Имам Шамиль. Том второй. Огненная тропа

Андрей Воронов-Оренбургский, 2018

1859 год. Кавказ в огне без малого полвека. …Русские войска стальным кольцом окружили теряющийся в облаках исполинский кряж, где находилась последняя цитадель имама Шамиля. На место действия прибыл главнокомандующий князь Барятинский. …Впереди всех ожидают чудовищные испытания, врата ада, а награда – кровь врага и пленение заклятого Шамиля. Хорошо понимает это и сам князь. Оно и понятно: его соперник и смертельный враг – человек-легенда, всесильный и непреклонный Имам Дагестана и Чечни – великий Шамиль, священный Газават для которого, стал смыслом всей его жизни. Фотографии из личного архива автора. Для оформления обложки книги использован фрагмент репродукции панорамы Франца Рубо «Штурм аула Ахульго». Содержит нецензурную брань.

Глава 2

Одноглазый Маги, как безумный, проскакал ещё версту или две.

Один шайтан ведает, как запалённый конь смог вынести эту немыслимую гонку. Грудь беглеца готова была вот-вот разорваться, точно пороховая бочка, к которой поднесли фитиль; дыхание прервалось, но…горизонт был чист!

Талла-ги! Сквозь липкий пот и размыто-туманный жар он увидел: никто не гнался больше за ним. Мрачные древние стены каньона, его скалистые лабиринты надёжно укрыли сына Урады от шашек и пуль Белой Бурки.

…Магомед насилу успокоил надрыв загнанного сердца, с тупыми ударами изнемогавших мышц. Четвероногий спаситель тоже, как будто, вошёл в норму, но горец знал: тянуть время больше нельзя. Коня, запалённого скачкой, хоть убей, следовало выводить и промять, иначе он падет на ноги и тогда в помощь его страданиям останутся только кинжал или пуля.

Подобрав аргамака уздой, приосанив горделивой выправкой, мюрид дал пятками посыл. Конь резво прянул вперёд, прижимая уши, но сдерживаемый крепкой рукой, неторопливо загрунил, держась теневой стороны.

…Когда всадник добрался до юго-восточных отрогов, расплавленное солнце окрасило охристо-жёлтый пейзаж в гранатовые тона. Каратинский каньон, что огромная рана на теле земли, открыл перед взором, свой ставший лиловым с сиреневой прожилью зев… Вечерело. Длинные густые тени легли от скал. Мюрид подрезвил коня — надо было поспеть засветло. Через пару часов пустынные долины окутает звёздная паранджа, сотканная из горячего шёпота духов гор. А жерло каньона превратиться в аспидную смоль.

Аргамак вступил копытом на длинную извилистую тропу, которая незаметно сворачивала в сторону, брала вверх и вела к Ассабскому перевалу. Сын Исы дернул посеребренный повод. Воллай лазун! Ещё час и они минуют зловещий каньон, который от веку был прибежищем грифов, ядовитых змей и тарантулов. Магомед позволил себе и коню передохнуть; не покидая седла, сделал пару глотков воды из круглой кавалерийской фляжки; теперь он не волновался — успеет до темноты.

Обзор был прекрасным. Его единственный, потому ещё более зоркий и цепкий глаз, зачарованно глядел на тревожные краски заката. На чисто-белые громады гор с призрачными очертаниями, на явственную воздушную линию их вершин и далёкого неба.

Ай-е! С данной возвышенности, как ни с какой другой на этой тропе, ощущалась вся даль между ним — песчинкой, горами и небом; вся грандиозность и вся бесконечность сей величественной красоты. Снежные пики, казалось, плыли по горизонту, блестя на клонящемся к западу солнце, своими нежно-розоватыми вершинами. От них веяло дикой свободой, первозданной чистотой и знобящей прохладой.

