Филин

Андрей Воронин, 2014

На страницах этой книги вы снова встретитесь с киллером-одиночкой Абзацем, которому удалось бежать из-под стражи во время следственного эксперимента. Он продолжает бороться с подонками своим, только ему понятным способом, полагая, что так он избавит мир от грязи, зла и несправедливости…

© Воронин А., 2014

© Подготовка, оформление. ООО «Харвест», 2014

Глава 1

Серебров открыл глаза. В лучах ярких ламп они вспыхнули как два драгоценных камня. Мужчина улыбнулся. Он увидел себя сразу в четырех зеркалах — три из них сияли отраженным светом над парикмахерским столиком, а четвертое замерло в руках мастера-стилиста, красивой, аппетитной, как любят выражаться мужчины, женщины.

— Ну как, Сергей Владимирович? — мягким, певучим голосом осведомилась мастер, немного повернув зеркало. — Может быть, еще немного снять на затылке, самую малость?

— Нет, Валентина, спасибо. По-моему, и так неплохо. Мужчину нельзя кардинально изменить при помощи прически.

Женщина самодовольно улыбнулась. Получить похвалу от такого клиента, причем небрежную, а потому искреннюю, было непросто. Мужчина был прекрасно пострижен, волосы лежали волосок к волоску.

— Знаете, чего еще не хватает?

Женщина обошла кресло и оказалась лицом к лицу с клиентом:

— Чего же?

— Совершенство всегда искусственно, — несколько манерно и выспренно сказал Серебров.

Его руки выглянули из-под покрывала, и тонкие пальцы прикоснулись к волосам, немного разрушая прическу, но в то же время придавая ей естественный вид.

— Вот так, по-моему, лучше.

Серебров взглянул на свои руки так, как смотрит пианист или карточный шулер. Он дважды резко выбросил пальцы вперед, тонкие, чуткие, крепкие. Дорогие часы на запястье сверкнули.

— Ногти надо привести в порядок, — произнес он, взглянув на Валентину.

— Да-да, сейчас, Тамара уже ждет.

Через несколько секунд появилась девушка лет двадцати шести — двадцати восьми. Она катила перед собой столик с маникюрными принадлежностями и улыбалась Сергею Владимировичу так мило, как улыбается обладатель двадцати российских рублей человеку, которому он с прошлого года задолжал тысячу долларов.

— Все хорошеешь, Тома, — улыбнулся в ответ Серебров улыбкой человека, для которого тысяча долларов — сумма, недостойная упоминания.

— Стараюсь, Сергей Владимирович. Что ж мне остается, бедной женщине? Никто замуж не берет.

— Плохо стараешься, — ответил Серебров, положив руки на край столика.

Полчаса маникюрша Тамара возилась с пальцами Сергея Владимировича, аккуратно обрезая заусеницы и обрабатывая ногти, красивые, крупные, розовые, как у ребенка.

Когда все процедуры были закончены, вновь появилась Валентина. Сергей Серебров легко поднялся с кресла, правая рука исчезла во внутреннем кармане дорогого льняного пиджака и появилась на свет уже с бумажником темно-коричневой кожи, по краям которого поблескивали золотые уголки. Две купюры легли на столик, одна поверх другой. Женщины заискивающе улыбались.

— Надеюсь, этого хватит? — немного извиняющимся тоном произнес Серебров, но по его глазам стало ясно — больше он не даст.

— Что вы, Сергей Владимирович, — быстро затараторила Тамара, — конечно, хватит! Вы у нас самый желанный клиент.

— Я понимаю, — Серебров сделал строгое лицо, — будь ваша воля, дорогие, вы бы меня стригли и маникюрили в день по три раза. Но, к сожалению, волосы и ногти растут не так быстро, как этого хотелось бы тем, кто работает в парикмахерских. — Серебров развел руками. — Вот поэтому я и не такой частый гость в вашем прекрасном заведении. До встречи, — мужчина поправил белый воротничок рубашки, взглянул на часы и мгновенно переменился в лице. Бесшабашность и умиротворенность исчезли, в глазах появилась строгость, и Серебров в одно мгновение стал занятым, деловым, очень важным и много кому нужным человеком. — До встречи, — уже строже бросил он, обращаясь к женщинам, и под их восхищенными взглядами покинул один из самых дорогих салонов в городе.

