Собиратель костей

Андрей Дашков

«…Это век, наслаждающийся своим падением. Запыленный, порочный, умирающий, отдающий сладким душком тления, уставший от всего и от самого себя мир, возвращение средневековья, постиндустриальный упадок, рак цивилизации, переходящий в летаргический сон, апогей декаданса. Но как назвать то, что окружает меня сейчас?!» – таковы слова персонажа, от лица которого ведется повествование. Он влачит жалкое существование в городе живых мертвецов. Наследник выродившегося королевского рода, уже почти потерявший себя в загадочной череде реальных и виртуальных миров, он не находит в своей жизни ни смысла, ни цели, но, тем не менее, одержим идеей физического бессмертия. Он слишком хорошо знает, как засасывает трясина пустоты. Окружающие лишь подвергают унижениям и причиняют боль, да и сам он чаще думает о себе с тонкой издевкой или жестоким сарказмом. Понукаемый явившимся в город собирателем костей – развлекающимся авантюристом, дьяволом-искусителем и безжалостным разоблачителем людских слабостей, – он отправляется в странствие, на протяжении которого убеждается: «приключения тела – это самое примитивное, что может случиться в жизни». Что же касается приключений духа… Снова и снова он будет находить подтверждения тому, что время иллюзорно, память – каприз, который не каждый может себе позволить, счастье и несчастье весьма относительны, а смерть делает тщетными любые усилия. Но со смертью, оказывается, можно договориться – если пройти зловещий ритуал, претворяющий собранные кости мертвецов в некую силу, побеждающую обреченность, проклятие и саму человеческую природу. А все для того, чтобы, стоя у конца времен, сказать: «Я видел закат и распад этого мира, я плевал на могилы своих врагов, я пережил всех, но и это – не истинная вечность и не благодать. Просто, я – последний».

3

Клара была чудовищно толстой и вряд ли могла сдвинуться с места без посторонней помощи. От нее приторно-сладко пахло ароматизированной пудрой. На протяжении всего приема она сидела, расплывшись на кушетке и обложившись подушками. Возле ее необъятной левой ляжки примостилась поседевшая и полуоблезшая пародия на пуделя — дряхлый кривоногий кобель, который, слава богу, хотя бы не тявкал. Сначала я вообще принимал его за чучело, пока он не дернулся, а Клара не скомандовала: «Ричард, сидеть!» В пределах досягаемости ее рук, будто скатанных из рыхлого теста, находилось всего несколько предметов: жидкокристаллический экран, колода карт, улыбающаяся кукла с воткнутыми в череп булавками, рентгеновские пленки (опять кости; всюду проклятые кости!) и логическая машинка Луллия, переделанная из стариннейшего арифмометра. Весьма скромный, банальный и не слишком впечатляющий набор, но я не доверял нововведениям.

Габриэль оглядел интерьер салона и аксессуары со скептической ухмылочкой. До этого он посмеивался и надо мной. Пока мы пробирались по улицам города — он верхом на своей бледной кляче, а я пешком, держась за стремя, — мне пришлось выслушать столько упреков в никчемности, что их хватило бы на двадцать Господ Исповедников. Зато я узнал, что мой новый хозяин обладает прекрасным чувством юмора, хоть и ядовитейшего свойства. Не раз он заставлял меня сгибаться пополам от смеха, и я начинал задыхаться, потому что не поспевал за ним ни телом, ни мыслью.

Все уже знали о прискорбнейшем происшествии с Малюткой Лохом и старались держаться от нас подальше. Вместе с тем обыватели хотели видеть, что предпримет мэр, и я частенько оглядывался, ожидая появления Миротворцев. Габриэлю же было плевать на все и на всех. Он откровенно издевался над нравами Боунсвилля, его ветхими строениями и убогими обитателями, но он еще не был в богатых кварталах и не видел город с «лучшей» стороны.

