Спецназовец. За безупречную службу

Андрей Воронин, 2013

В российском городке Мокшанске происходит рейдерский захват местного объединения «Точмаш», головной офис которого находится в Москве. В результате захвата задержан директор филиала, взяты в заложники его жена и дочь. Причины и цели захвата не ясны… В последний момент жена директора успевает позвонить в Москву и сообщить о случившемся генералу ФСБ Алексееву…

Глава 3

Когда зазвонил телефон, Юрий Якушев стоял у кухонной плиты и курил на голодный желудок, наблюдая за кофе, который, судя по некоторым верным признакам, собирался вот-вот закипеть. Телефон, естественно, остался в спальне, на прикроватной тумбочке, а звонить мог кто угодно — например его превосходительство, который просто обожал делать вот такие неурочные, приходящиеся некстати звонки.

Пока Юрий бегал за телефоном, кофе, естественно, тоже не стал сидеть на месте. Когда Якушев вернулся на кухню, половина плиты была залита, а над верхним краем джезвы вспухла подвижная, пузырящаяся шапка грязно-коричневой пены. «Ну вот что стоило убавить газ?» — подумал Юрий, уже далеко не впервые отметив про себя, что, как большинство нормальных русских мужиков, крепок задним умом.

Он выключил конфорку и раздраженно ткнул пальцем в клавишу соединения, заставив замолчать истерично верещащую трубку.

— Дрыхнешь, боец? — послышался в трубке жизнерадостный, знакомый до боли голос. Звонил отставной подполковник ВДВ Роман Данилович Быков, бывший ротным командиром Якушева во времена, о которых классик русской литературы Александр Сергеевич Пушкин писал в «Руслане и Людмиле»: «Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…» — Солдат спит, а служба идет — так, что ли?

— Привет, Данилыч, — сказал Юрий с невольной улыбкой. — Ничего я не сплю, просто завтрак готовлю, а телефон…

— Пивко разогреваешь? — перебил его Быков.

— Никак нет, — довольно ядовито отрапортовал Якушев. — Чашка кофе, два бутерброда — один с сыром и один, соответственно, с колбасой. С копченой, если интересуешься. Кофе, кстати, по твоей милости убежал — или, как выражаются в определенных кругах, подорвал.

— Хило, — констатировал Быков, которого везде, где ему доводилось служить, рано или поздно начинали за глаза называть Ти-Рексом за внушительные габариты, всесокрушающую физическую силу, быстроту реакции, а главное, характер, роднивший его с самым грозным хищником юрского периода — тиранозавром. — Ты там часом в ботаники не записался? Что это за завтрак для солдата — пара бутербродов?

— А ты их видел? — парировал Юрий. На самом деле бутерброды были самые обыкновенные, но Быков их действительно не видел, а у Юрия не было настроения ввязываться в диетологический диспут с оппонентом, способным не только убить кулаком быка, но и съесть его после этого целиком, причем в любом, в том числе и сыром виде.

— Другое дело, — удовлетворенно пробасил Ти-Рекс. — Основа любого мероприятия — сытый желудок. Только я не понял насчет кофе. Ты?.. Утром третьего августа?.. Кофе?!

Юрий улыбнулся: ну да, конечно. А как же! Утром третьего августа всем, кто по праву носит тельник в голубую полоску, полагается лежать пластом и прямо так, лежа, сосать через соломинку из оцинкованного ведра коктейль, состоящий из смешанных в равных пропорциях водки и огуречного рассола. Потому что второе августа — день Ильи-пророка, а заодно и день ВДВ, небесным покровителем которых почти что официально считается данный святой.

— Да и ты, судя по голосу, похмельем не страдаешь, — продолжая улыбаться, заметил он.

— Я — другое дело, — возразил Быков. — Меня ничего не берет, ты же сам знаешь. Да и потом, обстоятельства всякие…

— А эти обстоятельства, часом, не Дарьей Алексеевной зовут? — ехидно осведомился Якушев. — Передавай обстоятельствам привет.

