Фатум. Том шестой. Форт Росс
1815 год. В результате революции в Мексике русско-американским колониям грозит война. В Калифорнию отправляются два посланника – из Мадрида и Санкт-Петербурга. Каждый из них везёт секретные директивы, способные предотвратить нарастающий конфликт. Но вмешиваются третьи силы, и коронных гонцов подкарауливает смертельная опасность на каждом шагу. «Фатум» продолжает традиции старых добрых романов, невероятно насыщенных событиями, географическим размахом путешествий, калейдоскопом ярких персонажей.Содержит нецензурную брань.
Оглавление
- Часть 5 Гордиев узел
- Часть 6 Цель оправдывает средства
- Часть 7 Чёрная свеча
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Фатум. Том шестой. Форт Росс предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Часть 6 Цель оправдывает средства
Глава 1
Власть и богатство — это своего рода опухоль, команданте, которая, разрастаясь, убивает чувства своей жертвы, — капрал Вентуро, стараясь лишний раз не встречаться с Сальваресом глазами, надвинул на густые брови лакированную шляпу.
— Ну, а что же тогда, по-вашему, бедность, amigo? — де Аргуэлло натянул посеребрённый повод, придерживая своего черного, как смоль, жеребца.
— Пожалуй, это страх, дон, страх бедности… Увы, в этом мире он свойствен всем, кто рожден не в соломе, кто носит на портупее шпагу и служит его величеству королю…
— Вы говорите так обреченно, мой друг, точно страх бедности — это самое тяжелое нравственное заболевание, которым страдает наше грешное человечество, не так ли?
— Может быть и так, команданте, мне трудно судить, я солдат.
— Да, наш мир, капрал, напоминает мне публичный дом, где за поцелуй платят тысячу реалов, а за душу — пять сенсов. Ныне быть добродетельным тяжело. «Будь им, и ты будешь счастлив», — так, помнится, говорят нам святые отцы. Но я хочу их поправить, Вентуро. Возможно, ты и будешь счастлив, но будешь и одинок. Мир не любит белых ворон, он заклевывает их или отгораживается каменной стеной монастыря. Ты, amigo, можешь возразить мне, сказать, что подобное утверждение безнравственно, но я отвечу: безнравственность — это нравственность тех, кто живет лучше нас, и только. Разве наш вице-король, герцог Кальеха дель Рэй, тому не достойный пример? Ну вот, то-то и оно… Если верить Библии, все мы произошли от Адама… Адам был человеком — и этим всё сказано. Он сорвал запретный плод, право, не потому, что сие был плод… Нет, друг мой, — Сальварес лукаво прищурил кофейные глаза, опираясь левой рукой на луку седла.
— А почему же? — Вентуро задержал в руке открытую фляжку с водой.
— Очень просто: потому что плод был запретным. Человечество всегда было порочным. Дружба, любовь, верность, честь — что там еще? Ах, ладно, пустое, — дон Сальварес небрежно махнул черной перчаткой. — В наших местах есть древняя поговорка: «Есть только три верных друга: глухая жена, старая собака и золотые в кошельке». Вот так-то, капрал. Ведь если задуматься и разобраться, что правит миром? Можешь даже не спорить: нажива и деньги. А что такое богатство? Да очень просто: это отнятые чужие деньги. Этим из века в век и занимаются люди.
Каменистая тропа, по которой ехали всадники, круто пошла в гору, и им пришлось следить за своими лошадьми и думать о собственной безопасности. Вентуро начал подниматься на одну из сплошь усыпанных глыбами гор. Временами рейтарам приходилось спешиваться и вести уставших животных в поводу. Кругом теснились желтые и красные вершины.
Расставшись с наместником Чуаларе сеньором де Сантосом, бригадиром Рока и падре Ромеро, Сальварес не по-считал нужным отправиться в Монтерей. Вернее, он собирался сделать сие, но несколько позже. Пока у него были дела поважнее: он должен был встретиться с людьми Монтуа, а генерал Ордена не прощал ошибок…
Свою «летучую сотню» лейтенант оставил у реки Салинас, волонтером незачем было зреть «черных янычар»71 его святейшества. Собственно, и капрал Вентуро в этом пасьянсе был лишним, но глухая тропа в каменистых ущельях Габилана72 была полна опасностей и требовала подстраховки.
Сальварес остановился перевести дух, его драгунская уставная шляпа пестрела темными пятнами пота.
— Эй, придержи, amigo, — сын губернатора подтянул ослабшую подпругу, выровнял сбившийся потник и закурил сигару.
Прямо перед ними возвышались темные горы, высокие и неприступные. Крутые, острые вершины нескончаемой стеной тянулись с севера на юг, и нигде между ними не было видно прохода. Багровый шар солнца клонился к западному горизонту и алый свет заливал окрестности.
— Нам стоит поторопиться, дон, — капрал, спрыгнув с коня, остро низал взглядом сгущавшиеся сумерки. — Десять лиг то в гору, то под гору… Дьявол, так можно угробить лошадей, сеньор.
— Мы у цели… — медленно прозвучал ответ, — дальше я поеду один.
— Один? Это опасно, команданте! — Вентуро тревожным взглядом еще раз охватил особенности сего глухого, нелюдимого места.
Сойдя со своей лошади, он торопливо подошел к Сальваресу и открыто взглянул на него, хотя и не прямо в глаза.
Место, где они сделали краткий привал, представляло собой дикое, мрачное зрелище. Отсюда начиналась узкая ложбина, окруженная высокогорным можжевельником, сплошь покрытая жухлой травой, низкорослым шиповником и бальзамином73. В низинах, где ручьились скальные ключи, трава была ярче и крепко пахла цветом багуль-ника74.
— Что-то не нравится мне тут, команданте.
— А мне напротив, — усмехнулся Сальварес и, не вынимая сигары из губ, похлопал по плечу капрала.
Вентуро замолчал, беспокойно поправил ремень и опустил глаза. Ему было непонятно двусмысленное, полуобнаженное значение этих слов. Еще более мексиканцу был непонятен смысл сего перехода. Эти места как ни какие другие подходили для «десперадо», разбойников, грабителей и убийц. Сердце капрала ущипнул легкий холодок страха. Его изрытое оспой, обросшее седеющей щетиной лицо выглядело серьезно.
— Что, пугают эти места? — Сальварес в очередной раз вернул сигару в угол рта, затянулся, и пепел в фиолетовом сумеречье вспыхнул рубином.
Капрал, не поднимая головы, пожал плечами. Но он чувствовал на себе взгляд лейтенанта и был вынужден сказать:
— Да, команданте, настораживают. — Он снял шляпу, откинул пестрое индейское серапе, нашарил в жилетном кармане обломок расчески и тщательно зачесал назад припорошенные сединой редеющие на макушке темно-каштановые волосы. Пальцы Вентуро нервно играли с костяным гребнем. У него были грубые, покрытые шрамами руки человека, который с детства познал тяжкий труд: рыл канавы, клал камень, ходил за плугом и никогда не расставался с оружием.
— Ты знаешь что такое бунт, капрал? — мимо лица Сальвареса плыла серая паутина табачного дыма. — Это язык неуслышанного. Наша природная глухота породила в народе грубость — потуги рвани продемонстрировать свою силу. Обычное дело… Чем больше у собаки выпадает зубов, тем яростнее она кусается.
— И всё же… они люди, сеньор. Я сам… — Вентуро развел руками и замолчал. За крепко сжатыми губами прятались стиснутые зубы. «Какого черта мы заехали сю-да?.. Зачем?» — беспокойство и всевозрастающая внутренняя тревога жгли изнутри, ему хотелось выговориться, но субординация и гневливая вспыльчивость младшего де Аргуэлло заставляли его благоразумно молчать и не лезть в бутылку.
Ко всему прочему Вентуро не привык, чтобы командир спрашивал его, советовался с ним, и оттого нервничал всё сильнее. Ладони его непривычно взмокли; нестерпимо хотелось умыться родниковой водой и глотнуть свежего воздуха. Отвечать на вопросы команданте ему было в тягость, словно глаза не переносили вида Сальвареса, и каждый раз, когда он оказывался рядом с ним, внутри что-то обмирало и делалось тяжелым, едва ли не созревшим для по-хорон.
— Что же, возможно, в твоем ответе и есть зерно логики, amigo. Все люди братья… Творенье Божье… Но вот беда: мысль о равенстве, быть может, и хороша, но не практична. Как говорит наш падре Доминико Наварра: «Молиться Иисусу легче, чем служить Ему».
— А как же быть с русскими, дон? — под глазами Вентуро набрякли тяжелые мешки, по обе стороны от крупного горбатого носа ярче обозначились борозды глубоких морщин. — Плюнуть на мнение нашего народа мы можем: кнут и цепи у «позорных столбов» сделают свое дело, но русские…
— Каждая нация, Вентуро, имеет право на собственное мнение, — усмехнулся Сальварес, бросая под низкий каблук окурок, — если оно совпадает с нашим. Компромисс в сем вопросе не дурной навес, но плохая крыша. Omne nimium nocet75. Pro domo sua…76 мой отец никогда не пойдет на это. Русский медведь должен сидеть на цепи и знать свое место. Ложь, капрал, — это тяжкий грех перед Господом… Но, заметь, очень действенная помощь в беде. Поэтому если она понадобится для Новой Испании, вряд ли мы будем воротить от нее нос, ссылаясь на скверный запах. Политика — путаная тропа, приятель. Если ты сделал в ее стременах карьеру, тебя ожидают награды и лавры… Если же оступился и опозорился, ты всегда можешь пересесть в другое седло. Но самое ценное в политике — короткая память. Вот видишь, многое уже забылось, что мы обещали русским, но, верь мне, мы похороним и всё остальное.