А теперь он издевался над Кларой, но та терпела — клиент обещал хорошо заплатить. У нее было не так много клиентов, а самцы, прожигавшие насквозь похотливым взглядом — до самой зловонной и непотревоженной трясины состарившегося лона, — попадались ей очень давно…

Ясновидящая жила в аккуратненьком домике из красного кирпича с черепичной крышей. Ухоженный садик с белой скамеечкой под грушей дышал уютом. Коновязь выглядела чисто декоративной деталью; даже полудохлая кобыла Габриэля могла бы, подавшись назад, выдернуть ее из земли и утащить за собой. Мещанские навесики над окнами и цветочки в раскрашенных деревянных ящиках успокаивали. Болтали, будто бы Клару много лет назад лишили лицензии психотерапевта за любовную связь с душевнобольным пациентом. Я допускал, что и такое могло случиться. Чего я только не насмотрелся — а ведь я был еще молод!..

Когда мы приблизились, стало слышно, что в доме заведен патефон. Хриплый мужской голос, пробиравший до костей, пел на том английском, который употребляли до смешения языков:

…Она говорила ему, что любовь никогда не умрет,

Но однажды он узнал, что она лгала…

Это была старая, забытая песня, и вдобавок пластинка немилосердно трещала. Но Габриэль вдруг разительно изменился в лице. Мне показалось, что его кожа почернела и даже сияющие глаза погасли. Через секунду это был прежний опасный авантюрист, истекавший сарказмом, но теперь я знал, что и у него есть уязвимые места. Это могло мне дорого обойтись, и я сделал вид, что ничего не заметил.

Девочка — то ли служанка, то ли ученица (у Клары не было своих детей, по крайней мере никто в городе о них не знал) — провела нас в комнату, погруженную в вечные сумерки. Небрежным жестом Габриэль велел мне оставаться у двери. Здесь я чувствовал себя неуютно. Какому-нибудь придурку вроде Малютки вполне могла прийти в голову бредовая идея разобраться с инородцем и заявиться в салон Клары с оружием. В самом деле — это было тихое местечко, в высшей степени подходящее для дел такого рода. В этом случае я был бы первым, кто получил бы заряд свинца в спину. И потому моя спина все время чесалась.

Жалюзи на окнах были закрыты. Горели свечи и курились благовонные палочки. На каминной полке лежали «Большой атлас регионов мертвых», изданный в начале прошлого века профсоюзом собирателей костей, и томик с перламутровым крестом на переплете, весьма похожий на молитвенник, — но, судя по цвету бумаги, это был запрещенный «Черный бревиарий». Ничего не скажешь, редкое издание… За спиной Клары висел портрет мистера Кроули. С потолка свисала лампа с абажуром в виде панциря черепахи. Да, чуть не забыл: на шахматном столике были будто напоказ выложены затасканные таблицы эфемерид планет — совершенно бесполезные, ибо их составили несколько десятилетий назад те астрологи, которые еще умели это делать.

Одной брезгливой гримасой хозяин вынес приговор эклектичной и дешевой декорации. Я надеялся, что он не сочтет Клару столь же дешевой самозванкой. Она действительно обладала редкостным даром, и слава о ней распространилась далеко. Однако люди редко ощущают то, что скрыто в глубине, и куда больше доверяют видимости. Потребность помнить давно признана вредной. Многие желали бы забыть прошлое, и лишь некоторые хотели знать свое будущее. И еще меньше было жаждущих вскрывать гнойники тайн.

Но сегодня к ясновидящей, похоже, забрел настоящий ценитель гноя. Она честно старалась быть ему полезной. Все старались быть ему полезными, но мало у кого это получалось. Я продержался дольше других. Клары хватило минут на сорок.

Она выслушала его молча. Ни одна складка не дрогнула на ее жирном желеобразном лице, хотя поговаривали о ее темных делишках с Шепотом. Мне и в голову не приходило, что я ее подставлял. В конце концов Габриэль рано или поздно все равно добрался бы до нее, и тогда было бы только хуже. Сейчас же он разыгрывал из себя приличного человека, если в отношении его можно употребить это слово.