— Поговори у меня! — грозно громыхнул Ти-Рекс и, немедленно сбавив тон, с легким смущением добавил: — Она тебе тоже кланяется. Так ты что же, так всухомятку и отпраздновал?

— Я, Данилыч, праздновал на работе, — сообщил Якушев.

— Ты ж мне сам звонил, поздравлял…

— Поздравил и дальше стал работать. Что не так-то?

— Да нет, все нормально… Вот же угораздило тебя с этой твоей работой!

Юрий на мгновение прикрыл глаза. В темноте под сомкнутыми веками зажглись, осветив низкий коридор с сырыми кирпичными стенами, тусклые редкие лампы в решетчатых проволочных колпаках, замигали косматые вспышки дульного пламени, и остро, как наяву, потянуло кислым пороховым дымом. Кто-то плачущим голосом кричал по-арабски — то ли молился, то ли ругался последними словами, в суете и грохоте было не разобрать; кто-то монотонно, на одной ноте, стонал, умоляя его добить — тоже по-арабски, но это Юрий почему-то разобрал и запомнил очень отчетливо. И над всей этой какофонией поголовного, отменно организованного уничтожения реял глубокий оперный бас генерала Алексеева: «Во избежание ненужного кровопролития предлагаю всем сдаться! Бросить оружие, всем лечь на землю, руки за голову!»

Да, подумал Юрий, что угораздило, то угораздило.

— Я чего звоню-то, — продолжал Быков. — Ты телевизор включи. НТВ врубай, не ошибешься. Там как раз вчерашний выпуск новостей начали повторять, минуты через полторы-две будет самое то. Вот жгут ребята! Это я понимаю — празднуют люди. А то — работа, обстоятельства… Нет бы собраться, посидеть, как встарь…

— Где? — выковыривая из пачки новую сигарету, спросил Якушев.

— Да какая разница? Хоть у тебя, хоть у нас…

— Разница в цене, — объяснил Юрий. — Москву заново отстраивать дороже, чем твою Рязань.

— Плохо я тебя в свое время воспитывал, — сокрушенно вздохнул Быков, — мало гонял. Как был ты дураком, так дураком и остался. Телевизор включи, клоун!

И положил трубку. Юрий чиркнул зажигалкой, прикурил, включил телевизор и, пока тот нагревался, одним глотком выхлебал из шершавой от присохшей кофейной гущи джезвы все, что в ней осталось. За окном кухни шумел, воняя выхлопными газами и горячим, несмотря на сравнительно ранний час, асфальтом Кутузовский проспект. Часы показывали восемь с какими-то минутами — естественно, утра, — но небо над крышами желтовато-серых сталинских многоэтажек уже утратило свежую голубизну, став мутно-белесым, как застиранная до последнего мыслимого предела джинсовая ткань. Все форточки в квартире были открыты, но в постепенно раскаляющемся воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения. Сигаретный дым лениво клубился в густом, как слегка остывший кисель, воздухе, и не столько рассеивался, сколько равномерно распределялся по всему объему квартиры, пропитывая занавески, скатерти, простыни и все остальное, что имело волокнистую структуру, способную его впитать.

–…танк Т-34, — заставив задумавшегося Юрия вздрогнуть, приятным женским голосом сообщил нагревшийся телевизор. — Подъезжая к перекрестку, самозваный и далеко не трезвый механик-водитель в голубом берете не сумел вовремя затормозить, и старая боевая машина, с большой скоростью проскочив под запрещающий сигнал светофора, вылетела на пересечение оживленных городских улиц. Будучи задержанным, сидевший за рычагами угонщик пояснил, что просто не справился с управлением.

— Махина-то, гляньте, какая, — без видимого раскаяния забубнил появившийся на экране не первой молодости гражданин в рыжеватых усах, лихо заломленном на правую бровь голубом берете и десантном тельнике без рукавов. — Да асфальт горячий, да гусеницы — это ж вам железо, а не гоночные покрышки! А главное — вес…

Говорил он так, словно какие-то злоумышленники нарочно подсунули ему вместо гоночного болида ископаемую «тридцатьчетверку» и отправили сражаться за гран-при на трек «Формулы-1» в Монако.