— Но почему, сеньор? — возмущенное сердце капрала бешено колотилось. — Ведь было время — мы помогали друг другу… Монтерей, Санта-Круз, Пало-Альто не раз просили помощи…
— Забудьте, капрал. — Сальварес ткнул плетью в широкую грудь волонтера. — Мелкий ум всегда тщится знать исключительное. Ум значительный — заурядное. Впрочем, вам этого, один черт, не понять, Вентуро.
— Почему вы так считаете, команданте? — хриплый голос собеседника обиженно дрогнул.
— Почему? Да потому как сие так. Спокойно! Ну-ка, капрал, может быть вы назовете мне главные отличия осла? — песок битым стеклом захрустел под сапогами Сальвареса. — Ну так что? — снова шаги. — Выходит, я прав, ты даже не можешь ответить на этот смешной вопрос.
Мексиканец, вконец смущенный и загнанный в угол, почувствовал, как по телу, под одеждой медленно, улитой пополз пот.
Шаги опять нетерпеливо направились в его сторону, и Вентуро крепко, как лошадь, похлопали по щеке. Он поднял карие глаза и увидел совсем близко перед собой лицо своего командира.
— Так какие отличия, м-м?! — резко, с наигранным интересом спросил лейтенант. С красивого загорелого лица смотрели пугающе дерзкие, горящие глаза, схваченные первыми трещинками наметившихся морщин.
— Наверное, уши, дон… — Вентуро подавленно обтер тыльной стороной руки сухие обветренные губы и замолчал.
— Это ослиные рассуждения, капрал. Упрямство — вот золотое зерно ответа. И оно, это тупое упрямство, — де Аргуэлло вновь, только сильнее ткнул плетью мексиканца, — сидит в вас, как морковь в земле. Впрочем, довольно пустой риторики на эту тему. Вы должны уяснить одно, Вентуро: тот, кто живет только надеждой, увы, умирает голодным. Калифорния — наша родная, солнечная Калифорния, черт побери, — это лучшее место для жизни! Особенно если ты апельсин или слива. Это наша житница, приятель. И если мы потеряем ее… — кофейные глаза Сальвареса мстительно полыхнули черным огнем, — потомки нам не простят сей позор. Мы должны драться за каждый камень этой земли, а не прислушиваться к чьему-то там мнению. Надо уметь любить свою родину, свою колыбель. А от любви, как известно, есть только одно средство: любить еще более.
— Но что можно любить, сеньор, если вы сами говорите, что миром правят нажива и деньги, что люди из века в век крадут друг у друга самое сокровенное, самое дорогое?..
— Э-э, нет, приятель. Крадут воры. Это они живут в уверенности, что крадут все. Я говорил тебе о другом, что, к сожалению, в этом мире с уверенностью можно вещать лишь о двух вещах: о смерти и о королевских налогах… О черни, которая борется якобы за свободу, а на самом деле за власть, то есть за возможность угнетать других. Все эти псы лают до хрипоты о верности делу и своим знаменам лишь до тех пор, пока им нечего делать и терять!
Сальварес, распаленный речью, на миг замолчал, прислушиваясь к сгустившейся темноте позднего вечера, а у капрала вновь ёкнуло в груди: «Зачем мы здесь? Чего ждет лейтенант?»
Воспользовавшись паузой, он двинулся в сторону своего коня, чтобы утереть его мокрую спину пучком травы, но командирский голос снова стреножил его:
— Не так быстро, капрал. Я не отпускал вас. Что, трещит голова? Иногда полезно заставить работать мозг. Хочешь сигару?
Пораженный вниманием офицера, Вентуро неуверенно протянул руку, вжикнул огнивом и благодарно кивнул сыну губернатора.
— И всё-таки жаль, команданте, что мир так паскудно устроен, — он снова глубоко затянулся и медленно выдох-нул полную грудь ароматного дыма. — Жаль, что крепче всего на свете люди стремятся побольше подмять под себя, из кожи лезут за теплое место — пусть даже это место будет главного плакальщика на похоронах. Жаль и другое, что мы просим Бога простить нашего ближнего лишь то-гда, когда сами его не простили.
Мексиканец замолчал. Вынув изо рта почерневшую от слюны сигару, он задумчиво уставился на ее мерцающий конец.
— А разве так должно жить истому католику, дон? Эх, все мы одним миром мазаны, сеньор. Нет-нет, я не о вас, не о вашем брате и не о вашем отце, — встрепенулся Вентуро и хмуро сплюнул отгрызанный грязный ноготь с безымянного пальца. — Выходит, отстаивать догмы бывает легче, чем жить по ним. Когда у тебя ветер в кармане — хочется есть. Когда есть серебро — хочется женщину. Ко-гда есть и то и другое — не хватает здоровья… Когда же есть всё — рождается жуткий страх. А это всё оттого, что живем желудком, забывая о Боге. Отец с детства учил меня работать, а не любить работу. «Так угодно Христу»,—любил говорить он. Эх, да что там, сеньор де Аргуэлло, всё верно… Шершавой щекой повернулась к нам жизнь. — Волонтер сцедил темную нитку слюны и хрипло выдохнул.—Раньше было принято спасать душу и честь, а ныне — задницу. Вы уж простите на грубом слове. А ведь того не понимают, глупцы, что сей порядок заведен не нами. Если король и церковь за тебя — хотел бы я знать, кто будет против? Но нет, ныне так не думают, разве что старики… Теперь и самому преуспеть мало. Надо, чтобы захлебнулись неудачей другие. Вот что такое нынче успех. А церковь? Разве осталось у неё прежнее почтение, сеньор? «Церковь и молитва — ваше спасение и щит», — вещает проповедь, а что говорит народ? Церковь и священники имеют такое же отношение к Богу, как придорожные вывески ближайшей таверны к жареному цыпленку и острому соусу дендэ или шиншима77. Жажду и чувство голода они вызывают, но утолить их не могут. Что тут скажешь, дон… О времена, о нравы! — воскликнул волонтер, глядя на Сальвареса, закрывавшего рукой лицо от последних умирающих лучей солнца.
— Так говорит безбожная грязь, капрал, — де Аргуэлло снова замер, по-волчьи хватая слухом тишину скалистых кряжей. — Негодяи и подлецы, которые по недомыслию выдумали, что видят мир не таким, каков он есть Но я хочу в ближайшее время всему этому положить конец. И можешь довериться… не я один. Всех их ждет верная смерть, я знаю это.
— А как же дети? Среди скрывающихся в горах жагунсо78 и сертанежо79 их так много…
— Что делать, amigo! А la guerre comme а la guerre80, как говорят французы.
— Кто-кто? — мексиканец настороженно сверкнул цыганскими глазами, подтягивая сползшие голенища сапог. Недоумевающая улыбка белела, как шрам, на прокопченном солнцем лице.
— Это тебе ни к чему, капрал, — офицер дружески ткнул его локтем в наметившийся живот. — Что же касается их выродков, то в этом возрасте смерть встречают легко, amigo. Помни одно: цель оправдывает средства.
Глава 2
Дымный сумрак наступившей ночи затопил лощину. Располневшая луна плыла по аспидному склону в сиянии серебряной россыпи звезд.
Путники, набросив одеяла на плечи, более не чесали языки, курили сигары, временами поглядывая окрест, присматривая за лошадьми.
Всматриваясь в синие очертания скал, наливавшиеся ознобной темнотой, Вентуро треклятил день, когда добровольцем записался в ополчение маэстро де кампо. Деньги, правда, дон Сальварес платил исправно, но проку от них было мало. Дорога в седле съедала и без того краткое время утех, которые, как Божья милость, выпадали на сол-датскую долю. «Уж лучше бы я прозябал в Пескадеро… через год-другой выбился в коррехидоры… завел семью и, может быть, счастье поселилось бы в моем доме…» — капрал прикрыл уставшие глаза, отдаваясь воспоминаниям.
Захолустье, в котором он жил, мало чем отличалось от подобных ему миссий. В Пескадеро правили все те же неписаные католические законы святых отцов-основателей. За преступления и проступки обращенных в христианство индейцев обычно выставляли к «позорному столбу» или проводили «публичное порицание», иногда в тесных стенах самой iglesia, где приговоренного, одетого в особую, грубую покаянную одежду, всячески поносили. Нарушителей покоя секли розгами и воловьими кнутами до двадцати пяти ударов, если осужденного не хотели забить до смерти… Провинившихся женщин, индейских скво, монахи при этом любили сечь сами81. Существовало и тюремное заключение, первоначально пожизненное, а позже — это уж было на памяти самого Вентуро — замененное десятилетним сроком. И хотя смертной казни как наказания в Пескадеро отродясь не было, святые отцы с присущей им ловкостью всегда умели убирать неугодных. Мало ли где в такой глуши мог пропасть человек: оступился в горах, утонул, погиб в когтях горного льва… Словом, стоит сказать, что этим негласным правилом служители церкви пользовались в Калифорнии, да и во всей Новой Испании с неменьшим успехом, чем в цивилизациях Старого Света.
Краснокожие, доведенные до полного послушания, слепо повиновались сим правилам. Вентуро и сам не раз наблюдал, как туземцы бросались на землю по приказанию своего патера, смиренно, как овцы, получали свои удары бичом, а позже с благоговением благодарили священника и целовали его руки. «Эти несчастные живут в более тяжком рабстве, чем негры, работающие в рудниках», — говорил как-то заезжий министрбнт82 из Сан-Хосе, привозивший в далекие миссии устные указания его святейшества Доминико Наварры.
Однако Вентуро, в жилах которого на четверть текла кровь индейцев талова, был рад заведенному порядку: продукты выдавались жителям Пескадеро с общественных складов и по строго установленной норме. Под своим неусыпным оком держали монахи и приготовление блюд, настрого запрещая есть мясо и рыбу сырыми, приучая варварскую паству к растительной пище и храня при себе ключи от пилйт83 с ч‰чей84. Пьянство, к разочарованию многих, преследовалось рясоносниками любого ордена особенно сурово и энергично. И, право, не потому, что отцы-бенедиктинцы85, равно как капуцины86, иезуиты87, францисканцы, доминиканцы и другие ревнители веры были уж такими великими моралистами. Отнюдь, просто пьяный — плохой работник, а сие невыгодно. Вентуро слышал от матери, что рожковое дерево, из стручков которого дикари изготовляли пьянящий напиток, вскоре по прибытии святых отцов их стараниями исчезло, и краснокожим приходилось довольствоваться одним матй88 или кактусовым тулапбем89.
