Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

Андрей Воронов-Оренбургский, 2018

1859 год. Кавказ в огне без малого полвека… Русские войска стальным кольцом окружили теряющийся в облаках исполинский кряж, где находилась последняя цитадель имама Шамиля. На место действия прибыл главнокомандующий князь Барятинский. …Впереди всех ожидают чудовищные испытания, врата ада, а награда – кровь врага и пленение заклятого Шамиля. Хорошо понимает это и сам князь. Оно и понятно: его соперник и смертельный враг – человек-легенда, всесильный и непреклонный Имам Дагестана и Чечни – великий Шамиль, священный Газават для которого, стал смыслом всей его жизни. Фотографии из личного архива автора. При оформлении обложки книги использована репродукция картины Н. Сверчкова «Портрет Шамиля». Содержит нецензурную брань.

Глава 5

— Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим. Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!

Не было под Небом ни таких сил, ни таких препонов, которые могли бы противостоять железной воле Гобзало, попасть в родовое гнездо Урада. Да и не могло быть! Три причины было тому…

Первая: он, Гобзало сын Ахмата, преданный мюршид Имама, — обязан был попасть со своими послушниками в Гуниб для защиты последнего оплота, некогда великого Имамата.

Вторая: там, неподалёку от селения Ишичали, у подножия горы Килятль, что ещё недавно была цитаделью имама Шамиля, его ждал отряд мюршидов, вернее то, что от него осталось — двадцать семь человек, среди которых были два сродника-урадинца: одноглазый Магомед сын Исы, и Али, из рода Хижаловых.

Третья причина и самая главная: в Ураде оставалась его жена — любимая Мариам. Беременная Мариам, которая по срокам вот-вот должна была разродиться.

Вола-ги! Жена уже подарила ему двух прелестных, как небесные ласточки, дочерей — Хадижат и Патимат. Два альпийских горных цветка — тIегь. Нет слов, Гобзало безмерно любил их, лелеял и опекал, как только мог. Как умеет горячо любить своих дочерей сердце дикого горца. Но, как истинный воин, рождённый для битв и набегов, он всей страсть души лелеял мысль о варисе — наследнике-сыне.

Издревле на Кавказе особым уважением и почётом пользовались семьи, в которых было много сыновей. И неслучайно аварская пословица гласит: « Если родится сын — выстроится дом, если дочь — дом разрушится». Эта пословица имела в виду не только продолжение рода, но и обычай горцев строить дома сыновьям.

… И вот теперь, щедро подрезвляя плетью коня, он мысленно просил у Всевышнего подарить ему сына. Просил в молитве — дуа, а позже вспоминал, как минувшей осенью, его черноокая Мариам вдруг изменилась, ровно боялась ему и себе признаться в том, что с ней случилась едва заметная перемена. А между тем, благодаря его семени, в глубине её молодого, крепкого тела образовалась завязь, крохотное мягкое зернышко, кое она различала, скорее интуитивно, по слабым, вкрадчивым ритмам в крови, по таинственным перебоям сердца; по непрерывному волнению, похожему на счастливый страх и беспричинную нежность, чуждую по природе отцу, но столь понятную и желанную материнской сущности.

Да — дай — ии! В горах Южного Дагестана, Аварии в соседней Чечне уже давно грохотали русские пушки, рушились скалы, отчаянно-зло звенела и скрежетала сталь, рвались ядра, свирепо визжала картечь… Идущие на смерть во славу Аллаха мюршиды захлёбывались собственной кровью… В Гидатле, и в частности, в Ураде, всюду были видны вооружённые с головы до ног люди, той же горской породы и крови, что и она… Их мир, как и её, Мариам, всё глубже, фатальней и гибельней увлекался в какую-то адову бездну, на дне которой уже много лет перекипала и клокотала кровавая сеча… Смерть от пуль и штыков урусов ежедневно косила горцев. Раскрошенные ядрами, обугленные сакли аулов источали тошнотворные, удушливые запахи мертвечины и падали; безглазые, безскулые каменные руины выглядели угрюмо и жутко. И сам воздух в ущельях, казалось, дышал угрозой и смрадом тлена.

Но Мариам — горянка, дочь Урады, уроженка гидатлинского вольного общества.

Его защитникам страх не ведом. Потому, что сказано под Великим Небом: «У героя всё добро — под ногою», потому что «у героя одно лицо, у труса — два», потому, что «ни мать, ни жена храбреца не плачут!»

