряжение. Но когда имеешь дело с женщиной-кротом, испытываешь ощущение, что тебя для нее на самом деле не существует. Ледяной душ. Жуткое, опускающее чувство, что ты — ее дурной сон, мимолетный кошмар, черная, невесть откуда взявшаяся сосулька во влагалище. Она даже не знает, как ты выглядишь, и если поначалу мне казалось, что в этом заключается мое преимущество, то очень скоро я понял, как жестоко ошибался. Они не испытывают нужды во мне; я же чувствую к ним неодолимое влечение, причем не вполне физическое. Их мир черен до такой степени, что зрячему невозможно представить; их безнадежная таинственность завораживает даже тогда, когда приходится убивать их, чтобы они не выкололи мне глаза. В такие мгновения кажется, что я уничтожаю «черные дыры», вобравшие в себя весь свет погасших вселенных. Но даже мертвые, эти темные энигмы продолжают вызывать во мне приливы отравленной ими крови: так погано чувствуешь себя лишь тогда, когда ломаешь что-то, чего не в состоянии понять.

И никогда не поймешь.

* * *

Уже много лет я не знаю спокойного сна. Удивительно, что до сих пор не свихнулся. А может, это уже произошло. Тем хуже для кротов. Я просыпаюсь не от шороха; я вскидываюсь раньше, чем зарождается звук. Не иначе, что-то во мне бдит, когда сознание отключается. Это «что-то» имеет бесплотные щупальца, протянутые в пространство, будто тревожные нити, реагирующие на двуногих существ. В моей паутине свободно гуляют ветер и кошки, но стоит появиться слепому — мой палец уже на спусковом крючке. А если кротов много, мне остается только спасаться бегством.

Бежать — мое привычное состояние. У меня нет ни корней, ни якорей. Я ни к чему не привязан настолько, чтобы задержаться хотя бы на мгновение, — любое мгновение может стать последним. Я не задумываясь бросаю то, ради чего некоторые люди раньше отдали бы полжизни. И я спрашиваю себя, что же эти идиоты делали со второй половиной?

Но сегодня… Сегодня я наслаждаюсь тишиной и неподвижностью уже три с половиной часа. Как назло, сна нет ни в одном глазу. Электростанция не работает, и звезды сияют ярче, чем горелки в преисподней. Я долго смотрю на них, пытаюсь узреть то, что видели древние, но тщетно. У меня другой — кривой — ракурс. Всякий намек на вечность раздражает меня до чертиков, она мне противна. Я знаю, что все мы — только пыль на ветру, как сказано в тексте одной старой песни.

С этой успокоительной мыслью я наконец засыпаю.

* * *

Мои сны непродолжительны, отрывочны и наделены ускользающим смыслом. Иногда они незаметно перетекают в реальность. Только что, например, мне приснилось, что я остался один. Совсем один. Казалось бы, живи и наслаждайся — ни единого крота на целой планете. Но это было ужасно. Очередная злобная шутка. Правда, не знаю точно, кто так шутит, — может, я сам издеваюсь над собой? Во всяком случае, я почти обрадовался, когда услышал, как кто-то взбирается по лестнице, и увидел голову человека, которая появилась над краем крыши. И понял, что это уже не сон.

Я бросил в сторону одну из пустых гильз, которые ношу с собой на всякий случай. Если честно, на случай Той Самой Встречи. Человек отреагировал на звук характерным движением головы. Не посмотрел, а прислушался. Часто разницу трудно уловить, но мне поневоле пришлось научиться. Я с чистой совестью выстрелил. Раздался едва слышный хлопок. Без оружия с глушителем мои дела обстояли бы намного хуже.

С такого расстояния я, как правило, не промахиваюсь. Крот рухнул вниз, будто мешок с дерьмом. Ветра не было — пороховой дымок взвился к звездам, словно еще одна освобожденная душа. Конец передышке. Твари подбирались в открытую, клацая затворами. Сейчас швырнут гранату или подожгут здание. Затем начнется пальба вслепую. Это их обычная тактика. Если огонь будет достаточно плотным, вполне могут попасть. А мне надо сильно постараться, чтобы этого не случилось.

Ухожу крышами. От усталости меня пошатывает, часто темнеет в глазах. Могу сорваться в любой момент, но инстинкт пока ведет безошибочно, оберегая от рокового падения.

Взрыв сзади. Как я и думал. Но радоваться рано — они могли обложить весь квартал. Случалось и такое.

В те секунды, когда мне ничего не видно, я представляю, каково это — жить в вечном мраке. Почти проникаюсь жалостью к кротам. Я бы, наверное, пустил себе пулю в лоб. Но они предпочитают охотиться, чтобы уничтожить всякое напоминание о прошлом, последнее свидетельство возможности иного существования, стереть ходячее и дышащее клеймо их убожества.

Они бесконечно настойчивы и последовательны в своем безумии. Их маниакальные устремления распространяются не только на меня. Я видел (среди бела дня я рискую подбираться к ним достаточно близко), как они выкалывают глаза пойманным бродячим собакам и кошкам. И даже певчим птицам, которых зачем-то держат в клетках. Возможно, именно для этого. Не иначе, мстят своему, такому же мстительному и безглазому божеству. А однажды я наткнулся на аквариум в витрине магазина. Так вот, все плававшие в нем золотые рыбки — все до единой — были ослеплены. Меня поразило: сколько надо было потратить времени, сколько сил и упорства приложить, чтобы поймать ускользающую добычу.

Разве кроты заслуживают снисхождения?

И разве я заслуживаю того же?

Да ни за что на свете.

* * *

Я не ошибся: на этот раз твари взялись за меня всерьез. Цепочка кротов протянулась вдоль всей улицы. Отстреливать их по одиночке — дело безнадежное; тут никакого запаса патронов не хватит. На себе много не унесешь, а нетронутые оружейные магазины и неразграбленные армейские склады попадаются все реже. Кроме того, когда кроты начинают палить в ответ, плотность огня такая, что вероятность сдохнуть от шальной пули возрастает до вполне заметной и угрожающей величины. То, что при этом они угробят десяток своих (как правило, во время облавы так и случается), никого не волнует. Они напоминают мне муравьев: жизнь каждой отдельной особи не имеет значения; количество и непрерывное воспроизводство является защитой от враждебного мира. И от меня лично. В этом их сила.

Что касается воспроизводства, они действительно плодятся как кролики. Впрочем, куда там до них бедным кроликам! Кроты не пользуются контрацептивами; их женщины рожают, пока позволяют ресурсы организма. Да, они, по большей части, рано умирают, но оставляют после себя многочисленное потомство. И это потомство гораздо лучше приспособлено к жизни в темноте. Уже никто не говорит и не скажет им, что существует свет.

Никто, кроме меня.

* * *

Бег по крышам — не самое полезное занятие для здоровья. Особенно когда в тебя при этом наугад постреливают снизу и из окон домов с противоположной стороны улицы. Проклятое кровельное железо громыхает под ногами, я создаю слишком много шума, и отследить меня нетрудно. Решаю спуститься. По крайней мере, внизу появится пространство для маневра.

Выбираю пожарную лестницу. Вставляю в уши затычки и бросаю шумовую гранату. После чего спускаюсь в блаженной тишине. Кажется, надо мной парят ангелы. Нет, это всего лишь легкие предрассветные облачка затуманивают звезды.

Внизу творится невообразимое: те кроты, у которых лопнули перепонки, корчатся с разинутыми ртами, блюют, из ушей льется кровь. Кое-кто бьется головой о стену; один свихнулся и высаживает обоймы с обеих рук.

Но все хорошее рано или поздно заканчивается, и вскоре к месту облавы начинают подтягиваться новые силы. Незадачливого стрелка свои же убирают гранатой — на этот раз осколочной. Я поспешно залегаю за рекламной тумбой. Рядом со мной на мостовую шлепается оторванная кисть. То ли мне чудится, то ли пальцы еще шевелятся. Неужели крот даже после смерти пытается в меня вцепиться? Нет, это уж слишком. Нельзя до такой степени распускаться. Сначала ранит воображение, затем добивает кое-что посущественнее.

Доказывая себе непонятно что, но что-то важное, я поднимаю оторванную руку. Рука как рука. Можно даже разглядеть линии на ладони. Линия жизни очень длинная — конца не видно, теряется в окровавленных ошметках у запястья. А доказать лишний раз требовалось вот что: вся хиромантия — херня.

Пользуясь неразберихой, вскакиваю, устремляюсь в переулок, прочищаю уши. Убираю троих, возникших на пути. Один успевает издать предсмертный вопль. Вдогонку мне ударяет струя из огнемета. Три трупа вспыхивают, точно факелы. Я же говорил: никакого почтения к своим мертвецам. Пока вроде бы нахожусь вне опасности, но меня обдает волна немыслимого жара, от которого мгновенно высыхает и стягивается кожа на лице. Улыбнись — и тресни, как глиняный горшок. Молния в мозгу: вне опасности?! Черт возьми, а полный рюкзак патронов? Я был близок к тому, чтобы превратиться в недожаренный фарш, но бог пока хранит меня. Так не будем же испытывать его долготерпение.

Несмотря на мутящийся разум, каменеющие мышцы и стонущие легкие, снова заставляю себя бежать. Улицы, дворы, улицы, дворы. Лабиринт в лабиринте. Передо мной, как в дурном сне, проносятся брошенные машины, мусорные баки, скелеты, разлагающиеся трупы. Вижу свою тень в осколках зеркальных витрин — иногда это сбивает с толку. Дальше, дальше, нельзя останавливаться. Кроты следуют по пятам, почти не скрываясь. Я слышу их шаги; значит, они слышат меня еще лучше. Возможно, обзавелись каким-то новым средством связи — уж слишком быстро приспосабливаются к меняющейся обстановке. Я должен сохранять дистанцию. Расстояние между ними и мной — вот единственное, что обеспечивает мне преимущество. Я уцелел только потому, что не дал им застать меня врасплох.

Сейчас, к тому же, повезло: в первых лучах рассвета мне открывается путь к отступлению, спасительная дорожка, прямая, как стрела. Проспект стремительно преображается; с восходом солнца кроты делаются маленькими и незначительными; кажется, что их не так уж много. И вдобавок я натыкаюсь на мотоцикл с ключом в замке зажигания. Чудеса еще случаются в этом худшем из миров.

У меня есть всего пара секунд. Если машинка не заведется с первого раза, надо бросать ее и делать ноги — твари начнут стрелять на звук, а это у них получается неплохо, особенно у нового поколения. Все зависит от того, насколько долго мотоцикл пролежал под открытым небом и осталось ли в баке горючее.

Я поднимаю его с выщербленного асфальта и ставлю на колеса. Тяжеленный, зараза! Бью ногой по рычагу — завелся, завелся, родной! Рву с места, пригнувшись. Почти лежу на бензобаке. Если сгорим, то вместе. Судя по грохоту, кроты открывают кинжальный огонь с обеих сторон, но я опережаю их тусклые мысли на полсекунды — и проскакиваю.

Интересно, кем или чем они представляют меня в своих головах? Неужели я для них всего лишь безликое пятно на мертвой схеме, которое во что бы то ни стало надо стереть?

* * *

Промчаться с ветерком на мотоцикле — одно из немногих еще доступных мне удовольствий. И, как за всякое удовольствие, когда-нибудь за него придется заплатить. Однажды один из кротов, заслышав рев мотора, возьмет правильное упреждение — и конец беспечному ездоку. Но не в этот раз. Сегодня мой счастливый день. Сегодня я могу позволить себе лишнее. И чувствую задницей, что ничего плохого не должно случиться.

Я мчусь сквозь солнечный свет и чистую зелень деревьев, рост которых ничто не сдерживает. Воздух впереди почти синий, врывается в глотку тугой струей, как вода. Куртка бьется в набегающем потоке, джинсы облепили колени, и кажется, что взятая в заложники жизнь трепещет на моих костях. Я вцепился в нее крепко, сжимаю пальцами, держу, закусив зубами. Не отпускаю, так и заберу с собой в могилу.

Но могилы у меня, скорее всего, не будет. Если, конечно, не вырою ее заранее и не лягу туда сам. А что, это куда лучше, чем угодить в лапы к кротам — живьем или трупом, без разницы.

Несколько минут я полусерьезно-полушутя обсасываю возможность устроить себе достойные похороны. Мысль кажется мне все более привлекательной. Главное, правильно выбрать место. Не мешает также, если все удачно сложится, обеспечить себе на выбор кремацию или самопогребение. Это не сложно: тротиловая шашка, подожженный бикфордов шнур. А если передумаю умирать? Лучше часовой механизм, мина замедленного действия. Так, чтоб наверняка. Бабах — и плита опускается на нужное место, скрывая от проклятого мира мои бренные останки…

Мне вовсе не кажется странным, что я думаю об этом именно сейчас, в свои лучшие минуты. Когда богу надоест нянчиться со мной, у меня уже не останется времени на размышления.