И хотя сейчас капрал сожалел о некогда покинутом насиженном гнезде, в глубине души он не мог не признать, что запасы провизии, а именно столь любимое паствой Пескадеро мясо, выдавались далеко не в достаточном количестве. Сами они, что греха таить, частенько недосчитывались голов скота, по словам краснокожих, «убитого лесным злым духом». Но как бы там ни плелись узоры монашеского петбте90, а каждый сопляк в миссии крепко держал подо лбом, что количество выдаваемых продуктов, инвентаря и прочих необходимых в хозяйстве вещей всегда зависело от усердия в молитве, а главное — от обработки и пбхоты «собственности Господней». Лошадник и козопас Тамандаре, жену которого украли дикие индейцы с отрогов Сан-Бенито, как-то перчено заметил по сему поводу: «Во времена Святого Павла вера усваивалась слухом, а наши кабокло91 усваивают ее животом».
Если уж что и выдавалось пощедрее, так это горьковатый чай-мате, а вот потребление соли было весьма скудным. Получали ее повсеместно лишь по большим праздникам и богоугодным торжествам в виде награды особо отличившиеся. Своих запасов соли, хоть тресни, не было, а стоила она звонкую монету. Что говорить, если вместо нее жители сертана92 вынуждены были добавлять в пищу золу некоторых деревьев, свойства которой знали еще их далекие предки.
Вентуро бережно затушил о скошенный каблук жирный окурок дорогой сигары и спрятал его в нагрудный карман до другой оказии. Воспоминания о далекой родной стороне согревали его охваченную тревогой грудь.
Сейчас даже воскресные дни, которые монахи намеренно превращали в наискучнейшее время, чтобы самый каторжный труд казался более привлекательным, нежели отдых, виделись ему райским Эдемом. «Да, как всё же странно устроена жизнь, — капрал грустно усмехнулся, разглядывая тускло мерцающую шпору на сапоге. — Ведь было время, когда я помирал в тоске от бесконечной череды унылых дней, от тошнотворных улыбок благочестия, наставлений святости под непрерывное бормотанье отца Амадора, звон колокола и напевную молитву его ослов в сутанах, но вот теперь… — Вентуро обреченно вздохнул, раздавив в ладони назойливого москита. — А всё же, один дьявол, ни что на земле не походит друг на друга, как один монах на другого… Все они перестали быть мужчинами или женщинами… Все они, как грядки на одном поле, да и принадлежат к среднему роду. В наших краях уж сколько сменилось их? А я никогда не мог заметить, какая грань между старым и новым… Попробуй, сыщи разницу одной блохи от другой».
Внезапно лошади точно взбесились: захрапели, испуганно шарахнулись ближе к людям. Капрал вздрогнул от неожиданности, подумав поначалу, что у кустов, где были привязаны кони, объявился щитомордник или туда залетела бесшумная стая нетопырей93, любивших наведываться в стойла или загоны для скота. Но нет, ничего подобного обнаружить не удалось, однако животные продолжали взбрыкивать, выворачивать карие яблоки глаз.
Вентуро охватил цепкий страх. Он торопливо глянул на лейтенанта. Тот — весь внимание — молча и настороженно вглядывался в немую темень. Ни шороха. Мексиканцу мучительно захотелось крикнуть во весь голос, чтобы спастись от гнетущей тишины…
— Тс-с! — Сальварес бесшумно взвел украшенный сложной вязью курок, и тут же услышал задыхающийся приглушенный сип:
— Что это, команданте? Зачем мы здесь? Господи, что там такое?
— Пока не знаю, но готовься к худшему.
* * *
Лошади вновь захрапели, дергая черным бархатом раздутых ноздрей. По лоснящимся крупам пробегала мелкая частая дрожь, с ощеренных пастей срывалась пена. Что-то явно пугало их, но что?.. Капрал последовал примеру лейтенанта, сухо клацнув курком кавалерийского штуцера, ощутив при этом, как взмокли его подмышки. Он мельком глянул на небо: оно было темным, как жерло подземной реки, а висевшая спелой оранжевой тыквой над ними луна почернела.
— Силы Небесные! Дьяволова нога, — Вентуро дернул оцепеневшим плечом, когда услышал далекий, зовущий в потусторонние пределы леденящий кровь звук рога.
— Это… ОН, ваша светлость… О Madre Dios! Всемогущий Господь да изгонит тебя обратно в ад! — капрал по-давился рвотной массой ругательств и молитвенных строк, хлынувших из его пересохшей глотки.
Они скорее почуяли, чем узрели, как из-за дальних камней, где таяла в темноте черная зелень кустов, в мерт-венном лунном блике скользнула тень, за ней другая, третья… Вентуро забыл про ружье, бросился ничком на землю; язык отнялся, шею окольцевал могильный холод.
— Хватит целовать землю. Останешься здесь, — тихо, но твердо послышался голос де Аргуэлло. — Жди меня до утра и сбереги лошадей. Вы поняли приказ, капрал?
Мексиканец в испуге таращился на дона Сальвареса, отказываясь понимать его действия, не в состоянии даже кивнуть головой. Загребая мысами сапог траву, он насилу поднялся и на негнущихся ногах проводил командира до лошадей.
— Господь пастырь мой, он безумец! — хрипло слетело с посеревших губ, когда стройная широкоплечая фигура драгуна растворилась в черном пологе ночи.
Вентуро беспомощно метнулся к лошадям, затем к оставленному штуцеру, дважды наступив на свою шляпу. Его сердце и мозг впервые в полную силу почувствовали горький бездомный страх. «Зачем мы здесь, зачем?!»
Сжимая в сырых пальцах ружье, пригибаясь к земле, он диковато оглядывался.
Рассыпанные кругом валуны и камни напоминали в лунном свете обломки обомшелых руин; вокруг царила магическая, какая-то особенная непроницаемая тишь. Ему вдруг вспомнились все седые легенды, слышанные еще в подоле матери, о Черных Ангелах, о Vacero, о Синих и Красных духах гор, которые обманчивым эхом заманивают сбившихся с тропы, а затем высасывают кровь из несчастных жертв… «Эти тайные призраки распознают мир по-своему: в солнце им приметны наши движущиеся тени, а при луне, когда крылья ночи обнимают уснувший мир, они могут читать черную тайнопись природы, нам неве-домую».
Вспыхнули молнией в памяти слова индейской знахарки из Лос-Аламоса. Старуха уже давно не жила со своим племенем, разговаривая лишь со змеями, духами и занимаясь ворожбой на белой траве в одинокой хижине:
— Теплую кровь они чуют всё время, чуют с жадной и мстительной злобой. Есть ведь, сынок, и иное чутьё, помимо обоняния, слуха и зрения. Вы, белые, и мы, люди красной кожи, только чуем, что они где-то рядом… Они же нас ощущают много острее…
От этих мыслей хотелось немедля вскочить в седло и, невзирая на ночь и опасность, гнать скакуна прочь, туда, где страх темноты и одиночества могли скрасить теплый свет масляного фонаря и простая, понятная человеческая речь.
Но Вентуро лишь наложил на себя крест и, хотя его желудок сжимался от страха, принялся терпеливо ждать рассвета.
Глава 3
— Помоги себе сам…
–…и Бог поможет тебе, — Сальварес, напряженно вглядываясь в клубящуюся сынь ночи, закончил слова условленного пароля.
— Omnia in majorem Dei gloriam94, — послышалась суровая в своей лаконичности древняя латынь. Из расплывчатой мглы возникли черные тени, надвинулись и прояснились.
Де Аргуэлло, ощущая внутреннюю дрожь, невольно отступил на шаг. Перед ним возникли четыре высокие фигуры в черных рясах. Высокие клобуки были глубоко на-двинуты на брови, скрывая лица. Двое стояли у редкозубого венца тысячелетней твердыни, двое медленно приближались с зажженными факелами в руках. Запавшие их глазницы мерцали острыми, как сталь, взглядами, на сединах играли алые блики огня, на поясе каждого в ножнах позвякивало оружие.
Не доходя двух или трех футов, они остановились, царапая его холодом своих глаз.
— Ты один, сын мой? — глухо, как брошенный ком земли в могилу, сказал один из них.
— Да, патер. Со мной лишь капрал, но он остался там…
— Мы знаем это. Как знаем и то, что ты ослушался голоса своих наставников… Поэтому не удивляйся, когда ты найдешь только труп своего слуги.
— Но зачем? Какой смысл убивать его? Он всё равно ничего не знает! — в сердце драгуна впился острый шип беспокойства.
— Он уже знает дорогу сюда.
— Нет-нет! — взгляд офицера, точно не веря, заметался по молчаливым лицам. — Не кажется ли вам, что всё это заходит слишком далеко. Да, я получил хороший урок. Получит и он. Вентуро больше никогда сюда не вернется, патер, клянусь честью…
Стоящий впереди монах мрачно улыбнулся, лицо его сложилось в сухие пергаментные складки.
— Это верно подмечено. Сюда он никогда не вернется. Потому что никуда не уйдет отсюда.
Сальварес не ответил, глаза его остекленели, внутри расплылось обжигающее холодом пятно.
— Видишь ли, брат мой, люди слишком хитры, злы и жестоки. Непосвященные не заслуживают жизни и Божьей благодати. Наши действия — это голос Ордена. Помни: мы, иезуиты, безгрешны, сын мой.
