Имам Шамиль. Том первый. Последняя цитадель

Андрей Воронов-Оренбургский, 2018

1859 год. Кавказ в огне без малого полвека… Русские войска стальным кольцом окружили теряющийся в облаках исполинский кряж, где находилась последняя цитадель имама Шамиля. На место действия прибыл главнокомандующий князь Барятинский. …Впереди всех ожидают чудовищные испытания, врата ада, а награда – кровь врага и пленение заклятого Шамиля. Хорошо понимает это и сам князь. Оно и понятно: его соперник и смертельный враг – человек-легенда, всесильный и непреклонный Имам Дагестана и Чечни – великий Шамиль, священный Газават для которого, стал смыслом всей его жизни. Фотографии из личного архива автора. При оформлении обложки книги использована репродукция картины Н. Сверчкова «Портрет Шамиля». Содержит нецензурную брань.

Глава 4

Нагорный Дагестан, Кахибский перевал.

В необыкновенно стылый июньский вечер на горной тропе, что петляла на северных склонах, показался вооружённый с головы до ног одинокий всадник. Голова и лицо его до самых глаз были повязаны карминовым, темным, как запёкшаяся кровь, башлыком. На воине была старая, с оторванными рукавами черкеска. На плечах такая же, видавшая виды, чёрная бурка. Это означало: он или отчаянно беден, либо принадлежит к «озданам», к таким людям, которые, будучи состоятельными, презирали наряды, и только славный конь да богатое оружие составляли их гордость.

В поисках счастья и приключений, либо в силу суровых обстоятельств — кровной мести-канлы — они становились абреками и всю жизнь, как одинокие волки, рыскали и скитались в горах.

Но угрюмый наездник на пустынной тропе не принадлежал ни к первым, ни ко вторым. Гобзало из высокогорного аула Урада был мюршидом. Уо! Верой и правдой он служил много зим в одном из «летучих» отрядов наиба Хаджи-мурата, а когда бедовая голова последнего, сбившаяся с проторенной дороги отцов, была отсечена от тела шашкой гяуров, мюршида Гобзало за преданность и храбрость, приблизил к себе великий имам Шамиль.

И то, правда… Гобзало из Урады был испытанный воин. Смелый, но осторожный, отчаянный, но не безрассудный, он никогда не обольщался надеждой на лёгкую победу, всегда был на стороже и твердо держался мудрого пословья своего тухума: «На Аллаха надейся, но коня привяжи покрепче».

Воллай лазун! Кто знает, кто ведает? Быть может поэтому, опытный вождь и наставник своих мюршидов — Гобзало, чья доблестная слава далеко гремела в горах, был до сих пор в седле, оставаясь для русских Огненной Рукой Возмездия грозного Шамиля.

…У мрачных, скалистых ворот, показавшейся впереди теснины, горец придержал кабардинца — «шалох», натянул украшенный серебряными бляхами повод. Гнедой масти жеребец замер, как вкопанный; гордо поднял голову, словно сознавал свою красоту и давал разглядеть себя со всех сторон. Конь и впрямь был прекрасен — это мог видеть всякий. Ни явных, ни тайных пороков у такого красавца быть не могло. В каждом напряжённом мускуле, связке, в каждом изгибе его поджарого сильного тела читалась дивная порода: высокий, крепкогрудый с тонкими, будто выкованными из стали ногами, с иссиня-чёрной гривой и длинным почти до земли хвостом, с атласной блестящей спиной, он был сама мощь и красота.

Гобзало закутанный в башлык и бурку, из-под которой торчала винтовка, тоже застыл в седле, напряжённо вглядываясь быстрыми чёрными глазами в щербатые уступы скал. Винтовка ещё мгновенье назад, бывшая за его спиной теперь лежала поперёк седла, и чёрный провал её ствола хищно взирал на пустынную тропу.

Вдруг конь подозрительно фыркнул. Выворачивая фарфоровые яблоки глаз, вскинул морду и пошёл боком.

— Цу — цу! Стой! — сильная рука крепче сгорстила узду двойчатку. Высокие скулы Гобзало дрогнули, словно сквозь его душу пронёсся порыв ледяного северного ветра.