…Он перевёл взор: там, на юго-востоке, за необозримым нагромождением скалистых хребтов, подобно абреку-кровнику, скрывался заоблачный Гуниб. Магомед горько усмехнулся. Ему пришли на память последние, услышанные им, слова Имама Шамиля:

«Братья мои! От судьбы не уйдёшь. На всё воля Всевышнего. Сидя на коне в отаре не спрячешься. А я, как и вы, — на коне. Да… У Белого Царя руки длинные, и неисчислимы его полки. Но есть места в Дагестане, куда и Ему не дотянуться. Волла-ги! Мы пойдём на Гуниб-Даг. Поднимемся на его поднебесное плато, запасёмся провизией, порохом, ядрами и свинцом; всемирно укрепим горные тропы неприступными стенами-башнями, и дадим гяурам последний бой! Верю, Милостивый Аллах да не забудет своих сынов…И да не отвернётся от них в суровый час испытаний. Так было прежде, так будет ныне. И знайте: коли урусам и суждено будет взять Гуниб, они выиграют только битву, но не Газават! Билла-ги! Наши внуки и правнуки ещё не раз отомстят поганым псам за нас, обрушив на них праведные гроздья Кавказского гнева! Аллах Акбар! Иншалла!».

Вдыхая чудные запахи цветущих соцветий шиповника, барбариса, нежный розовый, жёлтый свет скальных цветов, он оглядчиво тронул коня. Был благодарен Небу за этот счастливый зигзаг судьбы, уберёгший его от гибели; за эти напоённые свежестью горные склоны, зелёный блеск солнца на ветке придорожной чинары, за слюдяные проблески разноцветных стрекоз и белое трепетание бабочек.

Одно властно и кроваво перечёркивало всю эту божественную красоту, низвергало сердце с горней высоты в тёмную бездну отчаянья. Перед глазами продолжал трещать и лопаться солнечный мир!.. Воздух был нашпигован свистящей смертью, и мчавшиеся на конях мюриды, то тут, то там внезапно вскидывали руки, дырявленные свинцом, срывались с сёдел под копыта казачьих коней и шашек, кто, молча, срезанный насмерть, кто корчился и хрипел, задыхаясь в предсмертных муках. «Гобзало!» — мысль о суровом мюршиде обложила льдом грудь Магомеда.

— Хужа Алла… — прошептал он, чувствуя, как сжимается в мозгу холодный узел страха. Он продолжил спуск по тропе, не в силах поверить в этот стремительный и трагический поворот событий. В висках пульсировала боль, желудок свело, он почувствовал себя разбитым до последнего сустава. — Э-ээ…что я скажу ему? Горе мне! Как посмотреть в глаза? Шакал я самолюбивый! Лишь свой лай слышу. Вай! У подлого только и славы, что большой тухум! Ведь было приказано мне: не вступать в схватку с гяурами, лишь следить за врагом и вовремя упредить о его приближении! Э-э-эй…Дадай-ии!!

Страшная правда клещами схватила сердце. Перед взором снова возник суровый образ наставника и его напутственные слова сами собой зазвучали в ушах. «Помни, брат, что защищаешь землю, где родились и жили наши предки, где покоятся их кости, и не уступай в храбрости им! Много сил положили они на защиту наших гор, их священной кровью до самой сердцевины пропитана земля! Теперь — наш черёд, Магомед… Только помни наказ Шамиля: «Шашек из ножен не вынимать! Гяуры не должны обнаружить вас». Помни и мой наказ, брат. До моего возвращения — чтобы новая пыль не осела на копытах ваших коней. Береги вверенных тебе людей…Чего бы это тебе ни стоило».

Одноглазый Маги внутренне содрогнулся. «Вай-ме! Колдовская сила заворожила меня… Шайтан толкнул на необдуманный шаг! Э-э, пр-рощай моя честь! Уж лучше бы меня сразила пуля неверных… Или самому взять кинжал да перерезать себе горло».

Так, обуреваемый чёрными мыслями, он рысил краем тропы по траве, почти крадучись, когда, чу! — далеко впереди услышал шорохи и хруст камней. Тотчас, бесшумно съехал в сторону, спрятался за скалой, взвёл курок и стал ждать.