— Значит не все… Падре, не делайте этого…
— Ты разочаровываешь нас, сын мой. Слишком много слов. Всё на земле творится ради правды Иисуса. Наш генерал не дает другого ответа своим солдатам. Следуй за нами, тебя ждет посол из Мехико.
Пламя факелов закачалось, сухая земля мертво захрустела под ногами святых отцов.
* * *
Когда-то в детстве Сальваресу вместе со старшим братом Луисом нравилось бывать в подземных пещерах, коих с незапамятных времен было много в предместьях асьенды Эль Санто. Вместе со стариком-прозелитом95 из племени модоков Пять-Стрел-На-Спине-Облака, прекрасно знавшим эти места, они ловили там слепых рыб и бесцветных речных крабов.
Бывало, братья целыми днями бродили вдоль путаных рисунков течений подземных рек. Часто берег того или иного ручья становился узким, в две или три взрослых ладони, напоминая скорее каменный карниз, чем привыч-ную тропу. Порою приходилось пробираться и ползком, на животе, по тесному туннелю из порфира96, гнейса97 или базальта98. Индеец зажигал смоляной факел из ветвей специально отобранных деревьев, и багровое, как спелый гранат, пламя дрожало и отражалось в сверкающих, гулких кварцевых сводах и в мирно журчащих хрустальных водах подземного потока. Склоняясь над черной прозрачной водой, они подолгу, с любопытством юности наблюдали за лениво плавающими в ней бледными рыбами и другой живностью, затем шли дальше или с завороженными серд-цами слушали индейские истории и легенды, на которые был богат и в часы откровения не скупился Пять-Стрел-На-Спине-Облака.
Старик давно умер и по христианскому обычаю был предан земле, но Сальварес до чеканной ясности помнил его длинные, чуть не до колен, белые, как снег, волосы, выгоревший ситцевый платок с серебряной шейной пряжкой, который сбегал голубыми струями по его грязно-коричневой, изрезанной глубокими морщинами шее. Запомнил он еще и взгляд старика, какой-то особенный, сильный необъяснимой печалью, смотревший перед собой в невидимую точку.
Да, Пять-Стрел-На-Спине-Облака многому научил братьев, щедро открыл им многие премудрости подземного мира, но сейчас, следуя за немытыми спинами монахов, углубляясь всё далее в темные и сырые своды незнакомой пещеры, которая, казалось, не имела конца, ему стало не по себе.
— Долго еще, большая она? — Сальварес цепко вглядывался в густой фиолетовый сумрак пещеры, сменившийся мраком подземного лабиринта.
— До конца еще никто не доходил, — последовал сухой и куцый ответ брата Мансано.
Узкая тропа сделала очередной поворот, образуя густую дельту многочисленных ответвлений, но монахи уверенно продолжали свой путь, выбрав из них нужное. Казалось, иезуиты могли бы обойтись и без света — столь хорошо знали они каждый поворот подземного пути. Летучие мыши с пронзительным писком сорвались с насиженных гнезд и хлынули в темноту, испуганные огнем и появлением людей.
Сальваресу стало не по себе, когда он вдруг ощутил на своем лице влажный холод бегущих к шее пальцев и тихий, как шелест опавших листьев, голос одного из своих провожатых:
— Теперь уж скоро. Здесь поверни налево, следуй за братом Эстеро. Но будь осторожен, ступени крутые.
Сын губернатора Монтерея беспрекословно подчинился. С первого же шага он опустился в грот по колено и, цепко придерживаясь рукой за шершавую стену, скрылся внизу.
— Не бойся, смелее, — фыркающее пламя смолянистого факела высветило грубо вырубленные в камне ступени, а чуть позже озарило высокую стену, отражаясь в бесчисленных изломах кварцевой породы. Зияющая пустота дох-нула подземной сыростью и плотным запахом плесени.
Спустя примерно сотню-полторы коротких шагов ход процессии прервался такой же крутой, без перил лестницей. Поднявшись по ней и проследовав за Мансано в узкий скальный проем, Сальварес вновь изумился, ощутив игольчатое покалывание меж лопаток.
В просторной открывшейся взору пещере, украшенной старыми гобеленами и ткаными шпалерами99, за грубо сколоченным столом восседал незнакомый ему человек в бурой рясе под белой мантией, какие носили обычно босоногие карамелиты100. Сухие пальцы, боле похожие на когтистые лапы вурона или коршуна, монотонно перебирали крупные зерна четок. Четыре оливковых светильника горели в медных плебейских треногах по обе стороны незнакомца, пятнисто высвечивая его волевое лицо.
Глядя на всю эту суровую, почти аскетическую обстановку, Сальварес невольно вспомнил лоснящуюся золотом роскошь храмов Мехико, Дуранго, Леона… густой бой часов на соборных башнях, величавый звон испанских колоколов и пестрые толпы паствы. А каких родов Христова воинства там только не было! Красные мантии кардиналов и фиолетовые епископские цвета, черные рясы и крахмальные белые воротнички, усы и бороды, сверкающие кресты и ордена, не хватало, пожалуй, лишь красной камауры101 самого святейшего папы.
— Скорее уважь вниманием посла Монтуа, брат! — по-слышалось сзади злобное шипение, в спину толкнул чей-то костистый кулак.
Однако Сальварес не шелохнулся: замерев, он прислушивался к гулким и частым ударам сердца, и только будто собирался произнести обычное воинское приветствие, заведенное в братстве Иисуса.
— Смелее, сын мой. Здесь не каморра102. Я прибыл издалека по приказу нашего генерала, его высокопреосвященства Монтуа, — густая, чуть с проседью борода веедора103, а быть может, датария104 «черного папы»105 — де Аргуэлло не знал — покровительственно качнулась, темный агат глаз затлел особым доверительным вниманием. — Non multa, sed multum106 подсказывает и раскрывает нам глаза на истину. Я вижу, тебя смущает мой наряд?
Птичьи пальцы неспешно отложили четки на стол и, дернув шнурки, сбросили одежду карамелита, под коей скрывался траурный цвет сутаны солдат Иисуса.
— Давай же познакомимся, сын мой. Отныне я для тебя отец Мараффи. Тебя мне представлять не стоит: слава и дела твои летят впереди.
Сальварес, польщенный словами посланника, быстро подошел к нему и, низко склоняясь к его правому колену, взволнованно приложился к зеленому кабошону на морщинистой руке.
— Скажи, друг мой, что мадридский гонец?
— Он мертв, падре, — с готовностью откликнулся де Аргуэлло.
— Хвала Всевышнему! Concordia parvae res crescunt, discordia maximae dilabuntur107. Так должно было случиться, так случилось. Я рад слышать это из твоих уст. Наш генерал будет доволен. Что для других грех — у нас, братья, достижение цели. Забудьте сомненья во славу Христа — это всего лишь набор предрассудков, приобретенных в желторотом отрочестве. Не стоит слушать голоса и тех, кто вознамерился усовершенствовать человека… В конце концов они превратят его в обезьяну. Глупо, братья, брать в руки резец, когда о сем уже позаботился Создатель. Наши недруги францисканцы, капуцины, трапписты, доминиканцы, их примасы — имя им легион — пытаются переустроить мир и грешную суть человека… Но зачем? Монтуа прав, тысячу раз прав, когда говорит нам: «Пусть люди, объевшись глупости, зависти, чванства, остаются такими, как есть. Пусть думают во грехе, что они правят сами — и ими можно будет управлять». Каждая провинция уверена, что ось Земли проходит именно через центр ее захолустья. Ты, сын мой, наверняка считаешь именно так, что ваш Монтерей — центр Вселенной? Не обижайся,—отец Мараффи подался назад, скрывая в тени правую половину лица, которую обезображивало огромное пурпурно-фиолетовое родимое пятно, начинающееся от морщин нижнего века и доходящее до скорбной узги рта. Оно походило на карту неизведанной страны с изрезанными, как морское побережье, контурами границ. На эту сторону было неприятно смотреть, особенно по контрасту с чистым левым про-филем.
Сальварес промолчал на вопрос прелата, тот лишь снисходительно потрепал его по щеке, одобряя всем своим видом сдержанность и выдержку своего послушника.
— Садись, сын мой. — Рука с загадочно мерцающим перстнем указала на длинную скамью, стоящую вдоль голой стены, при этом на какое-то едва уловимое мгновение авгурова108 улыбка тронула дотоле безжизненно сомкнутые губы падре Мараффи. — Садитесь и вы, братья, обсудим наши дела и подведем черту.
Отец Эстеро и отец Мансано вместе с двумя другими монахами, имен которых де Аргуэлло не знал, с благодарностью приняли предложение посланника своего генерала.
Когда все чинно расположились на широкой скамье, датарий из Мехико, похожий скорее на опытного ветерана-конкистадора нежели на смиренного священника, воздел правую руку с крестом:
— Итак, братья, друзья и соратники в исканиях духовных, да пребудет правда на наших устах, и в душах наших, и в сердцах. Доброго воскресения всем вам! Все вместе мы странствуем в сем мире во имя высшей мечты, величайшей из всех… Да, мы оторваны на этой земле от всего Старого Света, как некогда древние сыны Израилевы во исполнение помысла Господня!.. И для того чтобы мы действительно смогли построить Новый Иерусалим — наш город на Холме здесь, в Новой Испании, — мы должны прислушаться друг к другу. Великая сила любви, о да, сила Его божественной любви должна слить воедино сердца наши, испанцев и краснокожих… Работников и господ, свободных и рабов, чтобы весь мир брал с нас пример, и дивился нам, и провозглашал. Провозглашал здесь Царствие истинного Благочестия, здесь воплощение слова и духа Господнего… Но мы не достойны ниспосланного нам испытания, мы не выдерживаем это великое доверие… А почему, ответьте мне? Потому, что мы желаем более того, мы алчем то, что не дано нам! Кто-то жаждет богатства, кто-то власти, кто-то славы и прибыли или мести! Должен ли я здесь сказать о тайне каждого из сердец, братья? — глаза отца Мараффи вспыхнули фанатичным огнем, крест взлетел выше, голос задрожал от близких горячих слез.—Я скажу, если хотите… Я открою сердца ваши перед очами Господа… Вспомним, что говорил наш Учитель из Назарета: «Всё то, что вы алчете, — враг мой! Ибо только обо мне должны быть помыслы ваши. И коли преступаете вы заповеди мои, то и падет кара моя на вас, аки камень тяжкий! И сечет вас меч, поднятый вашей же рукой, и сгинете вы безвестно, и унесет неумолимая река времени саму память у вас…»
Да, нам трудно как никогда! Там, за этими стенами, я чувствую дикость, необузданные страсти и дьявольский промысел! Люди, живущие там, не ведают даже краткого писания конца света и Страшного суда, а те, кто крещен и исповедует веру Христову, погрязли в грехе порока. Ими забыты заповеди сына Божьего. Они давно ступили на скользкий путь лукавого…
Прелат неожиданно смолк, прервав свою вдохновенную, страстную проповедь. Его остановившийся взгляд казалось, ничего не выражал, но Сальварес, да и другие монахи каким-то шестым чувством ощущали великое вол-нение отца Мараффи, которое невольно передалось им самим.
