Фатум. Том шестой. Форт Росс

Андрей Воронов-Оренбургский, 2004

1815 год. В результате революции в Мексике русско-американским колониям грозит война. В Калифорнию отправляются два посланника – из Мадрида и Санкт-Петербурга. Каждый из них везёт секретные директивы, способные предотвратить нарастающий конфликт. Но вмешиваются третьи силы, и коронных гонцов подкарауливает смертельная опасность на каждом шагу. «Фатум» продолжает традиции старых добрых романов, невероятно насыщенных событиями, географическим размахом путешествий, калейдоскопом ярких персонажей.Содержит нецензурную брань.

России посвящается

Хвала вам, покорители мечты,

Творцы отваги и суровой сказки!

В честь вас скрипят могучие кресты

На берегах оскаленной Аляски.

С. Марков. «Предки»

Часть 5 Гордиев узел

Глава 1

Это мой гордиев узел…¹ Но я не сын Филиппа, не царь Фригии…² Хватит ли у меня сил рассечь этот узел?» — Хуан де Аргуэлло смочил пересохшее горло «Шато ля фит»³ и отложил на стеганую подушку сиденья кареты фляжку. Дорога из Кармела в Монтерей располагала к раздумьям.

После отъезда русских послов всё в его жизни перевернулось с ног на голову. «Время вершит свой закон, горе и ночь сменяются днем и жизнью», — вспомнились ему слова падре Ромеро. Но вот прошла вторая неделя, а он так и не смог заставить себя вновь услышать веселый смех молодых крестьянок на рынке, не чувствовал вкус вина, совсем перестал замечать красоту и величие калифорнийских закатов. В глазах его было смятение, в движениях — плебейская⁴ суетливость

Активная подготовка к войне с русскими — стягивание сил в Монтерей и к северным границам — успокаивала мало, да и не могла порадовать сердце старого губернатора, оттого как дела шли из рук вон плохо. Ко всему прочему, слухи о заговоре в Мехико, предательство Кальехи дель Рэя, отсутствие вестей от Луиса, глухая и вечная ссора старшего сына с младшим ввергали дона Хуана в отчаянье.

«Бедные дети… бедный наш дом… Еще эта война, гремучей змеей подбирающаяся к их семье…»

Эль Санто прикрыл уставшие глаза, прислушиваясь к монотонному поскрипыванию каретных рессор, выстрелам бича возницы и влажному храпу лошадей.

«Поберегите своих сыновей, ваше превосходительство. Разве вы хотите, чтобы их невесты надели черное прежде, чем наденут белое? — встали в памяти слова коменданта. — Клянусь Богом: русские — это серьезный противник. Это те воины, которые делают честь воюющей с ними стороне… Но нужна ли она нам такой ценой?»

«Нужна ли нам честь и слава такой ценой?» — мысленно повторил дон, задергивая кружевной батист шторки. Солнце светило всё ярче, а он, напротив, чуствовал все большую слабость во всем теле.

У него едва хватало сил крепиться и бороться с мощной волной обрушивающихся вопросов. Однако неспособность решить их, найти нужный ответ лишь разжигала гнев и страстность его натуры, которые переходили в слепую, жгучую ревность, изводя старика на нет.

— Отец, если русские посмеют вступить в пределы Короны, они узнают вкус кастильской стали. Солдаты короля пройдут сквозь их укрепления как дождь сквозь солому. И вот наши шпаги, отец: с Божьей помощью наши кони будут пить воду из Славянки⁵.

— С Божьей помощью? Нет, дети мои, Господь здесь ни при чем, — так, кажется, ответил он тогда сыновьям, глядя в их горячие, молодые глаза. — И не стоит заверять, что вы привезете с поля боя казачью папаху, пику или гренадерский⁶ ремень. — Дон помолчал, не желая обидеть своих отпрысков, лишь нежно потрепал их за крепкие плечи, а сам с болью подумал: «Я буду благодарить небо, если им удастся вернуться живыми».

В карете стало прохладней. Слух дона Хуана различил крики птиц — экипаж въехал в лес. Дорога и здесь была славно наезжена; воздух пропитан ароматами растущих по обочинам олеандров и бугенвилий. Яркие птицы трещали и щелкали среди густой зелени листвы, но, как и все птицы Юга, не выводили нежных трелей, о чем искренне сожалел дон. Прожив в Калифорнии не один год, он так и не смог свыкнуться с тем, что каждый новый день здесь, в мягком, благодатном крае, рождался прохладным, как в родной Испании, но вскоре, не дожидаясь и полудня, неизменно наполнялся плавящимся, ослепительно золотым зноем.

Де Аргуэлло приоткрыл дверку экипажа, любуясь тенистым покоем леса. Прозрачный, пронизанный солнечными нитями воздух был напоен густым дурманящим ароматом ярких соцветий. Казалось, он весь дрожал и пульсировал от множества летающих лесных бабочек и мотыльков. Всё жило вокруг кипучей, лихорадочной жизнью, точно стремясь наверстать потерянные часы долгой ночной спячки.

— Боже, как прекрасен мир!.. Как божествен замысел… Honny soit qui mai y pense⁷ — по-французски вырвался старый девиз. — И ужели война?.. — Эль Санто обхватил голову. — Дети, мальчики мои, я всегда хотел воспитать вас умнее и лучше меня, но увы… в моем доме тишина и холод. Любите друг друга, умейте прощать необдуманные поступки, слова… для меня вы одинаково дороги, как и ваша покойная мать… Как пальцы на руке: руби любой — одинаково больно и жалко! Ох уж эта гордыня — наша фамильная черта… Против спеси и глупости сами боги бороться бессильны.

Губернатор вновь тяжело вздохнул, мысленно вспоминая родные лица детей. «Луис, Сальварес… — слезы затуманили взор отца. — Слезы — это хорошо, сильные люди никогда не скрывают их. Да, да… так говорит Ксавье, так говорит отец Ромеро».

Но сейчас этот довод не утешал Эль Санто. Горячая испанская кровь бунтовала, противилась правде смирения. «Если я не сумею взять себя в руки… Если я не за себя… то кто же за меня? А если я только за себя, тогда зачем я? Нет, нет, каждый принимает конец своего кругозора за конец света. Эта слабость, непростительная слабость. Ты должен стоять до конца, amigo⁸! Ведь это ты отказался ратифицировать⁹ сдачу северных территорий Новой Испании… Ты отказал русским послам, взвалив на себя крест ответственности… Но позвольте, как же иначе? Как?!» — губернатор сжал в отчаянии пальцы, блеснув перстнями.

— Ужели правы те, кто говорит: «Эпоха кончается в тот момент, когда умирает иллюзия, с ней связанная»? Нет, я не верю, величие Испании — это не иллюзия. Это лишь иудеи и безродные янки, невежественная хитронырая рвань может считать одну страну лучше другой. Да минует меня чаша сия… Да, пожалуй, бывали времена и хуже, но, верно, не столь подлые! Если человек теряет достоинство, честь, он перестает быть человеком, а дворянин — идальго¹⁰. А что ныне? На эти святые каноны плюют и улыбаются!

Дон Хуан скорбно замолчал, представив герцога Кальеху, старого друга и единомышленника, а ныне изменника.

— Святая Анна, я не хочу в это верить. Но почему молчит Мадрид? Почему из Мехико до сих пор нет гонца?! Ужели прав был Сальварес?.. И из всего этого дела торчат уши и хвост вице-короля? Иезуитов?.. Нет, нет, он мой близкий друг, как можно — дворянин!.. Человек не опускается столь низко, чтобы нельзя было подняться вновь. Господь уберегает нас, дает возможность… Но для кого тогда создан ад? Опять не прав… Всё это вздор, amigo. Ну что ж, — Эль Санто обреченно покачал седой головой.—Вре-мя рассудит… Но лик оскорбленной Испании заставляет меня лично сделать свой выбор. Если герцог Кальеха дель Рэй изменник, он должен быть свергнут. Корона Мадрида в грязи, и мы, сыны Испании, обязаны поднять ее святым мечом и опустить на голову достойного вице-короля.

И пусть погибнет много солдат… Все знают: дон Хуан де Аргуэлло не торгуется, когда речь идет о победе. Испания всегда могла топить свою конницу в реке и делать из трупов мосты, если того стоила минута истории. Смерть соединяет великих и малых. Могила объединяет их. Но тот, кто спасает границы Короны, не преступает закона. Да, мои сыновья — мое будущее и надежда… Но лучше пусть они будут мертвы, чем увидят позор поражения. «Интересно, что скажут об этом потомки? — дон Хуан мрачно усмехнулся, вглядываясь невидящим взором в мелькавшую за оконцем темную листву.—Не знаю. Но знаю другое: отступающая армия редко говорит лестные слова своим командирам… А правители неудачников заносят в черные списки».

Эль Санто покачал головой и как-то странно огляделся, будто впервые ехал в салоне своего губернаторского экипажа. К вечеру он доберется до Монтерея, конечно же, соберет совет офицеров, будет непростой разговор… Нет, он не клюнет на лестное благоприятство их слов и вечное желание быть замеченными. Все будет подчинено задаче момента. Прочь, светское пустозвонство кабильдо!¹¹ Сам он возьмет на себя смелость действовать именем короля и именем Испании.

Дон Хуан улыбнулся, вспомнив лицо де Хурадо, когда они возвратились из Сан-Луис-Обиспо с падре Ромеро и оставшимся в живых молодым рейтаром¹² Торресом. Хмурый лик коменданта и его мундир были одинакового буро-желтого оттенка долгой и пыльной дороги…

— Всё же славный он у меня, — вслух продолжил свои рассуждения губернатор. — Вряд ли из лести, может из страха, нет, думаю, по чести и совести держит Ксавье мою сторону… Умеет защищать безнадежную позицию… Пожалуй, стоит повысить его в звании, обязательно стоит. Да и другие рейтары с моих земель смелые, отчаянные парни… Во всяком случае, уж не хуже хваленых шотландцев, этих «амазонок в юбках», и уж тем более — русских бородачей. Для многих из них я не только командир, но и… «отец»…

Де Аргуэлло вновь усмехнулся в седые усы эспаньолки¹³, вспоминая жаркие ночи своей молодости. Однако свет приятных воспоминаний был недолог и ломок.

— Ты понимаешь, что война в колониях может привести к новой бойне в Европе? — тихо, почти неслышно спросил он себя. — О, это будет кровавый день…

— Да, сеньор, — согласился внутренний голос.

— О да, дети мои, — ответ непроизвольно сошел с его губ.

— Ты ратуешь за идею, Хуан, но при этом знаешь: люди, их будет много, и все они станут гибнуть по твоей воле? Разве иначе?

— Нет, — Эль Санто с глубокой серьезностью ответил сам себе. — Они будут гибнуть из чувства долга и чести. Потому как мои солдаты — это соль Калифорнии, Новой Испании…

— А может быть отступить, сберечь жизни, а значит — сберечь силу? Вдруг да сейчас хорошо всё то, что оттягивает время?

— Отступить?! — Эль Санто гневно и непонимающе усмехнулся своей мысли. — Мне далеко за шестьдесят, я старый солдат… И не меняю своих правил. Битвы, сражения выигрываются и проигрываются за четверть часа, мой друг, а ты убеждаешь меня растягивать на дни и месяцы? К черту! «Pour la bonne bouche!»¹⁴ — так, кажется, говорил самый великий похититель Европы?¹⁵ Его приказ был все-гда один: «Держать шпагу в спину неприятеля».

— И он проиграл… Проиграл именно русским при Бородино¹⁶.

— Но был и Аустерлиц¹⁷, где самая лучшая кавалерия в Европе под самым плохим командованием была брошена в пасть Буонапарту¹⁸. Нет-нет, я не хочу внимать этот вздор русских. Музыка и знамена — что может быть для испанца прекрасней? Только победа! Клянусь Христом: здесь, в Калифорнии, русские — уже не тот сжатый кулак, что в России, а растопыренные пальцы. Ничего-ничего, мой друг, главное — быть верным себе и не менять принципов. Fiat justitia, pereat mundus…¹⁹ Honores mutant mores…²⁰ — дон Хуан промокнул платком лоб, кусая губы.—Никогда низость еще не взлетала так высоко! Все, все треплют льва за холку, пока не окажутся в его клыках. Ох уж эта человеческая гниль… Нет, подожди, amigo: а что если приезд русских послов в Монтерей был лишь ловким фарсом? И их намерения столь же далеки от действительности, как небо от земли? Русские, будь они прокляты… их всегда трудно понять… Но я не зря прожил жизнь: я не собираюсь метаться, как мокрая курица. У нас еще будет время подумать. Бояться стоит только измены… Выиграть войну несложно, если тебе не мешают. Надо убедить союзников англичан. Русские для них то же, что гвоздь в сапоге… Да, да… Хотя всё это непросто… Тем более, когда вокруг тлеют угли предательства… Но, черт возьми, мой верный боевой друг, полковник Бертран де Саес де Ликож, его стальная колонна, его «красные кисти» — первый батальон — лучшие из лучших гренадеров полка… Их штыки, конечно, придут на помощь и разобьют русских, как разгромили повстанческие орды на юге, при Керетаро, Сан-Педро де ла Колоньяс и Ситакуаро!

Глава 2

Эль Санто вдруг осекся, словно какая-то жизненно важная жилка оборвалась в нем. Серый луч растерянности скользнул по его породистому лицу. Ему было странно слышать свой внутренний голос, свой монолог, свои доводы. Ему стало душно и неуютно в карете, точно она была клетью; всюду было нехорошо и скверно. «Нет покоя, о Господи»,—он торопливо и неловко расстегнул перламутровые пуговицы манжет, ворот, растер грудь и только тут с щемящей душу болью понял: все его аргументы, захлебывающийся пафос риторики, утверждения, страстный разговор с самим собой исходят из томительного страха перед грядущим днем.

— Но это… это же столь ужасно! Я не хочу, я не желаю сделать боль моему народу… Отчего же всё это? Отчего такой Рок?.. Mater dolorosa…²¹ И это всё на старости лет… В юности еще можно жить в свое удовольствие, а в старости — уже нужно. А у меня?..

