Дело о легком убийстве

Андрей Григорьевич Силенгинский, 2016

На астероиде, где сила тяжести в пятьсот раз меньше земной, все такое легкое… Даже убийство?

Глава 2

— Я очень надеюсь, господин лейтенант, вы в первую очередь отмените свое идиотское распоряжение?

Взгляд быстрых темно-серых глаз буквально выстрелил в меня из под густой русой челки. Злое выражение несколько портило вполне симпатичное личико.

— Какое именно, госпожа Ласкариду? — вежливо осведомился я. — За свою карьеру я отдал такое количество идиотских распоряжений, что бросил даже записывать их в отдельный файл.

Не смутилась она ни на йоту.

— Не удивлена. Но мне нет дела до ваших прошлых глупостей, я прошу отменить ваш запрет входить в оранжерею. Ладно, я могу понять, непосредственно место преступления — это для вас святое. Но вся оранжерея-то чем провинилась? Если вам интересно, по вашей милости мы уже потеряли несколько тысяч кредитов. И продолжаем терять с каждой минутой!

Она порывистым, злым движением закинула ногу за ногу. Меня обуяла зависть — как ей при этом удалось не вылететь из кресла?

Я тоже сменил позу, но очень осторожно, держась руками за подлокотники.

— Теряем, теряем… — я сокрушенно покачал головой. — Теряем деньги, теряем людей. Вы говорите о потерянных деньгах, госпожа Ласкариду, но еще ни слова не сказали о вашем погибшем коллеге. Вы всегда так циничны?

Девушка вспыхнула, хотела было что-то сказать, но сдержалась. Нет, злость ей решительно не шла. Эти красные пятна на белых щеках, туго сжатые губы, взгляд исподлобья… А ведь, если убрать это все, она недурна собой. Не старше тридцати, пожалуй, миниатюрная, с ладной, хоть и несколько худощавой на мой вкус фигуркой. Впрочем, о чем я говорю, единственная женщина на планете по определению не может быть некрасивой.

— Вы несправедливы к Димитре, лейтенант, — мягким, обволакивающим голосом проговорил Люк Госсенс, рыжеватый мужчина лет тридцати пяти или чуть старше, слегка склонный к полноте. — Мы все переживаем из-за смерти Генриха. Но разве то, что работа станции наполовину парализована, его воскресит?

Мы расположились в довольно вместительной комнате, которую садовники называли гостиной. Диван, кресла, стол, барная стойка, большой экран — все очень мило и уютно. Только мебель примагничена к полу. Я обратил на это внимание, когда решил чуть переставить свое кресло и неожиданно встретил легкое сопротивление. Затем, потратив на преодоление этого сопротивления чрезмерное усилие, я, боюсь, выглядел не слишком элегантно…

Я встретился взглядом с Госсенсом и играл в гляделки до тех пор, пока он не опустил глаза.

— Разрешите вас поправить, Госсенс. Из-за смерти Шталлера переживаете не все вы, а только четверо. В лучшем случае. А одному… или одной, — я светски улыбнулся Димитре, — переживать было бы несколько странно. На случай вашей невероятной рассеяности напомню, что Шталлера убили.

— Но может, все-таки… — пролепетал Госсенс.

— Не может! — отрезал я. — Убили, это сомнению не подлежит. И убил кто-то из вас. Больше никого на астероиде во время убийства не было?

Госсенс молчал, сидя с приоткрытым ртом. Вид он имел жалкий и несчастный. Димитра такого вида не имела, но тоже молчала, глядя куда-то в угол. Возможно, она представляла себе, что поставила туда несносного лейтенанта. Слово взял еще один садовник, Пламен Тодоров. Этакий классический тип красавчика-брюнета. Его возраст я не рискнул бы определить. Подобные и в сорок пять стараются выглядеть на двадцать, хотя получается порой неважно.

— Не было, лейтенант, как ни печально мне это признавать. Люди сюда вообще практически не прилетают — срезанные цветы раз в двое суток забирает автоматическая беспилотная капсула. Продукты нам подкидывают раз в декаду, также автоматом. Мы иногда поочередно выбираемся домой, но пассажиров на обратном пути не берем. Сегодня никто не запрашивал наш маяк на посадку. Конечно, при наличии должных навыков сесть можно и вручную, но маяк в таком случае неизбежно подал бы сигнал оповещения. Нет, если вы исключаете возможность несчастного случая или самоубийства, нет сомнений, что убийца — один из нас пятерых.