— Братья мои, — голос посланника медленно вновь набирал крепь. — Генеральному настоятелю Общества Иисуса было угодно в бесконечной милости обратить взоры на вас, ничтожных, удостоив своего внимания и благословления. Судьба была настолько милостива к нам, его верным солдатам, что указала и его святейшеству109 на каждодневные и неустанные заботы нашего общества об обращении подданных его величества короля Кастилии, Леона и Арагона Фердинанда, краснокожих язычников в должное им состояние. Да, наши места не удостоились внимания апостола Фомы110, а жаль… Что ж, тем более почетна наша миссия, братья…
Отец Эстеро беспокойно ёрзнул на скамье, испытывая радостное смущение от этих высоких слов, но затих под укоризненным взглядом посланника, который, заложив руки за спину, величаво мерил шагом пещеру.
— Его величество король своим высочайшим декретом поддержал буллу111 его святейшества Пия VII и установил, что, во-первых, апостолическим миссионерам нашего Ордена дадено преимущественное, по сравнению с представителями иных монашеских орденов, право на организацию христианских поселений в обеих Америках; во-вторых, прошу внимания, los padres112, что на членов Общества Иисуса, как и в прежние добрые времена, не распространяется власть светских колониальных властей и даже самого вице-короля герцога Кальехи; в-третьих, нам предоставлено право отчуждения продуктов с земель, обрабатываемых прозелитами, и продуктов их промыслов. Но не торопитесь петь аллилуйю, братья, добра без зла не бывает. Его величество поставил непременными два условия, а именно: как только будут созданы новые миссии и редукции113 и земли их приведены в надлежащее состояние, мы обязаны будем выплачивать королевской казне ежегодно по одному пиастру114 с каждой индейской головы в возрасте от восемнадцати до шестидесяти лет. Численность населения, — авгурова улыбка вновь искривила бледные губы датария, — определять, разумеется, будем мы сами. И второе: дикари должны быть в обязательном порядке обучены испанскому языку, если эти бестии, конечно, — отец Мараффи вновь пода-вил змеиную усмешку, — проявят должные на то способности. Впрочем, что касается сих требований, мне необходимо вернуться в Мехико и получить дополнительные инструкции преподобного Монтуа. Наш генерал не любит спешки. Dei gratia, los padres, dei gratia115.
— Fiat volunta tua!116 — падре Мансано не смог удержаться от восторженного восклицания. — Это перст Божий, братья! Это виктория! Победа! Теперь пусть трепещут противники и завистники Ордена. Мы получили все преимущества, которые можно было получить! О, благодарим Тебя, Всемогущий, Ты услышал нашу скорбь и наши молитвы!
Сальварес подавил внутреннюю усмешку, уж он-то знал: случившееся не обошлось без вице-короля, который, как и его духовник Монтуа, состоял в братстве Иисуса. «Но если здраво подумать, — рассуждал де Аргуэлло, — всё случилось по справедливости».
Редукции, миссии, основанные францисканцами, доминиканцами, бенедиктинцами, монахами других орденов и белым духовенством, разваливались в Новой Испании как карточные домики, как выстроенные замки из песка… Обращенные дикари разбегались по лесам, уходили в горы и пустыни, отлучись от них пастырь хоть ненадолго. Церк-ви и часовни, выстроенные руками прозелитов, пропадали в море буйной растительности, бьющей в этой стране как из рога изобилия, стоило только наставникам перекочевать на другое место в поисках новых «заблудших душ». И лишь поселения иезуитов — тайно, под маской других орденов хранивших верность данной присяге, — продолжали стоять, по словам их приверженцев, «словно камни Христовы посреди селений неверных язычников, как оазисы в пустыне на пути утомленного, обезверившегося путника»117.
Стоит, впрочем, заметить, что пилигримов118 в этих «оазисах» не очень-то жаловали — в своих сокровенных таин-ствах отцы-иезуиты предпочитали обходиться без лишних свидетелей.
И если к сказанному добавить, что казначейство обязывалось ежегодно к выдаче весьма приличной суммы в качестве вспомоществования Ордену в его начинаниях, о чем падре Мараффи из соображений высшего порядка покуда не счел нужным поделиться со своими советчиками, то виктория была действительно полной.
— Наш высший начальник, генеральный настоятель, шлет нам по этому поводу свое благословение, братья, и к сему прилагает ряд инструкций, — тихим голосом продолжил посланник. — Но прежде возблагодарим Господа нашего Иисуса Христа, нашу заступницу пречистую деву Марию и нашего святого покровителя — Игнатия. Воздадим же хвалу им за то, что они столь мудро направляют провидение, дарующее нашему Обществу покровительство свое. Помолимся же, братья, дабы Создатель и впредь способствовал и благоволил нам.
Некое время отец Мараффи оставался коленопреклоненным, как и другие. Губы его беззвучно шептали благодарственную молитву, взор с поволокой был затуманен, на лице проступили алые пятна. Четверть часа спустя он встал, усталым взглядом обвел собравшихся:
— Братья, а теперь приготовьтесь с покорностью и смирением выслушать приказ генерала, ибо он касается каждого из вас и ведет к вящей славе Божьей и нашего великого Ордена.
Посланник потер указательным пальцем родимое пятно, неторопливым движением развернул письмо и начал читать:
— «Довожу до вашего сведения, что для исполнения обязанностей нашего Общества перед Всевышним, которые оно имеет в Новой Испании, и в связи с декретом его святейшества в Ватикане папы Пия VII я принял следующее решение, кое можете рассматривать как мой приказ. Первое — общее руководство по организации миссий среди язычников-дикарей возлагаю на вас, отец Мансано. Миссии впредь именовать, как сие делали наши предшественники, редукциями, то есть местами поселения для обращенных в христианство индейцев. Второе — отцу Эстеро принять непосредственное руководство по организации миссий в Верхней Калифорнии, одновременно назначаю его великим отцом всех тамошних редукций с непосредственным подчинением падре Мараффи. В качестве его первого советника и отца-военачальника назначаю верного сына моего по вере и священному братству дона Сальвареса. Третье — на приспешников ваших и на вас самих возлагаю обязанности обследовать уже существующие миссии других монашеских орденов и составить их подробное описание. Все материалы представлять лично мне либо отцу Мараффи в монастырь Торреона119. Во имя Отца, Сына и Духа Святого. Дано в лето 14 года… Мехико».
Железистый голос патера Мараффи уже давно перестал звучать под мрачными сводами пещеры, а отцы-советчики продолжали стоять у длинной скамьи, в почтении склонив головы, — черные, молчаливые, покорные. Экзерц‰ции спиритублиа120 святого Игнатия выбили и из них, принадлежавших к высшей кастовой верхушке Общества Иисуса, способность обсуждать приказ старшего.
— Вы свободны, los padres, ступайте и думайте, как лучше исполнить приказ генерала. Ликуйте и донесите верным солдатам своим радость великого дня. Отныне нам не придется рядиться в рясы других орденов и прятаться за чужими масками. Но будем помнить заповедь его святейшества отца Монтуа: «Глупые никогда не прощают и не забывают; наивные прощают и забывают; мудрые прощают, но не забывают своих врагов». Да благословит вас Господь и каждого из вас. Amen.
Поклонившись, иезуиты молча направились к выходу, когда голос отца Мараффи заставил внутренне содрогнуться де Аргуэлло:
— А вас, сын мой, я попрошу остаться на исповедь. «Всему свое время, и время всякой вещи под Небом: время рождаться, и время умирать;…время разбрасывать камни, и время собирать камни…»121
Глава 4
— In principio erat Verbum, a Verbum erat apud Deum, а Deus erat Verbum122. Ты, конечно, знаешь эти строки Откровения, сын мой. Присядь. Теперь ты первый советник и отец-военачальник нашего Ордена в этих местах. Доверие его преподобия к тебе, сын мой, велико, но помни… не безгранично. Ты сообщил нам радостную весть — гонец из Мадрида мертв, впрочем, сейчас это неважно. Майор де Уэльва с первого шага был патриотом проигранного дела. Этот кадисский выкормыш слишком высоко воспарил. А когда человек столь быстро взлетает, поневоле начинаешь думать: не заложил ли он душу дьяволу. Черная неблагодарность, мой друг, губит людей… Но перейдем к делу: у андалузца был пакет, который он пытался доставить в Монтерей твоему отцу. Не горячись, сын мой, твой отец всегда доказывал короне и церкви, что он мужественный, достойный человек, но…
— Что «но»? — черные глаза лейтенанта опалили отца Мараффи. Следуя взглядом по фиолетовым бухточкам и фиордам родимого пятна на монашеском лице, он встретился с глазами наставника и увидел в них глубокое, мучительное беспокойство, столь знакомое ему по собственному отражению в этих застывших зрачках. Однако сей проблеск души тут же исчез: иезуит опустил глаза, щелкнул «зерном» четок и ровно сказал:
–…но и опасный враг. Не торопись, выслушай меня! — Черты лица посланника Монтуа смягчились. Всем своим видом он демонстрировал настрой на доверительный лад, что ему действительно важен и необходим разговор на равных, и значит ему, Сальваресу, первому советнику падре Мансано, следовало переломить в себе волнения за род-ного отца и ощутить себя ныне не солдатом короля, не сыном губернатора Монтерея, а верным и покорным слугой Ордена.