Покорность, обычно послушного коня, была недолгой. Скакун уже не стоял на месте, нервно переступал с ноги на ногу, дёргал головой. Будто хотел предостеречь. Оно и понятно! — кавказский конь тоже горец и часто — самый верный кунак своего господина.

Воллай лазун! Не потому ли о любви горцев к лошадям сложены легенды?

Жеребец вновь утробно зареготал, разметав смоляной разгривок, но железные пальцы мюршида, как орлиные когти, накрепко сдавили раздутые норы ноздрей.

Над каменистой тропой повисла абсолютная тишина, нарушаемая лишь высоким отрывистым криком ястреба. Дрожь прошла по лицу всадника. В ушах звенело от напряжения. Казалось, в эти секунды он состоял из одних перетянутых сухожилий и мышц. И слышал учащённый стук собственного сердца. «Друг или враг?!» — молотом бухало в висках. Приглушённо клацнул взведённый курок. Но тропа, вызмеившаяся по склонам горы, что вела в ущелье, оставалась безмолвной. И это колдовское безмолвие играло на оголённых нервах. Рождало какую-то душно-гнетущую тишь. Притих даже горный ветерок, что доселе резвился среди пёстрых альпийских цветов.

…Миг, другой, третий…Эти мгновения отсчитались в сознании Гобзало, подобно гулкому стуку падающих на дно медного жертвенника тяжёлых капель крови. И вдруг…мелкий, не больше лесного ореха камешек, скатившийся из-под бесшумных лап затаившегося среди базальтовых валунов снежного барса, разрядил невыносимую глушь.

Гобзало мгновенно вскинул голову и тут же поймал на мушку ощерившегося над ним зверя. Грозный отрывистый рык вырвался из оскаленной пасти. Длинный пятнистый хвост точно плеть, яростно бил по камням. Железные мускулы напряглись под шкурой при воспоминаниях об одержанных победах, об убитых, растерзанных и съеденных жертвах. Один лишь прыжок отделял матерого барса-самца от всадника.

«Волла-ги…» — урадинец не дрогнул. Тяжело перевёл дух. — пусть так… Но это лучше, чем неизвестность. С губ тихо слетело: — Иай, шайтан! Напугал… Ух-ходи пока цел, Пятнистая Смерть. Уходи, Турья голова тебе брат…турья голова. Да будет удача на твоей тропе.

При звуке человеческой речи, узорная шерсть вздыбилась на загривке зверя. Почти распластавшись на земле, барс выгнул спину и вновь угрожающе зашипев, оскалил клыки.

Большие глаза, горевшие лиловым огнём, и неотрывно следившие за всадником, в раз стали неподвижными. Теперь это был не просто красивый пятнистый сфинкс, а беспощадный опасный боец, вооруженный клыками и когтями, что по крепости и остроте не проигрывали булату; страх и колебание перед человеком уступили место ярости боя. Инстинкт самосохранения превратился в храбрость. В дрожащей ненавистью плазме глаз зверя отразился лик вековечного врага — человека. Статный в косматой бурке и такой же папахе, опоясанный шашкой и кинжалом с серебряной рукоятью. Весь его облик — бронзовое грубое лицо, твёрдая складка губ, горбатый нос, напряжённые крылья ноздрей и глаза, вспыхнувшие решительным страшным светом — ударили чернильной тьмой в раскаленные зрачки хищника. И тот ужаснулся сей непроглядной тьме, обрекающей его на неизбежную смерть.

Поединок взглядов длился не более трех — четырех секунд. Изумрудные глаза хищника почернели от бешенства, налились кровью: он принимал бой. Однако в неуверенной выжидательности барса чувствовалось колебание охотника, который забрёл на чужую территорию. И впрямь, его обширные владения остались много выше в горах, в стране Голубого Безмолвья…Там, где покоятся вечные льды, где искрится алмазными филигранями ослепительно белый снег. И одному лишь Небу известно, что заставило Пятнистую Смерть спуститься к людским дымам? Быть может, погоня за жертвой?