В ушах Мариам звучали не только взрывы, предсмертные проклятья и стоны. В сердце и ушах её звучали древние, как горы, песни матерей Дагестана, что из века в век поют у колыбелей своих сыновей:

Пусть у храброго отца

Не родится робкий сын,

Ибо должен будет он

Дать отпор врагам отца.

Пусть у робкого отца

Не родится храбрый сын,

Ибо должен будет он

Разделить позор отца…

А потому Мариам улыбалась, вслушиваясь, всматриваясь в себя, в крохотную, пульсирующую жизнью капельку… И бессознательно напевала:

Ты пока, что колобочек,

Но потом ты станешь пулей.

Станешь молотом тяжёлым,

Что дробит и рушит скалы.

Станешь ты стрелою точной,

Не летящей мимо цели,

Станешь ты танцором статным

И певцом громкоголосым.

Перед воинами рода

Бегуном ты станешь быстрым

И наездником — джигитом.

По долине ты проскачешь,

Пыль из-под копыт взовьется,

Чёрной тучей станет в небе…

«О, Алла!.. Кто не слышал материнской песни, всё равно, что вырос сиротой, — говорят в горах. — А кто вырос без отца и матери, всё же не сирота, если пели ему над колыбелью наши дагестанские песни». Ай-е! Кто же мог петь, если не было ни матери, ни отца? Воллай Лазун! — Сам Дагестан пел, покрытые вечными ледниками пики Кавказских гор пели, бурные реки и стозвучные водопады пели, люди, живущие по горам, и орлы под облаками.

Хай, хай! Потому, не взирая ни на что, тихо, но уверенно напевала Мариам, нежно поглаживая отяжелевшее полушарие округлевшего живота, свято веря, что Творец на радость мужа, на сей раз подарит им сына:

Будешь ты, сынок, расти, силы набирать,

Чтоб у волка из клыков мясо мог отнять.

Будешь ты сынок, расти, чтобы ловким быть,

Чтоб у барса из когтей тура утащить.

Будешь ты, сынок расти, чтобы все уметь,

Слушать речи стариков и друзей иметь.

Будешь ты, сынок расти, богатеть умом.

Тесной станет колыбель, ты взмахнёшь крылом.

Сыном будешь для меня — матери родной,

Зятем будешь для неё — матери чужой.

Мужем будешь для неё — молодой жены,

Песней будешь для неё — дорогой страны.

Так, день за днём, в ожидании Гобзало, занимаясь бесконечными трудами по хозяйству, Мариам не забывала молиться и о своём суровом муже, жизнь которого была без остатка отдана священному Газавату. Стоит ли говорить? Верная, длиннокосая Мариам всем сердцем любила своего немногословного, скупого на ласку, твёрдого, как кремень, Гобзало. Любила и слабую жизнь, завязавшуюся в её чреве. Любила горы и цветы Урады, проплывавшие облака и парящих орлов над селением… Любила весь окружающий мир, так хорошо знакомый ей с детства. Любила и тайно, чтоб не навести беды, верила, что к ней, её детям и к любимому, он не будет жесток.

* * *

…Всадник и конь поднялись уже высоко и свернули в тесный проём, над которым дыбились с обеих сторон оскаленные утёсы. Тропа вновь петляла вдоль пропасти; бездна курилась космами густого тумана, бродившего где-то там, безмерно глубоко, тяжёлыми волнами. Это был какой-то ад, страшный, неразгаданный, подобный вместилищу огнедышащего иблиса… Впереди, в бледной сукрови небес, едва проглядывал гребень монументального хребта; снежные вершины намечались в зыбком тумане, чуть уловимые, лёгкие, полупрозрачные, словно мираж. В теснине было тихо, только цоканье копыт гулко и сиро отдавалось, да в призрачной глубине незримый поток нашёптывал таинственный, древний сказ, пробиваясь между обломками молчаливых скал. Временами, одинокие хищные птицы, спугнутые нежданным появлением всадника, камнем срывались с утёсов и улетали прочь, бесшумно кроя крыльями воздух.

…Насилу они взобрались на самую высшую точку горного плато. Конь встал, будто вкопанный, не обращая внимания на жгучую плеть.

— Что с тобой, брат? КигIан заманаяль чIезе колел? Сколько будем стоять? — хрипло, с раздражением гаркнул мюршид, не покидая седла. Однако, прежде ладный, ступистый шаллох, — режь его, отказывался сделать хоть шаг.

