Ковидики

Андрей Гамоцкий

Изо дня в день выходить нам из сонных квартир, шагать по уставшим улицам, трястись в постыдном транспорте – и лишь иногда встречаться с людьми. В этом новом мире, в этой новой реальности – нам всем выпало жить.Эту книгу я создал за осень. Она полна повседневностей, доведенных до абсурда. До странного, смешного, страшного. Это хроники событий, которые каждый из нас мог бы представить, появись у него желание отложить телефон. Или даже прочесть. «Ковидики» ведь для этого и созданы. Книга содержит нецензурную брань.

ВОЗДУШНО-КАПЕЛЬНАЯ ВЕСНА

Человек, запертый в квартире, становится похож на таракана. На Грегора Замзу с телефоном в лапках.

Человек, запертый в квартире, поглощает все подряд, запивая чем-то еще хуже. Этот карантинный человек мается от скуки, как постельный клоп. Но как клоп, которому надоела постель. Он мочится на горшки с алоэ. Вытирает руки об трусы. Вырезает оригами из туалетной бумаги. Сравнивает количество волос на правой и левой ноге. И смеется, как Фантомас, осознавший, что он гермафродит.

Карантинный человек моет руки, но не моет голову. Карантинный человек больше и чаще гадит, чтобы из раза в раз возникал повод занять себя уборкой.

И самое любопытное — человек, запертый в квартире, чтобы выжить, со временем все меньше походит на человека, которому стоит выживать.

Робинзон, утративший счет сигаретам и вину, я выползаю на улицу и чувствую острый приступ весны. Первоапрельский полдень дышит на меня солнцем и гладит просторным небом.

Вокруг неожиданные и запавшие люди, от них остались лишь глаза. Глаза, смотрящие в разные стороны, как у хамелеона. Они видели ненастоящую зиму. Теперь они видят закрытую весну и серое солнце.

Люди в ожидании налога на воздух, чтобы наконец-то меньше дышать.

И осталось лишь понять, в какую сторону пока что можно смотреть, чтобы успеть хоть краешком глаза увидеть светлое будущее.

Дворы стары, чисты, но едва ли стерильны. И дворы все еще бескоечны. Окоченевшее железо машин жмется к тротуарам, пешеходные тропы оттерты бетонными наростами. Тоскующий по подошвам асфальт, лишенная целлофанновых шапок трава, бессилие одиноких, одичавших среди плиточных стыков окурков.

Меня настигает смутная тревога. Мир вокруг, он остановился, взял паузу. Мир замер. Мир притих. Именно, что притих. Так бывало в самые ранние часы выходного дня, когда все еще спят или мнутся по кроватям. И тогда притишье выглядело естественным, ни к чему не подвязанным.

Но молчание карантинного города другое. Как фальшивая, не ко времени и не к месту перебитая на полуслове фраза. Как принудительная репетиция конца света. Когда все вроде вымирают пачками, но на самом деле насильно спрятаны — и жиреют, изнемогая от скуки. Люди есть. Их много. По-прежнему слишком много. Они сидят в своих коробках и смотрят на меня из-за занавесок своих отверстий в стенах. Наблюдают за мной.

За каким-то отчаявшимся безрассудным идиотиком, нашедшим повод выбраться наружу. И они ждут, что я закашляюсь, захаркаю кровью скамейку и упаду к жидкому кустику, судорожно агонизируя от нехватки драгоценного кислорода. Они смотрят на меня со смешанным чувством злорадства и успокоения. Ведь следующими жертвами станут точно не они. Что статистика — это не про них, а про меня. Про того чувачка на улице, про любого того, кто по ту сторону окна.

В отдалении, по широкой трассе мчится авто. Прошмыгивает, будто от погони. От жужжания, рвущего тишину, коробит тополя, кусты сирени хотят отвернуться, жимолость и подорожник брезгливо кривятся. Авто исчезает, оставляя после себя гадливый привкус испоганенного апокалипсиса.

Я шагаю по тротуарной плитке, и гул моих шагов становится сердцебиением города. Обрастающие мускулами деревья шутливо перешептываются, пытаясь скрыть оторопь от завалов лежалого вокруг кислорода. Небо свежо и гладко, как простыня от пролежней.

Навстречу идет женщина. У нее синее ковидное лицо. Походка быстрая и торопливая. Все верно, нечего маячить на виду у солнца такому боязливому, такому беспокойному и нежному куску мяса, как человек.

Мы разминаемся на скорости света, как и положено в карантинный век. С легким разочарованием от того, что не заметили друг у друга никаких симптомов. Потому что статистика — это ведь про нее, а не про меня.

И сложная, неприятная мысль закрадывается внутри. Она витает в воздухе, я касаюсь ее кончиком каждого утра, пробую на вкус каждым вдохом, смакую с ежедневной порцией новостей.

Что, если навалившееся сегодня — это навсегда? Что, если уже не будет, как прежде? Если уже ничего не вернется на привычную колею? Что, если теперешнее, так резко и жестоко рухнувшее на обыденность и будничность — уже и есть то самое на постоянке?

Да нет, невозможно. Бред. Цирк какой-то.

Но я смотрю по сторонам и вижу, убеждаюсь, что возможно все.

И такое грустное ощущение — неприкаянности, беззащитности, беспомощности. Быть посреди огромного города и одновременно в крохотной капсуле пустоты.

Будто сама природа с любопытством всесильного имбецила тыкает в меня ветром, щупает лучами солнца, сыплет под ноги чернозем. И смотрит за реакцией, пуская слюни дней. В любую секунду может или заскучать и оставить меня в покое, или в приступе раздражения размозжить об случай.

Похрустывая на стыках, громыхает мимо трамвай. Замечаю трех сидящих внутри пассажиров. Закупоренных, ступорных, бесполых существ. Эти трое рассажены по углам, кажутся еще более одинокими и зряшными, чем если б там сидел один человек.

С этого трамвая нам не сойти, куда бы он нас не вез.

Прохожу сохнущие зиккураты из паллет. Отсыревшие трупы ящиков, остатки дружелюбного мусора, по-собачьи льнущего к ногам. Бездыханный зев метро. Торговые точки, стертые с лица земли. Будки киосков, где вповалку дремлют товары. Неброские отхожие места. Детали улиц, без человека ставшие хламом.

Как мало все же нужно вещам, чтобы почувствовать себя живыми.

Я не наблюдаю по пути трупов с вывернутыми карманами. Сирены скорой не пронзают кварталы заунывным воем. Не свирепствует голодающая толпа, штурмуя продуктовые магазины. Не громыхают танки, не ведется отстрел антимасочников. И за мусорными баками не подстерегают зараженные зомби.

Но ведь и не обязательно катастрофа должна выглядеть кинематографично. Далеко не каждая трагедия осознается в момент.

Запрещенная для прогулок весна обволакивает тело началом тепла. Началом жизни, которой нет дела до человека. Ей плевать на вирус, на сатурацию легких и на синдром Мендельсона, когда захлебываешься собственным желудочным содержимым.

Бессовестная, как любовь, весна надевает на человека маску, чтобы вдохнуть полной грудью. И череда дней становится единственным путешествием.

Я иду к родителям. Я знаю, наши общие семейные вирусы и бактерии делают нас лишь сплетенней и крепче. Ничего чужого я им не принесу. А подарю я им другое — время.

Время, которое мы проведем вместе. Слова, взгляды, эмоции. То, что бесценно. То, что бесплатно. То, что не заразно.

Как много мир ни пытается у нас отнять, время он отнять у нас не в силах.