Ну что же, вот я и выбрал место — высокий берег океана, открытый всем ветрам, далекий край земли под звездами и над волнами. Значит, есть еще одна веская причина добраться туда. И я доберусь, даже если придется добираться частями. Кисть моей руки с прерывистой и многократно пересеченной линией жизни — чем не посланник и не полномочный представитель целого?

3

Мне трудно в это поверить, но, как следует из разбросанной повсюду литературы, когда-то слепые были самыми несчастными и отверженными членами сообщества, они просили милостыню на улицах и в переходах метро. Их называли инвалидами, и все, на что они могли рассчитывать, это более или менее снисходительное отношение зрячих, в полной зависимости от которых они находились.

Подобное положение дел едва укладывается в голове. Я пытаюсь вообразить себе преследующих меня кротов в роли парий, выпрашивающих подаяние с жестяной кружкой в руках, куда я опускаю мелкую монету… нет, крупную купюру — надо же исправно приносить жертвы злым демонам.

Почему бы наследникам тех бедняг не оставить меня в покое? Но нет, они охотятся за мной с маниакальным упорством. Похоже, сам факт моего существования невыносим для них. Они не могут смириться с угрозой, которую представляет собой создание, имеющее «лишние» органы восприятия.

Интересно, почему все же? Мне было бы плевать, узнай я о том, что где-то живет ублюдок, видящий, например, в инфракрасном диапазоне. Ну и пусть себе живет. И отстреливает теплокровных. Или жрет консервы. Мне действительно все равно. Я ведь никогда не нападаю первым.

Уцелеть бы в этом аду, добраться до берега, найти целую лодку или лучше исправный катер и уплыть на какой-нибудь остров, где не будет кротов, а будет зрячая девчонка, которая родит зрячих детей и вместе с ними станет ждать меня в нашем доме с видом на океан, когда мне придется совершать недолгие вылазки на континент за патронами и продовольствием.

Размечтался… Но, между прочим, что касается вылазок, я себя не обманываю. Без них я уже не смогу, принуждение не потребуется. Опасность приятно щекочет нервы. Кровь киснет без адреналина. Я умру от скуки, если закончится моя маленькая безнадежная война против всех. А она закончится. И я знаю, кто выйдет из нее победителем.

Твари всегда побеждают. Их слишком много.

* * *

В поисках укромного угла я пересек половину континента. Везде одно и то же. И я давно заметил, что в лицо мне дует встречный ветер. Словно какая-то злая сила, помимо кротов, мешает мне добраться до океана. А может, это рука провидения, хранящего меня от худшей участи? Будь я фаталистом, смирился бы. Но мне не терпится узнать, что творится на берегу.

Что же там такое, чего я не должен увидеть?

Я мог бы без особого труда проникнуть на какой-нибудь аэродром, где почти наверняка найдется исправный самолет или вертолет. Да хоть стратегический бомбардировщик. И топливозаправщик в придачу. Но что я буду делать дальше? Учиться пилотировать? Слишком смахивает на эффектное самоубийство. Да и кто мне даст на это время! Иногда я подумываю о воздушном шаре. Неплохой вариант, хотя и крайне ненадежный. А что вообще осталось надежного в моей жизни, кроме, пожалуй, оружия? Впрочем, и тут случаются осечки.

* * *

Горючего в баке хватило ровно на то, чтобы выехать за городскую черту. Слепых здесь осталось совсем мало, но и консервированной еды днем с огнем не сыщешь, не говоря уже о пригодных для боя стволах. В общем, места тихие, спокойные — как раз подходящие для того, чтобы медленно умереть с голоду. Можно, конечно, охотиться, однако рано или поздно закончатся патроны, и все равно придется возвращаться в город. Или отправиться в другой.

Я пока не готов к дальнему путешествию. Тут нужна машина, а чтобы поездка не выглядела совсем уж безнадежной авантюрой, запасаться горючим и едой надо в течение нескольких недель — при условии, что все это добро удастся сохранить в неприкосновенности.

Я подождал, пока мотор заглохнет сам собой. Трасса шла в гору, и мотоцикл прокатился по инерции еще метров двести. Я бросил его на обочине и вошел в густую траву, которая бурно разрослась после весенних ливней. Дорога почти без помех просматривалась в обе стороны. Кое-где стояли брошенные машины. В верхней точке подъема путь преграждал перевернутый грузовик. Над ним кружило воронье.

Я с наслаждением справил нужду. Впервые за много суток я делал это без спешки. Потом развернул карту города, взятую в одном из книжных магазинов, и прикинул, удастся ли добраться до схронов, помеченных крестами. О двух из них, находившихся на дальней северной окраине и устроенных сразу после того, как я вошел в город, почти наверняка можно было забыть. Ну и черт с ними. Жалеть о потерях глупо, это издержки жизни. Все равно что жалеть о воздухе, который выдыхаешь, или о пролитых слезах.

Я застегнул штаны и двинулся на поиски подходящей тачки.

* * *

Пятнадцать минут спустя я уже сидел за рулем мощной «ауди». Из кожаного салона еще не выветрился трупный запашок, зато бак оказался наполненным почти под завязку. Останки бывшего владельца уже мумифицировались, мне оставалось только вежливо переправить их в кювет. Не знаю доподлинно, в чем парень провинился помимо того, что был зрячим, но возможно, он стал очередной жертвой слепой веры в чудеса — во всяком случае, он был одет как священник, а в каждой глазнице у него торчало по серебряному кресту. Что-то было в этом странное — слишком аккуратная работа для кротов.

Затем я еще часа два колесил по округе, пока не обнаружил подходящий объект, о чем свидетельствовал щит с надписью «Частная дорога». Эту самую дорогу почти скрывала молодая поросль, однако «ауди» танком прокатилась по ней, порвала широкими колесами, и вскоре передо мной возникли решетчатые ворота с вензелями. За воротами начиналась посыпанная гравием аллея, уводившая сквозь сумрак и тени к особняку, которому на вид было лет триста, никак не меньше. Когда-то очень частная и очень недешевая собственность.

Рассчитывать на то, что я первый, кому достался этот лакомый кусок, — верх идиотизма. Бросив «ауди» за воротами, я перелез через ворота и со всеми предосторожностями начал подкрадываться к дому. Для того кто так долго имел дело с кротами, пара зрячих доберманов — не бог весть какая угроза. Собачек я услышал шагов за пятьдесят, хоть их и обучили нападать, не гавкая. Вот их мне жаль было убивать, но разойтись миром у нас не получилось. Пришлось стрелять прямо в разинутые пасти. Судя по виду, доберманы давно одичали. Оба явно питались кроликами и прочей живностью, расплодившейся на территории громадного поместья. И со жратвой у них проблем не было. Я оказался их последней проблемой. А насчет остального узнал чуть позже.

Вблизи домина выглядел еще более внушительно. Трехэтажный дворец с колоннадой и мраморными фигурами по обе стороны парадной лестницы. По широким карнизам и балконам карабкался дикий виноград. Кое-где еще сохранились стекла и лепные украшения. На торчавшем посреди поляны флагштоке болталась ветхая тряпка, добела отмытая дождями и солнцем, — все, что осталось от флага. Вездесущие вороны заинтересованно поглядывали в мою сторону. Дескать, падаль явилась. Двуногая. Давненько такой не угощались.

Ну что ж, если дом пуст, тем лучше. Больше никого не придется убивать. Буду собирать пожитки и готовиться к дальнему пути. Переночую, отъемся. Долго ловить здесь нечего, но, коль повезет, неделю продержаться можно.

* * *

Чем ближе подхожу, тем сильнее убеждаюсь, что дом стоит в полном запустении. Аисты свили гнезда на каминных трубах. Граффити, полускрытые виноградными листьями, не более внятны, чем древние наскальные рисунки. Шорох раздается в траве. Оборачиваюсь — это всего лишь кролик. Легкая добыча.

Я изрядно проголодался. Не устроить ли себе славный завтрак со свежим мясцом? Но есть одна дурацкая загвоздка: предпочитаю не разделывать убитых животных без крайней необходимости, это занятие не по мне. Может, удастся раздобыть в здешних подвалах консервы или что-нибудь растительного происхождения.

Прохожу мимо бассейна, посреди которого высится фонтан в виде сплетения мраморных обнаженных телес. У персонажей не хватает голов, рук, фиговых листков. И, конечно, как водится у статуй, нет зрачков.

Бассейн полон стоячей воды. От нее исходит мерзкий запах. Среди гниющих водорослей кое-где белеют мертвые лица и раздутые животы. Недавние утопленники. Я бы предпочел скелеты. Голые кости почти всегда означают, что убийцы уже далеко или сами успели сдохнуть. Но фонтан красив, несмотря на то, что под ним лежат мертвецы. А может быть, именно поэтому. Задолго до моего появления на свет многие наверняка замечали близость красоты и смерти. Однако у меня имеется сомнительное преимущество: вокруг слишком много смерти, а я — едва ли не последний «ценитель» исчезающей зримой красоты.

Поднимаюсь по лестнице, стараясь по привычке ступать неслышно. Это нетрудно. Кажется, весь дом наполнен шорохами, будто в нем гнездятся летучие мыши. Но он просто слишком стар и постепенно расстается с ветшающей плотью. Медленно осыпается, превращаясь в пыль. Агония может продлиться еще несколько столетий, если удар молнии не обратит в пепел то, что способно гореть.

Мне нравится здесь все больше. Непосредственных угроз не обнаруживается; в моем положении это подарок. Надо ценить даже краткосрочную передышку. Почти расслабившись, вхожу в дом через огромные приоткрытые двери и попадаю в зал размером с самолетный ангар. Тот случай, когда содержимое соответствует возрасту и наружности. Смахивает на заброшенный музей, куда пробралась мать-природа и все переделала по-своему. Вижу парочку гадюк, уютно утроившихся в гигантской пепельнице. Ковры выглядят словно участки разукрашенной земли. Множество портретов на стенах. Ну, меня совсем не удивляет, что у них вырезаны глаза. Судя по ювелирной точности работы, извращенцы кроты заставили это сделать кого-то из зрячих. А тот напоследок взял и пошутил: несколько женщин на портретах лишились ушей.

В глубине зала видны открытые внутренние двери, за которыми — анфилада комнат. Справа лестница, ведущая на балкон второго этажа. Кусты выдавили стекла, просунули ветки внутрь и, разочаровавшись, толкутся возле оконных проемов. В камине все черно от сажи; в решетку зачем-то вставлены бедренные кости. Напольные часы в виде башни; циферблат желт, как луна. Осталась одна часовая стрелка, застыла, указывая на север. С нее свисает какая-то бахрома. Маятник почти не виден за мутным стеклом.

И тут срабатывает система раннего оповещения, благодаря которой пока сам таскаю свои кости. Объяснить механизм воздействия не могу, однако чувствую: мое появление не осталось незамеченным. Первое побуждение — броситься наружу. Но сигнал тревоги не совсем обычный: вялый, притупленный. Легкий холодок проскальзывает по спине и затылку. Даже не тревога, а предупреждение о постороннем присутствии. Тем не менее, пистолет у меня в руке.

Пронзительно кричит какая-то птица. Хлопая крыльями, пересекает зал и вылетает наружу через витражную раму, в которой еще сохранилось несколько цветных стекол. Мертвая радуга…

В глубине анфилады, там, где сходятся линии перспективы, намечается движение. Вырисовывается силуэт. Сухой, тонкий. Женщина. На таком расстоянии не стал бы ручаться, что это крот. Двигается очень медленно, но причиной может быть не слепота, а старость. Жду.

Так и есть. Она невероятно стара. Ходячая мумия. Волос почти не осталось, кожа зеленоватая, в морщинах копошатся насекомые, но ей, кажется, все равно. Одета в длинное платье, нет — в дырявое подобие длинного платья, почти не прикрывающее иссохшего тела. На сухих, как палочки, руках звякают металлические браслеты. Это что-то новенькое. Прежде никогда не встречал крота, который таким способом заранее сообщал бы о своем приближении. Либо старушка никого не боится, либо ей нечего терять.

Идет прямо на меня. Это занимает пару минут. Стою, не шевелясь, в ожидании какой-нибудь пакости. Береженого бог бережет.

Она останавливается в десяти шагах. На вид безвредна, как гадюки в пепельнице.

Некоторое время не двигаемся, и рад бы сказать, что просто смотрим друг на друга. Мне это вскоре надоедает. В крайнем случае еще один мертвый крот будет на моей совести…

Внезапно замечаю, что в зале изменилось освещение. Подкатывает тошнота. Что-то не так. Настолько не так, что взбунтовалось брюхо, а оно у меня чугунное. До мозга еще не дошло. Застигнут врасплох…

Свет! Что-то неладное творится со светом. А, ну да — свет падает с другой стороны. Не с той, откуда падал прежде. Но это означает, что солнце… Черт, дело, оказывается, уже идет к вечеру. Отовсюду выползают тени.

Что я до сих пор делаю здесь?

Старуха по-прежнему не шевелится. И рад бы сказать, что смотрит на меня.