— Э-ээ, шайтан! До Урады, всего ничего, а мы стоим!

Гобзало проворно соскочил на землю, живо осмотрел копыта и бабки скакуна — «нет ли порчи?», расстегнул подпруги, снял попону с седлом и с беспокойством оглядел спину. — «Да нет, не сбил».

Изнуканный ЧIор, тяжело дышал, и было очевидно: нет в нём ни прежней прыти, ни силы, ни езды. Изнурённо поводя агатовыми глазами, конь доверительно уткнулся бархатным носом в плечо господина, будто извинялся, и тот, отпустив повод, благодарно погладил умную морду четвероного друга.

— Мун лъикIа — в хIухъан в-уго. Ты славный работник. Тебе надо отдохнуть. Иншалла. Все устают. И люди и лошади. Волан лазун. Все три последних солнца, я не покидал твоей спины.

Они расположились под одиноким деревом. Настал час заката. Багряный свет зари разлился по драконьим гребням гор, озарил тревожными кровавыми отблесками половину неба. Дневные звуки и голоса затихли. Теперь слышался только вой волков, крики ночных птиц и беспрестанный стрёкот цикад. Когда последние лучи солнца догорели в облаках, на востоке народился перламутровый диск полной луны.

Поглядев на звёзды, на луну, Гобзало безошибочно рассчитал: давно уже настала пора маркIачIул-как — сумеречной молитвы, что вершится мусульманами, когда на горизонте совершенно исчезают лучи солнца.

В кумгане, всегда возимом в походных сумах, воды оставалось на три-четыре пальца — мало для должного омовения, но важней всего другого, — традиция. И Гобзало не преминул воспользоваться остатками драгоценной влаги.

Разувшись и совершив ритуальное омовение, мюршид встал босыми ногами на бурку, лицом в сторону Мекки, потом сел, и, заткнув пальцами уши, закрыв глаза, произнёс, обращаясь на восток, канонические молитвы.

Всё это время его лицо было строгим и серьёзным. В очередной раз, прижав лоб к земле, он надолго замер в молитвенном созерцании, не желая поднимать голову, упав ниц перед Всевышним, признавая лишь его всеутверждающую и безбрежную власть над собой и над всем сущим.

Нет, Гобзало не умолял Аллаха о спасении, о даровании ему и его близким жизни и благополучия.

Нет, он не молил о сбережении своей сакли и накопленного за жизнь добра. Не просил и об окончании очевидно проигранной горцами войны, и установлении мира, чтобы озверевшие люди перестали, наконец, убивать, ликовать, когда ещё один дом отрывался от земли, парил в воздухе среди красного вихря, а потом, теряя форму, осыпался грудой обожжённых камней…

Нет, ничего этого не было в позе молящегося Гобзало из Урады. Лишь безграничное смирение, преданность воле Всевышнего, упование на Его промысел, недоступный человеческому разумению. Потому, что «с младых ногтей» он крепко держал подо лбом: «Всё в этом мире в руках Всевышнего, и всё с Его воли. Иншалла».

Когда намаз был закончен, Гобзало медленно огладил поднятыми к верху ладонями лицо, соединив их на подбородке. И долго ещё сидел так на косматой бурке, глядя на Небо, орнамент звёзд которого с наступлением темноты усложнился. В нём возникли новые мерцающие узоры, туманности, млечные мазки. И среди чёрного бархата, над пиками гор, над безднами и ущельями, над спящими аулами и селениями, выложенный алмазами, блистал огромный ковш.

…Ночь безраздельно и широко распахнула над Дагестаном свои чёрные крылья. Они затенили плотной пеленой восток, затянули траурным крепом, и горевшую дотоле алую, как сабельная рана, полосу на западе.

Ночью в горах холодно. Гобзало вернулся под разлапистую сосну, где покоились на траве перемёнтые сумы-хурджины; укутался в бурку, крепко задумался над своей судьбой.

* * *

Гобзало из Урады всегда верил в своё счастье. В сокровенной молитве — дуа, он просил у Аллаха: «Если я задумаю дело праведное, то укрепи мою волю и дух…Сделай глаз мой зорким, как у беркута, а руку твёрдой, что ясень».