Он тряхнул головой, возвращая на место непокорную прядь волос. Волевой подбородок смотрел вперед, в глазах светилось мужество, губы кривились в ироничной усмешке. Любой капитан разведывательного звездолета заплакал бы от зависти, глядя как бесстрашно встречает опасность простой садовник Пламен Тодоров.

— Тем не менее, господин лейтенант, — снова заговорила госпожа Ласкариду. — Чем может помочь тот факт, что мы не имеем права зайти в оранжерею, в то время как цветы гибнут?

— Да что может случиться с вашими цветами за несколько часов? — с досадой спросил я.

Госсенс заерзал в своем кресле.

— Позвольте мне ответить, лейтенант. Вы знаете, что мы выращиваем?

— Розоиды, — блеснул я эрудицией.

Госсенс поощрительно улыбнулся, но покачал головой.

— Мраморные розоиды, — уточнил он со значением. — Открыли их несколько лет назад совершенно случайно, как и многие великие открытия. Обычные розоиды растут внизу… — Госсенс замялся на мгновенье, потом снова улыбнулся. — Когда мы говорим «внизу», мы подразумеваем — на Бальдре.

Я кивнул. Бальдр — единственная пригодная для жизни планета в этой системе, довольно давно колонизированная людьми. Весь персонал базы естественным образом был набран оттуда.

— Розоиды действительно напоминают розы, цветы красивые, но ничего особенного, — продолжил Госсенс. — Вы ведь были в оранжерее, видели, наверное. Однако в условиях невесомости или квази-невесомости они проходят через удивительную стадию. Когда бутон достигает критического размера — около восьми сантиметров в диаметре — его лепестки покрываются мраморным узором. Невероятно красивое зрелище! У нас есть срезанные цветы, мы храним их в специальных вакуумных контейнерах, не желаете взглянуть?

— Возможно, позже, — буркнул я.

— Один цветок стоит около пятисот кредитов.

— Сколько?! — я поперхнулся.

— Да, лейтенант, именно так, — Госсенс покивал с таким важным видом, будто именно он сделал это «великое открытие» несколько лет назад. — И в цену заложена не только изумительная красота цветка, но и сложности в его выращивании. Сама среда обитания — это только один фактор. Второй — это длительность мраморной стадии. Когда цветок приобрел мраморный вид, у садовника есть всего около трех минут, чтобы срезать его. Срезанный цветок простоит от семи до десяти дней. Не срезанный вянет и опадает… За то время, пока в оранжерею нет доступа, полагаю, мы безвозвратно потеряли не меньше четырех-пяти цветков.

Я сглотнул. Надо расследовать это дело побыстрее. Не люблю, когда гибнет красота. Особенно по полтысячи за штуку. Но допускать этих садовников к месту преступления я пока не намерен. Среди них ведь практически наверняка есть убийца, мало ли какие следы он может там замести. То, что никаких особых следов я не обнаружил, ни о чем не говорит. Чтобы что-то найти, желательно знать, что ищешь. А я пока представления не имею, почему убили Шталлера…

— Четверо из вас вернутся к своим цветам, когда пятый покинет астероид в качестве обвиняемого, — непреклонно сказал я. — Поверьте, я сделаю все возможное, чтобы это случилось как можно раньше. Если вы заинтересованы в том же, потрудитесь отвечать на мои вопросы правдиво и полно. Давайте для начала определим время смерти, возможно вам удастся уточнить данные коронера. По каким часам вы живете?

Ответил Госсенс:

— По Перегуте. Это столица Бальдра. Сейчас у нас… — он поднес к глазам коммуникатор, но я остановил его нетерпеливым жестом.

— Справлюсь. — Я быстро настроил свой комм на время Перегуты. Так мне удобней.

Сутки на Бальдре были лишь немногим длиннее стандартных, и их делили на привычные двадцать четыре часа, хотя секунд в часе было чуть больше, чем на Земле. Хорошая в этом отношении планета, на иных людям приходилось привыкать к двенадцати-, тридцати шести — или сорока восьмичасовым суткам, чтобы понятие часа не становилось совсем уж абстрактным.

Произведя нехитрые вычисления, я выяснил, что Ник определил время смерти от двенадцати десяти до тринадцати сорока по времени станции.

— Когда вы в последний раз видели Шталлера живым?

— На ланче, — это снова Госсенс. — Ланч у нас в одиннадцать тридцать. Генрих пришел вовремя… он всегда все делает вовремя, но поел буквально на бегу — у него в синей оранжерее намечалось созревание.

— Синей? — переспросил я.

— Да, это та, в которой он был найден. В ней растут синие розоиды, а в другой — желтые, поэтому мы ее называем…

— Спасибо, я догадался, — проворчал я. — Значит, во сколько он ушел?