Сегодня Сергей Владимирович мог себе позволить траты. В день, когда ты должен получить деньги, легко с ними расстаешься.

Он уже находился далеко от салона, но мог представить в лицах разговор между женщинами. В чем в чем, а в женской психологии мужчина разбирался превосходно.

— Валя, — заглядывая в глаза стилистке, спросит маникюрша, — как ты думаешь, кто он такой — Сергей Владимирович? Уже целый год ходит к нам в салон, а мы не можем понять, где и кем он работает.

— Какая разница! — скажет Валентина, поправляя под форменным халатом бретельку лифчика. — Такие мужчины раз в сто лет рождаются. Помани он меня пальцем, намекни, я бы за ним как собака побежала.

Тамара цокнет языком, посмотрит на подругу, участливо покачает головой:

— Я тоже.

Затем женщины разделят деньги. Сергей Владимирович всегда платил за услуги щедро, оставляя чаевых столько же, сколько причиталось и за работу.

Серебров шел по Тверской, немного щурясь от яркого солнца. Темные очки не доставал, они лежали во внутреннем кармане дорогого пиджака. То, что пиджак дорогой, от Кардена, в глаза бросалось не сразу, но било в подсознание, надолго застревая в нем, вызывая подспудное уважение к обладателю этой вещи. Такими же были и стильные часы, которые никак нельзя было назвать «котлами».

Одет Сергей Серебров был с иголочки. Во всем чувствовались вкус и мера. Носить одежду мужчина умел, будто сразу родился в белой рубашке с золотыми запонками, в стильном пиджаке не в тон брюкам и в элегантных мягких туфлях. Он передвигался легко, перемещался в пространстве, летел, никого не задевая, оставляя после себя лишь терпкий аромат дорогого одеколона и ощущение силы — свежей, нерастраченной. Он был похож на птицу, словившую широко раскинутыми крыльями восходящий поток воздуха и замершую в пронзительной синеве на недоступной другим высоте.

Уже издалека завидев Сереброва, прохожие уступали дорогу. Он широкой спиной ощущал восхищенные взгляды женщин и завистливые — мужчин. Он изредка ловил свое отражение в витринах дорогих магазинов, словно сравнивал себя с разодетыми в пух и прах манекенами. Он был лучше, бесспорно лучше, он был живым, полным грации и обаяния.

Серебров приостановился, совсем небоязливо передернул плечами, затем медленно повернул голову и посмотрел на дорогу. В крайнем правом ряду уже притормаживала, медленно подруливая к тротуару, черная «Ауди» с тонированными стеклами. Машина для столицы не очень и приметная, не бросающаяся в глаза ни дороговизной, ни дешевизной. Единственной отличительной чертой был скромный пропуск, укрепленный в нижнем углу лобового стекла. Таким документом обладали немногие счастливчики: езжай куда хочешь, паркуйся где понравится, и никакой сотрудник дорожной инспекции тебе не указ. Если водитель подобного автомобиля даже и нарушит правило, инспектор постарается не заметить этого. Кому хочется связываться с «сильными мира сего», себе же будет дороже!

Когда черная «Ауди» поравнялась с Серебровым, дважды негромко пискнул клаксон. Так попискивает электронный будильник, уважающий своего владельца. Мужчина, бросив два коротких взгляда, один себе за спину, другой вперед, легко вскочил на заднее сиденье. Дверца закрылась бесшумно, так закрывается дорогой холодильник — мягкий, всасывающий звук, похожий на хлопок влажных детских ладоней, — шпок, и все. И человек оказался отрезанным от внешнего мира, а дверца словно приросла к кузову.

