Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

Андрей Воронов-Оренбургский, 2018

1859 год. Кавказ в огне без малого полвека. …Русские войска стальным кольцом окружили теряющийся в облаках исполинский кряж, где находилась последняя цитадель имама Шамиля. На место действия прибыл главнокомандующий князь Барятинский. …Впереди всех ожидают чудовищные испытания, врата ада, а награда – кровь врага и пленение заклятого Шамиля. Хорошо понимает это и сам князь. Оно и понятно: его соперник и смертельный враг – человек-легенда, всесильный и непреклонный Имам Дагестана и Чечни – великий Шамиль, священный Газават для которого, стал смыслом всей его жизни. Фотографии из личного архива автора. Для оформления обложки книги использован фрагмент репродукции панорамы Франца Рубо «Штурм аула Ахульго». Содержит нецензурную брань.

Глава 3

Смеркалось. На западе накипали свинцовые тучи. Где-то далеко, в горном безбрежье, в полосе Кара Койсу вилась молния; сломанным крылом недобитой птицы трепыхалась рубиновая зарница. В той стороне тревожно светилось блёклое зарево, принакрытое обугленным руном сизой тучи. Горные долины, как бирюзовые чаши, до краёв налитые тишиной, таили в каменных складках и морщинах теснин призрачные отсветы дня. Хай, хай…Чем-то неизъяснимо тоскливым, беспокойно-унылым, — сей вечер напоминал осеннюю пору. И даже буйное разнотравье, лишившись прежнего аромата, казалось, излучало удушливый запах тлена.

…Спустя время, как и предполагалось, заморосил назойливый, мелкий, холодный дождь. Ай-е! Горцы промокли и издрогли на влажном ветру; их тёплые бурки и башлыки, бесследно пропали во время погони, вместе с хурджинами и другой поклажей, которую везли на себе вьючные лошади.

…Оскальзываясь на размытой дождём тропе, часто ведя коней в поводу, они поднялись и спустились с Ассабского перевала. Впереди вот-вот должны были показаться дымы аулов Телетля.

Принюхиваясь, как волки, к многообразным невнятным ароматам намокшей травы, мюриды упрямо продвигались вперёд. Изредка останавливаясь, счищали с чавкающих водой, насквозь промокших чувяков, комья приставшей грязи. Выпрямлялись и снова тяжко, и устало несли свои измученные тела; скрипели, потемневшей от воды, седельной кожей.

* * *

Дождь перестал гвоздить землю, когда, шедший впереди Магомед, внезапно упредительно вскинул руку и быстро свернул с тропы под защиту скал.

— Что там? — прохрипел Месело.

— Казаки!

Оба сторожливо выглянули из-за гранитной скалы: на крутом взлобье кургана чёткие рисовались фигуры семерых верховых.

— Вон ещё! — Отрубленная Рука горячо шепнул Магомеду, нервно шевеля пальцами правой руки. — И ещё!..

По кургану замаячили конные. Казаки съезжались группами, разъезжались, исчезали за лобастым гребнем и вновь показывались. Нехлудовцы? Нет. Это были кубанцы, а те — терские казаки.

Одноглазый приказал трогаться в обход. Проехали стороной один из телетлинских аулов. Очевидно, по распоряжению вчерашнего наиба Шамиля Кебед-Мухамеда, тамошнее население, радостно, встретило русских.

Доселе одуряющая, висевшая тишина, была нарушена бойкими криками ездовых, надсадным рёвом сгуртованного скота; разгульными отголосками гармони и общим, всепоглощающим гудом переполненного людьми большого аула. С южной окраины слышались лопавшиеся выстрелы ружей. Повсему стреляли и резали скот для солдатских котлов, и Магомед заметил, как Месело, ехавший рядом, дрогнул, судорожно схватил рукоять револьвера.

Мюриды жадно всматривались в разводимые костры, принюхивались к манящим дымам; близкий и недоступный аул, тянул к себе неодолимо. Воллай лазун! Если б на то была воля Аллаха, они, не раздумывая, соскочили бы с опостылевших сёдел, и замертво упали на войлоки, не раздеваясь, под дремотное потрескивание костра так, чтобы согревающим теплом и жаром охватило их мокрую, вконец иззябшую плоть.

* * *

От котла — сажа, от злого — зло. Не солоно хлебавши, перевалили на другую сторону горы. Биллай лазун! Новый аул. На зависть ещё более богатый на дымы и сакли.

Та же картина. От голода и отчаянья у них подвело животы. Жители сего селения щедро и на славу привечали русских солдат. Слышались искромётные звуки лезгинки. Заполошно гремел барабан, тщетно пытаясь обойти в неистовой скачке — вечном споре, — крылатую зажигательную зурну.