Губы губернатора сложились в скорбную линию, как в мгновения самых тяжелых утрат, по изрезанной морщинами бледной щеке скатилась слеза. Он попытался хоть как-то улыбнуться, сбросить с себя чары Фатума, но улыбка получилась сломанной и лишь сильнее исказила его черты.

— Иисус Спаситель, заклинаю всеми святыми, не оставляй меня… — пробормотал он, что вырвалось само. — У англичан есть пословье: если правила игры не позволяют вы-игрывать, джентльмены меняют правила… А что менять мне? Я всегда полагал, что театр военных действий будет на территории врага, и только. А выходит… — старик сце-пил зубы, мучительно закрывая глаза. Он трезво, без прикрас оценил диспозицию²² своих сил: она была проигрышной.

Двести солдат, из которых одна треть уже была такими же стариками, как он, более двух десятков калеки… Да, было еще ополчение, но он никогда не зрел такого сборища сосунков и самонадеянных старых индюков… им можно было только доверить отлавливать одичавший скот да рубить лес для строительства верфи…²³ Оставались еще его сыновья и их «летучие эскадроны»… А что до регулярных роялистских²⁴ войск, до стальной колонны полковника Бертрана и его «красных кистей»… Губернатор не смог сдержать отчаянья — спустил собак, крепко выругавшись сол-датской бранью. «Всё глупо, дьявольски глупо… До Монтерея путь неблизкий — в шесть, семь походов на марше… им ни за что не поспеть к началу бойни».

Эль Санто до рези в глазах, до дрожащих век представил разлапистые, дымные, черные кусты взрывов, услышал грозное шипение барабанной дроби идущих в атаку русских гренадеров, холодное и жаркое мерцание штыков, срывающийся крик у крепостных орудий: «Вторая, третья, по пехоте картечью — огонь!»; стоны и хрипы раненых, забиваемые грохотом и свистом скачущих казаков; измазанные пороховой гарью лица, пробитые кивера, забрызганные кровью кирасы…²⁵ Он даже увидел, только не разглядел лица, как кто-то дико визжал и плакал, когда его тащили за отрубленную культю по горящей, дымящейся земле, угоняя в полон; как всё вдруг заштриховалось сыпящейся с неба мертвой землей… а потом из огня и дыма показались свежие цепи русских; и падающие под их свинцом и сталью его драгуны… Уже горела пристань… Бой шел у северной башни… Кто-то рыдал у его ноги, обхватив руками сапог. На пыльных щеках слезы промыли грязные кривые следы. Арсенал рванул, разбрасывая расплавленный металл дождем серебряных реалов.

— Господи, пастырь мой! — Монтерей лизало оранжевое свечение пожара, жемчужно-серый дым поднимался к небу… Раненых с безумными глазами на ружьях и ремнях вытаскивали свои… и где-то там, в мясорубке, чавкающей кровью, были… его мальчики — Луис и Сальварес…

— Прочь! Прочь! Они не смеют нас более атаковать! Дети мои! — дон испугался своего голоса, он был жалкий и хрупкий, как фарфоровая ручка чашки. — Неужели это случится?.. Война… — груз сей мысли, казалось, раздавил де Аргуэлло. — Боже, солдаты Бертрана де Саеса де Ликожа, этого преданного Испании француза, могут прийти уже к сожженному Монтерею… к грудам пепла и трупов, которыми будет завалена эспланада²⁶ его фортеции… А сыновья? Мать Мария. ведь у меня даже нет внуков… Кто? Кто продолжит наш род? В чьих жилах будет биться кровь благородных идальго де Аргуэлло?

* * *

— Ваше сиятельство, — за каретной дверкой послышалось бряцанье шпор и стремян. — Прошу покорно простить меня, что без стука.

— Да нет, вот чего другого, а стука было довольно, корнет, — губернатор недовольно глянул на Торреса, того самого молодого драгуна, которого вместе с Ксавье и падро Ромеро спас его младший сын. — Ну, что же вы замолчали, корнет, как девица? Вы знаете, с какой яростью русские идут на смерть?

— Никак нет, ваше сиятельство! — Торрес, рьяно держась в седле, был явно смущен. Желание напомнить губернатору его же личную просьбу, похоже, не встретило участия.

— Стыдно, корнет! Солдат без смекалки — как кружка без вина. Вы скоро будете представлены к четвертому обер-офицерскому чину²⁷, а держите рот на замке… Вы хоть живы там, Торрес?

— И хочу жить дальше, ваше сиятельство! Не знаю, как русские, но испанцы в атаке львы. Разрешите доложить?

— Вот это другое дело. Докладывайте.

— Ваше сиятельство, в Кармеле вы приказали напомнить вам, когда будем проезжать поворот на асьенду сеньора Ласаро де Маркоса.

— Благодарю вас, Торрес. Прикажите свернуть. Я должен непременно его навестить.

— Слушаюсь!

— Сигару, корнет? — губернатор приподнял серебристую бровь.

— Никак нет. У меня свои.

— А-а, ну-ну…

Торрес пришпорил коня, карета круто свернула с дороги.

* * *

Еще четверть часа или около того они были в пути — карета Эль Санто и небольшой отряд драгун, семь человек. Наконец показалась асьенда Ласаро де Маркоса, чудом уцелевшая от разграбления и огня инсургентов. Как и многие другие дома в Калифорнии, он был выстроен из мягкого белого туфа, но выглядел весьма крепко и благородно — дом, который стоит уже много десятилетий и простоит еще больше.

Кавалькада миновала персиковую рощу и оказалась перед красивыми деревянными воротами, над коими красовался кованый родовой герб, правда, крепко засиженный птицей и увитый буйным плющом.

— Эй, открывайте! — прокричал Торрес и настойчиво постучал эфесом в двери.

* * *

Сеньор де Маркос был в меру радушен и щедр. Радость, светившаяся в его ячменных глазах, не была лицемерной. С доном Хуаном его объединяли седины, вдовство и забота о детях. И если дом Эль Санто был богат звоном шпор, трубками и смехом сыновей, то дом Ласаро мог по-хвастать нежными голосами дочерей и мягкими звуками гармоники²⁸, хрустальные переливы которой волновали и завораживали души слушателей.

— Слава Иисусу Христу, дорогой Ласаро!

— Во веки веков, дон Хуан, — откладывая щипцы и орехи, протянул руки для дружеских объятий хозяин дома.—Какими судьбами, мой друг? Что привело тебя ко мне в столь тревожное время?

— Об этом позже, — старинные друзья в сопровождении двух слуг чиканос миновали открытую прихожую и оказались в просторной зале, где когда-то частенько проходили званые вечера и пиршества. Пол здесь был из каменных плит, а обшитый лимонным деревом потолок придавал мягкость и уют большому пространству. Искусная ручная резьба на балках и балясинах широкой лестницы, ведущей на второй этаж, придавала всему залу нарядный, торжественный вид. У северной стороны из двух рядов кварцевых плит был сложен просторный подиум²⁹, за ним огромный, отчасти тяжеловатый камин, а на возвышении — длинный обеденный стол, который уже уставлялся сосудами и блюдами из черненого серебра.

— Эй, Мачо! А ну-ка, принеси, детка, свежих фруктов и красного вина. И не спорь с теткой Рози, корзину возь-мешь сам, у нее болят ноги. Только смотри, не усни на пороге, чтоб я не посылал за тобой Мануэля с собаками. Ох уж, эта прислуга, сеньор де Аргуэлло, — Ласаро жалобно изломил брови и хлопнул себя по бедрам руками. — В наше время за этими лентяями нужен глаз да глаз. Эти метисы — настоящие вертушки и воры, и чтобы спознать, что эти бестии замышляют, нужно смотреть в оба и держать плеть под рукой. Право, уж лучше б они были неграми, мой друг. Садись за стол… Сигары?.. Прошу, это лучшая свертка, из Кубы… Да-да, осталось чуть-чуть… А какой аромат! Кстати, — сеньор де Маркос торопливо отрезал кончик сигары. — Не верь никому, amigo… Воск и скипидар — вот из чего получается настоящая смесь для полировки. Всё остальное — подделка и враки. Я как-то на досуге сам делал этот состав. А вот и вино, не беспокойся, твоих молодцов я не забуду… Сыр, мясо, тортильи, вино…

Эль Санто не перебивал и не пытался остановить суетливую болтовню Ласаро. Напротив, в пене этих обычных будничных речей, не связанных ни с войной, ни с предательством, он чувствовал облегчение. Этот милый добряк Ласаро рассеял его жуткое и холодное ощущение, кое вселили в него путевые раздумья. От него, казалось, исходил здравый смысл, и может быть потому, что долгая дорога утомила губернатора, ему было приятно это чувствовать.

— Ваш коррехидор³⁰, проезжая третьего дня мимо, сказал: «Русские накопили столько оружия на Аляске, что могли бы начать войну в наших колониях». Это правда? — сеньор де Маркос осторожно поставил вино, принесенное слугой, перед гостем. — Он также сказал, что главные их силы в Ситке… Здесь, в Калифорнии, они показывают нам только фасад. Русские хитры, как и их комендант форта Росс господин Кусков. Кстати, ваш коррехидор поведал, что с батареей пушек этот Кусков обращается так же легко, как с пистолетом. Прошу вас, испробуйте вина — это солнечный нектар с моих виноградников.

— А вы? — дон Хуан, развалившись в кресле, поднял кубок.

— О, нет. Я более не употребляю. С того дня как мой желудок… Я начинаю быть взвинченным… нервы ни к черту…

— Тогда кофе?

— Воздержусь, ваше сиятельство.

— Может быть, персиковый или апельсиновый сок?

— Я, знаете ли, более предпочитаю молоко.

— И только?

— О, да…

— Ну, с этим можно подождать. Попробуйте успокоить себя, уважаемый Ласаро, как-то иначе. Вам более ничего не сообщал этот болтун с нашивками капрала?³¹

— Ad majorem Dei gloriam…³² более ничего. Los padres!³³ Разве он открыл какой-то секрет?

— Если и нет, то, один черт, этому полукровке стоило держать рот на замке. Нет, эти метисы — они неизлечимы, Ласаро. Вся их жизнь от рождения до смерти или до местного «дома нунция»³⁴ проходит в болтовне. Я уже три-жды пожалел, что вручил ему капитанскую трость³⁵. Но я не какой-нибудь грязный галионист³⁶, и сумею навести порядок. Или вы думаете, любезный де Маркос, я уже… стою у порога Вечности и труд мой завершен? Нет, и еще раз нет. Да, Калифорния велика… А мы уже близимся к тому возрасту, amigo, когда сможем управляться только с платком… Кто сбережет этот край — ты это хочешь сказать мне? Не отводи глаза и не перечь, я вижу, сие так… Но знай, покуда я жив — рука моя тверда, как и воля. И я еще лично смогу, невзирая ни на какой местный «конклбв»³⁷, поставить непослушным на лбу клеймо «эсклбво»³⁸. Да, наш край беспокойный, точно клокочущий на костре котел с водой! Впереди тяжелые испытания… Но когда придет время убивать врага или судить дезертиров, кто-то должен будет сказать, кого и как убивать. И имя его — Закон. Здесь, Ласаро, у меня свой закон — совесть. Она ни разу еще не подводила меня.

«Что ж, у собаки тоже есть свое чутье, но звериное»,—подумал хозяин, но благоразумно промолчал, подливая губернатору вина из кувшина.

— Я предлагаю тост, мой друг, — рука дона Хуана тепло опустилась на плечо сеньора де Маркоса, — за победу! Si vis pacem, para bellum!³⁹ Смерть русским! — кубок коснулся губ Эль Санто, но неожиданно замер. — Ты не выпьешь даже за это?

— Мне не нравится тост, ваше сиятельство. Да, я старый солдат, но не убийца. И потому не смею торжествовать вместе с вами.

— Хм, похвально, — де Аргуэлло сделал глоток, — но не умно.

— Но эта война абсурдна, ваше превосходительство,—Ласаро по-военному обратился к Хуану. — Разве вы не знаете реальное соотношение сил? Русские быстрее доставят подмогу в форт Росс, прежде чем из Мехико…

— Довольно! Не забывайтесь, майор. Война не может быть абсурдной. Абсурдно ваше заявление…

— Нет, друг мой, — де Маркос взволнованно, но решительно посмотрел в глаза сосебедника. — Данная война — это высшей степени глупость. Разве сами русские жаждут ее? Уверен, нет! Я отказываюсь принимать участие в этой бойне.

— Вы не можете отказываться, майор. Честь омывается только кровью, иначе вы не испанец, не дворянин, а более — не друг мне! Солнце уже давно взошло, а позор над Новой Испанией еще не рассеян.

— Подождите, подождите, ваше сиятельство! — лицо де Маркоса сделалось бледным, руки вцепились в резной край стола. — Я думаю…

— Мысли не есть доказательства, Ласаро. А то, что касается ума, то знай: тот, кто не умеет действовать, тот не умеет и думать. Кстати, как ни прискорбно, думающий всегда получает меньше делающего, а делающий — меньше пользующегося. Так что советую вам, уважаемый, пользоваться моим расположением к вам и помнить о светлых днях нашей прежней дружбы. Мы не из тех ловкачей, кто для других создает правила, а для себя исключения. Это не наша политика, майор.

— Быть может, — Ласаро, плюнув на советы лекарей, налил себе полный кубок вина, выпил его чуть не до дна и задумчиво молвил:

— Ты знаешь, как я ценю и уважаю тебя, Хуан, наша молодость прошла бок о бок, но…

— Что «но»? — глаза Эль Санто горячо блеснули.

— В свое время король Англии Ричард⁴⁰ провозгласил: «Либо я поставлю крест над Иерусалимом, либо его поставят на моей могиле». Увы, ты знаешь эту печальную историю… Его водрузили на его могиле. Не торопитесь клясться, ваше превосходительство… Соль сего разговора должна быть одна — правда и здравый смысл.

— Что предлагаешь? Я тоже на стороне истины.

— Тот, кто не помнит истории, тот обречен повторить ее. Но мы, я полагаю, помним всё. Не правда ли, брат-ское занятие — убивать друг друга? Русские всегда были нашими хорошими соседями, разве не так? А сейчас ты сам первый, из-за того дикого случая на Славянке, хочешь бросить на них всех своих драгун?.. О, это серьезное и опасное дело…

— А мы здесь и служим, Ласаро, чтобы решать сложные и опасные дела. Долг платежом страшен. Это они первые обвинили нас в убийстве их казаков. Но ты же знаешь, что этого не могли сделать мои солдаты.