Синий сумрак расселины поглотил его с конём. Нагретые солнцем плечи ощущали влажный тяжёлый воздух, стекавший с замшелых стен. Раздутые по-волчьи ноздри впитывали чистый дух близкого родника. Напряжённый взор успел разглядеть тёмные сырые потёки на базальтовых глыбах, обрывок перламутровой паутины, бесшумный проблеск крапчатых, с изумрудным отливом птичьих крыльев.

Губы Одноглазого беззвучно повторяли молитву…вдруг, впереди, за поворотом, где вновь открывалась бездонная пасть каньона, послышался отчётливый стук копыт по песку: чек-чак, чек-чак…чек-чак…

Маги молниеносно вскинул винтовку к плечу; поймал на мушку тропу, палец уверенно лёг на спусковой крючок.

…Чек-чак, чек-чак!..

— Уф Алла!.. Стежка пота сорвалась с его лба. — Он с облегчением выдохнул, положив карабин поперёк седла. На тропе, залитой солнцем, как факел, вспыхнула пунцовая черкеска Отрубленной Руки.

— Уо! Не стреляй, Месело! Это я, брат! Салам…

Поворачивая морду коня так, что тот, часто переступая, пошёл боком, Магомед выехал из укрытия, — крикнул, скаля белые зубы.

— Аллах Милостив…Рад, что вижу тебя без пули во лбу!

Месело, мгновение назад враждебно сосредоточенный, опустил свой кавалерийский штуцер, дикая весёлая искра сверкнула в его ярких ястребиных глазах.

— Алейкум салам! Видел кого ещё? — подъезжая почти вплотную, с надеждой бросил он.

— Нет, никого… — сбивая черенком плётки папаху с бровей на лоб, буркнул Одноглазый. — А ты?

— Сайпулаг убит. Машид убит. Гасан тоже…Волла-ги! Больше никого не видел.

— Они уже в раю!.. — мрачно скрепил Магомед, прежде чем рот ему сомкнула злая судорога. — Мы отомстим за вас, братья.

— Проклятые белые псы! Дэлль мостугай! Всех резать надо! Ва! Что делать будем?

Сын Исы поймал на себе чёрно-карее дрожание свирепых глаз Месело. Уо! В них была ярость, неистовая слепая страсть резать и убивать урусов.

— Билла-ги! Что делать будем? — нетерпеливо прорычал он.

— Едем в Гуниб. Надо пробиваться к Шамилю.

— Как же Гобзало? Он найдёт нас? — ястребиные глаза Отрубленной Руки неподвижно глядели почти в самый центр лба урадинца.

— Он? — Маги хищно улыбнулся — белозубо и тонко, спокойно ответил. — Гобзало волк. Всем волкам волк. Хо! Он читает следы, как мулла Коран. Он найдёт. Только, что я скажу ему? — хрипло процедил Магомед. Словно кто-то пытался перерезать ему глотку, но немного повредил голосовые связки.

Бородатый Месело несколько мгновений испытующе смотрел на побратима, потом тоже улыбнулся, показав ряд сломанных в драках зубов. Зловещая улыбка стала шире, пока не превратилась в ножевой порез, пересекающий его лицо.

— Э-э! Как было, так и скажем. Что-о!? С ним не могло такое случиться? Талла-ги! Думаешь, он…оставил бы наших братьев в беде? Не забывай, урадинец… — в смоляной бороде насмешливо искрились розоватые близкие губы, под воздетой крылатой бровью, сыро сверкнул чёрно-аспидный глаз, и Магомед услышал надменно-медленный голос:

— Они были воины Аллаха, как и мы с тобой…Выживает сильнейший, брат. Слабый должен быть уничтожен. Так гласит со времён сотворения мира — суровый адат гор. Воин-гази, как и шахид-смертник, знает: его смерть при каждом вздохе — в шаге от него. Э-э, всё пр-росто и яс-сно, как сама жизнь.

Месело, желая что-то услышать в ответ, долго смотрел чернильными глазами на урадинца, ловил его взгляд, но тщетно. И тогда, желая сменить тему, весело цокнул зубом:

— У нас всю дорогу, одна и та же пыль: где падаль — там ворон, где покойник, там мулла. Хэ, хэ-э…

Магомед промолчал, хмуро вглядываясь, в петлявшую по отвесным склонам тропу.