Юрий фыркнул — впрочем, без особенного веселья. Данилыч, конечно, был прав: ребята таки отожгли, да так, что нарочно не придумаешь. Ха-ха, и так далее. Но! Если разобраться, ничего веселого тут нет. Взрослые, серьезные дяди в погонах взяли за шиворот вчерашних школьников, большинство которых вовсе этого не хотело, и принялись умело, без лишних нежностей делать из них, сопляков, настоящих мужчин, защитников Отечества — короче говоря, хороших, грамотных, обученных солдат, которые способны не погибнуть и не побежать, побросав оружие, в первом же бою.

Или, говоря еще короче и проще, профессиональных убийц.

И сделали. А потом, когда истек положенный срок, министр обороны подписал приказ, ликующие пацаны с головы до ног, как новогодние елки, обвешались самодельными аксельбантами, накупили в станционных ларьках водки и радостно, горланя строевые песни, двинули по домам. А когда отгуляли, оторвались, выпили со всеми школьными друзьями и перепортили всех, до каких только сумели дотянуться, школьных же подруг, когда проспались и очухались, вдруг оказалось, что на гражданке томно и скучно, и приложить полученные в армии навыки не к чему.

А ведь впечатления и опыт, накопленные в юности, остаются с человеком до самой смерти. Именно они самые яркие, наиболее бережно хранимые, неизгладимые и, стало быть, главные. Ну, и как при таких условиях смирившемуся со всем, обремененному семьей, отрастившему рыжие усы и бюргерский животик слесарю-инструментальщику или мелкому чиновнику из районной управы в день Ильи-пророка не угнать ржавеющий без дела во дворе какого-нибудь КБ или в городском парке семидесятилетний танк?

Два сапога — пара; оба застоялись, как жеребцы в конюшне, обоим хотелось прокатиться с ветерком — так, чтоб все вокруг офонарели от такого зрелища… Вот и прокатились. Ну, положим, десантникам это все как с гуся вода — заплатят штраф, и ладушки. А танку-то каково? Полвека простоял, один раз тряхнул стариной, и опять на задний двор?

«Философия», — как живой, прозвучал у него в голове глубокий бас генерала Алексеева. «Кухонная», — мысленно добавил от себя Юрий. Он сполоснул под краном испачканную кофейной гущей джезву, набрал в нее воды, засыпал кофе и снова поставил на огонь, после чего, дотянувшись до пульта, переключил телевизор на спортивный канал.

Здесь, как и следовало ожидать, транслировали олимпиаду. На дорожку как раз выходили фехтовальщики — вернее, фехтовальщицы, китаянка и немка. Противницы опустили на лица маски — не из проволочной сетки, как та, которой в юности пользовался Якушев, а современные, с прозрачными прямоугольными окошками, выглядевшими как стеклянные, — стали в позицию, дождались сигнала, прыгнули друг на друга, как бойцовые петухи, и разошлись, снимая маски, под басовитое гудение зуммера электрофиксатора. Оператор включил замедленный показ. На малой скорости схватка выглядела красиво: китаянка нанесла укол, метя в корпус, а немка, низко присев, припав на одно колено и пропустив над собой чужой клинок, коротко и точно уколола снизу вверх.

Юрий вздохнул и выключил телевизор. Красоту встречного укола он оценил и без замедленной съемки, потому что привык наблюдать за быстро перемещающимися объектами, имел хорошую реакцию и когда-то сам неплохо фехтовал. Но для неискушенного зрителя все это наверняка выглядело довольно скучно и ни капельки не драматично: ни тебе звона скрещивающихся клинков, ни мудреных финтов, ни выпадов, ни защит — ничего, что с детства ассоциируется со словом «фехтование». Просто сошлись, ткнули друг в друга рапирами и разошлись — один победителем, другой побежденным. Это, конечно, вершина мастерства, но смотреть-то не на что! Этак они скоро и вовсе перестанут фехтовать — выйдут на дорожку, поглядят друг на друга и разойдутся: тебе медаль, а мне дырка от бублика. Как в том старом анекдоте про компанию любителей анекдотов: рассказчик называет номер, и все смеются. Э, что тут говорить! Профессиональный спорт — это тебе не «Три мушкетера»…