Воллай лазун! Гобзало был от рождения горец и мыслил, как горец, своего жестокого века: попал во врага, убил, — совершил праведное дело! А стрелял он, хвала Всевышнему, быстро и точно, как молния. С пятисот локтей мог попасть, на выбор, хоть в правый, хоть в левый глаз, хоть в висок, хоть в скулу. А значит, по поверьям горцев, все его последние ратные дела были праведными.

Дочки Гобзало: Патимат и Хадижат, как о чем-то чудесном и магическом, шептались с подругами у родника:

— Небом клянусь, если отец задумал что-то…Ах-вах иту! Всегда ложится на левый бок, чтоб услышать сердце — ракI.

— Только на утро такого сна он скажет своё решение. А оно у него, как выстрел. Как полёт пули. Обратно не воротишь. Верно, говорят: «Шёлк крепок в узле, джигит — в слове».

И все горянки с кувшинами благоговейно затихали после таких откровений. Склоняли головы. Такое предвиденье во снах, почитали за сверхъестественное, данное человеку свыше. Потому о бесстрашном и неуязвимом Гобзало, люди Гидатля говорили всегда с почтением, как о герое:

— Ай-е! Гобзало сын Ахмата из рода Танка!

— Ва-ах! Настоящий воин-гази, мюршид Имама. У него слово не расходится с делом. Сказал — отрезал. Достал кинжал — убил.

— Э-ээ… это не вор — абрек. Не грабитель — абрек. Это воин Аллаха, коий, когда убивает, точно сам Аллах убивает!

Заслужить такую славу! Такой почёт и уважение в Ураде, в Гидатле, среди суровых воинов-горцев, видавших виды испокон веков, — оо-чче-ень не простое, сверхтрудное дело!..

* * *

Гобзало и сам верил: все его дела праведные. Встав под знамёна имама Шамиля, он посвятил себя Газавату против неверных. А это ли не порука праведности для мусульманина? Потому, затевая что-нибудь, он был наперёд твёрдо уверен в удаче, — и право, всё удавалось ему. Иншалла. Так это было за редкими исключениями, во всё продолжение его бурной военной жизни.

Взирая на звёзды, что мерцали над ним зелёными и голубыми ожерельями, словно шитые по бархату драгоценные арабские письмена, глядя на светящийся млечный лик луны, он надеялся; так будет и дале. Представлял себе, как он с отрядом верных мюршидов, что остались ждать его у горы Киятль, близ Ишичали, прорвётся в Гуниб на выручку Шамилю. Как они отобьют все атаки свирепых урусов… А позже, великий, непобедимый имам, вновь гордо поднимет знамя Имамата… И будет повелевать не только Аварией, Дагестаном, Чечнёй, но и всем Кавказом — от моря до моря — обширной горной страной, — где править будут праведные низамы, основанные на шариате и священных адатах пращуров.

Так думал Гобзало, коротая ночь. И его фигура в свете луны, будто отлитая из чистого серебра, вместе с сиянием низких звёзд, отражалась в лиловой яшме глаз жеребца.

Но теперь горы Кавказа сотрясало раскатистое, победоносное русское «ур-ра!» 1859 года. Давно кануло в лету время величия Имамата. Увяло и поникло, стократно пробитое картечью и пулями, опалённое огнём и исколотое штыками знамя Газавата. К сему сроку Гобзало уже видел на своём веку сорок шесть зим. И не многим меньше было ран и ожогов на его теле.

На лице мюршида появилась улыбка, похожая на трещину в камне. «Могила героя — не на кладбище… — вспомнилось ему. — После смерти коня остаётся поле, после смерти воина — имя. И ещё, — жизнь храбреца — четверть века, ведь сабля врага не знает жалости, а пуля — глаз. Что-то зажился я на этом свете… Но ведь и нашего имама не знает пуля. Мясо — с кровью, храбрый — с жизнью. Быть может, не зря Аллах сохраняет нам жизнь?.. И всё, как молитвенные чётки, связывает общей нитью, сводит в точку. Кто знает? Вдруг да в одно прекрасное утро проснётся Дагестан, а власть и победа, — наши! А то вороньё, что ныне сладкую кость долбит и торжествует победу, прокаркало свою удачу. Не у них богатство, войско, власть!.. И могущество их истает, как снег под лучами солнца!».