— Далеко скачем? — Отрубленная Рука не покидая седла, подтянул подпругу.

— Увидишь.

Мюриды, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили.

Горный ветер бил в тёмную бронзу лиц, трепел чёрные лохмы папах, трепал конские хвосты и гривы, сулил к ночи дождь. Под Месело из Гуни споткнулся кабардинец-полукровка. Плохая примета. Хозяин обжёг его плетью меж ушей, выругался; конь сколесив шею, зло посмотрел на него, перебил на намет, но куда там! Кусачая плётка защёлкала-загуляла по его рыже-пегим бокам.

* * *

…На второй петле спуска Месело не выдержал немоты; поравнялся с Магомедом, расправляя усы, спросил:

— Если Гобзало не суждено будет найти нас?…

— Не каркай! — его встретил враждебный взгляд.

— Я задал вопрос! Что теперь?

Маги ощутил на себе пристальный, напряжённый взор Отрубленной Руки — будто в скулу заколотили гвоздь.

— Теперь будем резать русских свиней. Аллахом клянусь! Они проклянут тот день, когда покинули чрево матери.

— Что потом? — в мрачных глазах Месело будто отразился всполох грядущих боёв.

— Что ждёт всех мюридов. — Магомед усмехнулся и вдруг щёлкнул зубами, как волк. — Рай с персиковыми садами…и прекрасными девами.

— Хо! Но прежде смерть от рук палача.

— Иншалла! И пусть он не медлит. Смерть быстрая, а мука долгая. Едем!

* * *

Хай, хай… Мариам со времени девичества тайно заглядывалась на Гобзало, но пугалась его смелого, сильного взгляда.

Волла-ги! Высокий, бритоголовый, с закинутыми за спину концами башлыка, обвешанный оружием, с большим длинноствольным револьвером за поясом, когда он входил в дом, то заполнял его своим сердитым громким голосом. Дочки и Мариам боялись его и любили одновременно.

Так было и теперь.

— Мариам! — он окликнул жену.

Она вздрогнула от неожиданности, крепче прижимая к груди сына.

Гобзало быстро прошёл и поставил на пол что-то объёмное, накрытое парчовым покрывалом.

— Это подарок Танка, чтоб он помнил свой день, когда появился на свет! И маленькие дети видят большие сны.

Расправляя плечи, он откинул мерцавшую золотой нитью бахромчатую накидку. У коленей жены мягко качнулась туда-сюда нарядно украшенная люлька¹, на дне которой лежал старой, доброй ковки кинжал.

Гобзало вынул из колыбели клинок в узорных серебряных ножнах. И держа его на свету, жадно оглядел чернёное серебро, перламутровые инкрустации, арабские витиеватые надписи, среди которых сияли вкрапленные сердолики, яшмы и ониксы. Восхищённо цокнув зубом, вытянул на половину лезвие, на котором зажглась голубая слепящая молния, по дну которой, на острейшей стали тоже струилась арабская вязь.

— Э-э, знаешь, что тут написано? — Он с мужским превосходством, сверху вниз, посмотрел на жену, снова цокнул языком, и сосредоточенно-серьёзно, вполголоса, с какой-то особой торжественностью изрёк:

— «У отца была рука, в которой я не дрожал. Будет ли у тебя такая?» Уо! Хорошо сказано, клянусь Небом. Этот кинжал мой дед когда-то положил в люльку моему отцу. Отец мне. И вот теперь я — сыну. Волла-ги! — Он с лёгким звяком вогнал клинок обратно в узорные ножны. — Верю, что и в руке Танка он не дрогнет. Иншалла. — Гобзало подвесил кинжал в изголовье люльки, а под густое баранье руно, что заменяло подстилку, уложил два отрезанных им волчьих уха и широкое бело-крапчатое с чёрной отметиной на конце перо из хвоста беркута. — А это тебе, родная. Помнишь? Я говорил: женщина, подарившая нашему роду сына, заслуживает высших похвал и дорогих подарков. Ну-ка дай свою ладонь.