Госсенс развел руками.

— Мы специально не засекали, сами понимаете. Но, полагаю, выражу общее мнение, если скажу, что было не больше одиннадцати сорока.

Я кивнул.

— Кто обнаружил труп?

Тодоров прочистил горло.

— С вашего позволения, я, лейтенант.

— Во сколько?

— В тринадцать сорок шесть, — Тодоров скромно улыбнулся. — Вот тут уж я догадался сразу зафиксировать время.

— Молодец, — похвалил я. — Вы позвали всех?

— Конечно. Разве не надо было?

— Да нет, почему же. Надеюсь, вы ничего не трогали в дежурке?

— Ну что вы, лейтенант, мы же не дети, — Тодоров надул губы. — Убедившись, что Генрих действительно мертв… это было несложно, мы все вместе вышли из оранжереи и вызвали полицию.

— Больше туда никто не входил?

— Нет, потому что…

— Да, да, госпожа Ласкариду, потому что я отдал это идиотское распоряжение. Я рад, что вы его выполнили.

Я снова обернулся к Тодорову.

— Как вы обнаружили тело?

Тодоров начал было вопросительно вскидывать брови, но, не успели они пройти половину дистанции, суть вопроса до него дошла.

— А! Я понял. В половину второго или чуть раньше я позвонил Генриху, но он не ответил. Это не показалось мне особо подозрительным, мало ли… он мог как раз срезать цветок, например. Но когда он не ответил и на повторный вызов минут через десять, я решил навестить его в оранжерее. Нет, мне тогда в голову не приходило, что могло случиться такое. Скорее, я полагал, что Генрих, возможно, заснул, хотя раньше с ним такого не случалось. Я зашел в оранжерею и… — Тодоров красивым жестом развел руки в сторону.

Я подпер подбородок кулаком и задумался. Все это вполне могло быть правдой. А могло и не быть.

— Вы понимаете, что алиби у вас таким образом нет? — спросил я.

— Увы, лейтенант, — Тодоров снова развел руками.

— А что насчет остальных? — я обвел глазами гостиную. — Прошу вас, предоставьте мне прочное алиби, я заберу господина Тодорова и оставлю вас с вашими мраморными розоидами. Скажите, чем вы были заняты после ланча и до времени обнаружения тела? Начнем с вас, пожалуй, — я выразительно посмотрел на парочку садовников, держащихся несколько отстраненно. Звали их Шимон Лешчак и Корнелиус Мэйнард, и после знакомства они пока не проронили ни слова.

Как опытный массовик-затейник я решил вовлечь их в нашу дружную компанию.

Лешчак, тщедушный плюгавый тип с нервными руками, повел плечами.

— Я был на ланче тоже, так. Ушел через несколько минут после Генриха, у меня сегодня смена в желтой оранжерее. Потом я не покидал ее до того самого момента, как Пламен рассказал всем о трагедии. Так.

— К вам в оранжерею заходил кто-нибудь?

— Так, — Лешчак кивнул. — Кори заходил минут в двадцать первого. Мы поговорили немного.

— Немного — это сколько? — спросил я.

— Точно не скажу, но, думаю, минут пятнадцать, так? — он вопросительно глянул на Мэйнарда. Дождался утвердительного кивка и закончил. Потом Кори ушел, и я был один.

— То есть, полноценного алиби у вас тоже нет?

— Меня это тоже огорчает, как и вас, пан лейтенант.

Меня он почему-то раздражал даже сильнее, чем Тодоров. Хорошо, что у него нет алиби. Я обратил свой взор на Мэйнарда. Был он, несомненно, самым молодым из всего честного общества садовников астероида — едва за двадцать. Впрочем, что касается внешности, молодость, пожалуй, была единственным его достоинством. Вялый подбородок, робкий взгляд, покатые плечи, волосы не то, чтобы грязные, но какие-то тусклые, неопрятные. Из подобных типов неплохие маньяки получаются.

В дверь моего сознания деликатно постучалась критичность мышления и с легкой укоризной предположила, что, возможно, я не вполне объективен к окружающим по причине плохого настроения и самочувствия.

— Вы, Мэйнард?.. — резко бросил я, не собираясь распахивать свое сознание перед чем бы то ни было. Критичность мышления пожала плечами и тихо удалилась.

— К ланчу я пришел позже всех — отсыпался после дежурства, — начал он. — К слову, Генриха уже не было. И уходил я позже всех, ближе к половине первого. Может быть, Шимон прав, минут двадцать первого, не смотрел на время. Я заглянул к нему в оранжерею, а потом пошел к себе и снова прилег отдохнуть. Заснул, судя по всему, почти сразу же… Вызов Пламена меня разбудил.