— Угомонись, терпение, Хуан. Да, твоя рука в этих местах — рука Бога, но… Время сглаживает всё…

— Кроме морщин, — усмехнулся де Аргуэлло, прикуривая сигару. — Ты хочешь предложить мне, старина, ждать, когда они осадят наш Монтерей?

— Нет, но послать своих визитеров. Плохой мир лучше хорошей войны — это древняя истина.

— Возможно, опыт увеличивает нашу мудрость, — Эль Санто выпустил голубое плотное облако дыма, — но не уменьшает нашей глупости. Хотя я понимаю тебя и, право, сам боюсь допустить смертельной ошибки. Господи, что будет с нами, чего ожидать завтра?.. Но почему именно теперь? Знаешь, Ласаро, я сейчас почему-то вспомнил могилы наших друзей… Сколько их было в походах: палка с привязанной накрест шпагой…

— В том-то и дело… Мы видели слишком много смертей, но тогда мы были молоды и сильны… А ныне я хотел бы, чтобы и мы оба, и наши дети чувствовали жизнь.

Глава 3

Время было собираться в путь, но дон Хуан оттягивал эту минуту. Разговор распался, каждый думал о своем, попивая вино, глядя на темнеющий пепел неба.

Часы истории отсчитывали свои стремительные секунды. Век для человека — секунда для истории, век для истории — мгновение для вечности.

Разглядывая причудливую воронёную вязь стрелок напольных часов, старик Эль Санто перебирал в памяти монотонную, затягивающую, словно трясина, жизнь Монтерея. Великие посты чередовались с праздниками, крещения и отпевания — с муштрой гарнизона и глупыми шутками вроде той: «Комендант, у вас в гарнизоне⁴¹ двести штыков. Неужели нельзя переловить всех тараканов и блох?» или: «Если вы, падре, поймали мула за задние ноги, а он пытается вырваться, — лучше всего его отпустить».

Вся эта тягучая патока обыденности сжигала жизнь дона. Порой ему представлялось, что даже свой каждодневный путь от казармы до алтаря он совершает извечно. Он вспомнил недостроенный дом для солдатских вдов, с которым никто не знал, что делать, вспомнил унылое кладбище, что находилось на задворках iglesia⁴², там были симметрично рассажены араукарии и плакучие ивы; пестрый ковер трав и аккуратно стриженный бордюр из красного кизила, увы, безуспешно пытались скрасить угрюмое молчание каменных крестов. «Еще немного — и меня снесут туда, — подумал он с грустью. — Я даже знаю, куда и в чем…»

— Ваше сиятельство, — Ласаро робко нарушил раздумья губернатора. — Имеются новости от полковника де Ликожа? Вы как-то говорили, что он сообщал в письме…

— Нет, он ничего не сообщал. И вам я ничего не говорил, и вообще никто никому ничего не писал. Неужели не ясно, что это секретные сведения? Уяснили?

— Да, команданте, да. Но, черт возьми, я всё равно не понимаю наших действий! Зачем все эти демонстративные приготовления?.. Сгон краснокожих и черных рабов? Пожалуй, это…

— Мы бьем по траве, чтобы выгнать змею, как говорят в наших местах. Теперь русские знают, что мы знаем, что они знают… И хватит пессимизма, дружище, я не люблю ваших «пожалуй». Защита границ Империи! Вы это делаете не для меня. Сделайте это хоть раз для себя, ради своих детей, могилы жены, наконец! То, что вы живете недурно, не должно вас слишком окрылять, Ласаро. Всё течет, всё изменяется. Кстати, вы давно видели своего племянника?

— Луиджи?

— Именно, — Эль Санто снисходительно улыбнулся и затушил сигару. — Ему ведь уже восемнадцать. Уверен, он давно посещает цирюльню. Где вы его прячете, разве он не рвется записаться в эскадрон моего старшего сына?

— Но я не знаю, где он, Хуан. Верь мне! С тех пор, как его тетка… — влажная белая сорочка хозяина присосалась к спинке стула.

— Похвально, браво, майор, у вас даже не дрожит голос. Господи, милостью своей отпусти грехи этому вруну!..

— Но позвольте, ваше превосходительство… — хозяин поник плечами. — Если вы полагаете, что я знаю, где он сейчас, то ваша память подводит вас меньше, чем меня.

— Передайте: завтра я буду ожидать его у себя. Сего-дня каждый человек, способный держаться в седле, на счету. И пусть знает, зачем я призвал его. Конечно, не для дуэта на арфе. — Дон Хуан вновь растянул губы в улыбке, глядя, как потемнел от пота крахмальный воротничок его собеседника. — Впрочем, довольно о грустном. Я у вас задержался изрядно, но, увы, так и не имел счастья лицезреть ваших прекрасных офелий.

— Ах, вы о Лоли и Валенсии? — еле заметно улыбаясь, Ласаро неопределенно качнул плечами. Его ячменные светло-карие глаза казались слишком маленькими на раскрасневшемся лице. — Ах, мои белки?.. Они, должно быть, на своей половине. Бедняжки… — хозяин утер платком взопревшее от разговора и вина лицо. — В любви к ним я черпаю желание жить, Хуан. Если бы не это смутное время, я бы непременно их вывез в свет!

— О да, мой друг, ты на правильном пути, — Эль Санто умело разрезал ножом алое яблоко. — Их все будут обожать, особенно мои сыновья. Я думаю, старина, нам время подумать о внуках. Война, невзгоды, голод — это не препятствия для счастья в старости. Твоим дочерям пора подумать о спутниках жизни… Что с тобою опять? Ты оглох, или у тебя отнялся язык?

— Нет…

— Так прошу, поддержи меня хоть в этом вопросе. Или и здесь мы разнимся во взглядах?

— Как можно?.. — хозяин ощутил укол стыда за то, что был невежлив со своим старым другом, и ему пришло в голову: «Хуан, возможно, в большей степени искренен со мною, чем я полагал». Ласаро еще раз виновато кивнул и посмотрел на Эль Санто. Губернатор молчал, его уставшие глаза, казалось, сосредоточились на чем-то очень далеком.

— Ах, мои малышки, — де Маркос не нашел ничего лучшего, как еще раз всплеснуть руками. — У меня слезы на глазах, мой друг, когда я думаю, что наступит день и мне придется остаться совсем одному…

— Ритм твоей речи весьма неуверен, почему? — Хуан надкусил яблоко. — И вообще сегодня вы постоянно удивляете меня, любезный сеньор Ласаро. Вы не хотите своим дочерям счастья? Держать на своих руках внуков?

— Si, но… Впрочем, они поступят так, как того желает их отец. Вы же понимаете, ваше сиятельство…

— Ах, оставь так обращаться ко мне!

— Прости, Хуан, прости… — кубки примирительно поднялись и союзно цокнули серебряными боками. — А что до Валенсии и Лоли, так ты же понимаешь, amigo, их воспитание не позволяет сказать отцу деликатных вещей…

— Вот и напрасно! — навалившись на край стола, де Аргуэлло взял из вазочки горсть засахаренных орехов.—Ты что же, хочешь из них сделать старых дев?

— О нет, как ты мог подумать? Я опекун моих девочек, и желаю им лишь счастья. Но они еще так юны, невинны, глупы и чисты…

— Как я хотел бы, — с улыбкой прервал его дон Хуан,—чтобы они находились под защитой моих сыновей! Ибо репутация юных прелестниц столь же хрупка, сколь и прекрасна.

— Что ты этим хочешь сказать? — Ласаро привстал со стула, словно угодил босяком на раскаленный противень.—Репутация моих дочерей в опасности?

— Конечно нет. Просто когда вашим милым камиллам⁴³ дома будет невмоготу, дайте знать мне. Сальварес, Луис — право, они будут весьма польщены, если ваши дочери задержат в их ладонях свои нежные пальчики!

— Прошу прощения, ваше сиятельство, но я не нуждаюсь в подобных советах, и готов утверждать, что лучше знаю, что к чему и когда…

— Не слышу, я глуховат, э? — гость приложил руку к уху, продолжая жевать орехи.

Лицо де Маркоса вспыхнуло. Желудок его оттянул свинец тревоги. Он хорошо знал непростой, кремнистый, подчас жестокий характер дона Хуана.

— Не думаю, excellence⁴⁴, что ваш тон мне нравится. О своих дочерях я позабочусь сам. А вы заботьтесь о своих сыновьях. Думаю, так будет правильно.

— Вы думаете, сеньор де Маркос? Так вы, оказывается, еще и мыслитель? Ну, ну…

— Я еще раз повторяю, ваше сиятельство, что не понимаю вашего тона, — Ласаро внутренне напрягся, готовясь встретить надвигающуюся бурю. Задавая этот вопрос губернатору, он понимал, что подносит факел к пороху, однако кровь идальго и честь фамилии брали своё.

— Ах, вот как?! — Эль Санто сердито сжал губы. — А я не понимаю, майор, что вы имеете против моих мальчиков? Что, слухи эль куэбра де каскабель⁴⁵ не дают вам покоя? Да, они не монахи… и слава Иисусу, что мундиры драгун Короны они никогда не променяют на смиренное, сирое рубище монастыря!

— Вы что же, excellence, хотите сказать, у ваших сыновей нет любовниц?

— Конечно нет. Это врут завистницы, которым скучно по ночам.

— Мне замолчать? — взгляд майора бросал вызов.

— Не стоит.

— Тогда я буду настаивать на том, что дыма без огня нет. Клянусь честью, все знают, какой «шлейф славы» тянется за вашими сыновьями. У них довольно любовниц, от которых им тяжело избавиться.

— У вас такие познания в сем вопросе! Вы держали свечу? — сухое лицо губернатора налилось жаром, от чего белое серебро эспаньолки вспыхнуло ярче. — О, освежите мне память… И кто же эти камелии? Быть может, они столь очаровательны, что вам даже трудно их ревновать?

— Я не Господь Бог.

— Вы меня разочаровываете, amigo.

— А вы зря теряете время, как и ваши сыновья. Мои девочки… никогда не будут такими, как вы хотели бы.

— Да как вы смеете?!

— Смею! Я всегда был рад видеть и обнять тебя, Хуан, считал другом, а ты!.. Вы злоупотребили моим терпением и гостеприимством, сеньор, как и невинностью моих дочерей. Но зачем? Зачем, черт возьми?

— Майор…

— Не заставляйте меня указывать вам на дверь!

— А если я вам скажу, Ласаро, что заветное желание Валенсии и Лоли быть с ними, что тогда? Или капризы «заневестившихся ангелов» не в счет? Вы зря думаете, мой друг, что они столь беспомощны. Уверен, в этом возрасте у каждой сеньориты есть свое очаровательное место для откровений и тайн. Разве не так, сеньор де Маркос?

— Перестаньте настаивать! Вы мне не даете ни минуты передышки.

— Я просто хочу счастья для наших детей! Ты хоть раз спросил своих дочерей: хотят ли они замуж? Нет? То-то… А я уверен: и та, и другая сказали бы «да». Потому что какая девушка не мечтает стать блистательной camerera!⁴⁶ Ты же им предлагаешь зубрить «Requiem aternam…»⁴⁷, точно жизнь их прошла и время думать о вечном… Нет-нет, теперь помолчи ты, Ласаро, дай мне сказать, ведь я все-таки бывший твой друг. Ты такой же старый вдовец, как и я. Да, мы такие, что спорить с Фатумом, но именно посему нам и не стоит ссориться… Подумай над моим предложением и не забивай голову ерундой, которую ты слишишь на рынках о моих детях.

— Если хочешь, — де Маркос сыграл желваками,—убей меня сразу, воля твоя, но только не нажимай на меня… в моем… родном доме.

— А вам наглости не занимать, — губернатор раздраженно отставил недопитый кубок и резко поднялся.

— Дерзости и чести, ваше превосходительство.

— Вы столь категоричны? Это последнее ваше слово?

— Да.

— Жаль. Тогда можно совет?

— Совет?

— На прощанье.

— Что ж, извольте, ваше сиятельство.

— Вашим дочерям лучше уехать подальше из Калифорнии…

— Это почему же?

— Потому что они влюблены в моих сыновей, а они, как вы изволили заметить, времени зря не теряют.

— О чем вы говорите?

— О любви, о чем же еще?

Лицо майора затвердело. Он боролся с собой, чтобы не сорваться, но отбросил все циркуляры.

— Ваши лошади на конюшне, сеньор де Аргуэлло. По-лагаю, они отдохнули.

— Это объявление войны? Перчатка моей семье?

— Если угодно! — Ласаро осекся, пугаясь сказанных слов.

— Ну что ж, — Эль Санто со злой горечью усмехнулся. — Значит мне придется воевать не только с русскими.

— Я требую сатисфакции⁴⁸, ваше превосходительство! — де Маркос решительно шагнул вперед.

— Нет, майор. Не вижу оснований, а более того: не в моих правилах извиняться. Прощайте. Тайна исповеди окончена.

— Что? — бледное лицо хозяина мелко дрожало.

— Не делайте глупостей, Ласаро. Впереди война. А она, как известно, примиряет всех.

— Нет, подожди, — Ласаро трясло от бешенства. — Ты полагаешь, Хуан, я столь наивен и глуп в своей любви к дочерям?.. Но я не такой дурак, я понимаю, что нужно твоим сыновьям!