Когда Серебров оказался в машине, автомобиль сорвался с места и мгновенно оказался в третьем ряду, первым перед светофором. В салоне, на заднем сиденье, сидел мужчина в сером костюме и белой рубашке, с суховатым и неприветливым лицом. Так, если верить гравюрам, выглядели иезуиты, но никак не рядовые монахи, а те, кто ведал тайнами — отцы ордена.

Мужчина протянул сухую узкую холеную ладонь и как можно более приветливо улыбнулся. Его серые глаза при этом оставались абсолютно бесстрастными.

— Ну, привет! — сказал мужчина, высвобождая ладонь и придирчиво осматривая ее, словно Серебров мог ее повредить.

— Привет от старых штиблет, — широко улыбнувшись, ответил гость. Он закинул ногу за ногу, благо, салон был большой, удобный и располагал к отдыху. — Хорошо у тебя тут, только люстры хрустальной не хватает!

— Не люблю яркого света, — не сразу сообразил, что ответить, хозяин машины.

— Надо бы повесить. Едешь… На дороге выбоина, подвески звенят, убаюкивают, в сон клонит.

— Ты не дури голову, — сказал мужчина, — и не рассказывай мне басни, а говори конкретно.

— Что говорить, — хлопнул по колену ладонью Серебров, — ты скажи, что именно хочешь услышать?

Мужчина занервничал. Еще года два тому назад его лицо можно было часто видеть на экране телевизора. Он находился в ближнем кругу к президенту государства. Теперь же на экранах телевизора он не появлялся, исчез, словно его там и не было. Ушел тихо, без скандала, не написав о президенте ничего плохого — никаких мемуаров, никаких разоблачительных статей, не дал ни одного интервью. Но, как понимал Серебров, его знакомый ушел от президента недалеко, на каких-то пару шагов, лишь бы исчезнуть из рамки телевизионного кадра, а незримо он там присутствует. И те, кто знал Геннадия Павловича в свое время, прекрасно чувствовали его руку во многих делах, которые вершила кремлевская администрация, да и сам президент.

Серебров иногда даже узнавал некоторые фразы, явно принадлежавшие Геннадию Павловичу, хотя фразы слетали с уст президента, который перед самой отставкой стал невероятно похож на куклу из популярной программы.

— А ты, — спросил Геннадий Павлович, — услышать от меня что-нибудь хочешь?

— Я знаю, что ты можешь сказать, — щелкнув пальцами, ответил Серебров. — Но хочу не услышать, а ощутить в руке.

— Сейчас ощутишь, — Геннадий Павлович поверил в то, что его просьбу, поручение или заказ, называй как хочешь, Серебров уже выполнил.

Он опустил левую руку, и у него на коленях появился элегантный дипломат с кодовым замком. Указательным пальцем Геннадий Павлович трижды повернул колесико, затем отщелкнул замки и отбросил крышку. Дипломат был почти пуст, лишь в дальнем углу сиротливо лежала пачка стодолларовых банкнот толщиной в две сигаретные пачки. Банкноты стягивали непривычные русскому человеку аптечные резинки, их облегали банковские упаковки — каждую пачку своя, а затем все четыре пачки вместе скрепляла прозрачная лента скотч.

Брикет оказался в левой руке Геннадия Павловича. Он взвесил его на ладони и небрежно, привычно передал Сереброву. Тот тоже взвесил деньги.

— Надеюсь, пересчитывать не станешь?

— Нет, не буду, пальцы боюсь в кровь стереть. Видишь, ногти час назад привел в порядок. Да и не люблю я деньги считать ни когда получаю, ни когда трачу. Больше их от этого не становится. Это все? — спросил Серебров.

— Все, — спокойно ответил Геннадий Павлович, — на большее мы и не договаривались.

— А текущие расходы ты, Геннадий Павлович, оплатить забыл? Есть вопрос.

— Какой еще вопрос? — насторожился бывший советник президента.

— А вопрос выглядит вот как…

Двумя пальцами из нагрудного кармана за тонкую ниточку Серебров вытянул ярлык, похожий на брелок. Помахал им перед носом Геннадия Павловича, словно пакетиком чая, извлеченным из стакана.