Взгляд Мараффи стал жестким, и Сальварес, похолодев душой, интуитивно понял: выход у него один — смирение, иначе его ждал конец капрала Вентуро, оставшегося сторожить лошадей.
— Падре, у меня нет грехов, в которых мне надо раскаиваться, — сорвалось с его побелевших губ. — Всегда и везде я следовал лишь приказу нашего генерала.
— Ты за нас или против? — взгляд настоятеля прикипел к лицу драгуна.
— Я за Новую Испанию…
— Мы тоже за нее, сын мой.
— Но почему вы тогда задаете мне такие вопросы? Разве доверие нашего пастора не доказывает мою верность вам? Разве этого хочет Иисус?
— Пути Господни неисповедимы.
— Откуда вы, падре, знаете мнение Бога?
— Я говорю лично от имени церкви, сын мой, коя является инструментом Господа на земле. Я советую тебе взять верх над темными заблуждениями и просветить свой разум. Открой сердце моим словам, и да пребудет с тобой защитница наша пречистая дева Мария. Так знай: расчет андалузца и тех, кто послал его, был безупречен. Слава Христу, что Небо не допустило свершиться задуманному. Ты знаешь, сын мой, враг в лице русских еретиков стоит у наших границ, а текст послания, что вез де Уэльва, призывал твоего отца протянуть руку помощи русским, сложить оружие пред врагом и дать возможность ему укрепиться на наших землях!
— Но это измена! — лицо Сальвареса исказила судорога.
— Именно! Но тише, тише… «Лучший способ развлечь человека, — глаголит мудрость, — это выслушать его…»
— Я вас как будто уже довольно развлек, уважаемый падре.
— Вот видишь, — настоятель, не сбивая ритма речи, по-лисьи растянул губы. — Дети никогда не слушали своих родителей, зато всегда исправно им подражали. Ты точно такой же, как твой отец, — вспыльчивый и упрямый. Кто знает, как бы поступил он, попади ему в руки этот пакет… Кстати, где он? Если сомневаешься — говори правду, — две сизые вены вопросительными знаками вспухли на лбу Мараффи.
Сальварес подозрительно помедлил с ответом. Действительность, казалось, настигла его и впилась холодной дробиной. Готовясь держать ответ, де Аргуэлло почувствовал, как всё его существо неестественно застыло в мучительном ожидании… На какую-то долю секунды он представил себя в маленькой келье в Монтерее, где он, обращаясь к заступничеству Христа, молил о ниспослании ему удачи в завтрашнем дне.
Сальварес судорожно сглотнул застрявший ком в горле. Тяжесть, дотоле сковывавшая его, начала отходить, почтительно и крепко зазвучал голос. Стоя против того места, где восседал отец Мараффи, он смотрел на золотое на-персное распятие на его груди, и это придавало ему новые силы, наполняло уверенностью.
— Считайте, что он у вас, преподобный. У меня есть верный человек, коий хранит эту бумагу в надежном месте.
— Это далеко? — хрипло, словно его горло и легкие боролись за жизнь, выдавил настоятель.
— Изрядно, но мы солдаты священного Рима. Я доставлю вам его через шесть дней…
— Будь осторожен, сын мой. Ныне стало опасно в горах…
— После всего, что было, — Сальварес позволил себе усмехнуться в усы, — слово «опасность» уже не пугает. Орден учил не ощущать боль.
— И что, получается?
— Не очень, но сие меня не смущает, святой отец. Это мой долг и, полагаю, сказанное в моих устах не звучит грязно.
— Что ж, мне приятно слышать эти слова. Хотя и понимаю: быть хлебопашцем легко, особенно когда твоим плугом является перо, а сам ты находишься в тысяче лиг от маисового поля. Но я верю в тебя. Самоуважение, заложенное внутри каждого человека Господом нашим, упорно заставляет идти к однажды намеченной цели. Ты справишься с возложенной на тебя миссией. Кстати, друг мой, тебе стоит отдохнуть, прежде чем ты отправишься в путь. Ты выглядишь очень усталым.
— Благодарю, падре.
— За что?
— За заботу, — Сальварес в должном почтении склонил голову. — Не проигрывает тот, кто играет в одиночку. Я — из таких, святой отец. Дождь не может идти вечно. Я счаст-лив вместе с вами: для братства начинаются солнечные дни.
Мараффи не улыбнулся, не кивнул головой. Он долго молчал, глядя в густую ночь глаз сына губернатора, и думал о чем-то своем.
— Будь начеку, брат мой, — после долгой паузы наконец сказал высокий гость, — и вникай в суть происходящего. О важности оного ты можешь судить по особой тайне, окружающей нашу встречу, не так ли?.. Да, мы доверяем тебе, иначе выбор Монтуа не пал бы на тебя. Ты обязан поклясться именем нашего святого покровителя — Игнатия — и тем, чему, быть может, поклоняешься в глубине души. Ты обязан поклясться и в том, что ни одно слово из нашей беседы не будет повторено за этими стенами ни брату, ни отцу… хотя бы и под пыткой. Ты сам знаешь, брат мой: трое могут сохранить тайну, если двое из них мертвы.
У Сальвареса ёкнуло сердце, но не от беспокойства за своих близких, а от того доверия, коим столь щедро наградил его ныне Орден. Он крепко держал в памяти свою первую встречу с солдатами тайного братства.
…Тогда тоже земля была в плотных объятиях ночи, так же трещали и фыркали факелы, а сухой и твердый, как кремень, голос из тьмы сказал:
— Ты один?
— Да, падре, — взволнованно прозвучал его ответ и потонул в торжестве тишины.
— Ты пришел искать утешение, сын наш? Ты всё обдумал? Обратного пути у тебя нет… Что ж, хорошо. Тогда оденьте ему на лицо это.
Из темноты медленно проявились угрюмые фигуры монахов, в руках у них была черная ряса и островерхий колпак с узкими прорезями для глаз.
Он что-то хотел тогда возразить, но тот же голос обжег слух:
— Надень или уходи прочь. Законы нашего братства запрещают знать имена и лица ищущих утешение. Уясни: у нас нет такого деяния, кое мы, солдаты Иисуса, не смогли бы понять и пред коим у нас опустились бы руки. Смерть — есть жизнь и спасение. И посему мы должны ожидать ее с великой жаждою и смирением… Следуй за мной, брат наш, тебе ниспослана милость его святейше-ства, преемника великих отцов-основателей Лойолы и Диего Лайнеса123. Ты будешь посвящен в тайны великих.
Теперь же Сальварес зрел лица, которые прежде были сокрыты от него глухой мешковиной. Догадывался он сейчас, кому принадлежал тот сухой и твердый, как кремень, голос… Такой же голос был у отца Мараффи, который ныне давал ему последние наставления.
— Да… тяжелые наступают времена, сын мой, радость омрачается печалью и горем. Потери Испании меня всегда приводили в уныние. А что сегодня наша страна? Неужели эти умники в Старом Свете не понимают, что Новая Испания обречена? Она уже и сейчас стоит на коленях отчаяния. Предатели и изменники — Боже, как много их! Увы, среди нас самих живет и зреет гораздо большее зло, чем на границах, в стане врага. Выслушай меня. Всё зависит от твоего доверия к моим словам. Бог убивает людей — так почему нельзя нам, тем, кто верит, что Свет да одолеет Тьму? Обернись и воссмотри, что окружает нас! Свальный грех, содомия124 и кровосмешение… А это всё слуги Сатаны… Казимула! О, где праведный кипящий котел христианского гнева? Где, где охота на ведьм? Слава Небу, Ватикан услышал мольбы истых своих слуг и повелел произвесть то, что следовало начать много прежде. Но теперь наш час! А в этих местах твой и брата Эстеро!
— Да, теперь мой час! — лицо Сальвареса посуровело и сразу сделалось хищным, похожим чертами на стальной абрис беркута. — Мне давно надоело торчать под половицей нынешних законов. Да, падре, скоро в нашей стране будет больше летучих мышей, чем птиц. Я и сам вижу, что ни мой отец в Монтерее, ни его высокопревосходительство Кальеха дель Рэй в Мехико — никто до самого смертного часа не осознает, что происходит сегодня. Нет, учитель, ныне грядет не просто завоевание, а с ним рождение новой империи… Ныне умирает испанская речь и те семена, что посеяны были нашими предками. Идет гибель ясных прин-ципов, высоких чувств и воцарение тьмы и хаоса, откуда, спустя вечность, начнется исход новых богов и героев. Да, падре, да… Но от нас уже не останется ничего кроме развалин былого могущества.
— О, а ты, похоже, мечтаешь переворачивать страницы истории, сын мой?
— Нет, но сражаясь одними словами, победы не одержать.
— Что ты этим хочешь сказать? — голос Мараффи дрогнул от беспокойства.
— Только то, что у нас, в Калифорнии, кроме трех десятков ржавых пушек ничего нет! Мехико далеко, безумно далеко… А русские… Нет, pater, я не хочу пугать вас, — Сальварес, тяжело дыша, подошел к чадящей треноге и затушил захиревший фитиль. — Я просто поделился своими недобрыми снами. Признаться, русских я остерегаюсь меньше, чем гринго. Первых так же мало, как и нас, вторые катятся с Севера словно великая варварская вол-на. Нам нужно суметь продержаться… Когда вспыхнет война с янки — а она придет, клянусь мечом Кортеса, — их удар будет ударом не растопыренных пальцев, а каменного кулака.