Вот интересно, подумал Юрий, гася под струей воды из крана окурок и спроваживая его в мусорное ведро, — интересно, как выглядела бы схватка одной из этих девиц с компанией королевских мушкетеров или, скажем, гвардейцев кардинала? Никто бы, наверное, и не понял, что и как произошло. «Сударыня, мы имеем честь вас атаковать. Защищайтесь!» И — тишина. Только что вот тут, на этом месте, стояла компания веселых, наверняка подвыпивших, вооруженных, уверенных в себе профессиональных вояк, и вдруг их не стало — остались только разбросанные по брусчатке в неестественных позах тела в форменных плащах. И еще «сударыня», в своем облегающем белом костюме и с громоздкой маской под мышкой похожая на пилота инопланетного космического корабля…

Сам Юрий оставил этот вид спорта на очень дальних подступах к тому уровню, который демонстрировали участники международных соревнований. Пару раз поучаствовал в республиканских турнирах, поприсутствовал на союзных, посмотрел, как фехтуют настоящие чемпионы, и понял, что ему это неинтересно: никакой романтики, одна только техника, скорость и холодный расчет. А в фехтование он пришел именно из романтических побуждений — грубо говоря, поиграть в мушкетеров.

Да, подумал он, выключая газ и снимая с плиты пузырящуюся кофейной пеной джезву, — да, романтика… Ничто не проходит бесследно, и все на свете имеет причину. Если бы он только мог предположить, куда в конце концов заведет его мальчишеская тяга к романтике, то, верно, записался бы в секцию бокса, чтобы спарринг-партнеры и соперники на ринге пудовыми кулаками выбили из головы блажь. Романтика… Сначала он привела его в спорт, потом увела оттуда, а потом, более не размениваясь на мелочи, взяла за шиворот, выдернула, как морковку из рыхлой земли, из учебной аудитории философского факультета МГУ и швырнула в смрадную топку первой чеченской кампании. И там он довольно быстро осознал, что никакой романтики не существует, что это не предмет и не явление природы, а просто состояние человеческой души — молодой, неопытной, еще не знающей, чего конкретно она хочет, и даже отдаленно не представляющей, какую цену придется за это заплатить.

Тени на асфальте становились все короче и прозрачнее, свирепое, почти как в Африке, солнце исподволь, крадучись, огибало старый дом на Кутузовском, чтобы заглянуть в окно кухни и посмотреть, чем занят майор спецназа ФСБ Якушев — а вдруг чем-нибудь полезным или хотя бы любопытным? Хорошо зная, чем чреваты эти утренние визиты, Юрий задернул плотные желтые шторы, чтобы хоть как-то отгородиться от грядущего беспощадного, душного зноя. Кроме того, сегодня предъявить дневному светилу было нечего: он просто расхаживал по кухне в мятых трусах, курил, пил кофе и философствовал в гордом одиночестве, немного напоминая себе хронического алкоголика, в таком же гордом одиночестве распивающего первую за день бутылку плодово-ягодного.

Он допивал вторую чашку кофе и дожевывал последний бутерброд, подумывая, не соорудить ли еще один, когда в прихожей пронзительно задребезжал дверной звонок. Чертыхнувшись, — кого это принесло ни свет ни заря? — Якушев встал из-за стола, босиком прошлепал по теплому, уже слегка нуждающемуся в циклевке паркету в прихожую и отпер дверь. Поворачивая ручку, он вспомнил, что щеголяет неглиже, но решил, что сойдет и так: незваный гость хуже татарина, и никто не обязан в такую чертову жарищу расхаживать по собственной квартире в парадном костюме и при галстуке только потому, что в дверь может неожиданно позвонить какой-нибудь праздношатающийся обалдуй.