Она с молчаливой покорностью протянула руку, и на её запястье защёлкнулся массивный двустворчатый браслет. Покрытый зернью, украшенный чеканными выпуклыми шишечками и бирюзой он был необычайно красив, и право, мог бы украсить руку любой грузинской княжны.

— Будь богата и счастлива! — Он горячо обнял её.

— С тобой мне всюду рай. — Не поднимая глаз, тихо и скорбно ответила она.

— Что с тобой, душа моя? — встревожился Гобзало. — Ты любишь и любима…О чём же, можешь грустить? Говори, что хочешь сказать! — Он обнял её, привлёк к себе, крепко обхватил руками, заглянул в глаза.

Жена покорялась этой уверенной силе; его голос, слова его проникали ей в душу, она таяла, растворялась в них, безмолвно им подчинялась. Вся смятение, она продолжала молчать и ласкать туманным, от прихлынувших слёз, взором его высокую, широкоплечую фигуру; крепкие, стройные ноги, уверенно ступавшие по земле. Силой, отвагой и стойкостью дышал весь его мужественный облик. И слёзы сами потекли, падая на её улыбавшиеся в дроглой улыбке, искусанные при родах губы.

— Да, что с тобой, Мариам! — прорычал Гобзало, словно горячая пуля ударила ему в сердце. — Зачем молчишь? Не надо!

— Мне с тобой всюду рай, — вся дрожа, отозвалась жена. — А где твой рай, с кем? Со мной!? С ним?! — она сверкнула слезами, глядя на сына.

— Я воин Аллаха. И мой рай — под тенью сабель! Так вещает Коран. Ай-е! Одноглазый Магомед прав. Все женщины одинаковы! Ваши пули — слёзы.

— Магомед говорит одно. Али другое. Уступи хоть раз мне, послушай жену… — безотчётно воскликнула она, подняла на него свои лучистые полные слёз глаза и тотчас опустила их.

— Замолчи, женщина.

— Я не буду молчать в этот раз…У меня есть…

— Замолчи! — Гобзало, вскипая от гнева, терял рассудок, но не мог оторвать от неё глаз.

Мариам словно оцепенела. Низко склонила голову, прикрыла глаза густыми полумесяцами чёрных ресниц, и только её тонко очерченные ноздри слегка вздрагивали. Но вот, она глубоко вздохнула, положила сына в люльку, укрыла сафьяновым пологом, чтобы свет не мешал спать, и тут, — чаша её испытаний переполнилась, и она заговорила тихо, но властно.

— Зачем ты пришёл? Проститься? — сердце громко колотилось в груди. — Дадай-ии!

— Мариам!

— Проклятый! — она впилась отчаянным взглядом ему в глаза. — Я почти перестала тебя ждать…Я почти научилась не тосковать о тебе! Гобзало! Надо опомниться! Надо начать переговоры о сдаче. Это понимаю даже я — женщина, сидящая у очага.

— Нет! Никакой сдачи! — в его глазах блеснули кинжалы молний. — Ты женщина думаешь, как женщина. А у бабы, ума в голове, как волос на курином яйце! Слышишь, меня?!

— Бисмилах…Бисмилах! За что нам такое? Опять Дагестан в огне…Чем-то мы прогневили Небо? Какой-то на нас всех грех и проклятье! На мне, на тебе…Вай-уляй! За это нас Аллах и карает!

В Гобзало вспыхнула внезапная ярость, желчное отрицание.

— Волла-ги! Нет никакого греха! Трусливые шакалы предали Имама! Изменники разорили страну. Открыли горные тропы и впустили врагов! Стрелять, резать их надо! Билла-ги! Для этого еду в Гуниб. Сам, своими руками…Буду резать, стрелять, как собак!

— О Небо! — ужаснулась Мариам, кладя ему руку на лоб, закрывая ладонью брызнувший из-под сведенных бровей пучок ненависти. — Хватит крови! От крови, другая кровь, а от той третья! И так бесконечно. Надо очнуться! Замуровать этот клокочущий кровавый ключ. Остановить потоки багровых рек!