Барс выжидал. И все же, тот самый древний инстинкт самосохранения неукротимо и властно приказал хищнику отступить перед вооруженным винтовкой человеком. Продолжая скалить клыки и прожигать мерцающим огнем глаз заклятого врага, зверь попятился. Вдруг, оттолкнувшись от базальтовых глыб задними лапами, он сделал гигантский прыжок длиной в целых двадцать пять локтей. Уже не оборачиваясь, прижимаясь к камням пушистым брюхом, хищник беглой, скользящей ступью обогнул замшелый выступ скалы и с глаз долой — будто и не был.

Гобзало бросил винтовку в чехол, не спеша размотал башлык. Подставил прохладному ветру пылающее лицо, провел рукой по вспотевшему лбу. Перед мысленным взором вновь промелькнула гибкая узорчатая спина, — владыки заоблачных снежных пиков.

Усталое лицо горца треснуло в улыбке. Он усмехнулся сам себе, словно вспомнил какую-то шутку, но белозубая улыбка его была жуткой и холодной, под стать влажному оскалу, и стаявшему в скалах хищнику.

После исчезновения барса, на горной тропе вновь загустела тишина, нарушаемая лишь металлическим стрекотом кузнечиков в тропе.

Покинув седло, Гобзало, напился студеной родниковой воды, пристально огляделся окрест. Тени редких деревьев и скал удлинились. Огромный диск солнца садился за фиолетовой грядой вздыбленных гор, зажигая гигантский пожар в облаках. Надвигались зеленые сумерки, — время смуглых сиреневых теней и призрачных силуэтов. А до родного аула Урада, желанные сакли которого, как пчелиные соты, лепились в скалах Гидатля, было еще далеко. Следовало торопиться и, если в пути случится задержка, — подумать и о ночлеге.

Подойдя к коню, мюршид одним махом, с места, легким длинным движением взлетел в седло. Подобрав скакуна поводьями, он подстрекнул его пятками, ринулся вперед. Красавец-шаллох, только того и ждал; могучим прыжком отрываясь от земли на несколько сажень и почти не касаясь земли понесся по козьей тропе, коя минуя теснину, упрямо поднималась по склону скального громадья — к Кахибскому перевалу.

Минута, другая…и всадник, пригнувшийся к пламенеющей гриве, превратился в движущуюся точку. Воллай лазун! Человеческому глазу не под силу было даже её рассмотреть. И только орлы, и грифы-стервятники, что парят в поднебесье, видят, что происходит на земле… Их зоркое око отчетливо различает и ползущих, как муравьи, но склону всадников, и, застывшие, словно пятно не растаявшего снега, отары овец, кабанов, и даже изумрудную ящерицу, что юркнула по голой скале, сверкнув своей пестрой спиной.

Высоко, еще выше оскаленных гор, неподвижно парят, распластав огромные крылья, орлы. Траурными распятьями висят они в яркой сини небес, не шевеля крыльями. Будто прихваченные невидимой лесой к безбрежному голубому своду…Но именно они — Следящие с Небес, знают в мире, что почём… Знают: где, кого и когда найдёт в его час Смерть… Где случиться предательство… Чьи это кости белеют среди камней…

Ведь не случайно в горах говорят: «На Кавказе больше глаз, чем камней» и ещё: «Белолицый чужак, пришедший в нашу страну, не знает ничего, горец же — всё».

* * *

В 1816 году, когда первый солдатский сапог ступил за Терек в пределы Чечни, Гобзало успел повидать на своём веку лишь четыре зимы. Но и тогда уже на равнинах, в горах лилась кровь; грозно рокотали боевые барабаны. А матери-горянки пугали своих непослушных детей генералом Ермоловым.

То время урусы считают первым периодом Кавказской войны, который они окрестили «ермоловским». Кратковременное командование Паскевича — графа Эриванского, целиком занятое защитой Кавказа от покушения внешних врагов — Персии и Турции, составляет одно целое с «ермоловской эпохой» и является её логичным продолжением.

…Когда Гобзало, сыну Ахмата из Урады, исполнилось двенадцать, он уже был крепкий волчонок-борги, ни днём, ни ночью не расставался с кинжалом и мечтал о воинской славе. Но, — адат суров. А голос аксакалов строг и непререкаем! Гобзало, как и другие сорванцы аула вынужден был помогать чабанам пасти баранту на альпийских лугах, да вываживать коней воинов, вернувшихся из набегов. Воинов, которые ему — мальчишке, казались не то прославленными героями из древних легенд, не то полубогами, что рождены из камня и выкованы из булата.