Открыв дверь, он отступил на шаг и удивленно хмыкнул: праздношатающимся обалдуем оказался не кто иной, как его горячо любимый шеф, генерал Алексеев. Он стоял в душноватом, пахнущем цементом и соседской стряпней сумраке лестничной площадки, почти целиком загораживая дверной проем своими чудовищной, нечеловеческой ширины плечами, из-за которых почти буквально соответствовал определению «поперек себя шире». Светлый летний пиджак маскировал внушительную мускулатуру, которой позавидовал бы любой тяжелоатлет, придавая Ростиславу Гавриловичу обманчивый вид растолстевшего увальня; на переносице поблескивали темными стеклами своеобычные солнцезащитные очки, а обезображенная страшным, похожим на дохлую морскую звезду шрамом лысина пряталась под старомодной сетчатой шляпой с узкими полями. Словом, его превосходительство, как всегда, напоминал карикатуру на главу небольшого мафиозного клана — напоминал, следует добавить, ровно до тех пор, пока не начинал говорить или действовать. Тогда сходство с персонажем рисунков Бидструпа бесследно исчезало, и господин генерал делался похожим на атакующий танк.

— Ну? — нетерпеливо произнес его превосходительство и, не дожидаясь ответа, двинулся вперед.

Юрий попятился еще на два шага, не в силах отделаться от ощущения, что в прихожую его квартиры, лязгая гусеницами и коверкая траками паркет, вползает упомянутый истребительный механизм — та самая «тридцатьчетверка», которую накануне угнали пьяные десантники, или, скорее, немецкий «тигр».

— Милости прошу, — закрывая за генералом дверь, сказал он. — Случилось что-нибудь?

— Почему обязательно случилось? — своим знаменитым басом откликнулся Алексеев. — Просто проезжал мимо. Дай, думаю, заскочу на минутку!

«Ну-ну», — скептически подумал Якушев.

— Кофе? — сказал он вслух.

— Что я тебе — бразилец, чтобы в такую жару кофе хлестать? — отказался от предложенного напитка его превосходительство. — Если найдется что-нибудь холодненькое, со слезой…

— Водка? — с готовностью предположил Юрий.

— Иногда мне кажется, — задумчиво сообщил генерал, — что до армии ты учился не в МГУ, а в эстрадно-цирковом училище. Спасибо, водки не надо. Сойдет и минеральная вода. Только не торопись, можешь для начала одеться.

— Пардон, — сказал Юрий и скрылся в спальне.

Когда он вышел оттуда, одетый в шорты и вылинявший десантный тельник без рукавов, генерал уже расположился за столом на кухне, забравшись в любимый угол хозяина и для верности, чтобы не грянуться об пол, когда рассыплется не выдержавший его непомерного веса табурет, опершись лопатками о стену.

— Н-да, — неопределенно молвил он, окинув взглядом из-под темных очков легкомысленный наряд Якушева, который в связи со вчерашним праздником наверняка наводил на размышления. Впрочем, у Юрия было алиби: почти весь вчерашний день они с генералом провели вместе — там, в подземелье, в компании веселых парней, которые приехали в Москву, чтобы погибнуть во славу всемогущего аллаха.

Оставив без ответа прозвучавшее междометие, Юрий открыл холодильник и выставил на стол бутылку минералки — как и просил его превосходительство, запотевшую, со слезой. На всякий случай он снабдил начальство еще и стаканом, хотя точно знал, что при необходимости Ростислав Гаврилович, не моргнув глазом, напьется из лужи.

— Можешь курить, — разрешил генерал, неодобрительно покосившись на переполненную пепельницу, и с треском вскрыл бутылку.

Юрий высыпал окурки в мусорное ведро, вымыл пепельницу под краном, протер сухой тряпицей и поставил ее, чистенькую, сверкающую, на прежнее место посреди стола. После этого он уселся и, поскольку Алексеев уже дымил как паровоз, закурил сам.

— Лето нынче какое жаркое, — нарочито обывательским, кухонным тоном изрек он, глядя в противоположную стену. — В такую погоду только на пляже под зонтиком лежать и коктейли со льдом потягивать.

— Подавляющее большинство простых россиян довольствуется теплым пивом, — попивая минералку, между глотками уточнил Ростислав Гаврилович. — А также водкой той же температуры и, гм… — он красноречиво покосился на тельняшку Якушева, — купанием в фонтане.