— В таком случае я не столь умен, майор, чтобы говорить с вами далее и делать вид, что согласен. Такие вопросы не задают, ответ на них один — дуэль. Но мы не в том возрасте, чтобы стреляться или накалывать друг друга на шпаги… Знаешь, я служу Королю уже более тридцати пяти лет, как и ты… И во всех походах и битвах находятся два-три таких вот героя, которые щерят за ширмой зубы. Молчите, майор. Да, я знаю, что вы никогда не показывали неприятелю спины… Но сегодня — Бог свидетель — вы один из тех, кто бросает тень на чистые имена. Молчите, майор, и соблюдайте субординацию⁴⁹. И дело здесь даже не в наших детях… Жаль, конечно, что вы в штыки восприняли мое предложение, оскорбили доверие старого друга и его честь… Прискорбно другое: в черный час испытаний для Новой Испании вы, сеньор Ласаро де Маркос, позволили усомниться в истине моего выбора. Кровь, пот и слезы, грязь и смерть, — вот твой аргумент в нашем споре. Выходит, ты ничего не понял, прожив жизнь. Всё, что есть прекрасного в этом мире, родилось в навозе и вышло из праха. Из праха бездарности и посредственности, страданий и мук взрастают прекрасные цветы новых идей, сила и мужество новых героев. В чем, по-вашему, дон Ласаро, величие корсиканца, потрясшего мир? Да-да, его нет смысла представлять — слава летит впереди. В его чудовищности? О да, он всегда питался лаврами и запивал их кровью побед! А разве правительство Мадрида не может справиться с чернью и возмутителями спокойствия наших границ? Увы, сегодня чернь справляется с сильными мира сего…

Вот потому я не могу спокойно умереть, майор. Боль за Испанию, страх и горечь за каждую пядь нашей земли сжимает мне сердце. Но я клянусь вам, Ласаро, как сол-дат солдату: враг будет повержен, и когда мой сапог опустится на его грудь, я скажу: «Эй, кто ты? Шевелись, червь, или тебе тяжек вес всей Калифорнии?» И если русский варвар не вздрогнет при взмахе моего меча, он будет первым, кто легко встретит свою смерть. Ну, что вы уставились на меня, майор, как на прокаженного? Что? Пугает мой пафос?.. Да, друг мой, мне дурно, душно… Тяжело от всех этих дьявольских хитросплетений и мыслей, но это еще ничего не значит. Да подождите вы, майор! — Эль Санто устало провел ладонью по своему лицу. — Если бы волосы знали, что думает моя голова, я бы обрил их и носил парик. Так что не спрашивайте меня, amigo.

Губернатор тяжело подошел к окну.

— Проклятье, еще этот дождь! Бог с ним, Ласаро. Мои солдаты сражались с грязью на сапогах и раньше. Помнишь Ситакуаро?.. Тогда тоже был ливень… В конце концов, это еще вопрос, что, черт возьми, лучше: раскаленное солнце или слепая стена дождя?.. Эй, что это? — губернатор различил далекий звон колокола и усмехнулся: — Надо же, священник не отказался от вечерней мессы… Впрочем, всё правильно… стоит торопиться, скоро у него будет мало прихожан. А теперь прощайте, майор, я хочу остаться один. Надеюсь, и в последнем бою мы будем вместе.

Глава 4

— Гляди-ка, однако, совсем лето, — старый алеут Степан прищурил и без того по-татарски узкие глаза, глядя на яркое небо. В раскрытые ворота конюшни врывалось бархатное тепло июньского ветерка, пахнущего солью океана и смолой хвойных лесов. — Однако, славный нога мой сделал тебе. Крепкий, как клык моржа и легкий, что наш каяк…⁵⁰ Сердотый ты, Михаил… Отчего рот закрыт? Мой крещеный, как ты… Имя касякское⁵¹ взял, — алеут торопливо достал из-под камлейки⁵² медный православный крестик и прижал к темным губам.

Десятник Кагиров не ответил, лишь повел черной, собольей бровью. Задумчиво потягивая трубку, он отчужденно сидел на соломе, вытянув перед собой искалеченную ногу; ниже колена к культе был пристегнут справленный Степаном из розового дуба протез, который старательный алеут на свой фасон украсил примитивной резьбой и шляпками медных гвоздей.

— Ты слыхал, Степан, — Михаил продул истлевшую трубку, — нонче станем усилять наш гарнизон. Их превосходительство сам взялся за дело… А это, брат ты мой, не шутка. Видать, к войне дело идеть. Говорят, по первости усилятся на побережье, значит, и у нас, а опосля и во внутренние края полезуть.

Степан, сидевший к десятнику спиной, что-то хмыкнул, не обернувшись, и бегло залопотал на своем языке, мстительно щуря глаза.

— Гишпана проучить — большой дело сделать, но шибче ттыне⁵³ и поморцев⁵⁴ выбить след… много зла алеутам сделал. Мать мой, отец, двух братьев… всех вырезал. Шибко худой… Прежде они и Ситку спалили… А сколь одиночек⁵⁵, редутов огнем поели, сколь путиков, пастников⁵⁶ и лабазов забрали?.. Черный народ, Бога-Исусу не почитат, токмо своим идолам поклон бьют да кровью с жиром губы мажут…

— Про Ситку ты верно подметил, Степан, — Михаил лениво расправил широкие плечи и наморщил лоб. — Спалили, стервецы… Вот уж правда: степь широка, а дорога узкая. Уж сколь землищи тутось свободной — за жисть не пройти, а, один черт, тесно живем. Ну-ка, дай-кось прош-ки⁵⁷, раз уж такая беседа зашла. — Десятник зачерпнул чубуком махорки из расшитого бисером кисета алеута и чирк-нул огнивом. — Война — дело нехитрое, то же само, как ребенка зачать. Знашь ведь, как гутарят: «Три вершка наслажденья с бабой, а затем тридцать верст страданий». Робенок сродится — это уж до конца. Так и война… А у нас и народишку — пшик, да и денежных суммов с кукиш.

— Как это? — алеут недоверчиво скосил желтые глаза на Кагирова. — Уж-то у самого Кускова нет? Однако, нехорошо говоришь! Кусков — большой тойон на этой земле.

— Да помолчи ты, рыбоед-сродник, рожа немытая! Тебе сие неведомо от рожденья. Испанец хитер, жди беды! У него и киса, что баба на сносях. Заплатит — охотничков до нашей кровушки изрядно найдется. Еще и пират с моря, гляди, подойдет. Эти нехристи уж не раз свои зубья скалили… И у барановских берегов, и тутось… Один Гелль их чаво стуит… Зверь из зверей, токмо учует, где звоном монет сквозит, — тут как тут со своим разбойным племенем. А мы, по глупости да по дурости, ешо торг с ним, псом поганым, хотели открыть. Тьфу! Срамота! Его не с русским купцом, а с дыбой знакомить да женить след. Он-то, небось, многих наших в трюмах запытал, стервец, а опосля битой человечиной акул охаживал. То-то… — Десятник громыхнул еще не успевшим залосниться свежеструганным протезом и после минутного молчания сказал с заметной обидой: — Эх, кабы народу в России волюшка дадена была… мы б всю енту Америку наскрозь прошли, вперед янков и англичанов. Так ить нет… При ярме мужик наш сидит… Сюда токмо крохи нашего семени долетають. Вот и жди нонче, когда из Ново-Архангельска сила мундирная подойдет… Да и сколь ее будет? А с вами, богопротивными язычниками, какой прок якшаться? — Кагиров глянул темно-карими вишнями глаз на старого алеута. — Либо продадите с потрохами, иуды, либо сами саданете нож в спину. Знаю я вас, сродников, союзных России, смех, да и только. А вот зачем мы тутось, Степан? Ну-к, напряги мозги. Ладно, не мни уши, слухай: всебесконечно расширить пре-делы Отечества велено нам. Вот какб доля на наши плечи выпала! Это еще государыря-матушка Екатерина сказывала… Да токмо то слова… а на деле босотая армия в сих местах: всё сами ведь шьем и делам… Эй, Степаныч, куда ты? — Михаил с насмешкой глянул на низкорослого, косолапого алеута. — Ты что ж, сукин сын, в обиду взял? Ты это брось, сродник, не в твой огород камень.

— Худые слова говоришь, десятник, отчего злой такой? Мой тебя не обижал… Ногу сладил тебе, гвоздей не пожалел, а ты…

— Да ладно, не перься, как крест церковный, видал я таких… За другое душа томится. А за чурку, что сладил, поклон тебе, ладная вышла она из-под твоих рук, спасибо. Ну-к, дай пять, встану, до ветру пройдусь. Наших чой-то с Дьяковым долгонько нет от испанца. Кабы беды не случилось. — Десятник, ухватившись за протянутую руку, споро поднялся и, опираясь на костыль, заковылял из-под навеса конюшни. Одинокая шпора на его сапоге бренчала и лязгала на пустынном дворе, распугивая бродивших индюшек и кур, покуда не стихла за артиллерийским складом.

Глава 5

Мстислав провел рукой по подбородку и почувствовал, что он крепко покрыт колючей щетиной. «Вот незадача… Пред командирские очи являться… а я зарос, как огород чертополохом».

Уставший отряд, поднимая облако бурой пыли, повернул на северо-запад, туда, куда уходила пробитая копытами и колесами повозок дорога… За дальними лысыми холмами скрывалась родная сторона, форт Росс, и те, кто в беспокойстве и маяте ожидали их приезда.

Сотник безрадостно поглядел с пригорка на вечерний лик открывшегося океана. Его темная вода отражала нависшее громадьё сажевых туч, как темное зерцало.

— Ну что вы, батюшка, темней воронб крыла? Все же к дому подъезжаем. До ночи поспеем. Хозяйки-милахи чой-нибудь пожрать на стол соберуть. Выпьем с дороги, баню затопим… Чай, не на смерть едем, к своим.

— Не такой час, братец, чтоб душу в водке топить да галдеть, не такой… Война — не маковый рулет, десятник… Кровь да грязь, невинные души побиты будут… в коли-чествах — страшно подумать… Живодерня, сам знаешь… А самое главное — бессмысленная бойня-то будет… Ах, душа ты, душа моя, — Дьяков сглотнул полынный ком, что морским ежом стоял в горле. — Веришь, брат, жить мне не в радость. Уж лучше сгинуть быстрей… И это тогда, когда земля семян ждет… Да что ж это, Константиныч? Отчего жизнь устроена криво так? Из века в век бойня… Всё о морали толкуем, а где она? Где?! Что двести, триста лет кровь лили, так и ныне за штык беремся… Доколе зверь жить в людях будет? Доколе во кровях гибнуть?

— Ай, опять вы свое, ваше благородие, — десятник хмуро сгорстил рожь усов. — Тошно… вестимо тошно, однако ж сколь душу рвать? Уж что на судьбе написано… стало быть… Вот ты не поверишь, Ляксеич…

— Ты прав, голубчик, я не поверю.

— Да ты погодь, погодь, вашбродие! Ай, опять рукой машете… Ну будя, будя вам. Вы вот сами-то знаете, где вы у меня со своей хмурью сидите?

— Нет, братец. Но знаю, где у меня ты. И не рассчитывай, что я нынче не чаю в тебе души. Лучше отстань. Скверь у меня одна на языке, да и на сердце тож. Что я скажу его превосходительству? Что не смог, не сумел обуздать испанца? Что бес попутал меня, али черт встрял?

— Да полноте, ваше благородие. Мать ее, суку!.. Как есть, так и рубаните. Мы-то, как будто, не в малине сласти искали. При вас были, подтвердим клятвенно, так мол и так — не хочут испанцы лада с нами. Сосуть кровь нашу, твари! А уж на то воля Господня… Хлипкая сия посудина — политика, не для насекомого ума, хотя и у нас в душе свои мажоры с минорами имеются. Ну-с, что вы примолчались, батюшка Мстислав Ляксеич, колосок вы наш золотистый?.. Не боись! Дале как проживать будем — время подскажет. Прикончим давай мы енту разговору. А еж-ли чо, я уж не раз тебе заговорил: пики к бою, сабли вон, и айда. Ужли мы не казаки? Тогда на кой хрен мы тут кобылам хвосты чешем да сталь точим? Наши еще дадут им чистоты. Морду-то им собьем в сливки за Россию-Мать.

— Ладно, будет брехать, Борис Константинович.

Сотник придержал коня, приказав подтянуться — подъ-езжали.

Закат окутал алым воду, горы, леса. Чисто и далеко слышался визг двуручной пилы, распускающей лиственничный брус.

— Прихватить крючки, ремни подтянуть, братцы! — сотник стегнул меж ушей плетью вставшего на дыбы жеребца. — Вот-вот сторожевик в колокол ахнет. Ну, голуби, с Богом.

* * *

— Батюшка наш, Иван Александрович, велели-с вашей милости без промедления к нему в комендантский дом ступать. — Федор Колотыгин, мелко жмурясь глазами, обнял спрыгнувшего с коня сотника. — А ну, отойди, бабы, дайте пройти их благородию-с! Да скотину отгони, Дарья! Куды ты с коровьим навозом?

— Ну, спаси нас, Христосе, угодил! Вернулись наши защитники! — жены и матери приехавших казаков не прятали слез, бросались обнимать своих, растаскивая их по домам; дети сноровисто отгоняли прутками коней и принимались таскать воду для бань; едко и тепло пахнэло дымком, смородиновым листом и мятой.

* * *

— Ну-с, голубчик, и как у нас насчет любезностей с Монтереем? Оживи душу… Дай надёжу… Сердце уж какой день к ряду растравлено!

Иван Александрович не удержался, как мальчишка сорвался со стула, заключил в объятия сотника.

— Катенька, душа моя! Ну что же ты, право, не привечаешь Мстислава Ляксеича? Садись, брат, в красный угол, вечерять будем, разговор держать. Катерина, свечей купнее запали. Да ты в самовар-то не смотрись, брат: не зеркало, много не узришь. Хорош, как хорош, квасу иль чего изволишь с дороги домой?

— Здравия желаю, ваше превосходительство. — Мсти-слав щелкнул каблуками, мертвенно бряцнув шпорами.

Всю дорогу от терзался предстоящим свиданием. Он зело любил своего отца-командира, безмерно уважал и его тихую, ласковую жену, но теперь… Самая война и возможная гибель русской фортеции во всей ее чудовищной нелепости, право, виделась ему проще и казалась не столь страшною, как сии мгновения, выпадающие как бы из времени, как бы из самой прежде понятной и логичной жизни. «Боже правый, как же прикажешь нынче смотреть в глаза, как прикажешь говорить, как отвечать, как думать?» Самое простое сотнику казалось: по форме рапортовать о случившемся в Монтерее и поскорее, без лишних слов и объяснений, покинуть комендантский дом, но именно это самое простое и стало нынче непостижимо сложным, ужасным в своей нечеловеческой жестокости.