С нескрываемой завистью и восхищением смотрели на этих джигитов мальчишки. Точно на горных орлов смотрели, что слетались с кровавых равнин в родовое гнездо. Имя, которому и поныне — Гидатль!

* * *

В горах всякий знает…Связанная круговым кровным родством, взаимозависимая жизнь горных селений Гидатля тысячу лет ковала своё общество. Сделав его, в конце концов, неуязвимым и крепким, как стальная кольчуга.

Волла-ги! Гордый Гидатль никогда не был в подданстве ни Хунзахского, ни Аварского ханства, ни какого-либо другого. От создания мира, он всегда и во всём выступал, как равноправный, независимый и самостоятельный. Свидетельств тому немало и устных, и письменных. Но главное средь них — легенда о знаменитом Хочбаре, виденная очевидцами и начертанная для потомков арабским пером…

Билла-ги! Гидатль — воистину грозная, природная цитадель в горах Дагестана, куда никогда не ступала нога неприятеля. Союз селений: Урада, Тидиб, Генту, Мачаду, Хотоду, Гоор и Кахиб — это каменный кулак семи суровых племён. Вот, что такое Гидатль! Жители коего сотни веков защищали свои орлиные гнёзда и предпочитали смерть позору. Испытанные воины, которого, умели бесстрашно биться с любым врагом и неустанно мстить своим кровникам. Гидатль не особо зарился на чужое добро, свято верил в Создателя… От веку жил по законам Шариата и седых, как мир, адатов предков, чьи надгробья выпирали неотёсанными, покосившимися траурными плитами на родовых кладбищах — хабзал.

Бисмиллагьи ррахIмани, ррахIим…Гидатль жил, трудился и воспитывал детей во славу Всемогущего и Всевидящего.

И Он — строго Взирающий с Небес, — был доволен ими.

Иншалла!

История племён и народов Кавказа, их жизнь и чаяния, отразились, как облака в прозрачной воде, в богатых горских преданиях. Идеалы добра и красоты, любви и верности, почтения к мудрости и сединам, мужеству и отваге, дружбе и взаимовыручке, выраженные в легендах и песнях, извечно жили в горах. Тем более, что у аварцев — гидатлинцев, они всегда сопровождались стремлением к победе добра над злом, осуждением подлости, лжи, трусости и измены.

* * *

…Ах-вах! Волчонку Гобзало почему-то казалось тогда, что эти отчаянные храбрецы…непременно должны были жить в дремучих лесах, в железных башнях, кои достигают верхушками неба и огорожены каменными стенами со стальными кольями, на которых насажены головы врагов — тушманчи.

Так казалось Гобзало…

Но возвращавшиеся из военных походов джигиты, на поверку не были сказочными батырами-великанами. Все они жили в соседних саклях, так же держали овец и быков, так же болели как все, но главное, совсем как обычные люди, страдали от ран, и что хуже всего, так же…погибали в схватках от пуль и штыков урусов…

Это открытие до мозга костей потрясло волчонка Гобзало; в дребезги разрушило его блистательный миф о неуязвимости храбрых джигитов Гидатля и их Урады. Но одновременно и закалило в иступлённой мысли: Уо! Где бы он ни был, куда бы ни забросила его судьба, — всегда и всюду он — Гобзало из гидатлинского аула Урада, будет мстить врагам за кровь своих соплеменников. Хай, хай, такова была жестокая правда детства и отрочества Гобзало. Такова была правда всех горских детей той кровавой поры… Да и была ли она когда другой на Кавказе?

О Алла! Сотни лет междоусобных войн! За место под солнцем в Дагестане тоже лилась кровь, пот и слёзы; в тяжелейшем труде над колодцами, в строительстве сторожевых башен на скалах; в неустанных заботах над фруктовыми садами, над каменными громадами, круто сбитыми в тысячелетиях, ломались ногти и жизни горцев. Тысячи лет зверели их сердца в битвах с аланами, татарами, персами и…друг с другом. Дагестан страна гор и гора языков. Велико и сложно кавказское многоголосье. Трудно его понять. И мало кому, даже из самих горцев, удавалось говорить на языках соседей с безупречным произношением.