«Да-дай-и! Если бы так…» — он задохнулся от страдания. Хриплым кашлем вытолкал из себя колючий ком боли. Поднял глаза на медные ветви сосны. Тёмная шишка с тихим стуком упала на каменистую, усыпанную стеклянными иглами звериную тропу. Упала… А по бронзовому чекану лица Гобзало прошла судорога отчаяния. Чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных не мигающих глаз обожгло небо.

Урусы! Заклятые враги! О стальную мощь которых, раз за разом, разбивались ревущие, кровавые волны мюршидов.

«Бисмиллагьи ррахIмани ррахIим! — жестокая, звериная судорога вновь передёрнула, исказила скулы и губы мюршида.

О, Алла! Почему?! Почему, гяуров так много? Почему они так умны и сильны? Э-э… Чем провинились мы — твои дети?.. За что, Ты, столь сурово караешь нас? За пролитую кровь? За посеянную смерть? О, да-а… Ты прав, Создатель. Война не родит сына, а родив, — убивает. «Но лучше смерть, иль вечная слепота, чем позор и бесчестье» — говорит наш адат. Герой умирает однажды, трус — сто раз! Нет, уж лучше погибель. Джигит умрёт, но слава живёт!

О-о, Всевидящий и Милосердный… Да поможешь Ты Шамилю, — Повелителю правоверных! Надеюсь, Ты простишь Имаму и всем нам эти жертвы…за нашу веру в Тебя, за нашу любовь к Кавказу, за преданность нашей земле.

Волла-ги! Это наши горы! Что хотим, то и делаем с ними! Как можем, так и защищаем их! Храбрец сохраняй аул!

В исступлении сжатые на рукояти кинжала пальцы, побелели как снег. Голоса тысячелетий стучали в горячей крови урадинца: скорбный скрип арб и кибиток обездоленных беженцев…Надрывное гиканье погонщиков, стоны и плач горянок, согнанных войной с родных гнёзд!

Уо! Поэт-шагIир или провидец, — мудрец-гIакъил уловил бы в сём клокотании крови — суровые ритмы веков Кавказа. Его боль и отчаянье, голод, битвы и смерть.

Раскалённая память Гобзало ворвалась в каньоны, в ущелья, в мрачные дымные сакли. Свергаясь с горней высоты в бездну, отгремевшего орудийными залпами времени, выхватывала из неё, подобно орлиным когтям, — пожары и кровавые сечи Валерика, Гергебеля, Темир-Хан-Шуры, Ахульго, Дарго-Ведено, Салты, Ашильты…

И всякий раз горы Чечни и Дагестана пылились, розовели, становились багряными, превращались в кровавый рубин перед мысленным взором Гобзало.

Билла-ги! Сквозь жар боя, что вспыхивал порохом в памяти, он будто воочию снова и снова видел густые полки русских штыков и сабель. Один за другим, сквозь дрожащее пламя и дым, входили они в пропитанную кровью очередную столицу имама. Артиллерийское гулкое эхо продолжало раскатисто грохотать в скалах, закладывать уши и с дьявольским рокотом уносилось к хребтам, захлёбываясь, лишь в белом безмолвии заоблачных ледников.

Резко и бегло звучали сигнальные горны, гремуче трещали ротные барабаны и ржавые от крови штыки добивали, гвоздили героев — защитников Гимры, Ахульго, Ашильты, Аргуна…

… И в крохотной точке, блиставшей оружием, в пыльном сонме — грив и папах, — стремительно уходившей, не то в каменное громадьё Дагестана, не то в лесные дебри Чечни, — он различал летучий отряд мюршидов, прорвавших «в шашки», солдатский строй. И в этом отряде, он зрел неукротимого Шамиля, его ближайших наибов: Батуко из Шатоя, Ахбердила Мухаммада, Кади — Магому, Дуба, Идиля Веденского, многих других испытанных воинов-гази и себя, — Гобзало Урадинского, — нещадно рубившего плетью круп скакуна, не ведая по какому роковому полёту стрелы, несётся его судьба.

…Талла-ги! Вонзаясь кинжалом памяти в кипящую круговерть былого; слыша стоны, проклятья и вопли умирающих, отдавших жизнь за Газават, Гобзало выхватывал из бездны времени друзей-кунаков, сродников из Гидатля, воскрешал их улыбки, речи у походных костров, их смелые соколиные взоры. И они поднимались из небытия, проступали сквозь кромешный ад дыма и огня, и виделись, как живые…

Конец ознакомительного фрагмента.