Смущало и другое: Дьяков не помнил Ивана Александ-ровича таким словоохотливым, с тревожно сухим, лихорадочным блеском в глазах. И хотя сильная воля и жизнь, сидевшие в нем, расцвечивали его бледные сухие щеки румянцем, румянец этот казался нынче болезненным, точно крапивный ожог, точно жаркая сыпь лихорадки, что схватила и цепко держала в своих объятиях здоровую, крепкую плоть.

— Ложка лучше чем пистолет, Мстислав Алексеевич, не дает осечки… Прошу вас к столу, — Катерина, качнув полным бедром, поставила на стол дымящуюся латку с рубленой индюшкой и томленной в масле фасолью.—Сколько ни предлагала отведать красавцу своему — полный отказ: ждал вас, голубчик… вы уж не откажитесь, ради Христа.

Хозяйка улыбнулась Дьякову мягкой индейской улыбкой, в которой читалась скорбь, и тихо, едва слышно, шепнула:

— Ой, съест он тебя, ежли дурну весть привез. Будь осторожен. Весь день киснул да каменел лицом.

— Катерина! — ложки с тарелками сердито звякнули, дрогнув на столе. Кусков недовольно кольнул взглядом жену. — Что-то ты нонче стала на вздох глубока да на слезу скора. Смотри, не лезь в мужье дело. И не жалься, всех слез не вычерпашь. Да цыть ты! А не то живо провожу отсель. Ох уж, эти бабы, брат, — комендант покачал седеющей на висках головой. — И жить с ими нельзя, и застрелить жалко. Благо, что хоть правда и сила за нами, а не за юбкой… Ну да ладно, не томи боле, что велел передать губернатор?

— Что будет драться до последнего испанца.

В наступившей паузе слышно было, как в опочивальне по-бабьи глубоко и жалобно охнула Катерина, задушив свою скорбь в подушке. Однако лицо коменданта не дрогнуло, лишь крепче взялось испариной. Оставив ложку в тарелке, он долго глядел на неровное пламя свечи, после чего сухо изрек:

— Что ты?

— Сказал, что ежели его высокопревосходительство жаждет сего, то русские крепко противиться не станут… И если до последнего, то значит до последнего испанца.

— Ну что же, так… так-так… Укрой и оборони нас, Царица Небесная! Нам надоела вся эта война, только с французом сладили… Сыты по горло… А испанец, похоже, наоборот — голоден.

Кусков, оставаясь неподвижным, заложил правую руку за борт кафтана, совсем позабыв про тушеную индюшку. Помолчали. Командир странно улыбнулся, слушая нежный свирист русского сверчка, бережно привезенного в берестяной коробке из-за океана. Душа тосковала по баюкающей колыбельной… Америка такого «певуна» не знала… Цикады трещали совсем не так, на чужом языке, и резали слух, как кавказская иль цыганская речь на русском базаре.

— Мал жаворонок, да петь умеет; ворон большой, да только каркает. А этот мил, шельмец, — комендант тепло улыбнулся морщинками глаз. — Здесь и соловьев, брат ты мой, нет… А как бы их щас сердце послушало…

Сотник согласно кивнул головой, зачерпнув ложкой фасоль.

— Все беды на земле из-за зависти, друже. Именно здесь и завязался на русско-испанской нитке узел. Видишь ли, — Иван Александрович процедил сквозь зубы спертый воздух избы. — Испанцы слабы, потому и жестоки. Наша землица в этих местах для них как красная барышня на выданье… Вот они, мать их… и делают в нашу сторону кобелиную стойку. Продержаться нам след до подмоги, есаул⁵⁸. Ежели мы только им сейчас хоть щиколотку оголим из-под юбки, опустим ресницы — затопчут как девку, разорвут. В наступлении испанец смелее льва…

— Зато в отступлении хуже зайца, — Мстислав зачерпнул из ароматно дымящейся латки добавки. — Наши тоже суровы в своей удали. А я после его угощенья, Иван Александрович, затаил обиду крепкую. Говорил ихний губернатор со мной, как с сопливым мальцом… Правда, пригласил к себе после часу терпенья нашего у крепостных ворот…

— Но всё ж пригласил?

— Так, для регламенту иль почету… А может, и просто место было, чтобы унизить, значит.

— Тьфу на них, Мстислав! Сгори оно всё! Я-то уж знаю тебя, гордость моя… Верю: на рожон не лез, терпел, покуда мог, спесь их… Главное, что вернулся… Эх, тары-бары, к нам приехали гусары… Вот уж припало от тебя услыхать… — Кусков, тяжело вздохнув и перекрестившись, взялся за остывшую фасоль. — Ну, а как там у них вообще обстановка? Кони справные? Успели поджиться на братоубийстве? Своих же резали бунтарей…

— Остроги по швам трещат — то верно, Иван Александрович, народу тьма нахватали… Но то нам, я понимаю, только на руку! Переруби у бочки обруч — она сама и рассыпется, так?

— Всё так… Но, один черт, острастка берет. Старое правило время помнить: «Ежли не можешь выиграть — не ввязывайся в драку». Это, кстати, Мстислав Алексеевич, тоже выигрыш… более слабого. Будем стоять до конца. Знаешь ведь как: и на печи лежа помрешь, и на войне Бог милует.

— Русские должны либо побеждать, либо умереть, так уж повелось у нас на седой Руси. Ну, а то, что нас мало, ваше превосходительство, не тужите. Зато в бою тесно не будет. — Дьяков обстоятельно вытер платком блестевшие от масла губы и, придвинув оловянную кружку с надписью «Берегись, душа, утоплю», подул на коньячного цвета кипяток. — Конечно, тошно всё… Там, где развевается русский флаг, крови, по идее, быть не дулжно. Но такой уж у нас крест… Горек и труден солдатский хлеб. Руки в крови, мундир в грязи, зато душа чистая.

— Вот только совесть, — Кусков поник головой, ероша пальцами волосы. — Разве мыслил я когда, голубчик, что мне придется именем России, Отчества нашего, проливать кровь, жечь дома, сеять гибель? Ведь понимаешь, друг мой, — Иван Александрович подался грудью к Дьякову, глаза его горели волненьем и болью. — Совесть ведь еще долж-на быть… Поедом меня ест! Тяжко.

— А вам не кажется, — сотник решительно отставил недопитую кружку, серьезно глядя на командира, — что совесть губернатора иль ставленника крепости, как вы… и совесть, скажем, простого зверовщика — сие рещи разные?

Кусков усмехнулся в кулак, всматриваясь в светлые, преданные глаза есаула, и молвил с укором:

— Да разве у человека может быть две совести, два сердца, две души? Нет, есаул, может, у кого и есть, да токмо не у русака.

Глава 6

И снова в горнице Кускова густилась тишина. В приоткрытое волоковое окно влетали запахи и голоса теплой ночи. У сторожевых башен устало брехали собаки не то со скуки, не то откликались на холодную волчью выть. Часовые время от времени выходили из мрака как беззвучные, серые тени, и вновь исчезали во тьме. Влетавший ветерок колыхал наполовину спущенные плюшевые шторы, заставляя метаться пламя свечей, горевших на стенах и на столе.

Мстислав разомлел от чая, вытянув уставшие ноги. Ему так и не верилось, что он уже побывал в Монтерее, держал глагол с самим губернатором Калифорнии, и вот теперь вновь пребывал за столом в комендантском доме. Говорить боле, казалось, не о чем; душила духота пауз; откровения резали сердце, сердили, приводили в отчаянье.

— Ну, у вас тут опять, я гляжу, баталия? Аж завидно, — вышедшая из опочивальни хозяйка, не чураясь заплаканных глаз, попыталась скрасить тяжелую паузу, вне-сти живую струю в примолкшее собрание. — Семушки-то щелкайте, жаренные с солью. — Катерина привычно принялась убирать со стола грязную посуду, искоса поглядывая на мрачного мужа и сурово молчавшего сотника. — Да что же вы сидите, немтыри, аки испуганные дети? Вбнюшка, Мстислав Алексеевич, в руки себя возьмите! Ведь несусветно же так за столом сидеть, чай, не на панихиде? Ох, и за что же нам, женам, дано наказанье такое Божье? — Длинная, что змея, коса скользнула по плечу есаула, собранная посуда скорбно звякнула в смуглых руках. — И так тут по вечерам скушно да тоскливо, а вы еще молчь ночную переспорить пытаетесь. Может… ерошки⁵⁹ на стол поставить? — робко заикнулась жена коменданта, опустив стопку тарелок в кадушку с нагретой водой. — Ну хорошо, хорошо… Я ведь только как лучше, как краше хотела… — поторопилась вставить она, пугаясь сердито сведенных бровей мужа. И почти плача — от постылой хмури на душе, от того непонимания, кое последние недели жило между ней и дорогим ей человеком, и теперь, в этот тоскливый ночной час, вновь жгло ее грудь,—Катерина с надрывной живостью, часто вставляя индейские слова, затараторила что ни попадя:

— Вот уж наша бабья докука, Вбнюшка… Нынче слышала от Васьки-Кольца, что сено на лугах уродилось славное. Чистый клевер и медовица, говорит… А уж как пахнет, как пахнет, голова крэгом! А потом сказывал, что стучался в лазарет бинтов взять с присыпкой от прели в паху. Степан вынес ему трошки и при сем просорочил в ухо: дескать, Марьины дети, Зотихи, ну, у той, что мужа на Славянке испанцы убили, наглотались цветковой воды, когда за ягодой бродили, вот и сидят нонче в нужнике хуже телят, выйти не могут… Опять же лекарь в шибком волнении был — как бы чумы не стало. А я ему: «Иди ты! Типун тебе на язык… Холера ты ясная! Ишь, в небе коршун и без тебя рыщет! Наши, говорю, еще от гишпанца не возвратились, а ты? Гляди, сказываю, чтоб свадьба твоя лучше не простыла!» Он же решился, наконец, тихоня, свататься к Сырцевой Дуньке, а этому гнезду что слава, что забава, лишь бы последнюю восьмую дочь куда спихнуть, хотя и пышна она телом… Но вы же знаете, Мсти-слав Ляксеич, шалбвиста она дюже. Порчена девка, лень длинней косы. А коса-то у нее знатна, поди, до пят будет. Давече заходила к нам, тебя, Ванюшка, не было, ты с ейным отцом отъезжал сады осматривать, так ведь что выдумала! Одна, говорит, я за хозяйство оставлена. Матушка на берегу шерсть теребит с бабами… Я ей громко и внятно, с чем, мол, пришла, соседушка? А она: свиней-то, чо ли, кормить надо, Катерина? Иль так могут?.. Ну, я тут чуть с крыльца не упала. Нет, говорю, Дунька, зачем корма переводить, пусть землю жруть на здоровье. Они тебе еще, свет мой, спасибо скажут. Так ведь с тем и ушла… Жаль мне лекаря, Ванюшка, он хоть и похож на сырую вошь, а ведь ученый маяк у нас в крепости. Без него как без топора в лесу, без пороха… Ну, она-то, вестимо, рада, волосы распустила, румяна свеклой навела, смешила народ тут намедни у колодца: уж как он ухаживает за нею свирепо, какие подарки шлет… Как улыбается, ласково да конфузливо… Однако, наша сестра не дура, Мстислав Алексеевич…

Катерина на секунду прервала свой запал, ловко протерев широким рушником посуду.

— Что греха таить, тесно живем тут… Все про всех знают. Вот и отбрили ее. Знакомые радости, говорят. Ладно трещишь ты, Дунька, красно. Бог тебе судья, ври далее! Ты вот наши порядки мараешь, а мы вот поглядим, какие сама заведешь, когда платок наденешь да кольцом палец скуешь. Ты бы краше занялась чем… Кто при заботе, тому скучать некогда, а ты всё лясы точишь! А ко правде: он милый, наш лекарь. Улыбается так конфузливо, ласково. Просто прелесть, хотя и с ехидцей, так ведь кто без греха? — Охваченная горячкой болтовни и сдержанным мужским молчанием, измученная душой, хозяйка вдруг залилась румянцем и, подсев к столу, с простодушной индейской нотой задала вопрос: — Странно мне, Ванюшка, отчего на наших иконах Христос не такой красивый, как у испанцев? Видела я как-то статуи их… Там и цвета, и краски более…

— Да ты что, мать? — Иван Александрович аж на миг потерял дар речи. — Ты ли это?.. Ты, Катерина, того! Говори, да не заговаривайся! Господь тебе не собака и не лошадь. Гляди, на синяк нарвешься! Это что же получается? У колодца поутру ты одно говоришь, да думаешь в доме, при свечах, другое…

— Да, — жена осеклась, но тут же сладила с собою,—когда я люблю — сие одно, когда не люблю — другое. Вот за тобой последую хоть куда…

— По любви ли? — Кусков грозой глянул в ее лицо.

— А то как же? — жена встрепенулась птахой, костяные цукли⁶⁰ в ушах испуганно трякнули.

— А может из-за страха? Так да иль нет?

— Да что за разговоры, Ванюша? Обидно даже слышать! Я ведь без тебя, — слезы заискрились на ее красивых темных глазах. — Я ведь без тебя не смогу, родной ты мой…

— Ну то-то, смотри, Екатерина Прохоровна! И помни: имя у Господа и веры — великое.

За столом вновь наступила тишина, так что было слышно, как в подполе в бутовой кладке скребется мышь.

— Мне так за тобой спокойно, Иван Александрович. Так славно, — индианка виновато блеснула глазами, голос ее по обыкновению был лучист, прозрачен и тих.

— Э, нет, нежности оставим на потом. Мне ни слезы твои теперь, ни кошкины подходы не по нраву. Ты меня на свою борозду не своротишь. Я тебе не какой-то телок, чтоб меня за собой водить. И так под конфуз подвела пред есаулом. Ишь, Мстислав Алексеевич, Катерина-то как багряна стала, чисто пулымя. Стыдно, поди, аль? Эт хорошо, эт полезно для бабы… А то гляди, как заголосила! Сраму развела на всю избу. Что люди скажут? Ладно, живи, добродея. Понадобишься — призову. А сейчас ступай. Ступай с Богом, да подушку более не мочи слезьми, и так сыро. Ну, а мы, друже, еще по трубке… Дело порядком решать след.