Он совсем рядом увидел в полумраке её лицо, тихие шёпоты молитвенных слов, знакомые нежные запахи, чуть видное сияние кожи…Почувствовал трепет сырых ресниц, словно у губ его шелестела и трепетала бабочка.

— Муж мой…Я знаю все твои раны и шрамы…и не хочу, чтобы на твоём теле были новые. Вай-ме! Скажи своей жене, ну чего, ты, добился на этой войне? Кого сделал счастливым? Ты стал наибом? Спас Имамат? От него осталась одна пыль, обломки, ничто. Войско Шамиля, которому ты служил, развалилось само собою! Всю жизнь ты скитался там, где убивают, дымятся руины аулов, валяются трупы и кружиться вороньё! И вот ты наконец-то явился, как загнанный волк, и думаешь, что тебя пожалеют? Залижут раны твои?

Она зло засмеялась, помолодевшая, похорошевшая от своей неприязни к нему и истово продолжила:

— Человек мечтает, судьба смеётся. Всё это было не к чему! Твоя война одиночки и таких, как ты, — ничего не значит. Ты только навлечёшь беду на наше ущелье. День гнева близок. Берегись! Да продлит твои дни Аллах.

— Замолчи! Если не хочешь, чтоб моя кровь обагрила тебя! — Его железные пальцы сомкнулись на её запястьях. — Или клянусь Всевышним, я накормлю стервятников своим телом.

И столько было неукротимой яри и страсти в голосе Гобзало, что её пронзил страх за него.

— Мне больно! — взвилась она, тщетно, пытаясь освободить свои руки.

— Вот и хорошо, что больно! Женщина, не лезь в дела мужа! Не то вместо языка, с тобой поговорит моя плеть.

Хай, хай…Мариам знала не понаслышке, что такое эта плеть из козьей ноги, с окаменевшим узелком-фасолиной на конце! Держак плётки мужа и впрямь был искусно обтянут шкурой с ноги дикой козы; на конце сохранилось даже крохотное копытце, которое столь же искусно было украшено серебряной подковой. Уо! От правильного удара плёткой лопалась кожа на теле с первого раза…Но всё же страх перед плетью оказался слабее страха за жизнь Гобзало, и Мариам не задумываясь бросила ему в лицо, темнея зрачками:

— Ну, что же бей! Если тебе от этого станет легче.

Уф Алла! Разбуженный перепалкой родителей, в люльке захныкал Танка, но, видно понял, — старшим не до него, и вновь засопел.

— Э-э, дай его мне подержать, — Гобзало усмехнулся крохе-сыну, хотел протянуть к нему руки, но обжёгся, напоровшись на огненный взгляд Мариам.

— Не трогай! Даже не прикасайся к нему! Он рождён для другой жизни. Я не могу больше жить в страхе и ждать весть о твоей смерти.

— Можешь! — теперь он взял жену крепко за плечи и несколько мгновений смотрел ей прямо в глаза.

— На что, ты, надеешься? Думаешь, духи гор…спасут тебя? — не испугалась она.

— Мариам!

— Нет! Не хочешь слушать меня, послушай хоть сына! Он, не увидев наши горы, не вкусив радости жизни, умрёт, как и все другие. У меня ничего нет! И у тебя тоже. А скоро…из-за волнений и страха иссохнет моя грудь, не будет и молока…Шамиль обречён. Ему уже не помочь. Пощади, Гобзало! Останься в Ураде, как другие…Тогда, мы хотя бы спасёмся.

— Нет!

— Пожалуйста, умоляю тебя! Не покидай нас! — в глазах у неё блестели слёзы отчаянья.

— Обними меня, жена.

— И не проси!

— Я не прошу. Я требую.

— Я обниму тебя! Я всегда обнимала тебя и любила… — Мариам закрыла лицо руками, чтобы он не видел её слёз.

Он долго смотрел на жену; в тишине она почувствовала, как жжёт ей лицо взгляд мужа.