Когда он закончил, она кивнула, прикрыла веки рептилии и опустила пальчики-сосисочки на экран. С минуту сидела, погружаясь в транс (а может, думала: «Катитесь-ка вы оба к черту!»), потом стала совершать плавные движения кистями, словно сдирала с экрана тончайшие невидимые пленочки.

Я видел подобное действо не впервые и всякий раз сомневался в успехе, но снова и снова убеждался в том, что она «очищает» экран до такой степени, что на нем становится различимым некое изображение. Может, это был и примитивный фокус, однако повторить его без специальных приспособлений не удавалось никому. Клара, насколько я понимал, не пользовалась никакими приспособлениями. Правда, изображение не отличалось четкостью и конкретностью. Чаще всего это были просто движущиеся пятна и тени. Трактовать их можно было как угодно — в том и состояло искусство Клары. Если же экран оказывался бесполезным, оставались еще логическая машинка и Зеркало Хонебу. Зеркало ясновидящая использовала только в крайнем случае. Я сильно подозревал, что сегодняшний случай именно такой.

Пока она священнодействовала с экраном, Габриэль закурил папироску от одной из черных свечей и пускал дымок, бесцеремонно развалившись в кресле. Я стоял у двери и разглядывал сумрачную берлогу Клары. На антикварном патефоне Берлинера все еще вращалась пластинка. На бумажном плакате, висевшем в стенной нише, был изображен полуголый мускулистый священник, пронзающий какую-то нечисть обломком кованого креста. На двух гобеленах-близнецах была запечатлена битва мотоциклетных банд. Большие маятниковые часы напоминали гроб, поставленный вертикально, только в квадратном окошке вместо лица покойника виднелся циферблат с полустертыми делениями и тусклые стрелки. Часы были устроены так, что медленно опускавшийся маятник в виде топора рассекал пополам куклу-узника и тут кончался завод. Странный однако вкус у старушки! Потом я вспомнил, что она тоже была когда-то молодой, а может быть, даже не такой толстой и пригодной для употребления…

Вдруг я заметил, как без всякой видимой причины заколебались портьеры, на которых были вытканы золотые дракончики. Внезапно возникший сквозняк приподнял сиренево-седые букли на голове ясновидящей, в результате чего ее прическа стала похожа на нимб, сотканный из паутины. Габриэль переместил папироску в уголок рта и похлопал в ладоши.

— Давай, давай! — поощрил он Клару. — Время — деньги.

Как только он это ляпнул, часы пробили полдень и раздался звон монет, посыпавшихся из них, будто из игрального автомата. Все монеты оказались золотыми, старой чеканки и давно вышедшими из употребления. Это была шутка не лучшего пошиба. Многократно распиленная кукла издала ржавый хохоток.

Клара то ли действительно погрузилась в транс, то ли предпочла не обращать внимания на происходящее. Ее зрачки хаотично блуждали под опущенными веками, а из-под волос поползли струйки пота, оставляя дорожки в пудре.

Мне и самому показалось, что в комнате становится жарковато и душновато. Еще бы — свечи горели, три человека дышали, один курил, ну и Ричард, конечно, сопел в свои две дырки, не сводя с Габриэля вылупленных глаз. Песик напоминал мне последнего отпрыска дегенерировавшей династии аристократов с полностью утраченным чувством реальности и с выдающейся неспособностью предчувствовать опасность. Я сомневался, что это несчастное животное почует приближение землетрясения, не говоря уже о неопределенной угрозе, которую представлял собой зеленоглазый двуногий монстр…

Вскоре Клара начала еле слышно говорить. Разобрать, что она там бормочет себе под нос, было невозможно, хотя я слушал так же внимательно, как осужденный слушал бы приговор, выносимый старым судьей-маразматиком.

Габриэль поморщился и бросил на меня взгляд, не суливший ничего хорошего. Я и так уже жалел, что поставил на Клару. Не хотел бы я оказаться среди тех, кого хозяин сочтет для себя бесполезными.