Глава 7

За сараями, где размещались байдары алеутов, близ пач-ки сосновых бревен неспешно текла задушевная беседа. По-сле долгой дороги в седле, после бани и чарки водки, после пирога с зайчатиной дым табака был в особицу вкусен.

— Вот ить как человек застроен, Иваныч, — Худяков легонько боднул локтем глядевшего в небо Щербакова.—Сколь ни ешь, ни пей, а опосля еды плоть завсегда отчаянно табачку требоват. Эй, эй, ты чаво рот на замке дёржишь? — Худяков, поправляя ворот белой рубахи, шибче толкнул локтем своего приятеля.

— А ты не «эйкай»… «Эй» — так гонют лошадей, понял? Невежественный ты, Сергуша. Вот невидаль — табак… Сам-то понял, чавось сморозил? Ты лучше глянь, звезды-то над нами каки… голубые, светлые…

— Да, большие, — сладко затягиваясь трубкой, откликнулся Худяков и крепко почесал голую лодыжку. — Однако не шибче комарья в гишпанских болотах. Помнишь, проезжали их тростники да осоки… Не приведи Господь, сколь их наслетало, подлюк, да все здоровущие, с кулак, мать их, суку; лошади — и те чуть не сдохли.

— Да, тебя, полудуру нашу, оберегать нады. Уж больно нежен, гляди не разбейся. Ладныть губы-то опять дуть, пустое. С тобой шутют, а ты? Лучше скажи, коня своего отдал Егору перековать?

— Да когда? — Худяков махнул рукой, откидываясь спиной на теплые, нагретые солнцем бревна.

— Плохо… Завстрече и отдай, как бы не угробить скотину. Ты ж его в поводу к воротам-то уже подводил. У него там под бабкой ядрище гною, чуть не с курино яйцо…

— Да знаю я, чай, не слепой.

— Вот и сделай, — серьезно, с какой-то особенной мужицкой основательностью повторил хорунжий и вновь зачарованно уставился на низкую, алмазную россыпь звезд.

— Однако ночь-то какая и впрямь чудная, ровно влажный черный бархат с искрой. Эх, где моя Иришка, любка-голубка? — с мечтательной грустью протянул Худяков.—Знаешь, каки у нее волосы с тяжелой волной, Иваныч, цвету гречишного меда… Обнимет — сердце заходится. Вот тебе и любовь… Эх, где мои вороные? Отзовись, заноза, дай весточку…

— А приданым-то она была купна?

— Да мне довольно и ее красы даже с обманом заместо обещанного. Хотя всё и было. Сложность в другом, брат… Когда сватался. Уж больно грозен тятька ейный был, лютоед, царство ему небесное… Володимиром звали. Мне ж допрежде явиться пред его очи следовало…

— Так не без того, — Щербаков шеркнул наметившуюсь плешь ладонью. — Ну, и?..

— Да я-то чо? Невеста была супротив. Сказывала, дескать, сие может убить родителя… А я тебе доложу: он сам прежде мог каво угодно прибить, что муху… Однак Бог миловал, обошлось без цыганской свадьбы. Всё чинно, всё пучком. Эх, щас бы живой воды напиться да мертвой опо-хмелиться! Как там в песне: всё трын-трава — на плаху голова!

— Да будет тебе о своей царице маяться, сыт… Вот придет срок, поедешь в Ново-Архангельск, заберешь зазнобу… Кагирову Михаилу тожить нады за своей Алиной сбираться… еще ведь как примет баба-то евона?.. Да, не свезло мужику.

— Эх, Николай Иваныч, и что ты за перец-жгун? — Сергей плюнул в сердцах в костер. — Уж как давно знаем друг друга, шестой годок скоре, а ты всё одно: «хватит в блин раскатываться», «маслом исходить», «сыт», тьфу! Хоть бы надежду раз дал на дружеский уголек.

— Да уж… для лошади аль собаки это уже крепкий возраст, ежли не старость. А насчет надёжы ты меня не кори. Я — как наш лекарь… Сколь он кому надёжы из больных дает? Ну, то-то. Федор дает порошки, а не надёжу…

— Так, значит, веры у меня в тебя, как в кота моравского? Эх ты, сухарь. Вот оно и выходит, что из нашей дружбы одна мука. Чужой ты какой-то стал, Иваныч, как ентот месяц. Ни тепла от тебя, ни холоду. Вот тебе и весь мой сказ. А ну, двигай отсель, а то клюну кулаком в морду. — Худяков с грохотом и со шпорным лязгом сбросил ноги с сосновой чурки.

— А я не во гнев скажу, — Щербаков лишь хмыкнул в кулак. — Нельзя из сухаря турецкого щербету сделать. Ну чо ты ко мне завязался? Карактер у меня таков. Ужель не чуешь?

— А мне Панас брехал даве, что ты со мной водишься только из-за того, что мы с тобой земляки, с Урала, значит.

— А ты и уши разаршинил. Ему только брехать… Пана-ас! Хохол — он и есть хохол. Дивно, что мало только наврал. Для него мы все кацапы⁶¹, он и в походе на сало жмется, как баба на тряпку. У него и советы-то зачинаются со слов: я вам, хлопци, не советую.

— И то верно. — Худяков, алея ушами, кивнул головой, насупился на себя и принялся постукивать палкой по головне в кострище, сбивая раскаленные, фыркающие угольки. Вдоль складов поплыл аромат ладана. Казарма, как и другое жилье, топилась «душмянкой», аляскинским кипарисом, коего вдоволь родилось и тут, на вечнозеленых берегах Калифорнии.

— А я уж и вправду подумал, Иваныч, что ты только восхищаешься предчувствием моей смерти, — через минуту простодушно заявил Сергей.

— А я всегда думал: ты не боисся смерти. — Николай прислушался к ночи, к тихому миру теней и бликов жемчужной луны.

— Не боялся, пока не полюбил. Мне теперь и жизнь, и деньги во как нужны! Вот сколь, Иваныч, мужик может прожить без еды?

— Черт его мать знает… Ну месяц, полтора… Может быть, два… Бог миловал, не пух с голоду.

— А без бабы?

— Я сим вопросом не мучусь, привык без них… как уж сложится. Змеиное это дело — бабы…

— Экая ты всё же взлайка, Иваныч! То тебе не понять, что тепла ты ихнего, любви да запаху не знаешь. Потому ты и хмурый вечно, что ненастный день… И еще… — Худяков выдержал паузу, обратив на себя внимание хорунжего, и доверительно шепнул: — А ежели по совести… Боюсь я, Николай Иваныч, войны с испанцами… Крепко боюсь… Жестосердие, вот крест, раньше родилось их самих. Уж как своих казнят… ой, люто!

— Эт в точку, — Щербаков распоясал кисет. — Мы за-были об испанцах, ан оне о нас нет. Ежегод на русского мужика зуб точили, а нонче в открытую ереститься⁶² начали.

— Вот-вот! Когда наш есаул пришел от ихнего губернатора и сказал, что дело «табак», возвращамся, братцы… Веришь, у меня чуть в грудях сердце не разорвалось… Война, значит?..

— А оно и рвется, где тонко, — хмуристо буркнул в ночные усы хорунжий и подцепил из костра уголек. — Черт бы побрал их всех, вместе с попами ихними.

Казак набожно перекрестился:

— Да простит меня за сии слова Иисусе Христе. Не-вольник — не богомольник. Ведь как получается, Сергуша, — хорунжий протянул ароматную трубку товарищу.—Вроде ведь как дружбу водили с ими, а на поверку что ж? Эх, доколе они врагом союзника и союзником врага будут? У нас ведь… боится, скрывает Иван Александрыч ту факту, ан шило в мешке не утаишь. Агличане, милый ты мой, тоже не дремлют. Вот и ты дрейфишь, голубчик, правды, но я открою ее тебе. Ежели только зачнется рубка, красномундирные тут как тут, встанут на сторону гишпанца. Эх, брульянт ты мой изумродовый, — крякнул в сердцах Щербаков. — Одним тешу себя: их сталь рубила многих, а нам выпала честь рубить их, сволочей.

— А ежели их сторона возьмет? — сдавленным, хриплым голосом обронил собеседник.

— Тогда… тогда колупнем взрывом наш форт и уйдем под парусами к своим.

— Вот так итог! — присвистнул взволнованный Худяков. — Решится ли на сие их превосходительство? Это ж всё равно, как плюнуть на русский мундир. Иль грязью его помазать!

— Ну что ты зекаешь на меня, как будто я тебе дол-жун? — хорунжий, сам не зная, куда себя деть, плюнул в костер и выругался: — Эх, будь я собачий сын, а ты то, ты чо посулишь? Грязь на сало — высохла, отпала. Зато жизни сохраним и… Да не глазей ты на меня так, а то шарахну плеткой!

— А ты не пужай, хорунжий! Пуганый! Не ты один пытался шкуру мою дубить! Крестили меня и в морду, и в шею. Ничего… живой. И земля меня носит, и, как видишь, не гнется… Но знай: я хоть и потею душой пред кровью, но сил не зажалею, чоб цитадель нашу удержать! И сам на меня глаза-то не остробучь! Твои мысли и перед Богом грех! Реветь тебе за то в жупеле огня!⁶³

— Замолчи, сопля ты зеленая!

— А ты не свое на себя и не тащи! Ишь, выискался командир! — Худяков матькнулся и поднялся с земли, тряхнув кудрявым чубом. — Я-то думал, ты крепкий духом, а ты… как гнилой кнут… А я еще тебе, дурак, душу свою изливал.

— Вот именно, что дурак, — в карих глазах хорунжего скакали алые языки костра. — Тебе, друже, об одном, а ты Бог знает о чем толкуешь. Может, прикроешь рот, довольно удивительны мне твои речи… Всё передергиваешь. Ведь я же не корысти ради, не ради трусости насчет форта сказал… Ни Боже мой! Знаешь, брат, надо уметь хитрить в этой жисти, а не лоб разбивать под ее ударами. Ну-к, иди сюды, сядь, дурый. Гляньте на него: оборотилась в волка овца.

Худяков после трудного раздумья сел на прежнее место и недоверчиво, чуть не враждебно поглядывая на Щербакова, с мстительной радостью молвил:

— Сесть я, конечно, сяду, но при таком раскладе вещёв мягчить свои выражения не стану.

— Да погодь ты, не стерви! То ли я не знаю, что дело чести каждого казака при защите быть? Черная ты глухота… Афанасьева хоть спроси, бежал ли когда хорунжий? Показывал спину свою? О, отцы-святители, и откуда тебя такого холера принесла к нам? Силов он, видите ли, собрать послухать не может. Линию всё свою гнет…

— А ты не неволь мою душу! — Худяков ударил черенком нагайки по глянцевому хрому сапога. — Так-то оно нельзя тоже. Есть что в пику да в ум сказать — сказывай. А не то я в одноряд уйду. Сиди тутось, считай звезды. А мы премного вами довольны будем, милостивый государь.

— Так вот знай, — Николай Иванович вперил свой взор в замолчавшего казака. — Я ведь о том, что ежли вдруг… Пушки спасти надо… ружья… баб наших, ребятишек… Их-то ведь враг не помилует, всех угонит в полон и продаст в рабство… Неужто ты хочешь, чоб наши девки с басурманом свалялись, а? Тут как ни крути, а бабу с дитями понять можно… Редкая, кто руки на себя наложит при детях, опять же грех великий… А в нужде да боли баба — кошка: кто погладит да молока нальет, тот и хозяин. Ты слухай, слухай, Сергушка, да на ус мотай. Теперь, значится, так… Ежели испанец столкуется с красномундирными, да не дай Бог морского разбойника золотой монетой ублажит, — тогда ставь на нас, брат, крест… Не выдюжить нам… А я супротив такой силы своих друзьев, товарищев, братьев кровных бросать бы не стал… Ты тут хоть чо говори мне, Сергушка, хоть голову руби, а то, один черт, рубка зазря будет. И мыслью сей я не только с тобой делюсь, надо — и в комендантский дом пойду, а кровь в песок лить не дам. Ты сам-то возмужай умом, чай я тебе глупость мелю? У сотника нашего — бес разберет — крестов на ём боле али зарубин и шрамов, испятнанный весь, однако почему-то прислушивается ко мне и не пылит с полуслова как ты, черт бессовестный.

— Да что ты? Ужель насчет Ляксеича правда? — Худяков моргнул растерянно голубыми глазами.

— Истинный Бог! — хорунжий окладисто перекрестился и, растягивая губы в улыбке, едуче воткнул: — Это ж только ты, пакость, копаешься в моих словах, как жук в навозе. Всё в герои рвёсся, в рот тебе дышло. Но, но! Не кипятись, Сергей Иваныч, умей слухать, умей! Как товарища помоями обливать — так тебе кадки не хватат, а как…

— Ух, до чего же ты сволочной и мелочный стал, Щербак! И голос-то у тебя мерзкий, будто лаптями по тине хлюпаешь… Вот не был бы ты мне старым товарищем, ей-Богу, голову бы срубил.

— А ты меня не сволочи, брат, я за свою жисть уморился и без тебя, а за честь отвечу, не боись…

— Ну и когда же ты вознамерился к господину Кускову идтить?

— Когда?

— Когда? — Худяков не отрывал напряженного взгляда от хитрого лица хорунжего.

— Да как-нибудь днями. Покуда время еще не приспело — что зазря беспокоить начальство.

— Ну, что же… — Сергей почесал затылок, сунул нагайку за голенище. — Может, ты в чем-то и прав, Иваныч. Поглядим. Эх, нашенским рукам тут работать надо, а не сабли вертеть… Верно говорють: хорошо там, где нас нет. Ладно, пойду я не то. Уж скоро месяц начнет таять. Щас бы ешо «ерофеича» перед сном, чтобы огонь по зебрам⁶⁴ прошелся. После такой разговоры — печаль одна, тоска.

— Эх ты, водочник — сито худое, вот отсекут тебе руки испанцы, чем чарку ко рту подносить будешь? Да шутю я, шутю. Айда, есть у меня в заветном погребке перцовка, щас тяпнем. Но только завтра, гляди, сведи своего Месяца к Егору на кузню, добро? Люблю я твоего коня.

— Да что я, враг себе, что ли?..

Глава 8

Казаки, затушив тлеющее кострище, ушли. Далече над океаном сварливо, по-стариковски грохотнул гром, вспыхнувший обломок молнии на миг высветил чернильную бухту.