С трудом поворачиваю голову — окоченела шея. Хрустят позвонки. Нахожу взглядом циферблат часов в виде башни. Море сновидений растеклось на грязноватом лунном диске. Часовая стрелка указывает на юг.

Шесть часов прошло. Будто мгновение миновало, незаметно и беспамятно. Украденное время. А как насчет жизни?

Левой рукой вытираю пот со лба. Правой ничего не чувствую. Опускаю голову, чтобы убедиться — рука еще при мне, пистолет тоже.

Как ты сделала это, старая сука?

Ладно, уже не важно. Надо убить ее, и пройдет наваждение. Это будет непросто — брюхом чувствую. Там снова шевелится огромный холодный слизняк.

Поднимаю пистолет. Ох, как тяжело… Все вокруг вспыхивает и наливается жидким свинцом. В этом свечении вижу, как падающая в сторону от солнца тень старухи начинает сокращаться, подползает к ее ногам верным черным псом, затем поднимается, очерчивая силуэт своей госпожи траурной рамкой, наконец отделяется от нее и, вырастая, становится огромным, неразличимо темным существом.

Телохранитель-тень. Слышал о таком дерьме от кротов. Что бы я делал, как выживал, если бы при случае не заставлял раненых или подыхающих тварей делиться информацией. Честно говоря, иногда даже получал удовольствие. А насчет телохранителей — думал, это сказочки для детишек. Должна же быть у слепых своя мифология, свои страшилки и герои, зародыши черной, как ночь, фантазии.

И вот мне урок. Довелось убедиться, что некоторые пугала реальны. Значит, реальным может оказаться и многое другое.

Но тогда полуголая тощая старуха — одна из двенадцати легендарных Матерей Ночи. Может быть, даже первая Мать. Ей лет двести, не меньше. Господи, столько не живут… если она вообще живая.

Приходится напомнить себе, что моя настоящая проблема — уже не старуха. Моя проблема воздвиглась справа от нее и вооружена двуствольным дробовиком, каждый заряд которого способен содрать мясо с моих костей. Это поневоле вызывает уважение, и в моем представлении тень становится Тенью.

У Тени нет рта, зато есть дыры на месте глаз, через которые проникает свет. Откуда? Об этом я не хочу даже думать. Эти невероятные «глаза» — будто провалы в стене из тлеющих углей; пустоты, вырезанные в черноте; две норы, прорытые с изнанки мира.

Два луча, тонкие как нити, упираются в меня в области сердца и начинают подниматься. Я осознаю, что, если так пойдет и дальше, через секунду они меня ослепят. Закрываю глаза и сдвигаюсь на шаг вправо. Обретаю свободу и легкость.

Мы стреляем одновременно.

Тень промахивается. Заряд картечи проделывает в двери такую дыру, что сама дверь почти теряет смысл. Правда, об этом я узнаю чуть позже. А в тот момент у меня вообще нет мыслей. Я зависаю где-то в промежутке жизни и смерти. Полшага и доли секунды в обе стороны.

Я не промахиваюсь. Но это ничего не значит. Точнее, не означает для меня ничего хорошего. Моя пуля проделывает в Тени еще одну дыру, из которой ударяет луч слепящего света. Ни секунды не сомневаюсь: изрешети я ее из автомата — и мне же будет хуже, она превратится в источник убийственного сияния, сравнимого по яркости с электрической дугой.

Так что продолжать стрелять не в моих интересах. В моих интересах бежать поскорее и подальше — если еще осталась возможность. В последнем я сомневаюсь. Лучи, будто указующие пальцы некой системы наведения, снова сходятся у меня на груди. Идеальная триангуляция. Теперь ублюдок Матери Ночи не промахнется…

В этот момент старуха останавливает кино. Тень замирает, лучи превращаются в тусклые серые нити, похожие на горизонтальные непровисающие струйки пепла, над которыми не властно земное притяжение. Стволы дробовика немного опускаются, но это как-то не утешает — теперь они направлены мне в пах.

— Зрячий, — произносит Мать Ночи с непонятным выражением. Ее голос звучит моложе, чем можно подумать, глядя на рот дохлой ящерицы, над которой роятся мухи.

— Как ты узнала? — Вопроса глупее не придумаешь. Двигаю языком, чтобы потянуть время.

Оказывается, она еще умеет улыбаться. Правда, от ее улыбки бросает в дрожь.

Говорит:

— Иди за мной.

Идти за ней мне хочется не больше чем барану под нож. Спрашиваю себя, есть ли у меня выбор. Выбор есть. И дробовик в руках Тени прозрачно намекает на один из двух вариантов.

Плетусь за Матерью. Вот дерьмо! Это же надо так влипнуть. А ведь день начинался неплохо. Повелся, дурачок, на заброшенный дом. Трупы в бассейне теперь представали в ином свете. И лишь то, что я не сразу присоединился к их негреющей компании, внушало определенную надежду.

Идем через анфиладу комнат: Мать впереди, я за ней, Тень в трех шагах позади меня. Затылком ощущаю исходящий от нее холод. Будто вслед за мной неотступно перемещается приоткрытый люк, из которого тянет подземельем.

Уже не обращаю внимания на обстановку, не до этого. Все смазано, словно смотрю через заляпанные грязью очки. Если это игры старушки, то я готов их претерпеть, лишь бы в конце концов убраться отсюда живым. А если я все-таки свихнулся, значит, худшее произошло и дергаться поздно.

Спускаемся куда-то по каменным ступеням. Их больше двадцати, сбиваюсь со счета. Что называется, глубокое погружение. Становится так холодно, что ходячая могила у меня за спиной уже не причиняет особых неудобств. Видимо, это подвал, где я, наивный, рассчитывал разжиться какой-нибудь жратвой. Не сделаться бы самому едой для этих упырей. Бог знает, что на уме у старушки. Может, сосет кровь из молоденьких, потому и протянула пару сотен лет. А может… Говорят, сперма тоже дает омолаживающий эффект. В принципе я не против стать донором, только многое зависит от того, кто из этих двоих возьмется меня доить.

И еще здесь, конечно, темно. Это уже не ложная мгла в зрительных нервах, это она — кротовья мать-темнота. Проклятая тринадцатая сестричка. Та, что пребудет вовеки.

Несколько минут двигаюсь ощупью, раздвигая складки холодного бархата, — до такой степени, мне кажется, сгустился воздух. Постоянно опасаюсь наткнуться на старушку; почему-то одна мысль о том, чтобы прикоснуться к ней, вызывает что-то вроде оцепенения. Слышу впереди ее шелестящие шаги; сзади не слышно ничего. Разбирает идиотский смех: прикидываю, а существует ли Тень в полной темноте?

Наконец Мать Ночи, видимо, вспоминает, что не все присутствующие чувствуют себя тут, как дома. Проявляет заботу — но с чего бы? Раздается сухое потрескивание (возможно, это всего лишь щелчок пальцами, похожими на лапки богомола), и я снова вижу свет. Заодно узнаю, что с Тенью все в порядке: два ее миндалевидных «глаза» теперь служат источником какого-то ядовитого, радиоактивного свечения. Нечто подобное я наблюдал по ночам среди развалин взорвавшейся атомной электростанции. Узкая фигура идущей впереди меня старухи очерчена таким же странным сиянием, которому не помеха моя собственная скользящая тень.

Я по достоинству оцениваю оказанное мне внимание. В лабиринте этих подвалов можно потеряться даже с горящей лампой. Тяжелые своды местами сочатся влагой. Мы проходим мимо пустых клеток с кандалами на стенах. Мы проходим через винные погреба. Мы проходим через оружейные склады. А столько жратвы — консервированной, засоленной, сушеной и еще неведомо как подготовленной для длительного хранения — я не видел за всю свою жизнь. Сотню шагов спустя меня начинает подташнивать от голода при виде здешнего изобилия. Так что за старуху можно не волноваться: запасов хватит до конца ее долгих дней. И, главное, еще останется на последующую долгую ночь. С лихвой хватит самой Матери — и кому-нибудь еще.

Отчего-то я уверен, что есть кто-то еще. Кроме Тени, само собой разумеется. Но Тень, наверное, не жрет ничего. Кроме, конечно, света.

Интуиция меня не подводит. И снова возникает подозрение, что я теряю рассудок. Впрочем, само наличие подозрения вроде бы свидетельствует об обратном. Но все же. Слишком дикая открывается картинка, хотя для галлюцинации — в самый раз. Один из аппендиксов этого бесконечного подвала обставлен как детская комната. Кажется, вот-вот заиграет музыкальная шкатулка.

Действительно, что-то тренькает у меня в голове, но иллюзия отодвигает все на десятки лет. Сильнейшее чувство дежа-вю. Хоть убей, не помню, где и когда я видел это. Может, всего лишь давний сон?

Падает, кружит искусственный снег, и балеринка с нарисованным лицом вращается на одной ножке под грустный мотивчик из девяти тающих нот…

Мне холодно, нестерпимо холодно. Меня окунули в омут моего собственного детства. Мимо проносятся воспоминания: скользкими рыбами появляются из темноты, задевают плавниками, вспыхивают на мгновение серебристой чешуей — и снова растворяются во мгле. И еще там угадываются чьи-то размытые тени: лежат на дне или склоняются над омутом по другую сторону водяной линзы, искажающей их до неузнаваемости. Смотреть вниз страшно, а если смотреть вверх, становится больно глазам. Никто не возвращается из царства слепящего света…

Затем нахлынувшая ледяная волна переносит меня в настоящее. Кто-то лежит на детской кровати, под пологом, на котором нарисованы золотистые луна и звезды с добрыми лицами. Старуха произносит несколько слов; я не разбираю, что она бормочет.

Маленькое существо встает с кровати. По первым же движениям я вижу, что это не крот. Но и не зрячий. Кто-то, задержавшийся в промежутке. Пойманный, затерявшийся, брошенный — без разницы. Представляю, как ему плохо, одиноко и страшно. Нет, не представляю. Это невозможно представить. Надо оказаться на его месте.

Но когда-то я был в таком же положении, разве нет? Иначе откуда взяться завывающему под черепом отчаянию, парализующему страху, ужасу нестерпимого ожидания? Глубоко спрятанные, подавленные воспоминания? Прикосновение к чужой памяти? Нет, ни в чем нельзя быть уверенным. И все-таки мне до боли, до дрожи знакомо это: музыкальная шкатулка, стеклянный шар с искусственным снегом внутри, луна со старушечьим лицом, звезды на ткани… И долгая-долгая пытка во тьме.

* * *

Это мальчик. Останавливается в двух шагах от меня. Нас разделяет решетка. Черт, кое-что становится еще более узнаваемым. Конечно, должна быть решетка. Сразу потянуло вонью принуждения. И кислым душком безысходности.

Он смотрит на меня. Наконец кто-то на меня смотрит. В ядовитом сиянии, источаемом Тенью, его глаза кажутся почти бесцветными. Глаза статуи. Или незаконченного портрета. А где художник? Исчез, сбежал, сошел с ума, умер…

Старуха говорит:

— Это мой внук.

Я начинаю смеяться. Но про себя — чтобы «бабушка» не убила.

— Где его мать?

— Моя дочь умерла. От старости.

— А я здесь зачем?

— Мне тоже осталось недолго. Семь суток. Может, чуть меньше. Я хочу, чтобы ты отвез его туда, где он будет в безопасности.

Тут я позволяю себе ухмыльнуться:

— Разве ты не знаешь, что таких мест не существует?

— А как насчет твоего острова?

Озноб пробирает меня до костей.

— Почему я?

Она вздыхает. Это похоже на шелест листьев в ночи.

— Больше некому. Мне уже не успеть, но ты, надеюсь, успеешь. Я прятала его здесь восемь лет. От своих же. Они убьют его, если найдут. Для них нет ничего хуже, чем зрячий внук Матери Ночи. А его смерть будет означать конец нашей власти. Он и так отбирает слишком много у моей темноты.

Не слишком ли она откровенна со мной? Нет, не слишком. Ее последней фразы я не понимаю и не уверен, что хочу понимать. Того, что я услышал, вполне достаточно. Как говорится, хватит за глаза. Если только выйду отсюда, немедленно брошу ее ублюдка, а сам постараюсь умчаться подальше. На максимальной скорости. Меняя машины. Не теряя времени. Не останавливаясь, чтобы справить нужду.

Она читает мои мысли.

— Нет. Теперь ваши жизни связаны навсегда. Он — это ты. Не пытайся проверить. Будет больно.

Легкий взмах высушенной лапкой. Тень приближается к решетке и отпирает замок.

Мальчик выходит не сразу. Еще бы. Он никому не верит. Он ничего не знает о мире за пределами этой ужасной комнаты. Тем более — о мире вне дома, принадлежащем кротам. Он совсем как я двадцать лет назад. О Господи. Только мне никто не сказал тогда: «Иди с этим зрячим. Он заберет тебя на свой остров».