— Смотри! Э-э, шакалы! Продажные псы… — Месело, едва сдерживая, охватившую его ярь, указал стволом штуцера.

Магомед стиснул до ломоты зубы. По освещённым, закатным солнцем, тесным улочкам, как муравьи сновали люди; прудили переулки армейские фуры, обозы, мельтешили конные.

Сын Исы, щуря мстительно глаз, беззвучно шептал проклятья; он хорошо различал даже знакомую, ненавистную окраску мундиров врага. Возле аула, на две версты с гаком, белели в четыре ряда парусиновые палатки Барабанных Шкур, вокруг них кишели солдаты, как трупные черви в туши буйвола.

…Оставив лошадей под скалой, они вскарабкались выше, где был шире обзор и тут!.. На фоне алого неба были чётко видны густые колонны пехоты, конных драгун, отряды грузино-осетинских дружин и сотни туземной конницы.

Хай, хай…Они видели и не хотели верить своим глазам…Все дороги огромной монументальной долины, что открывалась взору, были забиты войсками. Вай-уляй! Это был железный поток, который, сметая всё на своём пути извиваясь в теснинах, неумолимо двигался на Гуниб. Подобно несокрушимым легионам Древнего Рима, полки Белого Царя, пробирались к сердцу горного Дагестана. И под их железной пятой содрогалась земля, крошился камень и мелели полноводные реки. Суровые, рослые усачи, видавшие виды, шли возле фургонов, тяжёлых горных орудий и арсенальных подвод. Рота за ротой, полк за полком, безудержно, как вешняя вода с гор

Колонны, начало и конец, которых терялись в свинцовом сумраке близкой ночи, на ходу перестраивались, удлинялись, свивались в плотные упругие жгуты, и, лязгая сталью, гремя окованными колёсами артиллерии и фургонов, текли на юго-восток. Мерно волновались, но без огней и факелов, без рубиновых угольков походных армейских трубок.

* * *

…Напряжение отчаянья болью пульсировало в груди Магомеда, в ушах громко стучало. Лицо дёргала судорога. Не в силах совладать с собой, он мазнул взглядом собрата, из горла вырвался возбуждённый клёкот:

— Это невозможно! Гьеб букIине рес гьечIо! Йохъ…йохъ…И Пророк за свою голову молится. Будь осторожен, Имам Шамиль! Да продлит Аллах твою жизнь! Месело, это наша смерть.

Вместо ответа Отрубленная Рука, твёрдое лицо которого в эти мгновения, казалось, обвисло на скулах, судорожно пытался загибать пальцы, считая батальоны и пушки, но сбился, и нервно боднув локтём кунака, потрясённо вздохнул:

— О, Алла! Вай-ме…Сколько же их? Откуда?!

Оба молчали, зажатые в кулаке одного чувства. Оба прислушивались к учащённому бою своих сердец и мрачно сознавали: каждым из них владеет ныне совсем иное чувство при взгляде на этот железный поток, чем то, что они испытали накануне.

Так, с ружьями в руках, они надолго застыли на отвесной скале, как зачарованные, как отлитые из текучей бронзы, не в силах отвести взгляда от беспрестанно движущейся вражеской мощи, а ноги их ощущали дрожь тверди сквозь толстые из лошадиной кожи подметки чувяков.

— Уходим! — Одноглазый Маги крепко хлопнул по спине Месело и хищной тенью исчез среди валунов.

* * *

…По темноте, крадучись, вброд, переехали безымянную речку; вода подходила коням по брюхо; обезвоженные, те охотно шли в студёную воду и пили на ходу, взнузданные, зажаленные плётками, понукаемые всадниками. У самого берега яма-промоина, и они с ходу бухнулись в воду, в её режущий холод, хруст, поднимая до колен, до паха, до груди, до пылающих скул тяжёлые хрустальные ворохи. Выскочили из гремящей воды, звериным движением плеч и загривков сбрасывая с себя каскады брызг.

Мюриды поозирались по сторонам, прислушиваясь к голосам берега, пожались в сёдлах, и как волки, хвост в хвост, след в след потянулись в сторону Кара Койсу.

…За монументальной долиной, дыбилось скалистое громадьё чёрных гор, за ними, за фиолетовой сизью иззубренного горизонта, багрово догорал дымный, распластавшийся в полнеба закат.

Горцы, держась козьих троп, в объезд миновали долину, и крадливой рысью, приглушённо поскрипывая подушками сёдел, двинулись на юго-восток. Проехали Тануси, слева подслеповатыми огнями перемигивались аулы Цада, Геничутль. Впереди Хунзах и головокружительный спуск в Голотль. Смертельный риск и опасность, — но время не ждёт!