Бывший советник отпрянул, словно испугался коричневых капелек, которые закапают его идеально отутюженные брюки.

— Не дергайся.

Геннадий Павлович надел очки, все-таки годы, проведенные за компьютером и чтением-писанием всевозможных бумаг, свое дело сделали, и Геннадий Павлович стал слаб глазами. То, что находилось далеко, он видел прекрасно, а вот то, что мельтешило перед глазами, распознавал с большим трудом. Шрифт же на ярлыке ювелирного изделия был мелким, маленькими были и нули — три нуля, перед которыми стояла четко отпечатанная двойка.

— Что это?

— Не прикидывайся, — сказал Серебров как можно более благодушно. — Колечко, ювелирное изделие с изумрудом.

— Зачем… колечко? — поморщился Геннадий Павлович.

— Не колечко, а красота потребовалась. Написано же, в каком магазине куплено, что за фирма произвела на свет эту неописуемую красоту. Вот видишь, — Серебров щелкнул отполированным ногтем по твердой картонке, — название фирмы — «Картье». Это тебе не шухры-мухры, не евреи с Дерибасовской склепали, не на Привозе куплено и не у нас на Блошином рынке или на Тверской. Вещь из Парижа.

— Кому ты его на палец надел?

— Это компенсация, Геннадий Павлович. Согласись, тяжело потерять дорогого человека. Или ты никогда не любил или тебя не любили? — принялся пространно рассуждать Серебров.

— Две тысячи, говоришь?

— Конечно, лежали на витрине вещицы и подешевле, но зачем мелочиться? Человек хороший, на такого не жаль и потратиться.

— Хорошо тебе чужие деньги по ветру пускать!

— Ну, тоже скажешь…

— Договорились, оставим дискуссию, две так две. Пора приходить к консенсусу.

— Вот-вот, — подтвердил Серебров, — и я думаю, что пора.

Из кармана Геннадия Павловича вынырнуло портмоне, и двадцать банкнот легли на ладонь Сереброву.

— В следующий раз можно не впадать в такие траты. Деньги у меня, ты же понимаешь, вещь подотчетная, не для себя стараюсь.

— Вот и подложишь чек, все как положено.

Произошел обмен — две тысячи долларов за маленькую картонку с золотым тиснением и строчкой цифр. Вещь, в общем-то, эффектная, но совершенно бесполезная, кольцо то с изумрудом отсутствовало.

Обычно люди избегают говорить о самом главном, предпочитая словам конкретику и красноречивые взгляды. Серебров небрежно сунул руку во внутренний карман пиджака, будто только сейчас вспомнил, что еще что-то должен Геннадию Павловичу, и вытащил листок бумаги с помятыми углами. Было такое впечатление, что этот листок с неделю провалялся в кармане вместе с ключами, авторучкой, носовым платком, зажигалкой и сохранился лишь чудом — по ошибке. Бумага была в клеточку, края уже изрядно потерлись.

— На, — сказал Серебров важно и с достоинством, — а то ты уже от нетерпения посинел.

Листок спикировал в подставленные ладони Геннадия Павловича, как просфорка в рот верующего. Геннадий Павлович заморгал и дрожащими пальцами развернул листок, на котором значились лишь фамилии, одна дата, отчеркнутая фломастером, и двенадцатизначный номер, под которым неумелой рукой были выведены печатные латинские буквы — название банка.

— Ты уверен? — с дрожью в голосе поинтересовался Геннадий Павлович, вглядываясь в записи.

— Фирма гарантирует. То, что здесь написано, — правда. Через восемь дней сам сможешь убедиться.

— Спасибо, — сказал Геннадий Павлович, аккуратно и бережно по тем же швам складывая листок и пряча его в дипломат. — Тебя куда-нибудь подкинуть, — уже с просветлевшим лицом произнес бывший советник президента, — или сам доберешься?

— Могу и сам, но в твоей машине приятнее путешествовать, ее везде пропускают.