Мальчишка одет в пижаму. Кожа у него бледная, будто рыбье брюхо. Я уверен, что он давно не видел солнца и не бывал под дождем. Черт знает, что творится у него в голове. И хороший вопрос, чему научила его такая бабушка. Вряд ли убаюкивала сказками и объясняла разницу между днем и ночью. Он не умеет улыбаться, зато не умеет и плакать. От него дурно пахнет. Экскрементами и чужой, но глубоко въевшейся старостью. Он наверняка станет обузой, которая может загнать в землю. И все же он зрячий, хоть и наполовину — что бы это ни значило. Первый живой зрячий в моей жизни. Больше чем собрат. Как его бросишь? Старуха все верно рассчитала.

Будь ты проклята, слепая сука.

* * *

Мы возвращаемся. Следуем в обратном порядке — Тень впереди меня, позади старуха с мальчиком. Мать Ночи держит внука за руку — наверное, такого с ней еще не случалось. Я хочу сказать, прежде она никого не выводила на свет.

Поднимаемся из подвала, и Тень выключает свои потусторонние фары. Даже мне приходится щуриться, привыкая к косо падающим лучам предзакатного солнца. Что же говорить о мальчишке. Он закрывает глаза ладонью. Первая болезненная реакция на свет и свободу. Другого я и не ожидал. Осознаю, что мне предоставлена сомнительная честь заняться запоздалым воспитанием сопляка, ознакомить его с некоторыми неприятными истинами и подготовить к столкновению с еще менее приятной реальностью. Ведь, как выразилась старуха, он — это я. Не пытаюсь проверить, чтобы не было больно. По крайней мере, пока не пытаюсь.

Но прежде чем мы расстаемся с Матерью Ночи (надеюсь, навсегда), она кое-что проделывает с телохранителем. Тот съеживается, стекает в ее руку, становится бесформенным комком черного воска. Движения руки неуловимы, трансформации Тени — тем более. В результате старуха достает из своей темноты подобие хорошо знакомого мне предмета, а именно очков с темными стеклами. Но эти имеют смазанные очертания и выглядят какими-то мохнатыми, будто припорошенными черной пылью. Странная штука, что тут еще скажешь. Явно не сувенир из прошлого, подобранный в разграбленном магазине.

Одним прикосновением Мать Ночи заставляет мальчишку открыть лицо. Он подчиняется ей беспрекословно. Будет ли он так же подчиняться мне? Сомневаюсь. И мои сомнения сразу находят подкрепление. Вижу его зажмуренные глаза. Веки размыкаются, но не успеваю встретиться с ним взглядом — через секунду глаза уже скрыты очками. Отныне между нами почти всегда будет посредник — Тень. Чужая Тень, фильтрующая взгляд, мысли, память, намерения, угрозу. И прежде всего свет.

Могла ли старуха напоследок вручить своему внуку более ценный дар? Вряд ли. По моему скромному разумению, наделив его своей темнотой, она сделала для него больше, чем за предшествующие восемь лет, а сама, наверное, отдала последнее, что держало ее в этой жизни. Остальное предстоит сделать мне. И кто знает, сколько лет, странствий и патронов на это потребуется?

А может, меньше, чем кажется. Особенно, если его нынешняя беспомощность — всего лишь ложная видимость. Маскировка вроде тех же очков. Потребность в которой отпадет, когда он отрастит себе собственную Тень.

4

Мы покидали особняк, и, могу поспорить, вороны провожали нас злобными взглядами, словно свою законную, но ускользающую добычу. Ничего, ребята, потерпите с недельку, и вам обломится. Если старуха не соврала. Правда, отомстить все равно не удастся, даже если вы первым делом выклюете ей глаза. Зато доберманы уже сейчас в вашем распоряжении. А если не будет дождя и высохнет вода в бассейне, вы доберетесь до утопленников. В общем, я оставлял падальщиков в хорошей, перспективной компании.

На плече у меня висела сумка, доверху набитая консервами. Старуха расщедрилась, и я получил также пару отличных стволов, еще новеньких, в заводской смазке (так сказать, на вырост, для внука), и сотен пять патронов к ним. Все это добро весило изрядно, и я сгибался под его тяжестью. Хотя обратный путь обычно кажется короче, тащиться до того места, где я оставил машину, пришлось медленно и долго.

Мальчишка ковылял за мной следом, словно кукла-автомат. Не вертел головой, не проявлял любопытства, не прислушивался — просто шел, и ничего больше. Я мог понять эту сосредоточенность на движении, когда каждый шаг по земле — как по зыбучему песку, а по траве — как по сплетению щупалец, норовящих схватить за ноги. На минуту я даже заподозрил, что он совсем ослеп, слишком долго просидев взаперти в темном подземелье по милости заботливой бабушки. Если так, ситуация становилась абсурдной. Если нет, то я его хорошо понимал. На него разом обрушилось столько нового, что единственным способом сохранить рассудок было закрыться от нахлынувшего изобилия и впускать в себя действительность микроскопическими дозами, по капле в час. Этот изголодавшийся щенок, верно, почуял, что ему нельзя наедаться до отвала. Или Тень выполняла свое предназначение, став защитными шорами у него на глазах.

Увидев машину, он остановился и замер. Может, решил, что эта груда железа — живая. Во всяком случае, принуждать его к чему-либо было глупо. Кроме того, меня по-прежнему не покидало желание очутиться подальше от Матери Ночи и в полном одиночестве. Означал ли знак равенства, поставленный старухой между мной и недавним узником, словно клеймо единой судьбы, что я испытывал затаенную и неутолимую потребность убежать от самого себя? В ту минуту подобные проблемы волновали меня меньше всего.

Я положил сумку на заднее сиденье и устроился в водительском кресле. Лицо мальчишки было непроницаемым, точно гипсовая маска. Я открыл для него дверцу со стороны пассажира и поманил жестом. Он не двинулся с места. Я завел двигатель. Оставил дверцу открытой, сдал назад, развернулся, остановился. Подождал еще пару минут.

Разве я не сделал все, что мог? Разве не постарался? Прощай, выродок кротовьего племени. Этот мир слишком жесток для тебя. Да и для меня тоже. Наверное, нет вообще никого, кому мир пришелся бы как раз впору. Поэтому рано или поздно все умирают, а мир и дальше катится в ад.

* * *

Я погнал «ауди» в сторону города, ни разу не оглянувшись. Не скрою, каждое мгновение я ожидал обещанной боли. Или чего-нибудь похуже. А Сидящий В Печенках нашептывал: «Это было бы слишком просто…»

Проехав два десятка километров, я притормозил и повернул назад. Мальчишка торчал на прежнем месте. Легкая добыча для кротов. Что такое? Неужели укор совести? Черт, не думал, что она у меня есть. Этого мне только не хватало.

Я взял сопляка за руку, которая оказалась неожиданно теплой, и посадил в машину. Запах темницы и принуждения соединился с запашком смерти, въевшимся в кожу салона. Непередаваемый букет. При первом же удобном случае надо отмыть пассажира и подобрать ему подходящую одежду. И тут я вспомнил, что старуха ни разу не назвала его по имени. А я у нее не спросил. Пока был один, не испытывал потребности в именах. Значит, спрошу сейчас.

— Как тебя зовут?

Молчание. Может, он еще и немой вдобавок? Ладно, будем считать, что у парня шок.

Перед выездом на трассу я остановил машину и выключил фары. На западе догорал закат. Небо было безоблачным, лилово-фиолетовым. На востоке и в зените уже сверкали звезды. Поднялся холодный ветер. Подставив ему лицо, я ощутил тревогу пополам с надеждой.

Покопавшись в себе, понял, что не хочу возвращаться в город. Более того — возвращаться и не нужно. Передо мной лежал путь, которого все равно не избежать. Так почему бы не начать пораньше.

* * *

Третий час ночи. Об этом с точностью до минуты сообщает циферблат наручных часов. Я выбрал их в магазине три города назад. Можно сказать, цивилизованно приобрел. Стеклянная витрина была цела, что, в общем-то, редкость. Табличка обещала столетнюю гарантию. Еще больше нулей было на ценнике. Значит, этот безразличный механизм переживет нас и будет еще долго тикать среди истлевающих костей, травы или пепла.

Как ни странно, такие мысли меня успокаивают. Будущее не должно принадлежать никому, иначе жить станет неинтересно. Оно — переходящий приз, ради обладания которым рискуют задницей, а потом, если он случайно выпадает, не знают, что с ним делать.

Я слишком устал. Съехал с дороги и остановился в поле, на котором ничего не росло. Голые безжизненные плеши попадаются все чаще. Словно метастазы расползаются по телу. Такое впечатление, что наступает конец плодородию и природа не хочет возвращать себе даже то, что теперь можно взять без боя. Наверное, не у меня одного порой бывают приступы отвращения к жизни.

Безлунная ночь. Вдали чернеет иззубренный край отступившего леса. Мальчишку укачало, и он проспал последние несколько часов. Я не стал его будить. Поел немного и тоже заснул в машине.

Когда проснулся, его рядом не было. До оружия он добраться не мог — об этом я позаботился заранее, — но следовало учитывать, что у парня чужая Тень. И неизвестно, какое влияние она на него оказывает.

Я выбрался из душного салона в ночную свежесть. Помочился и отправился на поиски, подсвечивая себе зажигалкой. Обнаружил сопляка шагах в двадцати от машины. Он стоял, задрав голову. Смотрел на звезды. Очки он снял и держал их в руке. Я поборол в себе искушение забрать у него подарок Матери Ночи. Мне хватило и одной короткой перестрелки с телохранителем.

Погасил зажигалку и постоял с ним рядом. Его глаза сияли отраженным звездным светом. Я пытался понять, каково это: впервые увидеть в бездне огни вечности вместо полога над кроватью, украшенного фальшивыми золотыми блестками. Вспоминал, а что же было со мной. И не мог вспомнить, как впервые вышел из темноты. Вряд ли я сделал это сам. Кто-то меня вывел. Но кто? Хоть убей, не помню.

Вернулся к машине, открыл банку консервов, протянул мальчишке. К этому моменту он уже снова нацепил очки, и его физиономия сделалась, мать ее, кротовьей. Пауза показалась мне раздражающе долгой. Наконец он взял банку из моих рук и стал жадно глотать, почти не пережевывая. Первый контакт состоялся. Все-таки не мешало бы узнать его имя, если оно есть.

Ночь выдалась холодная, ветер пробирал до костей. А мальчишка все еще был в одной пижаме. Дрожал, но жалоб от него я бы точно не дождался — не то воспитание. Да, мрачненькое детство… Если бы не голая земля вокруг, наверное, стоило бы развести костер. Я и сам давно не грелся возле огня. На таком расстоянии от города это почти на сто процентов безопасно. Ладно, в другой раз.

До утра мы закрылись в машине, и я включил обогрев. Вскоре привык к духоте и паршивому запаху. В тепле меня разморило. Когда проснулся, уже рассвело. Парень смотрел на восходящее солнце. Надеюсь, Тень убережет его глаза. Я сходил по нужде. Он воспринял это как команду к действию и присоединился. Земля была влажной от росы и блестела, будто обледенелая. Мы добавили в нее еще немного влаги.

* * *

Пустошь осталась позади, и теперь по обе стороны дороги тянулся молодой лес. Зелень шептала: еще поборемся. Промелькнул облезлый щит на согнутом ржавом столбе, но идеограммы были различимы. Обычный комплект — заправка, магазин, кафе. Я действовал по отработанной схеме. Метров за двести до объекта выключил двигатель, шагов за сто остановил машину. Приказал парню: «Жди здесь», — и отправился на разведку.

В подавляющем большинстве случаев подобные предосторожности оказывались излишними. Но изредка я нарывался на семейку кротов, невесть как выживших за пределами города. И эти выжившие не могли смириться с тем, что кроме них выжил какой-то зрячий, да еще имел наглость ездить по дорогам. Меня выдавал шум автомобиля, который при спокойной погоде они слышат на гораздо большем расстоянии, чем две сотни метров. Я не рассчитывал застать их врасплох, но до сих пор с толком использовал свое единственное преимущество.

Захожу со стороны леса. Первым делом заглядываю в сортир — верный признак обитаемости жилища. Все чисто — в смысле отсутствия свежего дерьма. В любом другом смысле место выглядит крайне заброшенным. Почти как обитель Матери Ночи.

Миную пустые вольеры. Нет, не совсем пустые — в одном, запертом на засов, лежит куча костей, из которых при желании можно составить собачий скелет. Пес, должно быть, подох голодной смертью.

Осматриваю люки зарытых в землю цистерн. Без свежих царапин. Открываю. Сухо, как в Сахаре. Горючим и не пахнет. Похоже, последняя капля испарилась из этих емкостей десяток лет назад. Зато в колодце на заднем дворе есть вода. Пить не рискнул бы, но если парень согласится помыться… Надо искупать его, даже если будет против. Нюх у меня не казенный, сколько можно издеваться.