Я становился на носки и вытягивал шею, пытаясь заглянуть в экран, лежавший на коленях у толстухи. То, что я увидел, напоминало паука-свастику, бегавшего от одной черной лузы к другой по зеленому мерцающему полю. Постоянно следить за ним было, наверное, чертовски утомительным занятием…

Наконец ресницы Клары взлетели вверх. Она уставилась на нас мутными глазами. Ее зрачки были расширены, будто она и впрямь бродила в нездешней тьме. Я не мог бы сказать в точности, что с нею произошло, но по крайней мере ее речь стала членораздельной. Правда, болтала она всякую ерунду:

— Даже мертвые не спят спокойно… Одни могилы молчат. Другие орут. Третьи взывают к мщению. Слышу два поющих склепа. Ни одна могила не шепчет…

— Что за хреновина?! — воскликнул Габриэль. — Санчо, дурень, куда ты меня привел?

И все же я чувствовал, что он забавляется этим представлением.

А Кларе уже было не до забав. Кажется, она угодила в ловушку. Чужак проник вслед за нею в ее тайный сад, и теперь бедняжка обнаружила, что тропинки, которыми она многократно пробиралась в мире теней, отыскивая и узнавая вещи с изнанки, исказились; карты лгут; ориентиры перепутаны, и нездешние призраки стерегут выходы, отпугивая посвященных…

Клара испугалась, но так, как пугаются в дурном сне. Она стала похожа на уродливого ребенка, погрузившегося в кошмар. Морщины на ее лице напоминали извивающихся червей. Собственное прошлое было ее смертельным врагом. Она хотела бы разрушить и испепелить корявые лабиринты памяти, но они стояли незыблемо, как крепость, а из-за стен, спрессованных болью и временем, доносился злорадный хохот шпиона, проникшего туда через нору в подсознании, и предательское эхо повторяло подавленные мысли. У ее памяти не было глаз, которые можно было бы выколоть, а ее мозг «говорил» без помощи языка, который можно было бы вырвать. Впрочем, язык из плоти тоже был ее врагом. Какая-то посторонняя и потусторонняя сила выжимала из нее слова, как кулак выдавливает дерьмо из звериной тушки. И спасало только то, что символы, разбросанные на тайных путях, были слишком невнятны — в противном случае она сама куда лучше распорядилась бы своей никчемной жизнью, пришедшей к страшной старости.

…Частицы пудры отклеились от ее лица и парили вокруг головы, словно рой мельчайших белых мух. За ее спиной возникали туманные фигуры, которые то засовывали ей пальцы в уши, то застилали глаза, то заползали в рот или ноздри. Судя по всему, Габриэль боролся с искушением заставить Клару выражаться яснее, но опасался «сломать патефон» раньше, чем песенка будет допета до конца. Ричард жалобно поскуливал и пытался спрятаться за необъятный зад хозяйки. Та продолжала торопливо бормотать.

Из ее бессвязного монолога я сделал единственный вывод, что Шепоту не повезло и после смерти. По-моему, его кости попросту растащили дилетанты. Для настоящего собирателя это была самая неприятная информация — все равно что для хорошего ювелира известие об уникальном алмазе, распиленном на части. И, цветисто выражаясь, даже алмазная пыль развеялась над океаном — так что было от чего впасть в пессимизм.

— Что ты мелешь, черт тебя подери? — сказал Габриэль, перерезав нескончаемую, но гнилую нить ее болтовни. — Доставай зеркало и займись наконец делом!

Клара заткнулась и в течение нескольких десятков секунд напоминала сомнамбулу. Она словно задержалась там, куда привел ее сомнительный дар, и торчала, потерянная, среди изменившегося пейзажа, забыв обратную дорогу. Потом она с трудом ее вспомнила и медленно «пошла домой».