Волла-ги! Тысячи лет давили, душили и гнули их безмерные горы. Давили, душили, гнули…Но! — и вдохновляли на великие, благородные дела, изумляли и очаровывали сердца мужественных своих сынов и красавиц дочерей, и заставляли ещё больше, ещё крепче любить и ценить свою суровую, но прекрасную Родину.

Аварцы-горцы, дети Кавказа, а значит братья по духу и вере: черкесам, лезгинам, лакцам, даргинцам, чеченцам, ингушам и прочим магометанским племенам… А потому, могли ли они остаться в стороне, когда их порядку и миру, завещанному предками стал угрожать грозный враг, вторгшийся с севера? Нет, не могли! Разве страх перед смертью мог охладить кипящую кровь вольнолюбивых горцев, за которой стояли: Века войн, Века набегов, Века голода и крови? Нет, не мог! Тысячу раз не мог! Потому, что стойкая битва лучше шаткой молитвы. Потому, что пусть мать лучше умрет, чем родит труса! Потому, что горец родится для того, чтобы носить оружие и ездить на коне.

Билла-ги! Кавказ всегда жил своей правдой: око за око, зуб за зуб, и гибель родственника от пули или кинжала соседа не новость для горцев. Народы суровых племен, возросшие для войны и мести, крайне редко могли искупить пролитую кровь уплатой — маслаата. В гудящих аулах пострадавшей родни чувство поруганной чести нередко переваливало за высокие гребни гор и заливало все долины и ущелья в округе.

«Разве мы не горцы? Разве обычаи забыли? Или шакалы-кровники думают, что аварцы примут позор, и дальше будут смиренно пасти скот? Канлы! Канлы!! Кровная месть!!!»

Талла-ги! Так было всегда на Кавказе. Таков закон гор.

И Всевышний был согласен с ними.

Иншалла!

Так стоит ли говорить о русских, посмевших пролить горскую кровь, и осквернивших своим присутствием, священные для каждого кавказца горы и могилы отцов?!

Даже ислам не связывал горцев таким духовным единством, как неистовая жажда отомстить врагу за смерть соплеменников.

Теперь не трудно сказать, но так уж, видно сложились звёзды: на Кавказе не было ни общегорского национального самосознания, ни основ для крепкого союза раздираемых междоусобицами и вековыми распрями общин и племён, соперничавших за рынки работорговли лучших пастбищ в горах. И лишь под кликой «Священного Газавата», который после гибели Кази-муллы подхватил его ближайший сподвижник Гамзат-бек, а позже третий имам Шамиль, — почти четверть века, озверевшие от крови и войны горцы, фанатично вырезали иноверцев решительно по всему Кавказу.

Кто в те поры не слышал в горах воинствующих воззваний глашатая Кавказской войны — Магомеда Ярагского:

«Правоверные братья! К вам обращаюсь я, и да услышите вы все сказанное! Для мусульманина исполнение шариата без газавата не есть спасение. Кто исполняет шариат, должен вооружиться, во что бы то ни стало! Бросить семейство, дом, землю и не щадить самой жизни. Кто последует моему совету, того Аллах в будущей жизни с излишком вознаградит. Истребите урусов, как бешеных собак, освободите мусульман, братьев наших! Если вы будете убиты в сече, — рай вам награда! Если кто убьёт крестоносца и иудея, тому — рай награда!..»

Хай, хай… Такие призывы и кличи летели в те годы от горы к горе по всему Кавказу. Иншалла! Такова воля Аллаха! А с ней не дано спорить смертным.

В горах быстро взрослеют. Девочки становятся матерями, а мальчишки — мужчинами-воинами.

В четырнадцать зим — Гобзало уже сам добыл себе первого коня, угнав его из-под носа, рассупонившихся за картами и самоваром конвоиров из маркитанского обоза, что следовал из Герзель-аула в крепость Внезапную. А уже с пятнадцати, он влился в ряды послушников Газавата под предводительством легендарного земляка аварца Хаджи-Мурата.