— Куда тебе надо?

— По городу хочу с часок поездить, с ветерком и с цыганами.

— Пошел ты! Тебе бы все шутить, а у меня дел невпроворот.

— Хочешь побыстрее к начальству явиться с докладом, листок на хозяйский стол положить?

— У меня нет начальства, — честно признался Геннадий Павлович, — я сам себе начальник. Кстати, как и ты. Я вольный стрелок, ты тоже вольный стрелок, поэтому нам с тобой легко и все у нас получается. Кстати, совсем забыл… — лицо Геннадия Павловича опять сделалось напряженным, уголки губ опустились, как у клоуна-трагика, — вот еще, забыл…

— Так уж и забыл! — принимая бумажку, улыбнулся Серебров и тут же ее развернул. На бумажке чернели три фамилии и три адреса с телефонами и факсами.

— Фамилии какие-то знакомые.

— Не знакомые, а известные. Надо, чтобы ты к этим уродам подобрался поближе. Дело для тебя привычное, всех троих следует вывести из игры, прежде чем придет время раздачи призов. Будет плохо, если они прорвутся к власти.

— Кому плохо?

— Мне будет плохо, а значит, и тебе, денег не получишь. Постарайся как можно скорее, времени до выборов осталось с месяц. Я знаю, что они мерзавцы, и они про это знают. Но фактов на руках нет никаких, и серьезного компромата накопать не успели. Если сделать утку и вбросить ее в прессу, на телевидение, они заявят, что все это инсинуации, происки конкурентов, предвыборная борьба. Надо сделать так, чтобы они ушли сами без шума и пыли.

— Зачем ты мне про их несовершенные подвиги рассказываешь, Геннадий Павлович? Ты же знаешь, компроматом я заниматься не буду. У меня свои методы, поэтому ты со мной и работаешь. Бомбы я не подкладываю, на курок не нажимаю, в подъездах с молотком не прячусь, колготки на голову не надеваю, во всяком случае себе, действую преимущественно лаской, любовью да добрым словом. И всегда по согласию. Ты же, наверное, помнишь, чего добивался друг детства Костя Остенбакен от Ирины Заёнц?

Геннадий Павлович хмыкнул:

— Кажется — любви.

— Не только — взаимности.

— Не учи меня литературе.

— Хорошую книжку никогда не грех почитать, она плохому не научит. Ты когда последний раз книжку открывал?

Геннадий Павлович задумался:

— Давненько.

— А я и вчера читал перед сном.

— Что же ты читал? — заглядывая в глаза Сереброву, осведомился Геннадий Павлович.

— Отгадай с трех раз.

— Даже не стану пытаться, хотя я, в общем-то, человек проницательный.

— Напрягись, напрягись, Геннадий Павлович, какую книжку мог читать господин Серебров перед сном?

— Пушкина, что ли?

— Холодно, — сказал Серебров.

— Что-нибудь научно-популярное?

— Уже теплее.

— Мемуары Казановы?

— Не отгадал. Я читал «Камасутру».

— Я думал, ею занимаются, а не читают, — подколол Геннадий Павлович.

— Практику время от времени следует подкреплять теорией, а теорию — практикой. «Суха теория, мой друг, а древо жизни зеленеет», — процитировал Гете Серебров.

— От тебя это я слышу уже в пятый раз.

— Советую, Геннадий Павлович, не докладные читать и не доносы, состряпанные идиотами, а книги серьезные. «Камасутра», я убежден, к ним относится.

— Куда уж серьезнее!

За все время разговора Геннадия Павловича и Сереброва водитель в темных очках на орлином носу ни разу даже не повернул голову. Он смотрел только вперед, даже в зеркальце заднего вида ни разу не взглянул.

— Что задумали твои три героя? Освободившееся место в Думе не такой большой приз, чтобы ты из-за него начинал игру.

— Скворцов и Нестеров решили выдвинуть в кандидаты генерала Кабанова.