— Omne simile claudet125, — родимое пятно Мараффи стало темным, как раздавленная каблуком переспевшая вишня. — Opera et studio126, amigo, opera et studio. Другого пути у нас нет… Но всему свое время. Я понял тебя и передам твои слова Монтуа, будь покоен. А теперь скажи, нужны ли тебе деньги?
— Я просил денег не для себя, а для дела, падре…
— А я повторяю, сын мой, — отец Мараффи возвысил голос. Отблески пламени светильника дробились на камне стен, на соломенном петате, словно отблески ангельских крыл. — Я повторяю, нужны ли деньги именно тебе?
— Не скрою, нужны, но я предпочитаю их заработать.
— Ты уже заработал их, — лицо посланца посветлело.—Ты верно служишь нашему генералу.
— Да, я умею служить верно… тем, кто делает добро мне… и моему Отечеству.
— Так ты возьмешь деньги?
Сальварес услышал тяжелый шорох складок сутаны — ветер и листья, бросил взгляд на отошедшего к столу иезуита. Дроглая тень гладила его по лицу, уверенно, по-хозяйски отвечая на голос души.
— Да, я возьму их. Невесело быть бедным… Хоть я и сын губернатора… — Де Аргуэлло с дерзкой благодарностью взял протянутую звонкую от денег кису и вновь, как требовал того этикет, поцеловал перстень посланника.
— А теперь ступай. Я буду ждать тебя здесь шесть дней. Будь осторожен и бдителен — твой путь далек и опасен. По дороге особо избегай монахов других орденов. Под их видом могут сновать оборотни-убийцы.
Отец Мараффи прошелся туда-сюда четким военным шагом, словно готовился пройти перед строем. Сальварес заметил, как он тяжело вздохнул, как потускнело его лицо, как над бровью, где алело свекольное пятно, собрались крупные складки.
— Помни: ныне в твоих руках, сын мой, спокойствие и благополучие нашего Ордена, и ты уже не просто команданте де кампо своих волонтеров, а всадник правды и справедливости. Иисус да поможет тебе. Ты достоин большего, сын мой, и вернешься в Мехико уже в новом чине. И последнее. Это подарок тебе от нашего генерала. — В жилистой, крепкой, как солдатский ремень руке падре Мараффи тихо брякнули слоновой костью старинные четки. — Они старше нас всех в три раза. Слова благодарно-сти ты скажешь его святейшеству при встрече, — улыбнулся наставник.
Сальварес растерялся: старый иезуит точно читал его мысли.
* * *
Где-то далеко, в каменных лабиринтах ущелий плакала сова, точно придушенный в колыбели младенец. В звезд-ной диадеме, в легкой кисее облаков горы потягивали красноватый напиток зари. Журчащий прозрачным хрусталем ручей шептал притихшим камням спасительные слова предрассветных молитв.
Сальварес обрадованно вдохнул полной грудью свежего воздуха. Тайная подземная тропа иезуитов подняла его по каменному плетняку ступеней наверх, туда, где веяло прохладным, но живым и легким воздухом.
Здесь, наверху, в царстве живых таявшая ночь еще пыталась победить светлеющее сумеречье глубокой теменью небес, но после спертого, тяжкого мрака пещеры де Аргуэлло поначалу показалось, что уже светло. Всё окрест: и налитые вековым молчанием камни, и седые кряжи, и слюдяная гладь ручья, и даже пламя костра, который поодаль, у козьего загона жгли двое монахов, — всё приняло единый цвет выгоревшей полыни. Мир наполнялся жизнью через мерный храп лошадей да затихающие с рассветом свирели цикад.
— Бери лошадей и уходи, — донесся из-за спины тихий, но повелительный голос.
Исполняя приказ, лейтенант ровно невзначай обернулся, но различил в темноте лишь неподвижный безликий силуэт.
Ведя в поводу своего коня и осиротевшую кобылицу капрала Вентуро, Сальварес опасливо подумал, что и его, оступись он хоть на шаг от устава братства, ждет неминуемая гибель, на которую в столице обронят скупые слова: «Цель оправдывает средства».
Ночной ветер, что лобзал горячее, раскрасневшееся лицо младшего де Аргуэлло, казалось, тоже был ранен сей черной думой; слабо билась жилка у его виска, ему не под силу было сорвать листья — навязчивые мысли — с растрепанных голов деревьев.
Ставя ногу в серебряное стремя, Сальварес вдруг вспомнил лица старшего брата, отца, сестры… Лицо его стало бледным, как в день собственных похорон… Дурное предчувствие обложило льдом сердце. Всегда идущий по ветру опасности, не знающий страха, он, пожалуй, впервые по-знал это чувство. Он долго не решался пришпоривать коня: страшная жажда обжигала язык и холодели мокрые ляжки, как половинки ножниц.
Каменистая тропа, змеясь сквозь серые сумерки, вела его к отряду, к сирым хижинам бедняков, пропахшим соломой, к деревянным складам, к заросшим плющом и розами асьендам с грязными патио, провонявшими конюшней, к лавкам трактирщиков, где воруют, обманывают в карты, торгуют сеном и в темных углах давятся тулапаем погонщики, метко сшибая плевками назойливых мух… Живет ли там мысль подо лбом? Есть ли желания, страсти, идеи… иль все на животных рефлексах: пощупать, понюхать, сожрать? Чиканос, эти прирожденные торгаши, любят заложить ногу за ногу, опираясь на грязную, липкую стойку с видом заправских бездельников… Шарят с сердитой бранью в сальных бумажках… Сдачи у них сроду нет… Вечная история! И вот за них мы, идальго, должны проливать свою кровь?.. Он мысленно видел их глаза, глаза своего народа — соловые от усталости, страха и дешевой выпивки… Их стопы червем извивались по пыльным, выжженным солнцем улицам, а лохмотья пестрой одежды давно затвердели от пота, грязи и крови.
Де Аргуэлло потянул повод вправо — тропа сворачивала; тишина плавила мерный цокот копыт лошадей, позвякиванье ножен его клинка, мелкие шажки койотов, рыскающих в распадках в поисках падали…
«Отец, брат, сестра… — Сальварес на миг прикрыл уставшие веки. — Неужели всё кончилось, Луис? Кончилось навсегда? Что случилось с нами? Ведь я помню, мы были с тобой неразлучны как нитка с иголкой… Господи, как же мне жить, чтобы на душе было легко? “Живи как человек — набело — вот и всё…” — вспомнились мудрые слова краснокожего старика, что водил их ловить слепых рыб в туфовые пещеры. Луис — он, может, и отважен, но безрассуден… Стоило ли так обижать нашего отца? Эта смазливая девка с пыльной окраины Мехико… Бешеная собака не перестанет кусаться, пока ее не убьют… — Сальварес злорадно ухмыльнулся, перебирая свободной рукой пожелтевшие от времени крупные зерна подаренных четок. — Я видел брата и в радости, и в горе, но такого лица, как после смерти его приблуды… Всё-таки странная штука жизнь… Все прежние годы я не верил в судьбу, плевал на нее… всё так… Но выходит: она есть, черт возьми! И именно она не дает мне нынче спать… Что ни придумай, что ни скажи, а мы все на земле жертвы Фатума, вот в чем суть, amigo… Разве капрал предполагал, что едет на смерть, а я?.. Клянусь честью, даже не догадывался…
Вот и с Луисом та же песня… Он уверен в своей победе, я — что он проиграл. Но истину знает только Всевышний. Для меня дело чести — быть убитым хоть сейчас, но драться за правое дело. Он занимается тем же… Но, видно, по другую сторону… Он так же, как и я, не отказывается нанизывать своих врагов на шпагу, пожалуй, потому, что еще жив, наверное, потому, что мы из одного гнезда, из одного куска теста. “Вы из хорошей семьи, сеньор де Аргуэлло, но вас дурно воспитали, — всплыли теперь в памяти слова незабвенного отца Мендосы. — Всё правильно, сын мой: когда в кошельке много золота, его всегда не хватает… и начинаются худые мысли и неправильные дела…” Ну что ж, может, старик в чем-то и прав…» — Сальварес стряхнул рассеянность внутреннего монолога и поспешил осмотреться: горы теснились мрачными храмами, хранящими в своей немоте обет молчания. Ветер теперь морозил лицо, точно к рассвету объелся льда, на спуске сорвал с головы шляпу, и Сальваресу пришлось проскакать за ней. Она не давалась. Наконец он ее изловил. Так гоняются по двору за домашней птицей.
Завернувшись в серапе, он крепче ожег плетью коня.
«В конце концов к черту эти безумства души! Даже если они полны прекрасной морали. Я солдат, и плохо умею предаваться скорби души. Червонный ручей крови… Застывшее в смерти тело… Нет, довольно метафор… Брат нем ко мне как эти чертовы горы… А должен быть мне благодарен за то, что остался жив».
Впереди сонно замерцали огни долгожданного пуэбло. Де Аргуэлло усмехнулся и похлопал перчаткой сырой от пота атлас шеи коня. Он знал: там его ждали ровные ряды бутылок, сверкающий зигзаг пылающих свечей в канделябрах, яркие шатры юбок веселых мексиканок и серебристый перебор испанских гитар…
Оглавление
- Часть 5 Гордиев узел
- Часть 6 Цель оправдывает средства
- Часть 7 Чёрная свеча
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Фатум. Том шестой. Форт Росс предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
71
«Черные янычары» (папские янычары) — одно из названий иезуитов. «Один из французских просветителей Поль Гольбах в «Карманном богословии» писал: «Иезуиты — очень черные и очень воинственные монахи, которые вот уже два века оживляют умирающую веру. Это папские янычары, кои нередко доставляют неприятности святому престолу». Своей беспринципностью, изворотливостью, политиканством иезуиты, этот ударный отряд феодальной реакции, вызвали против себя ненависть всех прогрессивных общественных сил. Слово «иезуит» стало нарицательным, «иезуитством» стали называть двуличное, лицемерное поведение, оправдывающее красивыми словами неблаговидные поступки. «Нет такого злодеяния, какого не совершила бы эта порода людей, — писал д’Аламбер в знаменитой Энциклопедии. — Добавляю, что нет такой мощной доктрины, какой она не учила бы». Иезуиты стяжали столь позорную славу и ненависть, что даже Ватикан, боясь скомпрометировать себя, вынужден был в конце концов под давлением передовых сил общества отступиться от них». (Бонч-ковский И. Отцы-иезуиты. — М.: 1975). (Прим. автора).