С тех самых пор Гобзало ни разу не свернул с единожды выбранной тропы.

То был, по исчислению русских, второй период Кавказской кампании (30-е — 40-е гг.) — самая кровавая и грязная пора мюридизма. «Аллах Акбар!» Гобзало прекрасно помнил: огненная проповедь Кази-муллы и Шамиля тогда безраздельно владела сердцами и шашками Чечни и Дагестана. Громкие, как пушечные залпы, победы имама Шамиля тех лет, тому порука.

Уо–о–ех–е-ех! История Кавказа в те времена писалась не гусиным пером, а шашкой. Не чернилами, но дымящейся кровью.

* * *

…Рослый, бритоголовый Гобзало, с закинутыми за спину концами башлыка, придержал запаленного скакуна, давая тому отдохнуть. Шаллох рысил теперь легкой грунцой. Доехав до теснины, которая в этот час начинала дышать испарениями, горец бросил цепкий взгляд на высоко черневший острый, как буйволиный рог, выступ скалы и доверительно шепнул на ухо коню, совсем как старому кунаку:

— Б-алагьизе! Смотри, видишь ЧIор? Здесь нам будет дорога. Там опасно, глаз выколи. Но ты у меня хорошо знаешь тропу. У нас мало времени. Не подведи, брат!

Жеребец, рассыпая алмазные брызги, оправдывая своё имя ЧIор, — стрелой пронесся через бурлящую речушку и, грохоча и чакая по окатистой гальке, стал подниматься по щебнякам на гранитный угор. Картина эта осталась в памяти, проплывавших над тесниной, малиновых облаков, в ней решительно всё: горы, поток, конь и фигура всадника — гармонировало.

Между тем риск и впрямь был велик. Воллай лазун! Обычный путь через теснину представлял теперь большую опасность: мглистый туман, будто влажные, липкие крылья демонов, наполнял её, и по узкой тропе ехать было рискованно. Да только не для джигита, родившегося в этих краях.

…Конь мюршида, казалось, осторожно вытанцовывал лезгинку по коварным извивам серпантины горской тропы. Та змеилась по скальному откосу над глубокой пропастью; на дне её, справа от них, текла голубой бисерной ниткой речушка, слева, в предвечернюю изумрудно-сизую высь вонзалась копьём каменная громада; карликовые, узловатые деревья мохнатой папахой венчали эту неприступную и грозную стену.

Гобзало бойким скоком въехал на первый каменистый угор. ЧIор, попадая задними копытами на хрупкий, гремливый сланец, оскальзывался, пружиня, наддавал на ноги, утробно храпел, но урадинец ястребом сидел на его спине.

Приструнив жеребца, мюршид охватил колючим взором угрюмые скалы. Хладный ветер трепал черные космы его папахи, ворошил шелковистую гриву коня.

Далекий напряженный взор мюршида бродил какое-то время по ледниковым пикам Аварских гор, по узким, как лезвие ножа, мрачным ущельям, по каменистым распадам и козьим тропам, по альпийским лугам и где-то еще… Бродил, но лишь мгновенье, другое.

— Тцу-цу! — Конь устало продолжил путь. Грандиозная панорама, которой только что любовался взор, теперь была закрыта базальтовым навесом; ничего не было видно, кроме розовеющего лоскута неба, серо-фиолетовых скал, да бездны под ногами. Весёлый солнечный луч едва ли когда заглядывал сюда. Эта опасная дорога с циклопическими глыбами, свисавшими над ней, в юности доставляла Гобзало не притупленное еще чувство какого-то благоговейного страха.

…Взгорье с каждым шагом становилось всё более крутым. Поднимались медленно. Тропа петляла по узкому карнизу, который был немногим шире длины посоха чабана. ЧIор прядал ушами, словно вырезанными из карего фетра и чутко ступал ногами, выбирая дорогу. Но Гобзало, оставался в седле спокоен, что камень. Ему ли горцу из Урады, было бояться глядеть вниз, опасаясь головокружения. Горская лошадь и горский человек. Волла-ги! Порой лошади или человеку изменяет сноровка и — они гибнут. Так было…и не раз. Иншалла. Да только не нынче!