— Послушай теперь меня, — Гобзало встал, скрестил на груди руки, подошёл к окну. — Мариам, когда я последний раз покидал Ураду, я верил в Газават. В нашу борьбу с неверными…Ибо это единственное, что мне знакомо. Но после измены наибов…Клянусь, я каждую ночь потом думал о сдаче урусам. Я удивлялся, что продолжаю воевать с ними. Скажу честно и прямо: мне было страшно, потому, что я…тоже не хочу умирать. Потому, что я хотел увидеть тебя, дочерей…и сына. Но сегодня, когда я смотрю на вас, и вижу тебя с Танка на руках…Воллай лазун! Я перестаю удивляться и мне не страшно. Биллай лазун! Сейчас, больше, чем когда-либо, я готов отправиться на защиту Гуниба и нашего Шамиля. Ты, останешься здесь в Ураде. Не спорь! Барабанные Шкуры не причинят вам вреда. Приказ Ак-паши: убивать только «непримиримых».

Мариам!.. Я так давно не видел тебя…Желанная!.. — тихо, почти шепотом, говорил Гобзало. — Родная моя! — Он нежно провёл медными пальцами по её бледному лицу. Откинул назад спутавшиеся косы и тяжело вздохнул, не в силах оторвать глаз от любимой. — Но наши горы! — твёрдо прозвучал его голос. — О Небо…Моё имя Гобзало. Я здесь, чтобы склонить в почтении голову перед родным ущельем, перед живыми и мёртвыми…

Чтобы воздать должное своей жене, подарившей мне сына Танка. Аллага шекур! Ты хорошая мать моих детей и жена. Ты никогда не думала о своём благе больше, чем о благе других. Урада была нашей первой и самой большой любовью, разве не так? Мы оба жили и живём этой любовью. Мы мечтали о нашей земле без тиранов и деспотов. Об Ураде и Гидатле, где сын никогда не поднимет руку на отца. Братья да не крестят оружия. Где все горцы будут жить в мире друг с другом. Ай-е! Я прошу тебя, присоединиться ко мне, жена. Понять и разделить смысл моих слов, крик моего сердца, воздать почести и помнить о тех, кто отдал свою жизнь за счастье наших гор! Жена, я, Гобзало, твой муж, даю тебе слово, над колыбелью нашего сына…Я не приклоню головы до тех пор, пока горы, в которых мы живём, не станут свободными, о каких мечтали те, кто погиб.

Будь со мной до конца, жена. Воллай лазун! Я не только сын Ахмата, тот, кто бился с урусами двадцать зим, я ещё и потомок неистового Хочбара, ведущего свой род от прославленного Шамхала — основателя Гидатля, чьи корни уходят во тьму веков.

Биллай лазун! Великий Шамиль с благословения Аллаха протянул нам, горцам Кавказа, свою руку, наполнил нас верой и силой, вложил в наши ладони оружие! Мариам, я протягиваю тебе свою…и в ней сила высшая среди смертных. Она дарована нам Всевышним. Эта сила больше власти князей и царей. Мы будем биться, жена: за честь наших гор и детей, во имя величия Имамата — от моря до моря, единого и свободного! Иншалла. Ты знаешь: добро не гниёт, враг не забывается. То, что затронул пастью волк, — не тронь! Оставь ему.

Уо! Гобзало обнажил свою душу.

Он жаждал отклика от неё, понимания…Но Мариам упрямо молчала. Лицо её, то вспыхивало, то гасло. Вдруг гнев сверкнул в её глазах.

— Лжёшь ты, лжёшь! Аллахом клянусь, лжёшь! Ты любишь только себя, а не нас! Ты любишь войну и себя в ней!

Гобзало не ожидал такого нападения от жены, опешил, скулы его задрожали и налились свинцом. В нём всё выше и гибельнее вздымалась волна раздражения и отчуждения. От бабьего лепета, от облегчённых ответов на роковые, не имеющие ответов вопросы, среди которых погибал Имамат, был опрокинут на лопатки Кавказ, убиты многие тысячи горцев и многие ещё будут убиты гяурами! Таллаги! Ему казалось, он падает, проваливается сквозь твердь в пустоту, в погибель. «Змея, змея ты ядовитая! — отшатнулся Гобзало. — голову бы тебе размозжить!»