Проникаю в помещение кафе через незапертую заднюю дверь. Почти сразу же натыкаюсь на человеческий скелет, у которого не хватает одной руки. Судя по одежде, обуви и длинным волосам, это была женщина. Рядом валяются мобильный телефон и раскрытая книга, набранная обычным шрифтом, без всяких Брайлей. Спи спокойно, сестричка…

Кухня. Ножей не осталось. На всякий случай открываю холодильник. То, что внутри, даже не смердит. Подвожу промежуточный итог: жратвы здесь нет, пить нечего, подходящих тряпок пока не обнаружено. Не переодевать же парня в женскую одежду, да еще снятую с трупа.

Заглядываю в подвал. Ни одной завалящей банки. Не иначе, мои предшественники постарались. Выгребли все подчистую. Газовая плита не зажглась — похоже, баллон пуст. Придется разводить костер, чтобы согреть воду, да и самим потом согреться, если останемся на ночлег.

Кафетерий разгромлен в результате давней заварушки. В стенах отверстия от пуль, повсюду осколки разбитых стекол и зеркал, столики перевернуты. Еще два скелета на полу. У одного проломлен череп. И тут же лежит топор.

Подбираю солонки — в некоторых сохранилось по щепотке. Ну, спасибо, хоть какая-то польза. Остатки соли ссыпаю в свой особый пакетик для специй и прячу в карман. Проверено не раз (к моему сожалению): с солью или перцем можно съесть такое, чего ни за что не станешь есть без приправы, даже если сильно проголодался.

Напоследок захожу в магазин. Подумав, выкатываю наружу пару колес для «ауди», прихватываю насос и кое-что из инструмента. В дальнем закутке поджидает приятный сюрприз: стеллаж с одеждой и прочим барахлишком вроде перчаток, очков и ремней. Отлично, мне давно пора обновить гардероб, и кое-что наверняка подойдет для парня.

Ну, все. Пора возвращаться. Чтобы не терять времени даром, складываю поблизости от колодца костер из сухих веток и обломков стульев. Тут и топор пригодился. Когда огонь разгорается, отправляюсь к машине.

Издалека показываю парню сложенный из пальцев знак «ОК». Спохватываюсь: вряд ли поймет. Но сдается мне, что он улыбнулся в ответ. А может, принимаю желаемое за действительное, и на самом деле сопляк никак не отреагировал. Сидит себе, спрятал глаза за Тенью, вспоминает ласковую бабушку и уютный подвал… Ладно, сам откроется, когда надоест играть в прятки.

* * *

Я притащил его в магазин, подвел к стеллажу с тряпками и не без торжества сказал: «Выбирай». Появилось чувство, что впервые в жизни делаю кому-то подарок, хотя барахло не мое и добыть его мне ничего не стоило.

Сначала он не обратил внимания на одежду. Он уставился на солнцезащитные очки. Наверное, мне, дураку, стоило выбросить их заранее, но теперь уже было поздно. Он разглядывал темные стекляшки, как завороженный.

Чтобы вывести его из транса, я взял первые попавшиеся — это оказались узкие очечки с зеркальным напылением и надписью «condor» на дужках — и примерил на себя. Посмотрел на парня сверху вниз. Он посмотрел на меня снизу вверх. И вот тут мне уже не показалось — он ухмыльнулся хитро, точно прожженный меняла-крот. Знаю, парень, знаю. Вернее, не знаю, но догадываюсь: до твоей модели любому «кондору» все равно что пешком до луны.

После этого он наконец расслабился и немного ожил. Убедившись, что с ним все в порядке, я оставил его перебирать запыленные сокровища — футболки с рисунками, джинсы, кожаные куртки с символикой автомобильных фирм, — а сам вплотную занялся тем, чтобы можно было находиться рядом с парнем дольше минуты, не зажимая нос.

Здешняя ванна выглядела страшновато. Она была бурой, словно кто-то разделывал в ней туши или вскрывал себе вены — и притом не однажды. Поэтому я решил не травмировать хрупкую детскую психику. Сам не знаю, с чего я взял, что она хрупкая у того, кто просидел в одиночке лет восемь и не свихнулся. Ну, может, это я такой брезгливый. Вытащил из кухни во двор две огромные кастрюли, налил в них воды из колодца и водрузил над огнем.

Минут через десять заметил, что мальчишка стоит в проеме задней двери и пристально за мной наблюдает. Поверх пижамы он напялил на себя черную футболку, явно выпущенную во времена Слепой войны. Это следовало из рисунка — скрещенные ружья на фоне маяка с бьющим в сторону лучом — и надписи «Покажи им путь к свету!». Лозунг изоляционистов смотрелся не очень убедительно на щуплой детской груди, однако стоило взглянуть на лицо парня, и все сомнения мгновенно улетучивались.

Интересно, как скоро он попросит отдать ему стволы, которыми нас снабдила Мать Ночи?

А пока что я велел ему раздеться и лезть в кастрюлю с горячей водой. Дабы он не подумал, будто его хотят сварить заживо, я показал пример и разоблачился сам. Впервые за две недели нормально помылся. Пацан повторял за мной, правда, очков так и не снял. Я не настаивал. У каждого свой способ сохранять уверенность. Лежал же на дне моей кастрюли нож, а под снятой одеждой — оба пистолета.

Голый, он казался еще дохлее, словно его с рождения морили голодом. Жестокая все-таки штука эта кротовья власть. Тем интереснее становилось, что будет, когда наследник сдохшей Матери наберет силу. Пока он был у меня в руках. Я мог его прикончить. Но не исключено, что я обманывался на свой счет и на самом деле уже служил ему.

От подобных мыслей голова шла кругом. Бесплодная и утомительная карусель. Я остановил ее. Занялся вещами простыми и понятными. Выживание — вот единственное, что имеет значение.

В одних трусах-боксерах и сапогах, но с пистолетами, я прошлепал в магазин, где подобрал новую одежду для себя и парня — теперь уже по собственному опыту и разумению. А также рюкзак, две пары крепких ботинок, побольше носков, которых, как известно, много не бывает. Не забыл про трусы, ремни, перчатки, шапки и шарфы — на тот случай, если доживем до зимы.

В общем, экипировались мы по полной программе, так, чтобы хватило надолго. Одетый во все неношеное, мальчишка долго топтался на месте, двигал руками, осматривал себя, будто привыкал к радикально изменившемуся облику. Ощущение чистоты ему явно нравилось. Потом он схватил свою вонючую пижаму и бросил ее в костер.

Одобряю. Сжечь старую одежду, чтобы избавиться от прошлого — для начала хотя бы символически, — в этом что-то было. Я ему почти завидовал. Хотелось бы мне так же легко избавиться от осаждавших меня призраков. Но слишком многое приросло, сделалось второй кожей. Уже не снять, не отмыться и не очиститься огнем.

5

За годы странствий почти не осталось дорог, троп и лазеек, которых я бы не испробовал. Я имею в виду пути к океану. Ни одна из попыток пройти их до конца не увенчалась успехом, иначе меня бы сейчас здесь не было. Всякий раз я сталкивался с чем-то необъяснимым и непреодолимым (хотя при этом мог перечислить десятки вполне конкретных «разумных» причин) — и был вынужден отступать.

Порой я начинал думать, что страна слепых никогда не отпустит меня. Каким-то мистическим образом я то частично утрачивал память, то упускал из виду ориентиры, то временно терял рассудок, то претерпевал измену всех шести чувств — однако в результате неизменно терял путь, ведущий к цели.

Приближаясь к океану, я оказывался на территориях, где мне препятствовали не только кроты. Не иначе, сама природа начинала сопротивляться моим устремлениям. Подобное подозрение не означает, что я хотя бы на минуту забыл о своем ничтожестве. Просто давно убедился, что даже природа не играет по правилам, когда Господь отворачивается. Пресловутые законы мироздания нарушаются сплошь и рядом; эти законы — только ширма для обделывания темных делишек, которые почему-то называются магией. Но и магия всего лишь хорошо или плохо маскирует ложь — в зависимости от мастерства исполнителя и способности к преодолению иллюзий.

А тот, кому не хватает своего света, обречен до смерти блуждать в чужой темноте.

* * *

Следующую остановку мы сделали в городке, состоявшем из единственной улицы и трех десятков домов. В лучшие годы его население едва переваливало за сотню; теперь тут вряд ли нашлась бы и сотня крыс. Тем не менее сначала я пробил его навылет, не снижая скорости, благо дорога была свободна, а потом, убедившись, что все тихо, вернулся обратно.

Считать крыс взбрело мне в голову не случайно. Слишком часто я сам становился двуногой крысой, не упускавшей возможности порыться на помойке, в которую превратилась некогда мнившая себя великой цивилизация. Спасали только гигантские размеры этой помойки — уцелевшим хватало скопившегося мусора на протяжении многих лет.

Городишко принадлежал к самой завалящей ее части. Здесь я раздобыл всего-то початую бутылку коньяка, спрятанную за иконостасом местной церквушки, и костяшки домино, которые собрал среди настоящих костей четырех человек, чтобы было чем развлечь мальчишку в дороге.

Я разрешил ему повсюду ходить со мной, пусть привыкает. По крайней мере, он умел бесшумно двигаться, не боялся мертвецов и пока не причинял мне особых хлопот. Правда, до сих пор мы не сталкивались с кротами и опасными для рассудка прелестями прибрежных территорий, а это почище проломленных черепов и окровавленных ванн.

Все еще впереди. Надеюсь, парень принесет мне удачу. Потому что в противном случае придется с прискорбием констатировать, что он отбирает слишком много моего света.

Вот только сплавить его будет некому. Разве что кротам.

Шутка.

* * *

С некоторым опозданием обнаружил, что круиз-контроль до сих пор работает. Это как с часами, исправно тикающими сотню лет. Мысль о том, что автоматы вращаются на своих орбитах, посылая сигналы крысам вроде меня, которых наверняка остались считанные единицы, дает почувствовать свою исключительность. Вся эта спутниковая группировка — чем не забытые, медленно умирающие боги и демоны прошлого? И только случайно припадая к их электронным алтарям, с удивлением вспоминаешь, что когда-то они были всевластны. Но больше никто не приносит им жертвы, и их эманации растрачиваются впустую. Каждый выход на связь, каждый запрос снизу — моя тусклая свечка в их незримом храме. На сколько бы лет еще ни хватило ядерных силовых установок и солнечных батарей, смерть ничтожества вроде меня, абсолютно незаметного в планетарном масштабе, или отказ последнего «цыгана» будет означать, что брошенные боги мертвы окончательно. Так что лучше им позаботиться обо мне, пока не поздно. Смахивает на шантаж? Возможно. Но иногда это работает. И они внимают небрежным молитвам.

На жидкокристаллической карте вырисовывался большой город в ста километрах впереди — один из нескольких на пути между мной и океаном. Пристанище кротов. И его уже не объехать — в баке «ауди» заканчивается горючее. А значит, для меня заканчивается относительно спокойная жизнь, продлившаяся чуть больше суток. Теперь посмотрим, чем окажется мальчишка: моим талисманом или черной меткой судьбы.

На тот случай, если все-таки талисманом, я решил хоть немного увеличить шансы. Остановился и достал новый ствол. Навинтил глушитель, передернул затвор, проверил спуск. Машинка работала четко. Не знаю, как насчет вина, но в оружии он разбирался — я имею в виду того, кто ведал подбором арсенала в запасниках Матери Ночи.

Ну что же, пора вплотную заняться воспитанием. Для того меня и наняли. Начнем с азбуки, хотя книжки подождут. Показал парню, как обращаться с пистолетом. Заставил повторить все действия трижды — сначала без патрона в стволе. Предохранитель, перезарядка, спуск… Затем отвел в сторону от дороги, расставил на пригорке пустые консервные банки и велел стрелять с десяти метров. Не ожидал, что выйдет толк, уж слишком хлипок был пацан.

И действительно, при первом выстреле ему едва не вывернуло отдачей суставы. Он насупился и снова выпрямил руки, несмотря на боль. Я стал у него за спиной и для подстраховки прижал ему вывихнутые локти. Мелькнула мысль, какого черта я это делаю. Соваться в кротовник с таким напарником — чистое самоубийство. Или грязное убийство — смотря кого из нас твари оставят в живых, чтобы получить удовольствие. То есть пытать.

Пушка была слишком тяжела для него и будет тяжела еще несколько лет. Он прицеливался слишком долго, на точный выстрел рассчитывать не приходилось. Я ощутил зарождающуюся дрожь в его конечностях. Как только мальчишка понял, что я собираюсь взять прицеливание на себя, он нажал на спуск.

Банку снесло, и я похлопал его по плечу. Он улыбался.

Но я-то видел: он не должен был попасть.

Меня одолевали противоречивые чувства.

* * *

Я проезжал через приближающийся город лет семь назад, и, помнится мне, кротов там были сотни, если не тысячи. Едва унес оттуда ноги, прихватив с собой пару свинцовых бляшек в заднице, а оставил на тамошнем асфальте пол-литра крови, сгоревшую тачку и все свои иллюзии относительно превосходства горбатого короля в стране слепых. Так что никакой радости при виде знакомых мест я не испытывал. Не надо быть пророком, чтобы догадаться: если обстоятельства и меняются, то не в лучшую сторону.