— Спали вы, разумеется, в одиночестве?

— Разумеется, — дряблую не по годам кожу залил неровный румянец.

Я вздохнул.

— Хоть вы меня порадуете алиби, госпожа Ласкариду?

— Тоже неполным, господин лейтенант, — Димитра кривовато усмехнулась. — Начиная с часа дня мы с Люком играли в настольный теннис.

— Что?! — я вытаращил глаза.

Тодоров вмешался в разговор, раскатисто рассмеявшись. Голова при этом довольно картинно откинулась назад. По-моему, он сильно страдает от отсутствия зеркал во всех помещениях, где ему доводится находиться.

— Да, лейтенант, у нас есть стол в спортзале. Вообще, занятия спортом для нас не досуг, а необходимость. При такой силе тяжести мышцы быстро атрофируются, если их регулярно не нагружать, — набрав полную грудь воздуха, он небрежно продемонстрировал, что уж его-то мышцы не атрофировались. — Тренажеры — само собой, но это не так весело. Настольный теннис… О, если вы никогда не играли в настольный теннис на астероиде, вы очень много потеряли. Конечно, некоторые привнесенные правила могут показаться вам вычурными, но…

— Пламен, друг мой, — я скрипнул зубами, — посвятите меня в тонкости игры позже, хорошо? Госпожа Ласкариду, начали вы в час, я понял, а закончили?

— Мы не закончили, вызов Пламена прервал игру в самом разгаре. Так что после часа у меня все о’кей, но до того, — она немного виновато повела плечами, — я была одна в своей комнате, читала книгу.

Госсенс сложил руки на намечающемся животе.

— У меня схожая ситуация, я тоже между ланчом и часом дня был предоставлен самому себе в своей комнате.

— Вы всегда дежурите по одному? — спросил я.

— Да, лейтенант, — ответил Тодоров. — Мы дежурим сутки через двое, сменяясь в восемь утра. Это не так обременительно, как может показаться, ибо нам вовсе не требуется находиться в оранжерее безвылазно. Кроме обычной возни с кустами каждый час необходимо сделать замеры… мы измеряем самые крупные бутоны, записываем из размер и координаты, но если ни один не приближается к критическому параметру, следующий час мы вполне можем провести по собственному усмотрению. Мы с Генрихом и Люком делим… делили синюю оранжерею, Димитра, Шимон и Кори — желтую.

— Спасибо за подробный рассказ, Пламен. Нет, я не иронизирую, за эти подробности я на самом деле благодарен. Теперь давайте, расскажите, что и вы после ланча затворничали в своей комнате. Потому что в теннис вам играть было не с кем.

Тодоров коротко хохотнул.

— У меня дела обстоят еще хуже. Я вообще не был на ланче — немного увлекся в спортзале, жалко было прерывать тренировку. Как начал в десять утра, так и потел почти до половины второго. И уже после этого в первый раз позвонил Генриху. Потом захватил пару бутербродов на кухне и ушел к себе в комнату.

— Я видел Пламена в спортзале, когда шел с ланча в свою комнату, — вставил Госсенс. — Дверь с узкой стороны зала была открыта. Мы перекинулись парой слов.

— Действительно! — просиял Тодоров. — Ты спросил, не научился ли я питаться силовыми упражнениями, а я…

— Сколько тогда было времени? — прервал я поток исключительно ценной информации.

Госсенс изобразил на лице сосредоточенность.

— Двенадцать, начало первого?

— Если это вопрос, и адресован он мне, едва ли я могу помочь вам с ответом, — раздраженно сказал я. — Вы не уточните, Пламен?

Тот покачал головой с сокрушенным видом.

— Могу только согласиться с Люком. По моим ощущениям было начало первого.

— Как долго длился ваш разговор?

Тодоров сделал виноватое лицо.

— Да он и не длился особо, лейтенант. Две, может три минуты.

— Хорошо, — я вздохнул. — Сквозь открытую дверь вы не видели кого-либо, входящего в синюю оранжерею?

Вина на лице Тодорова усугубилась.

— Не видел. Но это ничего не значит, я не ставил себе цели наблюдать за коридором, кроме того часто находился к двери спиной. Я даже не видел Генриха, когда он входил и выходил.

Разложив все эти неутешительные для расследования данные у себя в голове, я коротко расспросил садовников о нехитрой планировке станции. После чего там же в голове повесил этот план на видное место. Не знаю, пригодится ли он, но я привык во всем быть методичным.