Она вдруг перестала бросать обвинения, почувствовав его холодность. Испуганно вгляделась в него. Прозрела! Точно уловила его ужас, угадала падение. Подхватила его на лету, спасая, возвращая обратно в оранжевый свет оплывшей свечи.

— Хужа Алла! Прости меня женщину! Прости, мой господин…

Липкий, животный страх за мужа, сменился, наконец, восхищением перед его несгибаемой волей и мужеством. Дольше не в силах бороться с собой, она поднялась с подушек и робко подошла к нему. Она, любящая, не столько видела, сколько чувствовала его бесконечно усталое лицо, с такой любовью и призывом, с такой надеждой обращённое к ней.

Ей трудно было говорить. Да и что могла она сказать? Упрекать в том, что он оставался верен клятве воина данной Имаму Шамилю? Или, что пришёл к ней с сыном попрощаться перед отъездом? Но ведь все её мысли, все душевные мольбы неизменно были обращены к нему, чтобы примчался он, появился, как долгожданное солнце, или как гром среди ясного неба…Чтобы ей, ещё хоть раз удостоиться встречи с ним, хоть ещё раз изведать женское счастье, сказать ему ещё раз о своей беспредельной любви. Ещё раз открыть свою душу. Слить своё сердце с сердцем единственного.

Она заполошно гладила его напряжённую шею, лицо, пробиралась быстрыми горячими пальцами под ворот его черкески. Расстёгивала пуговицу на бешмете.

— Ты прости меня! Не слушай! Я так рада,…рада, что ты приехал! Не забыл нас,…клянусь Аллахом, я всегда, до последнего вздоха, вместе с детьми буду ждать тебя, муж мой. Прости, глупую! Возомнило железо возле золота, что так же блестит…

Гобзало с достоинством промолчал. Шевеля лишь губами, прочёл молитву, огладил себе лицо руками. Затем гордо выпрямился, сделал шаг на встречу, чувствуя — победа за ним и без плётки, — лицо его озарилось.

— Иншалла… — запоздало пробормотала она. Замерла в его объятиях, притаилась на груди мужа, почти не дышала, как куница, почувствовавшая близость орлиных когтей. Сладкая истома раскаяния охватила Мариам, она поникла бессильно, и вдруг стон вырвался из её груди, вскинув гибкие руки, она обвила их вокруг шеи любимого. Гобзало приник к её ждущим губам долгим жарким поцелуем.

— Мариам! — простонал он, лёгким движением подхватил её на руки и стал покрывать поцелуями.

Тлеющий фитилёк прогоревшей свечи мигнул и погас, голубой дымок скользнул к потолку и истаял…Тревожный предрассветный мрак залил комнату. В глубокой тишине изредка слышался только воркующий шёпот супружеской четы: они, как и прежде призывали в свидетели Творца на Небесах, и жизнь свою на земле, что будут вечно принадлежать друг другу…

* * *

Той ночью, старый Ахмат, так и не сомкнул глаз со своей старухой; торкая ее локтём в бок, шепнул:

— Э-э, женщина! Глянь невзначай: вместе легли, нет?

— Бисмилах, бисмилах…Зачем тревожить? Вместе им постелила, разве не знаешь? Так ведь…Мариам после родов…

— Не каркай, ворона! Иди, давай, посмотри. А я коня снаряжу Гобзало. Скоро подымать его буду.

Мать, выполняя наказ мужа, заковыляла в толстых носках из овечьей шерсти на женскую половину; сдерживая отдышку, допыхтела до места, глянула тайком сквозь дверную щель в опочивальню, залитую лунным светом, довольная вышла на двор.

— Да даст им Аллах, чего они ждут! Вместе…

— Ца, ца, ца, ца! Да продлиться их жизнь! Да умножаться их бараны! — оглаживая костистыми ладонями лицо, защёлкал языком старик.