Заправка, расположенная на городской окраине, оказалась высосанной досуха, как и три предыдущие. Дальше я решил не ехать, чтобы не дразнить дьявола. Из «ауди» получился бы симпатичный стальной гроб на двоих, однако мне она все-таки больше нравилась в качестве средства передвижения. Поэтому я загнал машину в первый попавшийся пустой бокс — один из трех, принадлежавших когда-то небольшой станции техобслуживания. В двух других догнивали основательно выпотрошенные микроавтобусы. Поблизости находился также въезд на подземную стоянку, но сунуться туда добровольно мог только придурок. Или крот.

Вопрос, что делать с парнем, теперь встал в полный рост. Взять его с собой означало связать себя по рукам и ногам. Если оставить в машине, где гарантия, что твари не доберутся до него раньше, чем я вернусь? С третьей стороны, я хотел увидеть, как он проявит себя в деле. «Не рановато ли?» — раздался голос Сидящего В Печенках. По-моему, нет. В первый раз я стрелял в человека примерно в таком же возрасте. И меня не охраняла чужая Тень. Но что я мелю, глупец? Только сейчас дошло: раз я выжил, как можно быть уверенным, что меня не охранял чужой Свет?

Чем дольше думал, тем сильнее становились сомнения. Мальчишка по-прежнему выглядел безобидным и жалким. Однако меня схватила за яйца настоящая паранойя. Уже казалось, что при первом удобном случае он выстрелит мне в затылок. Или сдаст соплеменникам, как только те обнаружат свое присутствие, — что бы там ни рассказывала Мать Ночи. Черт знает, что у него на уме. И есть ли там вообще что-нибудь, кроме призраков, оставленных старухой, и видений, пропущенных сквозь стеклоподобные фильтры Тени. Возможно, сопляк блуждал среди преломленных и искаженных до неузнаваемости образов реальности, а я был одним из них — непредсказуемым, опасным, подлежащим уничтожению. Мой же истинный статус мог оказаться унизительным и равносильным приговору: вовремя подвернувшийся под руку курьер для перевозки особо ценного груза. После того как груз доставлен, от курьера избавляются. Использованные презервативы выбрасывают, не так ли?

Шарманка у меня в башке наигрывала все более изощренные варианты одного и того же навязчивого мотива. Превосходство, доминирование, использование, подчинение, рабство, предательство, измена… И в какой-то момент в этом почудилось что-то до боли знакомое. Вероятно, так проявляла себя относительная близость океанского берега. И не это ли имела в виду старуха, когда предупреждала: «Будет больно»? Впрочем, моим ощущениям еще было очень далеко до сверлящей пытки, от страха перед которой болевой центр непонятным образом заставлял заранее содрогаться.

В конце концов я все-таки решил совершить вылазку в одиночку. Если парень будет сидеть тихо, а я все сделаю быстро, риск сведется к минимуму.

Первым пунктом в списке необходимого стояло горючее. Добывать его — занятие не для ленивых. Случалось, неделю угробишь, пока наберешь канистру. Иногда и месяц проходит всухую. А насмешки судьбы бывают просто убийственными. Например, когда находишь цистерну с горючим — и ни одной дерьмовой бутылки под рукой. Хоть купайся одетым, а потом отжимай.

Ни на что не надеясь, я проверил баки микроавтобусов. Бог не лотерейщик — пусто.

Велел парню ждать. Не сказал, правда, как долго. И что ему делать, если не вернусь. Просто не смог придумать. Достал из багажника пластмассовую канистру, обрезок резинового шланга и двинулся по направлению к жилым кварталам. По-моему, когда-то они назывались именно так.

6

С тех пор прошло шесть часов. Сижу за балюстрадой, ограждающей стоянку возле какого-то театра. Брызгает противный мелкий дождик. Настроение — хуже некуда. Неподалеку бродят кроты. Горючего в канистре — на три пальца; высосал из бака брошенной «хонды». Перспектива не радует: скорее всего, придется прорываться с боем. Кротам известно, что я где-то здесь. Не знаю откуда, но известно. Вроде ничем себя не выдал. Должно быть, опять началась проклятая игра под названием «Пошел вон от берега!». Но на этот раз я не поверну обратно. Пройду по намеченной дорожке до конца. Или дорожка кончится, или кончусь я. Если не сейчас, то когда же? Еще раньше, глядя на парня, понял, что у меня остается совсем мало времени.

Кроты собираются на подходах к площади. Их оружие поблескивает сквозь сетку дождя. Капель заглушает прочие звуки. Мне это на руку, а кроме того, с моей позиции открывается неплохой обзор. Три улицы уже перекрыты. Единственный путь к отступлению лежит через здание театра и дальше через одичалый парк. Странно, что твари не пытаются этот путь отрезать. Явно осторожничают, чего-то избегают. Но не меня же. Начинаю думать, что причина — в парке. Или в самом театре. В общем, где-то поблизости. Ладно, где наша не пропадала. Как говорится, враг моего врага…

Направляюсь к главному входу своей фирменной походкой. Подошвы беззвучно — для меня беззвучно — соприкасаются с растрескавшимися плитами. Несмотря на лужи, ни единого всплеска. Поднимаю взгляд. На фасаде здания на удивление хорошо сохранились огромные лепные маски. Не сказать чтобы симпатичные; от некоторых мороз по коже. У меня-то!..

Вот она — первая морщина на прежде гладеньком личике реальности. Иррациональный страх — верный признак начавшегося искажения. На жутковатые и явно меняющиеся маски по большому счету плевать, но аберрации восприятия заставляют меня нервничать. Так легко потерять себя в бесконечности несуществующих кривых зеркал. Разобьешься стеклянным гоблином — потом хрен соберешь осколки. Это не я придумал. Даже не знаю, как выглядят гоблины, тем более стеклянные. Кто-то когда-то мне рассказал. Но кто и когда?

Пробираюсь через темное фойе, где меня обступают силуэты: костюмы, внутри которых нет тел. Стрелять даже не приходит в голову. Что толку? Пустые оболочки, шляпы, маски, перчатки парят вокруг; костюмы и платья в точности повторяют человеческие движения, наполняют пространство запахом нафталина, задевают пыльными рукавами. Раскрытый веер касается моего лица — и на мгновение вспыхивает воспоминание. Чужое воспоминание…

Старый, веселящийся перед смертью мир. Твой последний выход в свет. Женщины в платьях с обнаженными плечами, но кутающиеся в меха, томное обмахивание веером, тонкие ароматы духов, сверкающие бриллианты. Где-то в отдалении звучит струнный квартет, плывет сигарный дымок. Оценивающие, изнурительно пристальные взгляды со всех сторон. Они жадно высасывают твою сумеречную красоту, а ума ты лишилась давно, иначе тебя бы здесь не было… Со своим спутником ты перемещаешься в ложу. Темнота. Ожидание. Похлопывание веером по ладони. Конический луч света. На донышке конуса — слепой дирижер в темных очках. Двести человек следят за его руками. Доминирование. Подчинение. Власть музыки и темноты. Ты растворяешься в невещественном. А потом ты роешься во прахе…

Стиснув зубы, продолжаю идти. Пытаюсь прогнать видения. Что бы ни мерещилось, надо выбраться отсюда и вернуться на станцию техобслуживания. Парень ждет. Возможно, еще ждет. Если, конечно, не крался вслед за мной и не навел кротов на добычу.

Мертвенно отсвечивает паркет — будто одеревеневшая и отполированная до блеска лунная дорожка. Ее пересекают тени. Передо мной возникает женское платье, а над ним — маска. Двигаются отдельно друг от друга, пляшут, словно воздушные змеи. Где же та, кому они принадлежали? Нахожу ответ, беру его из ложной пустоты: за пределами моего света. На самом деле это ничего не объясняет. Маска бела, как снег; ярко-красные губы сложены в замороженную улыбку; вокруг прорезей для глаз — россыпи золотых блесток, красивые узоры с павлиньих перьев. И две кровавые слезы текут по щекам…

Делаю очередной шаг вперед, маска не отодвигается. Платье тоже. Тьма не отступает. Моя рука с пистолетом почти на талии еще не воплотившейся участницы маскарада. Обнимаю ту самую обманчивую пустоту. Вот, уже не пустоту. Темнота наполняется чем-то головокружительным. Наконец ощущаю упругое тело под своей рукой. Аромат женщины щекочет нервы, щекочет мозг, щекочет инстинкты. Приятная тяжесть ее головы у меня на плече. Шепот перетекает в ухо сладкой отравой; шевелятся нарисованные губы, касаются моей кожи. У меня встает. Тут они верно рассчитали: много ли мне надо? Погрузиться в темноту соития. Забыть о своем ничтожестве и обреченности. Забыть обо всем и обо всех. О слепых тварях и мальчишке. Об океане и острове.

Едва переставляя ноги, тащу на себе сгусток своего вожделения. «Куда же ты, дурачок? — шепчет некто из-под маски. — Там, снаружи, боль, страх и одиночество. С нами ты не будешь один. Мы останемся вместе навечно. Здесь тебе нечего бояться. Сюда не приходят кроты. Мы будем танцевать и любить друг друга до конца темноты. И еще… Я хочу тебя прямо сейчас, малыш…»

Ее рука у меня в паху. Черт, это слишком для того, кто никогда не спал со зрячей! Темнота отрастила себе руку. Я в ее власти. В ее пасти. Или уже во чреве? Погибаю. Она поглощает своих любовников целиком.

«Откуда ты знаешь, мой сладкий? Разве я тебя уже проглатывала?»

Не помню. Ничего такого не помню. Но откуда-то знаю.

«Забудь и наслаждайся любовью. Слишком много было боли, слишком мало любви…»

Рука медленно мастурбирует меня. Время останавливается. Чтобы запустить его снова, требуется гигантское усилие воли. Я кончаю и нажимаю на спуск одновременно. Можно сказать, стреляю из обоих стволов. Маска раскалывается; фрагменты лица мгновенно складываются по-новому — это тоже лицо, но совершенно другое, и то, что у него нет глаз, а рот перекошен, не имеет значения.

«Зачем ты так поступаешь с нами, дружок, — укоризненно шепчет тьма. Деформированные губы — словно разорванные черви. — Убиваешь нас любовью… Но и здесь хорошо… Давай сделаем это снова…»

У меня в джинсах растекается стремительно остывающая сперма. Такое впечатление, что обоссался от страха. При каждом шаге ощущаю омерзительный холод в паху и на бедрах. Становится трудно дышать. Это истлевшее платье накрывает лицо. Сдираю его, будто паутину. Вижу искаженную маску, плывущую сбоку от меня и чуть позади. Ниточка шепота, протянувшаяся к моему уху, готова вот-вот оборваться. А я еще не услышал чего-то важного…

Рукав смокинга у меня на плече. Дружеское поглаживание. Представляю, что было бы с кротом, попади он на этот безумный карнавал! Но нет, это забава для избранных, эти «артисты» явились специально по мою душу. Это приглашение присоединиться к славной компании обреченных. Тут веселятся до сих пор, прожигают уже потерянную жизнь.

«Разве ты не один из нас?»

А как насчет парня, оставшегося («или брошенного тобой?») в машине? Его они тоже обрабатывают? Надеюсь, он в безопасности. Но все равно — мне лучше поспешить. Невзирая на дымящуюся сигару, что парит чуть выше пустого рукава. На ней следы от зубов. А дым навевает морок.

Ты снова и снова приходишь сюда. Здесь женщины, прячущиеся в сумерках от наступающей старости. А те, что помоложе, мечтают подороже себя продать. Здесь друзья, в обнимку с которыми ты совершаешь медленную и, в общем, приятную прогулку к смерти. Здесь тебе кажется, что ты чего-то стоишь, и очередная интрижка поддерживает тебя в твоем заблуждении. Здесь каждый лжет каждому и самому себе. Это такой удобный неписанный закон. Кодекс бесчестья, превращенный в свою противоположность. Непристойна только бедность… Женская кожа пахнет деньгами. Тебе нравится этот запах. Он вызывает ностальгию по тем временам, когда деньги пахли женской кожей… Деньги — твоя Тень. Кровь Спасителя в золотой чаше — символ твоей религии. На рождественской распродаже ты купил себе карманного бога, с которым беседуешь ночами по мобильному телефону, когда твои любовницы засыпают… Потом все застилает кокаиновая метель в хрустальном шаре провидицы. Изморозь выпадает на твоих извилинах… Подкрадывается старость, и ты покупаешь врачей, которые делают тебя младенцем. Ты проживёшь эту жизнь снова. Ночи схлынут, как пена шампанского. Проклятые безмозглые детки промотают все отвоеванное у мира с таким трудом, все обретенное в обмен на время, совесть и самоуважение. Природа отдохнула… Ты узнаешь, какова обратная сторона медали. Ты глотнешь дерьма и гноя. Ты познакомишься с людьми, ночующими на тротуаре. Ты почувствуешь, как яд бесконечных сожалений растворяет твои мышцы и кости. Упав навзничь, ты увидишь в равнодушных небесах ледяные и тусклые звезды отверженных. Однажды у тебя заберут мобильник, и ты больше не сможешь беседовать со своим богом. Да и зачем? — он давно не может сказать тебе ничего утешительного… Начнется война с кротами. Лишенный всего, ты попросишь пустоту о смерти, но тебя пригласят сюда, где вечеринки никогда не кончаются, а искушения застывают в неотразимо красивых жестах соблазнения. А потом появится зрячий, у которого совсем мало света, но и этого окажется достаточно, чтобы ослепить тебя, — ведь ты слишком долго пробыл в темноте…

Десять самых долгих шагов в моей жизни. Клетчатый костюм паяца распахивает передо мной двери. Кажется, слышу перезвон бубенцов дурацкого колпака, но скорее всего это звенит в ушах мертвая тишина. Толпа тряпичных пустотелых кукол остается позади.