— Одно депутатское место в Думе обычно мало что решает. Я прошу тебя сказать, в чем прикол их избирательной кампании, если ею уж заинтересовалась теневая кремлевская администрация.

Геннадий Павлович тяжело вздохнул:

— Ты хорошо помнишь бывшего депутата Скворцова?

— Видел его в телевизоре.

— Демократия иногда может сыграть злую шутку. В Думе две основные фракции — правительственная и коммунисты. Но ни одна из них не имеет большинства. Вот и получилось, что небольшая независимая фракция приобрела необычайный вес, к кому они присоединялись при голосовании, те и выигрывали. Деньги на подкуп полились к ним рекой. Все решал только один депутатский мандат. Не будь его у независимых, с кем бы они ни объединялись, большинства в Думе не получилось бы.

— Помню, — улыбнулся Серебров, — вы изящно решили проблему. Выдернули из фракции Скворцова, предложив ему портфель министра, он и купился на него. А через пару месяцев его с треском сняли с должности. В России появился еще один политический бомж с сотовым телефоном в кармане. А фракция независимых потеряла свой решающий голос.

— Теперь начинаются довыборы в Думу, — произнес Геннадий Павлович, — фракция решила повторить успех. Самому Скворцову дорога туда уже заказана, он скомпрометировал себя. Но бывший министр быстро вспомнил о друзьях детства: о бизнесмене Нестерове, на чьи деньги будет проведена кампания, и о генерале Кабанове. Генерал имеет неплохие шансы попасть в Думу, и неприятности у Кремля начнутся снова.

— Насколько мне известно, Кабанов хоть и дурак, но относительно честный человек.

— Во-первых, честный дурак может наделать вреда больше, чем умный мерзавец. Во-вторых, честность — понятие относительное. Каждый человек имеет предел прочности, когда его испытывают деньгами. Один готов за сто долларов убить родную мать. Другой сломается, если предложить ему тысячу. Есть люди, которые забывают о морали, начиная с цифры в сто тысяч. Генерал Кабанов до последнего времени не видел больших денег, просто ему никто их не предлагал. Вот и вся природа его честности. Теперь же ситуация изменилась, его с легкостью купит Нестеров, и генерал будет делать то, что ему скажут. Ты должен остановить процесс.

— Если ты платишь — не вопрос. Но вернемся к «Камасутре». Советую прочитать тебе раздел «Любовные укусы и удары». Ты кусаешь любовниц?

— Остановись где-нибудь, — сказал Геннадий Павлович водителю, — этот тип мне надоел. Он взялся учить меня «Камасутре».

— Если злишься, значит, не кусаешь. Делом твоим я займусь, но сперва завершу уже начатое. Уходить надо так же красиво, как и пришел.

Машина резко вырулила к тротуару, проскочив светофор первой, и замерла с работающим двигателем. Серебров выбрался из салона. Автомобиль тут же сорвался с места и скользнул в поток, сверкнув напоследок тонированным стеклом.

Серебров еще раз взглянул на бумажку, прикрыл глаза, пошевелил губами, беззвучно произнося фамилии по памяти, и бросил на бумагу прощальный взгляд. А затем методично разорвал ее на мелкие кусочки, настолько мелкие, что на каждом из них вместилось не более одной буковки, и, вальяжно шагая, как сеятель, разбрасывающий зерна, распылил мелкие белые клочки над асфальтовым полем. Бумажки тут же подхватил ветер, и они безвозвратно исчезли, как исчезает опостылевший за зиму снег под лучами весеннего солнца.

Пачка денег оттягивала карман. Серебров сунул руку в правый карман, уравновесив пиджак. Он прошел еще метров двести по одной из центральных улиц, затем сел в такси, назвал адрес. Закурил в салоне и откинулся на спинку сиденья. На его лице читалось удовлетворение, как у всякого профессионала, безукоризненно и в срок закончившего работу. Такое выражение бывает у хирургов после сложнейшей операции, когда уже становится ясно, что пациент спасен, и спасен исключительно благодаря умению и мастерству медиков.