Взгляд ясновидящей я и раньше не назвал бы ясным. Сейчас он стал совсем непроницаемым, как осадок в пивной кружке. Она протянула руку, колыхавшуюся так, будто плоть сползала с кости, и засунула ее в ящик, стоявший возле кушетки. Тут ее охватил очередной приступ сомнений и опасений. Но лучистый и пристальный взгляд Габриэля осветил ей путь.

Поколебавшись немного, Клара извлекла из ящика приспособление, которое в здешних краях называют Зеркалом Хонебу. На моей родине оно называлось немного иначе. Как-то раз меня по глупости угораздило заглянуть в него, и я не хотел бы, чтобы это повторилось. В Зеркале Хонебу можно кое-что увидеть, но взамен необходимо кое-что отдать. Я понял, что сделка невыгодна, как только от меня отрезали малюсенький кусочек. Чего? Не могу выразить словами. Но вы бы это тоже почувствовали, можете мне поверить… Зеркало — опасная игрушка. Пользуясь им, надо либо обладать неисчерпаемым запасом того, что забирает Хонебу в качестве платы за услуги, либо очень быстро превратишься в ходячий манекен.

Клара, конечно, знала об этом не понаслышке и намного лучше меня. Ей очень не хотелось заглядывать в Зеркало. Но пришлось.

Ее лицо исчезло в тени, густой, как черная сметана. Тень падала оттуда. Голос, раздавшийся через минуту, был под стать новому облику — инфернальный, бесполый, далекий, — почти что разряд атмосферного электричества в телефонной трубке (была и такая забава во времена моего счастливого детства).

Голос Хонебу сообщил то, о чем даже я начал догадываться: костей Шепота не было под поверхностью земли — по крайней мере в доступной ее части. Правда, существовали особые способы «упаковки», препятствующие проникновению демона.

Габриэль отложил папироску, использовав в качестве пепельницы логическую машинку Луллия. Его физиономия была бледной и выражала одну лишь непреклонность. Он протянул руку и отнял у ясновидящей Зеркало, нимало не заботясь о том, понравится ли Хонебу то, что ему помешали питаться.

— Ты плохо смотришь, Клара, — проворчал он недовольно. И добавил в сторону, будто обращался к пустоте: — Протри ей фары, Монки!

Клянусь, он так и сказал: «Протри ей фары, Монки!» Я не поверил своим ушам, но пришлось поверить глазам. Через несколько мгновений на уровне их голов сгустилось облако некой субстанции в виде пляшущего человечка размером с карандаш. Не знаю, что это было — дым, пыль, игра света и тени, галлюцинация или все вместе. Во всяком случае, тощий человечек лихо отплясывал какой-то дикий танец. Будь он живым существом, я сказал бы, что он рискует вывихнуть себе суставы.

И вот этот чертов Монки, дергаясь в воздухе без всякой опоры перед самой Клариной физиономией, вдруг протянул свои игрушечные ручки и положил ладони на ее глазные яблоки. Она не мигала; ее поразил столбняк. Монки начал совершать кистями круговые движения, продолжая выделывать ногами бешеные коленца. Сквозь его полупрозрачные ладони я видел, как вращаются вслед за ними ее зрачки…

Пудель Ричард дрожал, как лист на ветру. С его губ капала пена. Не знаю, бывают ли среди собак эпилептики, но это было весьма похоже на припадок.

Судя по часам, процедура «протирки фар» продолжалась меньше минуты, а мне показалось — полчаса. Что же тогда говорить о Кларе! Должно быть, она все-таки «разглядела» кое-что новенькое, потому что глаза ее чуть не вылезли из орбит. Доведя их до такого состояния, Монки отклеил от белков свои ладошки и исчез, испарился, растаял в воздухе.

— Спасибо, Монки, — поблагодарил Габриэль, обращаясь к последнему мимолетному росчерку его тени.

На Клару было жалко глядеть. Не знаю, что она оставила в Зеркале, но за короткое время превратилась в другого человека.

— Что ты теперь видишь, корова? — спросил Габриэль брюзгливо.

— Мне нужна его вещь, чтобы взять след, — прошептала ясновидящая. Ее слабый голос был таким, каким обычно просят победившего врага быть снисходительным и дать последний шанс.