Вхожу в зрительный зал. Здесь никого нет и почти совершенно темно, если не считать единственного косого луча света. В этом луче двигается красная перчатка, вынимающая колоду карт из лифа цыганского платья. У темноты нет плоти; ей нужны послушные вещи, чтобы показывать фокусы. Или нечто большее, чем фокусы.

Пользуясь относительной свободой передвижения, стараюсь побыстрее пересечь пустой зал и при этом не смотреть на сцену. Боковым зрением все же улавливаю происходящее: возникают и рушатся карточные домики; пепельно-серые голуби появляются из ниоткуда и, хлопая крыльями, исчезают в темноте за пределами луча; кружатся розовые лепестки; из опрокинутой чашки выливается вода и тут же рассыпается кристаллами льда…

Сворачиваю к боковым дверям. Заперто. Стреляю в замок. Бесполезно. Снаружи стальной засов. То же самое с противоположными дверями. Ничего не остается, кроме как подняться на сцену. Справа от меня овраг оркестровой ямы, слева — закрытый занавес.

У красной перчатки появилась пара. Одна делает знак приблизиться, сгибая и разгибая указательный палец. Другая держит извлеченную из колоды карту рубашкой ко мне. В платье, украшенном увядшими цветами, появляется пулевое отверстие; в остальном эффект не больше, чем от дуновения сквозняка. Я даже не заметил, как выстрелил. Перчатка качает пальцем у меня перед носом. Дескать, так просто от нас не отделаешься…

Ищу проход в складках занавеса. Поднимается густое облако пыли. Какое-то время невозможно дышать и ни черта не видно. Теряю ориентацию. Ну и где же вы теперь, шаловливые красные ручки?

Ощущаю, как что-то проскальзывает в карман куртки. Клочок бумаги. Или карта. Или открытка на память. Ладно, сейчас не до этого, потом разберемся. Если для меня наступит «потом»…

Пальцы нащупывают бахрому, которой отделан край занавеса. Совершаю несколько трудных шагов вслепую. Судорожный вдох. Никогда не думал, что можно так обрадоваться наступлению полной тишины, темноты и отсутствию прикосновений. Три младшие сестрички смерти посетили меня одновременно. Надеюсь, этот парад темных планет не означает, что где-то поблизости притаилась старшая…

Такие минуты ценятся дорого. Иногда одна может сойти за вечность. Отстраненность. Безвременье. Граница, предел существования. Сознание сжимается в точку. Затем начинается пульсация.

Страх накатывает липкими волнами — страх без примеси ложных причин и без отвлекающей игры воображения. Вскоре это уже не волны, а удары стилетом — страх голый, острый, жалящий, как электрический ток. Цепляюсь хотя бы за него — больше ничего не осталось. Не сопротивляюсь. Когда-то, давным-давно, Санта научил меня: кое-чему невозможно сопротивляться; надо глотать дозу. Зато, если выживаешь, приобретаешь иммунитет.

Санта, Санта… Моя боль, моя тоска, моя память. Наконец что-то мое! Если нет света, пусть спасает страх — весь, явный и подавленный, скопившийся за годы звериного одиночества и непрерывного бегства.

Становлюсь судорогой чистейшего ужаса, которая может привести к остановке сердца. Чувствую себя так, будто в меня одновременно попала сотня разрывных пуль. Змеями извиваются кишки. Отрыгиваю то, что было в желудке… и, кажется, то, чего там не было. Небольшие твердые предметы правильной формы. Прямые углы и гладкие грани. Если через глотку могут пролезть костяшки домино, то, по ощущениям, это они и есть. Глотка превращается в туннель, сквозь который исторгается целый поезд сцепленных друг с другом гробов. Пытка кажется нескончаемой. С каждым спазмом выталкиваю из себя по нескольку штук. Они падают на пол с глухим стуком. Не думал, что страх может окостенеть внутри, а потом вот так выйти наружу. И покинуть меня надолго. Не скажу, что навсегда, — но в тот момент чувствую себя полностью и окончательно извергнутым трясиной.

Вспыхивает свет. Яростно вонзается в зрачки. Наступает слепота — надеюсь, временная. Очень надеюсь.

Остается выжженная на сетчатке картинка: пространство за сценой, загроможденное механизмами, фрагментами декораций, обломками иного существования. На полу — пятна грибка. Несколько скелетов — как же без них. Свисающая сверху сеть тросов и талей напоминает то ли такелаж выброшенного на берег и занесенного песком парусного судна, то ли виселицу, которую нарисовал палач, одержимый техническим прогрессом.

Боль стекает по нервам, будто по кровостоку ножа. Свет по другую сторону плотно сжатых век становится терпимым, можно впустить. Вижу то же самое. Декорации не оживают, скелеты не пляшут, корабль не плывет. Реальность стала на якорь. Только надолго ли?

Осматриваю себя. Все не так уж плохо. В паху под джинсами и трусами ощущаю коросту затвердевшего семени, но в целом, можно сказать, дешево отделался. Даже на халяву получил удовольствие — трахнулся с призраком оперы.

В одной руке держу пистолет, что совсем не удивляет. Было бы хуже, если бы потерял. Вторая пушка в кобуре, ножи на месте. Даже умудрился не бросить канистру. Впрочем, немудрено: пальцы до сих пор сведены судорогой. Постепенно отпускает…

Поднимаю взгляд. Вокруг странный, дымящийся свет. Которого, вроде, не должно быть. Который, вроде, давно потерял право на существование, но кто-то протащил его сюда контрабандой. «Дымят» голые уцелевшие лампы, покрытые густым слоем пыли. Протянутые вдоль стен кабели и провода опутаны бахромой какой-то плесени. Она колышется, будто щупальца медузы, и кажется живой.

С ручки включенного рубильника свисает красная перчатка. Спасибо труппе за последний привет. Хотя это уже смахивает на магию.

Кое-где искрят контакты. Попахивает большим пожаром. Похоже, у меня мало времени.

Тем не менее достаточно, чтобы рассмотреть карту, которую сунули мне в карман. Или открытку. Или еще какой-нибудь кусок дерьма…

Рисунок без полутеней в темно-лиловых тонах, с обведенными контурами, что-то похожее на кадр из комикса. Аллея ночного парка. Горит фонарь. Скамейка на переднем плане, но не на свету. Почему-то я уверен, что все детали имеют значение. На скамейке сидит то ли женщина, то ли подросток — признаки пола теряются в складках подпоясанного веревкой балахона. На груди медальон в виде диска с пятиконечной звездой. За спинкой скамейки стоит фигура в саване. Нет, скорее в монашеском одеянии. Капюшон поднят. Под капюшоном нет лица. Ничего, кроме темноты. Стоящий закрывает ладонями глаза сидящего. Игра «Угадай, кто пришел». Кажется, я ничего не упустил. А, вот еще надписи очень мелкими, на пределе различимости, буковками по верхнему и нижнему краям карты: «Санта-Клаус приходит ко всем».

Значит, все-таки открытка. Кладу ее обратно в карман. Надо будет подумать об этом на досуге. Хотя уже сейчас точно знаю: совпадение имен, пусть даже частичное, мне совсем не нравится. Хватило бы одного раза, чтобы клиент помучился, пытаясь поймать за хвост ящерицу. Два раза — явный перебор. Чувствую себя обворованным — как если бы кто-то украдкой залез в мою голову и выудил из нее сны.

В глубине помещения с треском вспыхивает электрическая дуга, рассыпая снопы искр. От нее загорается свисающая драпировка. Огненные дорожки весело разбегаются в стороны. Пахнет озоном. Пора на выход.

Продираюсь через хитросплетение канатов. Скрипят сочленения и блоки. Позади что-то падает, и вся эта потерявшая пальцы гигантская колыбель для кошки приходит в угрожающее движение.

Пламя стремительно распространяется. Хрупкое равновесие нарушено. Ловушка пожирает саму себя. Я же выскакиваю в темный коридор. Сюда огонь еще не добрался. Дважды сворачиваю — никаких мыслей, бегу вслепую, на чистом инстинкте. Почуяв близость свободы, разгоняюсь в узкой кишке. Всей своей массой пробиваю баррикаду из полусгнивших ящиков, а заодно и ветхую заколоченную дверь.

С грохотом вываливаюсь наружу, в ночь, прохладу и дождь. Шум уже не имеет значения — «кроты сюда не приходят». Что-то подсказывает мне: парк — место ничуть не более приятное и полезное для рассудка, чем здание театра. Но, пока есть возможность, с наслаждением глотаю чистый воздух. Дождь — будто холодный компресс на лоб. Медленно остываю.

Подношу к глазам руку — на запястье мерцает циферблат часов. Механизм, имеющий столетнюю гарантию, исправно передвигает стрелки, и те показывают два часа. Надо полагать, после полуночи. С ума сойти — с тех пор как я сунулся в этот долбаный дом престарелых для призраков, прошло больше половины суток. А мне казалось, от силы минут двадцать. Не помню, чтобы хоть раз мочился. Проклятый иллюзион. Я потерял уйму времени и продолжаю его терять. Теперь парню точно крышка.

Нет причин торчать здесь. Парк ждет, разбухший от темной влаги. И от того, что там еще притаилось… По крайней мере, есть шанс оставить кротов в дураках.

Бреду по колено в густой траве. Через минуту обе штанины промокают насквозь, и ноги становятся тяжелыми, будто к ним привязали гири. Надо выбираться на аллею.

Ломлюсь через кусты, точно медведь-шатун. Мешает канистра, но бросать ее не собираюсь — если, конечно, не придется отстреливаться из обеих пушек.

Врезаюсь во что-то металлическое. Ограда или скамейка. Застываю. Вокруг тьма кромешная; когда же включится наружная подсветка? Или огонь тоже был иллюзией?

Жду, стараясь потише дышать. Больше ничего не остается. Намок, ни черта не вижу. Легкая добыча, а бессилие выводит из себя. Каждая секунда может оказаться последней. Резиновое время растягивается, как лапы чудовищ в кошмарном сне.

Наконец понемногу разгорается зарево пожара. За деревьями по-прежнему ничего не видно, но каждая капля дождя становится микроскопической линзой, преломляющей далекий свет. В этом эфемерном сиянии различаю уходящую в обе стороны аллею, фонарные столбы, скамейку.

Знакомая картинка. Не хватает только парочки играющих в «Угадай, кто пришел». Впрочем, до меня тут же доходит, что я и есть один из них. Кто сказал, что гадание — обман? А ведь с меня не взяли ни гроша. Спасибо, красные перчатки. Я даже готов претерпеть чужие ладони у себя на глазах — ради того, чтобы конце концов увидеть все в истинном свете.

А если открытка — предупреждение? Тем более спасибо. Санта-Клаус придет? Ну что же, сказано вполне внятно. Хрен с ним, пусть придет хоть кто-нибудь! Под капюшоном нет лица, и, как свидетельствуют виденные мной скелеты и трупы, слишком многие перед смертью так и не поняли, кто сыграл с ними втемную в конце их жалкой жизни. С чего я взял, что окажусь счастливым исключением?

Надо идти дальше, однако стою, будто прикованный к месту. Чего-то не хватает, чтобы сложить мозаику и закрыть тему. Что-то еще было на картинке. Что-то, ускользнувшее от внимания.

Достаю открытку. Нет, слишком темно. Пытаюсь восстановить изображение в памяти. Аллея. Ночь. Фонарь. Скамейка. Бессмысленный и тусклый свет…

Может, дело в фонаре? Изучаю натуру: ряд темных столбов, смахивающих на виселицы с поникшими головами фонарей. Не нахожу подсказок. Но и уйти не получается. Тем временем уже запылала крыша театра, и в парке стало значительно светлее.

Снова пытаюсь поймать ускользающий смысл, изучая кусочек картона. Волосы на голове начинают шевелиться. Это не имеет отношения к ветру. Это, наверное, имеет какое-то отношение к электричеству. Во всяком случае, из глубины парка надвигается что-то вроде блуждающего разряда.

Навершия фонарных столбов вспыхивают подобно огням Святого Эльма на мачтах корабля. Но откуда, черт подери, я хоть что-нибудь знаю о кораблях?! А что говорят мне слова «Святого Эльма»? Ладно, придет Санта и все объяснит… Я вижу переливающееся мерцание жидкого света — подобие полярного сияния, только не в небе, а ближе, гораздо ближе — в кронах деревьев. Красота такая, что захватило бы дух, если бы мне вдруг расхотелось жить.