72
Габилан — горный хребет в Верхней Калифорнии, тянущийся с севера на юг параллельно хребту Дьябло.
73
Бальзамин (бальзаминовые) — семейство растений, состоящее из 225 видов. Бальзамин (impatiens balsamina) растет с красивыми цветами; разводится в садах. Другой вид — «недотрога», «не-тронь-меня» (I. nobime tangere): зрелые плоды скручиваются, разбрасывая семена при малейшем прикосновении; цветы, как правило, желтые; в России произрастают в тенистых, влажных местах. (Прим. автора).
74
Багульник (Ledum palustre) — кустарниковое растение из семейства вересковых; запах листьев одуряющий. Употребляется для дубления кожи; листья подмешивают в пиво. в ветеринарии используется для лечения лошадей, крупного рогатого скота и свиней от раздутия брюха, а также для истребления клопов. Растет, как правило, на торфяных болотах и во влажистых местах. (Прим. автора).
77
Шиншим — жаркое из кукурузы, гуся или утки с тертым луком и чесноком; в него добавляются масло дендэ, сушеные креветки, размолотый миндаль либо зернышки тыквы или арбуза. (Прим. автора).
84
Чича — перебродивший квас либо вино из плодов диких апельсин, персиков, абрикосов. (Прим. автора).
85
Бенедиктинцы — католический монашеский орден по уставу св. Бенедикта Нурсийского (V ст.); бенедиктинцы оказали большие услуги католической церкви при обращении в христианство как европейских народов, так и туземцев Нового Света. Святой Бенедикт (480—543) основал монастырь на Монте-Кассино при Неаполе; создал строгий монашеский устав.
86
Капуцины — католические монахи, отделившиеся от францисканцев и составившие особый орден; в 1525 г. получили свое название от откидного остроконечного головного покрывала, составляющего одно целое с воротником. Женский орден капуцинок, придерживающийся одних с ними правил, был основан в 1538 г.
87
Иезуиты — 27 сентября 1540 г. буллой «Regimini militantis ekklesid» («Церковь военного правления») папа римский Павел III учредил монашеский орден под названием «Общество Иисуса». За всю историю человечества не было да и, пожалуй, никогда не будет более могущественной религиозной организации. Иезуиты вызывали удивление всего мира, ибо по влиянию, богатству и власти они оставили далеко позади все остальные организации подобного рода. (прим. автора).
93
Нетопырь (Vespertitio) — род гладконосых летучих мышей, среди которых встречаются виды вампиров. Этот вид летучий мышей широко распространен как в Европе, так и в Америке.
94
Omnia in majorem Dei gloriam — «Всё для большего прославления Божьего», — девиз иезуитов. (Прим. автора).
95
Прозелит — новообращенный в какую-либо веру (а также вновь приставший к какой-либо партии). (Прим. автора).
96
Порфир — группа изверженных кристаллических пород, в состав которых входят главным образом так называемые полевошпатовые минералы, а также вкрапления кварца и часто слюды; порфир хорошо полируется и идет на колонны, каменные сосуды, чаши и монументы. (Прим. автора).
97
Гнейс — горная порода, по составу сходная с гранитом, но слоистого строения; покрывает огромные пространства на земле, образуя целые горные хребты; гнейс образовался в древнейшие геологические эпохи и имеет массу разновидностей. (Прим. автора).
98
Базальт — плотная стеклообразная вулканическая горная порода темного цвета, состоящая чаще из полевого шпата, авгита и магнитного железняка. (Прим. автора).
99
Шпалеры (нем. spalier < ит.) — 1) то же, что и гобелены; 2) ряды войск по сторонам пути следования лица, которому оказывается воинский почет; 3) ряды подстриженных кустарников или деревьев по бокам до-рожки. (Прим. автора).
102
Каморра — тайное общество в Южной Италии, члены которого, воры и разбойники, принадлежат ко всем классам общества и поддерживают друг друга, прибегая даже к отравлению и убийствам, особенно по отношению к изменникам. Судебные и полицейские власти нередко обнаруживают перед каморрой такой же страх, как перед сицилийской мафией.
103
Вейдор — инспектор испанской короны, наблюдавший за порядком и деятельностью наместников и других должностных лиц в Новом Свете. (Прим. автора).
106
Non multa, sed multum — «не много, но многое» (лат.), т. е. в немногих словах бывает много сказано. (Прим. автора).
107
Concordia parvae res crescunt, discordia maximae dilabuntur — «от согласия малые дела растут, от несогласия и большие распадаются» (лат). (Прим. автора).
108
Авгуры — члены римской жреческой коллегии, занимавшиеся ауспицией (предсказанием будущего) по крику и полету птиц. Говорят, что при встрече друг с другом сами авгуры едва удерживались от смеха, вспоминая об одураченных ими людях. (Прим. автора).
109
Когда после Французской революции наступила Реставрация и в Европе начал хозяйничать «Священный Союз», Орден иезуитов вновь воскресает из небытия. В 1814 г. (о котором повествует роман) папа Пий VII восстанавливает Общество Иисуса, которое насчитывало к тому времени всего лишь 600 членов; однако оно начинает стремительно расти: в 1844 г. иезуитов становится уже более 4 тысяч, а к 1874 г. около 10 тысяч человек. Этот «нищенствующий» Орден и ныне располагает огромными богатствами, поддерживая тесные связи с финансовым капиталом, банками, крупнейшими монополиями. Будучи самым богатым и самым многочисленным орденом католической церкви, Общество Иисуса играет сейчас ведущую роль, держит в своих руках ряд ключевых позиций. На сегодняшний день их насчитывается около 100 тысяч более чем в 80 странах мира (больше всего в США — свыше 20 тысяч, в Испании, Италии и Индии — по 700, далее следуют Португалия, Франция, Бразилия, Мексика, Китай и т. д.). Орден иезуитов продолжает активно действовать и в наши дни. Он не отказался от своей миссии спасения церкви от ее врагов, но теперь видит своего врага не столько в протестантизме и православии, сколько в нехристианских религиях, таких, как мусульманство, буддизм и, конечно, в атеизме. Иезуиты считали и считают себя «солдатами папы», а свой Орден — орудием церкви. Их деятельность, как и прежде, далеко не ограничивается чисто церковными интересами. Любой идеологический «крестовый поход» против неугодных Ватикану не обходится без крепкого вмешательства братства Иисуса, потому как именно иезуиты располагают огромными возможностями для такого рода деятельности. Они держат в своих руках целую сеть католических учебных заведений, которые используют для распространения влияния Ордена. Следует добавить, что количество этих учебных заведений и соответственно число учащихся в них растет: за период с 1965 г. по 1974 г. число учащихся в учебных заведениях Ордена возросло более чем на 200 тысяч. В настоящее время иезуиты владеют во многих странах более чем 10 тысячами школ, многими колледжами, учительскими семинариями, более чем 80 университетами. Только в США 15 иезуитских университетов, крупнейший из них — Фордхемский университет. Одним из старейших учебных заведений Ордена является папский Григорианский университет в Риме, готовящий кадры преподавателей для католических учебных заведений. Сейчас в нем обучаются около двух тысяч человек из многих стран мира. Среди выпускников сего заведения — папа Пий ХII и Павел VI, сотни кардиналов и епископов. Число иезуитов, занятых в апостолате образования, составляет свыше 12 тысяч человек. (Прим. автора).
110
Согласно установившейся католической доктрине, в стародавние времена Южную Америку посетил апостол Фома, где он крестил индейцев, которые впоследствии, «по свойственным им порокам и невежеству», снова впали в язычество. Отсюда и задача у отцов-провинциалов (т. е. иезуитских начальников, которым вверены определенные территории) в Южной Америке была не крестить, а «обратить, возвратить язычников в лоно христианской церкви». (Прим. автора).
111
Булла — папская грамота, касающаяся важных вопросов веры. Обычно именуется по первым словам, с которых начинается. (Прим. автора).
113
Редукция — место проживания монахов и новообращенных аборигенов. Редукции, как и миссии, представляли собой оборонительные сооружения, весьма похожие на американские форты или русские редуты — крепости.
114
Пиастр — то же самое, что и пезета; испанская серебряная монета, равная 37 1/2 коп. в царствование Александра I; пезо (песо) — монетная единица в республиках Южной и Центральной Америки, равная 1 руб. 87 1/2 коп. (Прим. автора).
115
Dei gratia, los padres, dei gratia — Божьей милостью, отцы, Божьей милостью (лат., исп.). (Прим. автора).
118
Пилигрим (от нем. piligrim < лат. peregrinus чужеземный) — странствующий богомолец, паломник; странник, путник.
120
Экзерциции спиритуалиа — духовные упражнения. Руководством к «Духовным упражнениям» иезуитов служит книга того же названия, написанная самим Лойолой. В 1548 г. папа Павел III утвердил её особой буллой. (Прим. автора).
124
Содомия — содомский грех, скотоложество, половое сношение человека с животными — считалась преступным с древнейших времен. Содом — древний город в Палестине, в Иорданской долине, по преданию истребленный небесным огнем за разврат, вместе с Гоморрой, во времена Авраама; на месте уничтоженных городов открылось Мертвое море. (Прим. автора).