Иван Александрович, вышедший из дому, основательней запахнул кафтан. Не спалось. После разговора с есаулом душу давил могильный камень. «Какую нам готовит судьбу июнь — венок из цветов и ягод?»

На западе сажевая даль вспыхнула ярче, ночь долго и тяжело по-бабьи стонала и наконец разродилась дождем, но не крепким, здоровым и мягким, а колючим и редким, точно сыпали через слепое сито мелкие, гнутые гвозди. Налетевший сырой ветряк не снял душевной духоты. Прежде от него на сердце Кускова становилось светло и вольно, по жилам гуляла непроходящая заполошная деятельная юность — нынче стояла пустота и тревога.

«Глупый, всё мечтал, что тебе большой памятник на могиле поставят… Одна сабля в три версты из чистого золота… Почет и трубы, лавры и барабанный бой… И не совестно тебе? Это только царям да князьям стыдно и совестно не бывает! — вспомнились слезы жены. — А о нас кто подумает, случись беда? Чой-то из Питибури⁶⁵ твоего помощи нет… Видать, так ты им нужен с Барановым!»

Да, заботой и лаской столица не жаловала.

Новорусская земля в Америке прижилась у России как падчерица на дворе у вечно сонного, больного с похмелья отчима. Санкт-Петербург боле интересовали пушные ре-естры, доходные статьи для казны и караваны судов, что шли с далеких рубежей.

«И отчего такой Рок? — кручинясь душой, давил себя вопросами Иван Александрович. — По живому рубим, по живому ходим, живым живем… А вот постучалась в ворота беда — един ответ: имеешь свои две ноздри — вот и сопи в рукав. Всё верно, Катенька, всё верно, картина моя… Нужны мы столице, как собаке пятая нога.

Вот и Дьякова в Монтерей провожали, как хоронили. Последняя надежда была, и та сгорела. Испанцы опасны, потому как опалены страхом и отчаяньем. Своей смуты в стране хватает, но как развеять, как снять их опасенья, что не враги мы их, а друзья и союзники? Тьма времен и столетий лежит в недоверии народов друг к другу… Пойди, разберись. Ведь какое баловство, незадача случись — сразу виним друг друга, глаза кровью наливаются, а ведь в одного Христа веруем, одни заповеди чтим. Что ж получается? Всё ложь и кривда? Тогда кто правит нами, Сатана? Ладно, хоть обошлось с нашим южным соседом без пылких признаний в любви и клятв. Видно, не случайно слова «ложь» и «любовь» начинаются с одной буквы. Однако странно и жутко, какие рожи жизнь корчит. Ужли это судьба? Но судьба — это скучно. С ней ничего не сделаешь, не сладишь…»

«Порой правда меняется от коллизий и ситуаций, голубчик. Закон, правила, — всё сие хорошо и благо, но, право, стоит временами прислушаться и к голосу своего сердца», — вспомнились слова правителя Аляски. — Оно у вас есть, голубчик? Тех, кого убили во втором году в Ситке⁶⁶, вырезали на редуте Святого Михаила…⁶⁷ — все были нашими товарищами. Вас не было, друг мой, на их похоронах, а я был. Вы не видели, а я видел глаза их вдов и детей… Вы не рыли ямы и не забрасывали их землей, а я да… Это ужасно, ужасно, Иван Александрович. Да, они пошли под град пуль и огонь славы, но какой ценой? Это был ад! Ад, который мы допустили сами, который, увы, не смогли отвести… Беда России, что за своим величием она не зрит боли и страданий своих границ. А ведь так просто, решительно просто собраться в единый кулак и действовать. Нашим владыкам стоит научиться уважать и любить своих подданных, видеть в них людей, чувствовать и разделять их чаянья, боль. К этому должно привыкнуть, ежели мы не хотим потерять то, что кровью и костьми сделали наши предки. Это так просто, Иван Александрович, надо только возжелать сердцем и засучить рукава».

Кусков наморщил высокий лоб: «это так просто…» — всю свою жизнь он пытался постичь эту истину, следовал ей, равняясь на своего кумира, истово радел за Отечество, но вот оно отчего-то оставалось глухо… «Мы ли ежедневно не молились о здравии Государя, семейства его, членов правительства и воинства православного, следуя призыву Павла: “Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога…” Но, видно, не вдруг и не легко сложить гармонию — духа, власти и разума…»

— Может, мы только в смерти найдем покой и правду, какую не сыскали в жизни? — раздумчиво слетело с губ.—Но что об этом, до смерти еще дожить надо… Всё это пустое гадание на бобах и картах. Думать нынче надо, нельзя допустить повторенья второго года. Уступки испанской короне могут иметь для наших колоний фатальный исход. Еще и англичане… С ними Россия вечно живет как мозоль с сапогом. И сапогом себя, конечно, мнят и считают они… Да что там, и без того было ясно, как белый день: гадили англичане мелко и крупно на новорусской земле, как уж сподручней было, издревле так велось. От Баранова и графа Резанова Иван Александрович слышал, что лорд Катхарт — экс-посол Англии в России — был ловкач еще тот. Ну, а уж ныне здравствующий лорд Уолпол и того хлеще… От знания всех этих низостей портилась кровь, опускались руки.

Светлорусые брови Ивана Александровича соединились на переносье: «Господи, как мне хочется броситься, побежать от всего туда, где за лесом и камнем, водой и солью наши селения, русские лица, родная речь! И долгожданные книги, беседы, газеты! Сколько уж я лишен всего этого, господи! Как там Александр Андреевич? Есть ли, наконец, указания от графа Румянцева? Ждать ли помощь, силу русскую? Как там Россия? Есть ли весточки из род-ной Тутьмы?»

От мыслей таких рука коменданта, заложенная за борт зеленого кафтана, задрожала. Командир сурово задвигал бровями, сжал губы и сковырнул набежавшую слезу.

Вдали за спящей крепостной стеной мерно и мощно дышала черно-зеленая, с лунной прожилью грудь океана. Оттуда всё крепче тянул сырью густой ветер, сизая жирная туча закрывала щербатый месяц. Было пусто, мокро, неуютно.

Кусков поёжился, прислушиваясь к голосу ветряка, который, казалось, приносил стоны погибших моряков и промышленников. «Однако пройдусь трошки, один черт, не уснуть… Не годится тебе, Иван Александрович, голову такими бабьими мыслями забивать… Крепись, брат, теперь на тебя вся надёжа. Никуда ты отсель не тронешься. Это помни и крест свой неси достойно».

Обойдя стороной дом, комендант приметил, что в некоторых избах радивые хозяйки уже запалили лучины, где-то за приземистой казармой мирно брякнули дужкой ведрб и хлопнули дверью. Из печных труб потянуло сладким дымком жилья, но не тем опасливым, бледным дымом кост-ров зверовщиков, что стерегутся налёту диких, а густым и важным, который манит путника заглянуть на огонек и неторопливо испить душистого чайку.

Иван Александрович невольно сглотнул слюну, когда за дровяным складом неуловимо пахнуло ароматом подового хлеба. Пахло скорее морским ветром, йодом и рыбой, а он ясно ловил запах теплого хлеба, только что испеченного на поду⁶⁸ русской печи.

«Вот он, рай на земле! Вот она, благодать Божья!..» Уж кто другой, а Кусков знал цену запахам обустроенного жилья. Знал цену и слезам зверобоев, когда они, по году и более не видевшие бани и горячей лепешки, возвращались в родные места. Как радовались они любому знаку: брошенному ли за ненадобностью куску парусины или скомканному листу порыжевшей бумаги, как прижимали его к груди, рассматривали и хохотали от счастья, что сумели дойти, выжить в диких пустынях, не умерев от голода или стрел свирепых дикарей; как они по-детски радовались горячей воде и мылу, брили ножами бороды и смеялись: «лица босые ешо Петр Ляксеич в моду ввел. Бройся, мужики, не жалей мох под носом, новый взойдет!»

У южной сторожевой башни Кусков придержал шаг, кивнув часовому, и потрепал по густому загривку подбежавшего своего кобеля.

— Ну что, Кучумушка, и ты тут? Тоже не спится, сторож? Вижу, вижу, родной. Хозяйка-то спит, не чета нам. Ну-с, что же, пойдем, потолкуем, подумаем вместе.

Кучум, уткнув в колени хозяина крупную, схожую с волчьей морду, чутко вострил нервными ушами, жмуря в сладкой неге глаза. Это был пес крепких сибирских и аляскинских кровей с острой, вечно улыбающейся мордой, мощной широкой грудью и сильными лапами.

— Что, жарко тебе, дрянь ты этакая? Эт тебе не по Юкону⁶⁹ в снегах шастать, — Кусков еще раз ласково по-трепал Кучума, густая, пушистая шерсть которого делала его похожим на бурый косматый шар, и не спеша побрел по направлению к дому. Собака послушно последовала рядом, по-прежнему не спуская глаз с хозяина.

— Эх, братец, деньки-то у нас, по всему, впереди горячие. Ну, что молчишь, белозубый, дай хоть ты совет.—Комендант задумчиво поглядел на частокол из толстых, потемневших от океанских ветров бревен с амбразурами для стрелков и четырьмя шатровыми башнями пушечного боя. Там, за степями, поднимался еще земляной вал и был выкопан до двух саженей ров, однако это тешило мало. Все эти преграды могла перелететь и запаленная стрела, и уж тем паче пуля. «Черт его знает, может через неделю-другую наши пушки уже откроют свой бал».

Кусков, не замечая заигрываний Кучума, медленно прошел вдоль длинной казармы, где проживали холостые казаки и зверовщики, миновал амбар для пушнины и воловьих шкур, скупавшихся прежде у индейцев, пороховой по-греб, провиантский магазин и большую артельную баню. Стоя лицом к часовне, которая так и не могла дождаться своего попа, он трижды перекрестился, прочитав молитву; потом бросил взгляд на кладбище, что лепилось тут же, за церковным палисадом — десятка два-три невзрачных, из теса крестов: могилы компанейского люда⁷⁰ и вольных промысловиков, умерших от цинги, ран и лютой простуды. Здесь же были могилы и погибших недавно на Славянке казаков.

Над фортом Росс, на высоком флагштоке плескался на ветру трехцветный торгово-коммерческий русский флаг. В груди коменданта заныло, ёкнуло сердце. Неужели и вправду когда-то на сем флагштоке будет играть с ветром чужой флаг?

* * *

— Ну что ты всё ластишься ко мне, горе луковое? Нет у меня ничего. Вон, у амбара пожируй мышами, Кучум. А ну, иди, иди, погляди! Где там мыши? Где они? Где? Поди, котов всех наших поели, а? Ату их, ату!

Однако пес только жалобно взлаивал, беспокойно прискакивал на передние лапы и выжидательно смотрел на хозяина, точно говоря: «Ты уж не считай, что я такой дурый. Часом, не щенок».

— Вот то-то, что не щенок, — хозяин ласково оттолкнул от себя пса. — Я тоже не в юнцах хожу, осечки в этом вопросе допустить не имею права, а к утреннему смотру должон ответ людям дать, иначе какой же я командир. Эх, мне бы твои печали, брат Кучум, да твою прыть. Я, голубчик, в пору младости тоже был весел, шутил, случалось проказничал… Как же-с, помню, было времечко… А нынче нет. Понимаешь, тут дело такое, тонкое, политическое. Уничтожить врага — ремесло, заставить его застрелиться, а более вовсе не взять оружие, — это искусство. Вот для тебя я хозяин, для других командир, ну… вроде как круторогий баран с колокольцем, что идет впереди стада… Овцы уверены, что он знает, куды он ведет их. А баран, братец ты мой, всего лишь желает быть впереди: не пыльно, значить, и добрый выбор травы. Так опять же бараном мне быть нельзя, ушастый: не чужие, так свои волки сожрут… За ними не станется. В сей жизни только дураки и мертвецы всегда думают едино. Ну что, артельное брюхо, складно брешет твой хозяин? Верно, машешь хвостом, от души говорю. Достойно похвалы, а? Хотя и без шибкого пота слова с языка слетают. Эх, сунуться б невидимкой к испанцу в стан! Ну-с, хоть бы одним глазком глянуть. Ведь не ответили толком они нашим послам ни да, ни нет. Дым без огня… Не люблю я тайн, не люблю. Ладно, что же, пойдем домой… Будет день — будет пища.

Примечания

1

Гордиев узел (миф.) — чрезвычайно запутанный узел, которым, согласно легенде, царь Фригии Гордий (в храме Зевса) привязал ярмо к дышлу колесницы. Оракул предсказал, что тот, кто развяжет сей узел, станет властелином Азии. Александр Македонский, дабы исполнилось это пророчество, вместо распутывания разрубил узел мечом.

2

Александр Македонский — сын царя Филиппа (356—323 до Р. Х.); воспитан Аристотелем; с 336 г. царь Македонии; подавил возмущение греков; покорил варваров на Дунае; в 334 г. переправился через Геллеспонт; разгромил полчища персов при Гранике, Иссе, Арбеллах; завоевал Малую Азию, Палестину, Египет, Персию и крупную часть Индии; основал свою резиденцию в Вавилоне, где и скончался. Ранняя смерть помешала ему организовать покоренные области, но походы Александра имели огромное значение в смысле ознакомления европейцев с азиатской культурой, и в значительной части покоренных областей при преемниках Александра водворилась греческая культура. К концу жизни Александр стал усваивать азиатские нравы — и вообще при его жизни азиатская культура часто еще брала верх над победившей ее впоследствии культурой грече-ской. (Прим. автора).

3

«Шато ля фит» — французское вино. (Прим. автора).

4

Плебеи — 1) общее обозначение неполноправных римских граждан (за исключением клиентов), в противоположность патрициям. Класс плебеев образовался из добровольных переселенцев союзных с Римом городов и насильственно водворенных в нем жителей покоренного Лациума. Плебеи не пользовались никаким участием в делах государства до Сервия Туллия. С этого времени начинается постепенное, но неудержимое возрастание могущества и влияния плебеев, закончившееся тем, что в 494 г. до Р. Х., после удаления их на Священную гору, они были уравнены в правах с патрициями; 2) отсюда, в переносном смысле, обозначение простонародья, низшего класса общества. (Прим. автора).