…Дорога змеилась по берегу реки Аварское Койсу. Справа — прибежище духов гор — всё время маячила Тли-меэр-Седло-гора, за гребнем которой воровски таилась промозглая ночь. Мюриды, кутаясь в сырое тряпьё, временами, где было возможно, переходили на галоп. Глухо, но один бес, звучно, щёлкали о щебень неподкованные копыта горских коней.

Всадники молча, торопили измученных скакунов. На юг, на Ругуджу и далее на Гуниб, текла из-под конских копыт накатанная дорога; по бокам растрескавшиеся гранитные ладони-персты и лики древних, суровых скал, омытые недавним колючим дождём. Они — немые стражи тропы, — угрюмо взирали на горцев, погонявших коней…Кружился на западе в турьем распадке чинаровый лес. Мелькали обочь слюдяные надолбы и прорешины, в которых стояла чёрная, отражавшая звёздное небо дождевая вода, и сильные, точеные конские ноги, то и дело выбивали из них жемчужные брызги.

Хай, хай…Над забывшимся в тяжёлом и тревожном сне Дагестаном, наборным аварским поясом-чеканом лежал нарядно перепоясавший небо Млечный Путь, а много ниже, едва не касаясь кровавым серпом рта горных пиков, зловеще улыбался изогнутый полумесяц.

* * *

Беспощадно короток день, и ничтожна ночь, для воина, который наведался в родное селение с пропитанных кровью долин…

Ему казалось, он только смежил глаза, вот только под веками стояла блаженная млечная пустота, и его самого как будто не было на земле.

…Её дыхание…Её нежные прикосновения вызывали в нём мерцания, радужными точками наполнявшие пустые глазницы. И это, похоже, тоже была жизнь…но другая, со стороны, словно с птичьего полёта. Он парил над горами, возвращался, но не на землю, а в иное, таинственное и прекрасное пространство. В нём было место: и Ураде, и родовой сакле, и матери согнутой пополам чёрнопудовой судьбой, и старику-отцу в истёртых папахе и бурке…Вот он! С родным забытым лицом сидит, опершись на глянцевитый пастушеский посох, смотрит в далекую вечернюю даль, и морщины его бронзовые от низкого спелого солнца. А вот перед глазами ослепительная, солнечная, в голубых снегах вершина, и он, гололобый волчонок, загорелый до черноты, смотрит из-под ладони на это величие белого безмолвия и сверкания, а рядом, у подножия кряжа, табун лошадей, щиплющий бархатными губами зелёный ресничный шёлк, народившейся травы…

Снова перед глазами образ Мариам с сынишкой Танка на руках. Он испытывал благодарность. Он не был с ней рядом в те ночи, когда её душили кошмары и страхи. Он шёл, то за кровью урусов, то мёрз в холодных пещерах в Аргунском ущелье, где вповалку спали мюриды, валялись мослы и кости баранов, и…трупы джигитов, умерших ночью от ран. На рассвете их хоронили и вновь отбивали атаки неверных, а она в это время молилась в мечети Всевышнему, и он был спасён её неслышной молитвой.

…Но вот, в пространстве грёз возникло мгновенное видение. Молодые горянки в долгополых архалуках танцевали на изумрудной траве, волновались их платки и чёрные косы. Сверкали монисты, глаза и улыбки. Где-то за поворотом тропы летела бешеная лезгинка; порывисто растягивались и сжимались меха гармони. Молодые и старые урадинцы, в косматых папахах, в воинственных костюмах предков по очереди врывались и входили в круг. Неистово гремел барабан, без устали визжала зурна. В такт им хлопали мозолистые ладони.

— Асса!

— Иай, Урада! Танцуйте, радуйтесь люди!! — кричал глашатай. — У прославленного Гобзало сын родился! Да выпрямит его дорогу Аллах!

И люди, поднимая турий рог, радовались, что их, выкошенные войной ряды, пополнились ещё одним сыном Урады, защитником Гидатля! Мужчиной, будущим воином, ещё одним булатным кинжалом.

— ЦIар бугеб, ЦIар батаги!

— А имя ему пусть принесёт ему слава!

Хай, хай…Имя без дела и впрямь пустой звук. Мать учила Гобзало: «Нет награды больше, сынок, чем имя, нет сокровища дороже жизни. Береги это».

Отец не уставал повторять Гобзало: «Всегда помни, ты — мужчина. Будь им, и знай: мужество не спрашивает, высока ли скала».

…И вот он снова видит отца.

— Вах! Смотрите! — кричал молодым крепкоплечий чабан со шрамом на брови и щеке. — Достойный Ахмат, отец Гобзало! Ай, молодец! Джигит! Давай! Дава-ай! Закрути усы молодым!