— Твою мать! — воскликнул хозяин, теряя терпение. Он сунул руку в карман сюртука и выудил оттуда обломок такой же, как у него самого, звезды с чипом.

То, что Шепот был чакланом, поразило меня сильнее, чем все остальное, хотя за последние дни случилось немало удивительного. Оказалось, что все, кого я знал, носили еще как минимум по одной маске — и это неимоверно усложняло трагикомический фарс.

Клара зажала обломок в своих жирных ладонях и снова закрыла глаза. У нее отвисла нижняя губа, и я увидел вставные зубы. Затем она заговорила, не двигая нижней челюстью и не шевеля языком. Возможно, это и называется чревовещанием, но могу поклясться, что раздавшийся новый голос принадлежал мужчине. Впрочем, он был настолько тихим, что даже Габриэль придвинулся поближе и наклонился вперед.

Я сделал пару бесшумных шажков от двери и обратился в слух. Но, к сожалению, сумел разобрать только отдельные слова и обрывки фраз: «…хозяин рассыпавшихся костей…», «…все еще ждут…», «…Зейда (имя? город? земля?)…», «…подарки разосланы в шесть сторон света…», «…никто не смел отказаться…», «…дверь отпирается словом любви и смерти…», «…ключи спрятаны в зените и в надире…», «…плюющий в колодец…», «…старуха в комнате с манекенами…», «Новый Вавилон», «Черные розы Лиарета», «…девушка с веретеном…», «…поклоняющиеся западному ветру и поклоняющиеся зеленым огням…»

Не знаю, много ли пользы было от подобной белиберды, однако Габриэль, кажется, наконец добился того, чего хотел. Он откинулся на спинку кресла и удовлетворенно потер руки. Поскольку Клара продолжала шептать, он надавал ей пощечин, чтобы привести в чувство.

— Ну-ну, хватит! Сейчас я тебя обрадую. Я заплачу тебе больше, чем ты думаешь. За все получишь сполна, — пообещал он, забрасывая раку себе за спину и просовывая руки под лямки. Затем он подошел к патефону, завел его и поставил иглу на пластинку.

Клара следила за ним одними глазами, превратившись в соляную глыбу, истекавшую слезами бессилия.

И тот же голос, исполненный надрывной хриплой печали, запел:

…Она говорила ему, что любовь никогда не умрет,

Но однажды он застал ее с другим…

Габриэль засмеялся. В его смехе было больше горечи и яда, чем в исповеди старой шлюхи.

Потом он потащил меня наружу. Я упирался, пытаясь понять, что еще придумал этот мерзавец. Последнее, что я успел заметить краешком глаза, была тень Ричарда, упавшая на стену и стремительно увеличивавшаяся в размерах. Раздался громкий треск, который издает, лопаясь, туго натянутая кожа. Ясновидящая завизжала. Тень Ричарда приобрела отдаленное сходство с человеческой, но все равно это был какой-то жуткий гибрид двуногого существа и собаки. Спереди у него торчало нечто, потрясшее мое воображение. Горбатая безносая тень доросла до потолка… и навалилась на расплывчатое пятно, обозначавшее Клару, задушив ее крик.

* * *

На улице нас уже ждали. Я сразу признал карету корпуса Миротворцев. Наводить порядок прибыл сам капитан с четырьмя солдатами, что говорило об ответственности задания. Габриэлю это явно польстило — его приняли всерьез.

Солдаты были вооружены карабинами, а в кобуре, висевшей на поясе главного Миротворца, находился новодел одноименного револьвера, однако в отличие от Малютки Лоха капитан не спешил его доставать. И правильно делал. Кроме того, он был настолько любезен, что не стал беспокоить нас во время сеанса. По его обрюзгшему лицу было видно, как ему осточертело все на свете: Боунсвилль, местные лоботрясы, приезжие аферисты, корпус с его надуманными и несбыточными идеалами и всяческая суета. Но он был из тех, кто честно и до конца выполняет свой служебный долг, каким бы нелепым этот долг ни казался.