5

Славянка — река в Верхней Калифорнии (недалеко от форта Росс). После продажи русских колоний в Америке США название реки было изменено.

6

Гренадеры — учреждены при Людовике XIV для бросания зажигательных гранат при наступлении; позже — особые отборные войска; в просторечии — люди высокого роста. (Прим. автора).

7

Honny soit qui mai y pense — «пусть будет стыдно тому, кто подумает об этом дурно» — надпись на английском ордене Подвязки. (Прим. автора).

8

Amigo — друг (исп.).

9

Ратификация (лат. ratificatio < ratus решенный, утвержденный + facere делать) — утверждение органами верховной государственной власти международного договора, заключенного уполномоченными договаривающихся государств.

10

Идальго (гидальго) (исп. higalgo) — испанский дворянин.

11

Кабильдо — совет, состоящий при каждом губернаторе или штатгалтере, в который входил и правящий епископ. (Прим. автора).

12

Рейтар, рейтер (нем. Reiter всадник) — средневековые конные наемные войска в Западной Европе. Позже это название закрепилось в разговорной речи за всеми видами кавалерии: гусары, драгуны, уланы, кирасиры и т. п. (Прим. автора).

13

Эспаньулка (фр. espagnol испанский) — короткая остроконечная бородка. (Прим. автора).

14

Pour la bonne bouche — на последнюю закуску самое лучшее (франц.).

15

Похититель Европы — одно из многочисленных прозвищ Наполеона. (Прим. автора).

16

Бородино — село в Московской губернии, в десяти верстах от Можайска. Здесь происходила потрясающая кровопролитная бородинская битва между русскими и французами 26 августа 1812 г. Убитых и раненых в этом сражении насчитывают свыше 80 тыс. человек. (Прим. автора).

17

Аустерлиц — небольшой городок в Моравии; на время описываемых в романе событий насчитывал не более 4 тыс. жителей; здесь в 1805 г. Наполеон разбил наголову австрийские и русские войска, после чего по-следовал Пресбургский мир. Пресбургский мир был заключен в том же 1805 г., сразу после Аустерлицкой битвы, между Австрией и Францией, по которому было прекращено существование священной Римской империи и многие владения отняты у Австрии.

18

Буонапарт — корсиканская фамилия, к которой принадлежали французские императоры: Наполеон I и Наполеон III. Братья Наполеона I: а) Иосиф (Джозеф) Буонапарт (1768—1844), с 1806 г. король Обеих Сицилий, с 1808 г. король Испании, откуда изгнан в 1812 г.; б) Луциан Буонапарт, князь Канино (1775—1840), помог Наполеону I при перевороте 18 брюмера, позже поссорился с ним; крупный знаток литературы и искусства; оставил после себя несколько сочинений и мемуары; в) Людовик Буонапарт (1778—1846), в 1806—1810 гг. являлся королем Голландии, отец Наполеона III; был сменен своим братом в 1810 г. за недостаточное соблюдение континентальной системы; г) Жером Буонапарт (1784—1860), участвовал в войнах Наполеона I, в 1807—1812 г.г., король Вестфальский. Сын Наполеона I — Наполеон II («король римский»), герцог Рейхштадтский (1811—1832) не царствовал, скончался от чахотки. Сыновья Луциана Буонапарта: а) Карл (1803—1857), замечательный орнитолог (известный исследователь птиц Северной Америки); б) Пьер (1815—1881), прославился скандалами, буйством и убийством журналиста Виктора Нуара (1870). Сын Наполеона III Луи (прозвище «Лу-лу») (1856—1879) убит в Африке зулусами. Сын Жерома Буонапарта Жозеф-Шарль-Поль (прозванный «Плон-плон») (1822—1891) принимал активное участие в Крымской и Итальянской войнах, где прославился трусостью («craint-plomb»). Его сын Виктор ныне глава фамилии Буонапарте. (Прим. автора).

19

Fiat justitia, pereat mundus — «Да свершится правосудие, хотя бы мир погиб» (лат.) — выражение, приписываемое императору Фердинанду I.

20

Honores mutant mores — почести изменяют нравы (лат.).

21

Mater dolorosa — у католиков изображение скорбящей Божьей Матери.

22

Диспозиция (лат. dispositio — расположение) — 1) план расположения кораблей или войск на стоянках; 2) письменный приказ военным соединениям для боя или для выполнения походного движения (марша) в боевой обстановке. (Прим. автора).

23

Верфь — специальное место со всеми необходимыми сооруженями для постройки и починки судов.

24

Роялисты (фр. royaliste < roi — король) — монархисты, ярые приверженцы королевской власти; реакционер — термин, вошедший в употребление в Западной Европе со времен Французской буржуазной революции.

25

Кираса (фр. cuirasse) — металлические латы, надевавшиеся на спину и грудь для защиты главным образом от ударов холодного оружия: сабель, палашей и т. п.; к началу ХХ в. сохранились в кавалерии некоторых европейских армий как принадлежность парадной формы. (Прим. автора).

26

Эспланада (фр. esplanade) — 1) военное незастроенное простран-ство между крепостью и ближайшими городскими постройками или за городской стеной, подчиняющееся некоторым ограничениям в интересах крепостной обороны (воен.); 2) площадь перед большим дворцом, зданием; 3) широкая улица с аллеями посредине. (Прим. автора).

27

К четвертому обер-офицерскому чину (в кавалерии) приравнивались командиры эскадрона, что соответствовало званию ротмистра. Для сравнения: хорунжий в иррегулярных войсках занимал нижний офицер-ский чин, соответствующий лишь четырнадцатому классу. У малороссийских казаков хорунжим назывался хранитель войскового знамени. В Польше должность хорунжего (знаменосца) существовала с ХII в. В регулярных войсках четырнадцатому классу соответствовало звание корнет (в кавалерии), прапорщик (в пехоте). (Прим. автора).

28

Гармоника — музыкальный инструмент, изобретенный Делавалем и усовершенствованный Франклином; состоит из стеклянных пластинок или колокольчиков, причем звуки извлекались дотрагиванием влажными пальцами; это дотрагивание впоследствии было заменено устройством клавишей. (Прим. автора).

29

Подиум (лат. podium) — 1) в древнеримской архитектуре — основание храма со ступенями на торцевой стороне; в древнеримском цирке — возвышение с креслами для императора и других высокопоставленных лиц; 2) возвышение на эстраде, стадионе, в зале, в студии художника, скульптора.

30

Коррехидор — «городничий», надсмотрщик. Равно как десятник в русских селах — старший в рабочей артели; низшая степень надсмотрщика (либо десятский — в селах низший полицейский служитель по наряду от обывателей). (Прим. автора).

31

Капрал — унтер-офицер (второй по старшинству солдатский чин; первый — ефрейтор, третий — самый старший — фельдфебель). (Прим. автора).

32

Ad majorem Dei gloriam — «К вящей славе божьей» (лат.).

33

Los padres — святые отцы (исп.).

34

«Дом нунция» — приют для умалишенных. Первый такой дом был основан в XV в. в Толедо папским нунцием Франсиско Ортисом.

35

Капитанская трость — «…в редукциях и пресидиях Латинской Америки, в городском храме происходили церемонии «избрания», т. е. заблаговременно намеченной и утвержденной губернатором и священством индейской администрации: коррехидора — городничего, его помощника — тениэнте, альфереца — полицейского (жандармского) комиссара, элькада — судьи-следователя, фискалов — управляющих земледельческими общинами и промышленными мастерскими, различных капитанов-старшин, начиная от четочного (токари в редукциях специализировались преимущественно на выделке четок, и потому их старшина именовался «четочным капитаном»), плотничьего, серебряных дел, ткацкого, башмачного, музыкального, и кончая капитаном погонщиков мулов. Выбирались также советники, секретари — все по чиновничье-бюрократическому образцу метрополии. Церемония представляла весьма пышное и торжественное зрелище. Избранным тут же вручали трости с серебряными и бронзовыми набалдашниками, как символ их власти и высокого достоинства. А в более поздний период они стали возводиться в некоторых государствах Латинской Америки даже в дворянское достоинство с разрешением носить шпагу или кинжал; одновременно их освобождали от публичных наказаний. Всё это не могло не льстить новоиспеченным идальго. Делалось это по вполне понятным причинам: испанцы, даже при всей своей сноровке и энергичности, не могли обеспечить той ритмичной, напоминавшей часовой механизм жизни в глухих провинциях Новой Испании. Они были лишь ключом к нему. Пружинами и приводными ремнями служили касики — коррехидоры, действовавшие по их строгим указаниям». (Бончков-ский И. «Отцы-иезуиты»). (Прим. автора).

36

Галионист — негоциант, ведущий торговлю с Новым Светом.

37

Конклав — собрание кардиналов для выборов папы.

38

Эсклаво — по-испански означает «раб» и графически состоит из латинской буквы s (эсе), перечеркнутой гвоздем (клаво). (Прим. автора).

39

Si vis pacem, para bellum! — «если хочешь мира, готовься к войне!» (лат.).

40

Ричард I — Львиное Сердце, английский король (1157—1199 гг.) взошел на престол в 1189 г.; с невероятной отвагой, хотя и без окончательного успеха, совершил III крестовый поход против сарацин, но по пути домой был взят в плен Леопольдом Австрийским. Позже, получив свободу, воевал с Филиппом-Августом (1194 г.) и трагично погиб от раны в спину, полученной в кровавой распре с виконтом Гидомаром-Лимон-ским. (Прим. автора).

41

Гарнизон — военная часть (войско), находящаяся в городе или крепости для защиты в военное время и для охраны общственного порядка в мирное время. (Прим. автора).

42

Iglesia — церковь (исп.).

43

Камилла — у римлян и др. название девочек и мальчиков, исполнявших прислужнические должности при жрецах. (Прим. автора).

44

Excellence — превосходительство, сиятельство (фр.); excellensio — обращение к епископу римско-католической церкви. (Прим. автора).

45

Эль куэбра де каскабель — гремучие змеи, или гремучник (Crotatus) — ядовитая змея из семейства ямкоголовых, 4,5—6 фут. длины; имеет на хвосте подвижные роговые кольца, которые при движении в сухую погоду издают характерный треск. Водится в Северной Америке. (Прим. автора).

46

Camеrera — придворная дама в Испании. (Прим. автора).

47

«Requiem aternam…» — «вечный покой», «вечная память» (лат.).

48

Сатисфакция (лат. satisfactio) — устар. в феодально-дворянском быту — удовлетворение, даваемое оскорбленному в форме поединка, дуэли или прилюдного извинения. (Прим. автора).

49

Субординация (суб… + лат. ordinatio — приведение в порядок) — служебное подчинение младшего старшему, исполнение правил служебной дисциплины. (Прим. автора).

50

Каяк — легкая алеутская лодка для охоты на морского зверя; изготовлялась из моржовых и тюленьих шкур.

51

Касяк — искаженное «казак». Так коренные жители Аляски называли русских, видимо, потому, что первыми пришли на Аляску сибирские казаки. (Прим. автора).

52

Камлейка — летняя глухая рубашка из замши, тюленьих кишок или рыбьей кожи. (Прим. автора).

53

Ттыне (ттынбйцы) — русское название многочисленного аляскинского племени индейцев-атанасков, «великого семейства народа ттынай», как писал о них Л. Загоскин. Самоназвание — ттыне.

54

Поморцы (или приморцы) — индейские и самоедские племена Аляски, жившие на морских берегах рядом с русскими и имевшие с русскими тесные и частые связи, главным образом обменно-торговые. Дальновские — кочевые индейцы внутренних, труднодоступных районов материка. (Прим. автора).

55

Одиночка — скупочный и обменный пункт для торговли с туземцами, зачастую одинокая курная изба. Одиночки подчинялись редуту, более крупному русскому населенному пунктe на Аляске. То же, что и форт в Канаде и в США. Вначале редуты имели оборонное значение.

56

Путик — линия силков и западней на птицу и мелкого зверя; паст-ник — выставленный охотником длинный ряд ловушек-пастей на красного (пушного) зверя. (Прим. автора).

57

Прошка — название русского табака у туземцев. Произошло, видимо, от слова «порошок», т. е. накрошенная махорка. (Прим. автора).

58

Есаул — казачий капитан.

59

Ерошка — водка; видимо, от одного из народных русских названий водки — «ерофеич».

60

Цукли — узкие и длинные раковины морских моллюсков. Были ходким товаром в обменах с индейцами.

61

Кацап — прозвище, издревле данное в Малороссии великорусским мужикам. Представляет испорченное «як цап», т. е. «как козел», — намек на бороду, которую малороссы бреют. (Прим. автора).

62

Ереститься — сердиться, задориться, лезть в драку (сибирск.). (Прим. автора).

63

Имеется в виду ад, преисподняя. (Прим. автора).

64

Зебры — в простонародье жабры.

65

Питибури — индейское произношение г. Петербург.

66

Ново-Архангельск (Ситка) — город-порт, исторический центр Русской Америки. Основан А. А. Барановым в 1799 г. под именем Ситка на одноименном острове. В 1802 г. форт был жестоко разграблен и сожжен индейцами (колошами-тлинкитами), подстрекаемыми английскими матросами (пиратами и каперами), а почти все русские и союзные алеуты, находившиеся там, убиты или взяты в аманаты (заложники). В 1804 г. город был восстановлен и тогда же назван Ново-Архангельском. Позже, после продажи Аляски (1867 г.), американцы снова переименовали город в Ситку.

67

Редут Святого Михаила находился на берегу Нортонова залива. Ныне американский форт Сент-Майкл, США. (Прим. автора).

68

Под — в печах нижняя часть в топке, на которую кладутся дрова или обрабатываемый жаром материал. (Прим. автора).

69

Юкон — большая река в Северной Америке, впадает в Берингово мо-ре; протяженность 3.180 верст; богата золотыми россыпями. (Прим. ав-тора).

70

Компанейский люд — т. е. принадлежащий Российско-Американской Компании, которая была образована в 1799 г. путем объединения многих мелких купеческих компаний. В 1821 г. Компании были даны царским правительством очень широкие права. Она могла не только монопольно эксплуатировать пушные, рудные, лесные и рыбные богатства Русской Америки, но и осуществлять там административную власть. (Прим. автора).