И отец, зная толк в танцах, скинул бурку, бодро вошёл в круг и поплыл — полетел, как гриф — стервятник, распластав старые, но ещё мощные руки — крылья!

…Разомлевшая, спящая Мариам мирно дышала ему в чуткое ухо, и он продолжал парить над горными перевалами, и тёплые струи воздуха шевелили его орлиные перья. Вдруг, он вновь шёл по Огненной тропе… Нёс её на руках, вверх по уступам, прочь от горящих аулов. Там, внизу, взрывались армейские фуры с боеприпасами. Солдаты оглоблями и баграми сталкивали в пропасть пылающий транспорт. Фургон рушился, теряя горящие колёса и оси, цепляясь за скалы, оставляя на них клочья огня, парусины, дерева и железа. А он возносил её и детей к вершине, к спасительному гнезду, все выше и выше, с колотящимся молотом сердцем, по узкой звериной тропе, туда, куда не достанут штыки и пули, идущего по пятам врага…И последняя мысль — они вне опасности, вся его дорогая семья, и теперь они неразлучны…

Хай, хай…Беспощадно короток день и ничтожна ночь. Для воина, который наведался в родное селение…

* * *

— Гобзало! Поднимайся! Тебе пора…

Он мгновенно проснулся, услышав голос отца, и…увидел в светящемся жемчужном сумраке, её, босую, в белой ночной рубахе. Она стояла на коленях, прижав лоб к земле, совершая намаз. Он не видел её лица, а только белый покров и босые стопы на чёрно-зелёном молитвенном коврике.

— Гобзало! — испуганно воскликнула она.

Он, обвешанный оружием, уже взялся за дверной засов.

Воллай лазун! Столько страсти и отчаянья было в её зове, что Гобзало вздрогнул и медленно обернулся. Оба молчали.

— Не прерывай намаз, жена!

— Он завершён. Я молилась за нас, чтобы Всевышний осенил тебя своей благодатью и отвёл беду от нашей семьи. — Мариам низко опустила голову, горячо прошептала:

— Позволь мне одеться…и проводить тебя.

Она, прикусив губу, тяжело поднялась, взяла с сундука архалук, сделала пару шагов, и…он вовремя подхватил её, уложил на подушки.

— Всё хорошо, любимый. Я просто резко встала. Разреши мне…

— Нет! — Он был по-обыкновению суров. Его лицо стало жестким, как изрубленный шрамами кулак. — Тебе надо набраться сил. Накорми Танка. Заботься о себе и детях.

— Гобзало…

Он резко повернулся к ней всей грудью.

— Хо! Я всё сказал.

— Гобзало! Видит Бог, как я люблю и жалею тебя за твои страдания. Я всегда буду ждать тебя вместе с детьми. Муж мой! Ты прав, у женщин — слёзы, у мужчин — пули. Ты воин. Так возьми свой свинец и выплачи его весь до конца в наших врагов. И уж если тебе так надо погибнуть в бою…умри воином. Обещаю, я воспитаю Танка, как должно. Он будет гордиться своим отцом.

— Мариам! — Гобзало порывисто и горячо обнял её. Сдавил нежные плечи своими твёрдыми цепкими руками, покрытыми застарелыми рубцами, царапинами и ожогами. — Я вернусь! Клянусь тебе. Волла-ги! Я люблю вас больше жизни. Теперь прощай. Меня ждёт тропа.

* * *

Как только Гобзало ушёл, Мариам поднялась, высунула голову в приоткрытое окно и стала пристально глядеть вслед удалявшемуся мужу. Хай, хай…Она стояла, как обречённая; последняя надежда уходила от неё. Её побелевшие губы были плотно сжаты, словно сдерживали рвавшийся из груди вопль. Скорбные глаза впились в удалявшегося от неё единственного на свете и самого дорогого человека; и с каждым шагом уходившего Гобзало, она приподнимала голову всё выше и выше, словно её кто-то тянул верёвкой за шею. Одной рукой Мариам схватилась за сердце с такой силой, что расцарапала себе ногтями грудь: она как будто хотела умерить его удары, не дать ему выскочить из своего гнезда.

Но в это время о себе требовательно напомнил Танка. Маленький «джигит» не спал, он тоже, похоже, провожал отца, — его смуглое личико сморщилось и покраснело от натуги, но плач напоминал скорее икоту или кряхтенье, что вызывало невольную улыбку.

Материнское сердце Мариам ёкнуло и омылось тёплой волной, лишь только она ощутила у себя на руках беспомощное, нежное, что атлас, тельце. Несколько раз, вздохнув родной, тёплый и мирный запах младенческой кожи, соль умилительных слёз обожгла ей глаза. Она распахнула рубаху, дала ребёнку грудь и…по-женски сменила одни свои треволнения на другие.