Из дома донесся сдавленный стон Клары, сменившийся звериным рычанием. Капитан одним движением подбородка отправил внутрь солдата. Тот скрылся за дверью, остальные держали карабины наготове.

Габриэль зевнул во весь рот и засвистел уличный мотивчик, отвязывая свою кобылу. Не успел он взобраться в седло, как солдат вывалился из салона, сгибаясь пополам от хохота. Капитан нахмурился еще сильнее и сплюнул. Видать, он был знаком с образчиками черного юмора.

— Жива? — пробурчал он.

Солдат закивал, не в силах говорить. Я думал, у него случилась желудочная колика.

— Болван, — резюмировал капитан и направился к Габриэлю.

Тот уже сидел на лошади и глядел на Миротворца сверху вниз. Умел, подлец, выбирать выгодные позиции.

— Мы тут живем тихо, мирно, и нам не нужны проблемы, — сказал капитан веско, по-видимому, не находя в чужестранце ровным счетом ничего необычного. И даже почти полная рака с костями не вызвала в нем должного уважения.

— Проблем не будет, — заверил Габриэль. — Если мне не будут мешать.

–…Еще как жива! — вставил солдат, отдышавшись. — Хотите взглянуть, капитан? Держу пари, такого вы еще не видели!..

— Я видел всякое, молокосос, — мрачно ответил капитан, потерявший интерес не только к Габриэлю, но и к своей работе. — Кажется, я даже видел, как осел трахал твою мамашу. Заткни рот, и проваливайте в казарму!

— Хорошо сказано, капитан, — одобрил Габриэль. — Кстати, насчет ослов. Моему слуге нужен четвероногий друг. Наверное, он предпочтет ослицу. Не подскажете, где можно купить?

Капитан враждебно покосился на всадника, правильно заподозрив издевку. Но Габриэль принял самый невинный вид. Как ни странно, между этими двоими, кажется, возникло некоторое взаимопонимание. Я даже испугался, что хозяин сочтет капитана более полезным помощником, учитывая возраст, опыт, наличие какой-никакой пушки, а также влияние среди Миротворцев. Однако Габриэль заглядывал дальше, намного дальше в будущее и намного глубже в тайны сердец, чем я мог себе представить.

Капитан снова сплюнул, и я успокоился. Судя по цвету и консистенции его слюны, неизлечимая болезнь уже перешла в последнюю стадию. Надо сказать, он неплохо держался. Его ожидал страшный конец, если чья-нибудь милосердная рука не оборвет мучения. На глазок я дал бы ему еще пару месяцев, но я не лекарь. Кроме того, стали ясны причины не слишком большой почтительности, с которой он относился к Габриэлю.

— Ослов полно, — наконец ответил он сквозь зубы. — Ослиц тоже. Это город ослов, псов и баранов. Смотря чье мясо ты предпочитаешь…

— Если вы заметили, капитан, я предпочитаю кости. Мы могли бы обсудить это в приятной обстановке. Разрешите угостить вас — ром, кола, водка? Или, может быть, молочный коктейль?

Я гадал, что случится, если он перегнет палку. Капитан, конечно, уже не жилец на свете, но именно это обстоятельство могло спровоцировать схватку. Я-то знал, чем она закончится. И тогда — прощай, Боунсвилль! Прощай, город, где я забыл самого себя, а это немало! Прощай навеки.

Но капитан оказался тупее, чем я думал. Он все принимал за чистую и настоящую монету. Или умело скрывал свои истинные эмоции.

— Я при исполнении. Я никогда и ни от кого не принимаю угощений. И мне плевать на твое хобби.

— Тогда катись к черту, — процедил Габриэль, в очередной раз стремительно меняя маску. Увидев его новое лицо, я содрогнулся, а капитан не нашелся, что ответить. — Когда окажешься в аду, передай, чтоб меня не ждали. Я пока не собираюсь возвращаться.