Ох, мать моя женщина, надо сматываться отсюда, но куда? Сзади — пожар, по сторонам — кроты, впереди — вот это. И не в кого стрелять. Совершенно.

Взгляд возвращается к открытке. Кажется, надписи — чистая правда. Санта-Клаус пришел и ко мне. Полный и окончательный Санта-Клаус…

Вокруг с треском сворачиваются и чернеют листья. В голове гудит; на руках гроздьями повисли голубоватые искры. Красиво до чертиков — будто надел перчатки из горячего инея или звездного света… Пистолет нагрелся, канистра тоже. Кажется, я близок к тому, чтобы устроить себе красивые похороны с фейерверком.

В панике шарю глазами по рисунку. Только сейчас замечаю едва обозначенный легкими штрихами прямоугольник под скамьей, справа от ног сидящей фигуры. Удивляясь своей тупости, постигаю, на что намекал художник. Бросаю канистру, сую пушку в карман. Хватаюсь за скамейку.

Неподъемная, сволочь. Да и вросла в землю вдобавок. Пытаться сдвинуть — занятие бесполезное. Тогда наваливаюсь на спинку, надеясь опрокинуть. Выдираю из грязи. Скамейка падает в траву, задрав кверху чугунные лапы.

Ковыряюсь в многолетних напластованиях мусора. Аллея наполняется шипением — это испаряется вода в лужах. И не только. Вода испаряется повсюду, где она еще осталась. Дождь идет по-прежнему, но капли исчезают, не долетая до земли. Аллею покрывает ковер из опавших свернувшихся листьев. Чувствую себя так, будто у меня за спиной восходит невидимое палящее солнце. Вспоминаю, что Черное Солнце — божество кротов… если верить кротам. Перед смертью даже твари говорят правду. Значит, время правды наступает, когда становится слишком поздно?

Есть! Нащупываю металлическую скобу. Ломая ногти, откидываю ее. Готов к худшему — к тому, что петли проржавели и скоба останется у меня в руке. Собрав оставшиеся силы, тяну на себя.

Крышка поддается с чавкающим звуком. Из отверстия тянет влажным холодом. Приятный контраст — ведь от собственной рожи можно прикуривать.

Хватаю канистру, пока не взорвалась. Достаю пистолет, без которого руке так одиноко. Ныряю вниз, не задумываясь о последствиях. Терять нечего, разве что пропущу предсмертное видение. А если рай и преисподняя вдруг поменялись этажами, то придется ангелам подождать еще немного. Но жертву в виде отсрочки вечного блаженства я готов принести. Спрашивается — ну не дурак ли? Кто же тебе ответит…

Неужели и ад пока меня отпускает? Что-то подозрительно легко. Знать бы кому — поставил бы свечку.

Каменные ступени, узкий наклонный коридор, ведущий в глубину подземелья. Ход с арочным сводом. Вода хлюпает под ногами. И не испаряется — вот что главное.

Кладка здесь такая старая, что, кажется, все может обвалиться от слишком громкого звука. В пяти шагах уже царит мрак, и эта дистанция быстро сокращается. Удаляясь от люка, окончательно отрезаю себя от света.

Бреду на ощупь, то задевая стены плечами, то низкий свод — головой. Смотрю на циферблат часов — двенадцать радиальных штришков фосфоресцируют во мраке. Симметрию нарушают стрелки, вырезающие аккуратную четверть. После атаки голубых огней они сияют гораздо ярче. М-да, не хватануть бы мне лучевую болезнь… Ладно, если механика не врет, а я не свихнулся, сейчас три часа ночи. Это что же получается? Скоро сутки как не жрал и не пил, но не чувствую ни голода, ни жажды. Вот жалость к сопляку испытываю. Когда о нем вспоминаю.

Иду вслепую. Две сотни шагов по щиколотку в вонючей воде.

А потом впереди вспыхивает огонек зажигалки.

7

Признаться, мелькнула безумная надежда, что это Санта. Кто еще мог прийти на помощь, вернувшись из небытия, — так вовремя, когда одолела безысходность, и так обыденно и спокойно, словно выполняя привычную работу? Спасти напарника, окруженного кротами? Плевое дело: вращаешь колесико, высекаешь искру, делишься своим светом — и все проблемы позади. Ну, почти все. Вам обоим остается выбраться из подземелья и найти машину, в баке которой достаточно горючего, чтобы смотаться из города…

Мгновение спустя надежда сдохла. Я знал, что мертвые не возвращаются, все это чушь собачья, не более чем острая вспышка тоски по Санте. Сперва я увидел руку, державшую зажигалку, а затем и лицо того, кто ждал меня, обманув мои ожидания.

Несмотря на мрак подземелья, мальчишка так и не снял свои чертовы очки. Резкие колеблющиеся тени состарили его лет на пятьдесят; глубокие морщины пролегли от крыльев носа к уголкам рта. Он превратился в жутковатого лилипута с плавящимся восковым лицом. Впрочем, таким он казался недолго.

Испытывал ли я радость и облегчение? Ну, наверное. Но гораздо сильнее было чувство тревоги. И, конечно, никуда не делось подозрение, что меня используют. А «награда» за это всегда одна, без вариантов: валясь с ног от усталости, ты приходишь туда, где тебе обещана теплая мягкая постель. Падаешь, содрав с себя заскорузлую рубаху и грязное белье, но вдруг ощущаешь цепенеющим телом холод и твердость могильной плиты. И не только снаружи, вот что неприятнее всего.

Когда я подошел поближе, стало ясно: парень не случайно торчит именно здесь. Он ждал меня на перекрестке; это была гарантия того, что никто не заблудится. Что я не проскочу мимо. Что мы встретимся во владениях темноты и выйдем из подземелья тем же путем, которым он пришел сюда. О том, как он нашел это место, вычислил мой маршрут и время встречи, сейчас лучше не думать. В голове и без того была каша: сначала театр с маскарадом, привидениями и безумным иллюзионом, затем блуждающая электростанция, которая едва не поджарила меня заживо… Маленький ублюдок вдруг обнаружил свое прежде незаметное, но совсем не маленькое превосходство, которому я не мог найти объяснения. А все, чему я не мог найти объяснения, подтачивало мой и без того крайне шаткий рационализм, за который я все еще цеплялся, как за последнее внятное правило игры в сумасшедшем мире.

* * *

Никакого сомнения: он знал дорогу и не был сомнамбулическим посланцем, приведенным на перекресток некой таинственной силой. Теперь я из ведущего превратился в ведомого. Пока мы пробирались через клоаку, он лишь изредка пользовался зажигалкой, экономя бензин. У меня сложилось впечатление, что у него в башке запечатлена надежная карта и он помнит число шагов, пройденных им от одной развилки до другой.

Я думал, мальчишка обессилел после многих часов без еды и питья и придется тащить его на себе, но он уверенно двигался в лабиринте узких проходов на несколько шагов впереди, поддерживая темп, который оказался чрезмерным для меня. Когда я остановился, чтобы перевести дыхание, он сразу же вернулся. Огонек зажигалки вспыхнул снова. Какая трогательная забота… Его лицо было непроницаемым. А мое — вряд ли.

Проклятое любопытство возобладало над скребущим по самолюбию чувством неполноценности. Я спросил:

— Как ты узнал, где нужно ждать?

Он предъявил костяшку домино, которую до этого зажимал в кулаке. Между прочим, мой подарок. Я пригляделся к точкам на костяшке. «Пять — один». Ну и что это означает? Парень, я ненавижу эти игры в молчанку. Будь ты постарше, я бы вытряс из тебя ответ. Впрочем, дело было даже не в возрасте. Единственное, что меня останавливало, это пустячок, которым я не мог пренебречь: своим появлением щенок, вероятно, спас мне жизнь.

Поэтому я не задал другого вопроса, ответ на который интересовал меня не меньше: где он взял зажигалку?

Ладно, идем дальше. Показывай дорогу, мать твою. Может, на свету верну должок.

Узкая кишка очередного коридора закончилась лестницей, ведущей вверх. Я одолел ее вслед за парнем и, протиснувшись через люк (подозреваю, это был близнец того, что находился в парке, — а сколько их еще разбросано по городу?), очутился там, где погуливали ледяные сквозняки. Неба или окон не видно. Если откинутая в сторону крышка люка, на которую я наступил, раньше была закрыта, то плохо представляю, каким образом хилому восьмилетнему мальчишке удалось ее поднять.

Он снова ненадолго подсветил мне. Я увидел железобетонные опоры, пандусы, светоотражающие полосы разметки. Хромированные морды выстроившихся рядами тачек. Это была подземная стоянка, причем наверняка ее нижний ярус. Десятки или даже сотни машин.

Черт, возможно, моя (вернее, теперь уже наша) вылазка закончится лучше, чем начиналась! Я был уверен, что за весь срок кротовьей напасти не многие зрячие рискнули сунуть нос в подземелье — особенно на нижний ярус. Значит, есть шанс раздобыть горючее. Много горючего, а не жалкие слезы, плескавшиеся на дне моей канистры.

Работенка предстояла не из легких. Через час я уже валился с ног. Вскрывая баки, до крови ободрал руки. Проверил полсотни тачек — и везде выпало «дубль-пусто». На седьмом десятке я сбился со счета. Мальчишка отдал мне зажигалку, а сам стоял на стреме, не проявляя ни малейших признаков нетерпения. Хороший будет напарник… если доживет до первого бритья. Честно говоря, в его возрасте у меня не хватило бы духу в одиночку спуститься сюда, не говоря уже о том, чтобы прогуляться по старому лабиринту под городом, принадлежащим тварям. Да, теперь понимаю, как в свое время Санте пришлось со мной помучиться…

В конце концов я вымолил щедрую подачку, добравшись до невзрачного пикапа с разбитой левой фарой. Номера стояночных мест были намалеваны на бетоне белой краской. Пикапу достался пятьдесят первый. И как тут было не вздрогнуть? Бак развалюхи оказался залит как минимум до половины. У меня в глотке пересохло. Давно не подваливала такая удача. Только что судьба возьмет взамен?

Ну, это будет когда-то, а пока я ее горячо благодарил. Слил столько горючего, сколько поместилось в канистру, и, пошарив в кузове, обнаружил еще одну — полную. Сомнений не осталось: какой-то зрячий бродяга вроде нас готовился к дальней дороге. Не вышло. Надеюсь, нам с парнем повезет больше.

После всех приключений той ночи мне едва хватило сил на то, чтобы протащить обе канистры по издевательски длинной спирали пандуса. Вслед за мальчишкой выбрался, наконец, под светлеющее небо, но прилив животной радости, к сожалению, не заменяет даже получасового сна. Доплелся до бокса, где стояла «ауди». Вымотался настолько, что конечности предательски дрожали. Тем не менее заставил себя залить бак. Вторую канистру пристроил в багажнике. На секунду задержался, обходя машину, — на капоте были выложены костяшки домино. Успел понять только, что каким-то хитрым способом; если игра, то мне не известная, но, судя по результату, вряд ли игра. Не подал виду, что меня поставил в тупик этот фокус. Плюнул на все, уселся на водительское место и отрубился, по привычке держа пушки в обеих руках.

8

За годы бродячей жизни у меня накопилось множество вопросов, на которые я не мог найти ответов. Часть из них касалась мира до кротовьей чумы, другая часть — меня лично. Но иногда мне казалось, что все они сводятся к одному — простому и в то же время неразрешимому: может ли крыса, пережившая потоп, быть как-то связана со своими подопытными собратьями, оставшимися в биологической лаборатории, когда эксперименты вышли из-под контроля?

Над некоторыми вопросами подолгу думаешь, когда лежишь без сна. Стараешься не травить душу, но куда денешься — всюду разбросана отрава. Если не получается сразу же забыться, то поневоле спрашиваешь у темноты: почему кроты победили в Слепой войне, ведь наших тогда было еще много? Или: кем были мои отец и мать? Или: где сейчас Санта?

Санта… Мое больное место. Далеко не единственное, но эта боль не притупляется с годами. Причем выбирает время, когда ее нечем заглушить и не на что отвлечься, Еще одна постоянно открытая дверь для бессонницы. Добро пожаловать, ночная пытка.

С ним связаны мои самые ранние воспоминания. Он всегда был рядом, а потом наступил черный день, когда он пропал бесследно. Насколько себя осознаю, я остался один лет в тринадцать. Неслабое испытание для такого молокососа; шансы практически нулевые. Но, как выяснилось, Санта успел научить меня всему необходимому для выживания. В том числе и грамоте, хотя насчет ее необходимости не уверен. Пока я был ребенком, мне часто казалось, что он и есть мой отец. Иногда он странно на меня смотрел. Однажды я спросил его об этом напрямую. Он усмехнулся и сказал не без горечи: «Я и рад бы, сынок

Конец ознакомительного фрагмента.