— Тут вы неправы, — возразил Юрий, — фонтан — это не для всех, а только для элиты вооруженных сил. Да и то всего один день в году.

— Мы долго будем переливать из пустого в порожнее? — капитулируя, раздраженно буркнул генерал.

— Мне показалось, что вы именно за этим и пришли, — закрепляя свою маленькую победу над большим человеком, невинно округлил глаза Якушев. — Что, разве нет? Тогда прошу прощения… Так что же все-таки случилось?

— Да, по большому счету, пустяк, — снова наполняя покрытый каплями конденсата стакан пузырящейся минералкой, сказал Ростислав Гаврилович. — Обычный рейдерский захват.

— А, — с легким разочарованием произнес Юрий, — действительно, пустяк. Привычная, будничная деталь повседневной российской реальности. А к нам с вами это каким боком?.. Что захватили-то — надеюсь, не Лубянку?

— Да кому она нужна, — отмахнулся генерал Алексеев. — Тоже мне, прибыльное коммерческое предприятие… Нет, речь идет о небольшом, я бы даже сказал маленьком, заводике, расположенном верст, этак, за шестьсот — семьсот отсюда.

— Ого, — сказал Юрий.

— Если быть точным, в Мокшанске, — добавил генерал.

— Ага, — уже совсем другим тоном произнес майор Якушев и озадаченно почесал в затылке.

* * *

Начальника безопасности мокшанского филиала научно-производственного объединения «Точмаш» Мамалыгина за глаза — а случалось, что и прямо в лицо — называли вовсе не Мамалыгой, не Мамой и не Мамаем, как можно было ожидать, а Бурундуком. Происходило это из-за его круглой, толстощекой физиономии, веселого, дружелюбного нрава и привычки постоянно что-нибудь жевать, действительно придававшей Андрею Владимировичу некоторое сходство с грызуном.

Роста он был небольшого, рано обзавелся уверенно прогрессирующей лысиной, а телосложение имел плотное, мужицкое. Про таких иногда говорят: склонный к полноте, но не полный; так вот, именно таким он и был, хотя в одежде, особенно зимней, здорово смахивал на веселого располневшего колобка, которому осталось всего ничего, чтобы превратиться в настоящего толстяка весом в полтора центнера.

Из-за почти комической внешности, смешливого характера и чуть ли не по-деревенски простецких манер мало кто в городе воспринимал Бурундука Мамалыгина всерьез, а многие, особенно при первом знакомстве, только диву давались: и как такому клоуну могли доверить ответственную должность?

Те, кого это интересовало, знали, что до прихода на «Точмаш» Бурундук служил в каких-то войсках — одни, ссылаясь на его собственные слова, утверждали, что в ПВО, а другие, якобы почерпнувшие информацию из того же источника, говорили, что в РВСН, — и будто бы дослужился до майора. Расхождения в биографических данных никого не настораживали — в первую очередь, потому, что это никому не было всерьез, по-настоящему интересно, как не был интересен и сам Бурундук.

Некоторые (неважно, кто именно) все-таки им интересовались — не как человеком, разумеется, а как должностным лицом, занимающим ответственный, ключевой пост на очень любопытном, с какой стороны ни глянь, предприятии. Этих корыстно любопытствующих господ неизменно постигало горькое разочарование: пытаясь разобраться в деталях биографии Андрея Мамалыгина по кличке Бурундук, все они рано или поздно убеждались, что есть сведения, которыми военкомы не делятся ни с кем и ни за какие деньги — в основном, потому, что сами этими сведениями не располагают.

И лишь очень немногие не подозревали и не догадывались, а точно знали, что веселый Бурундук обучен вещам, о которых среднестатистический российский обыватель имеет лишь самое общее и притом весьма смутное представление. И не просто обучен, а ничего не забыл, по-прежнему пребывает в превосходной форме и еще может сильно удивить любого, кто, обманувшись его безобидной наружностью, вздумает проверить на прочность систему безопасности завода.

Именно так, если бы его сильно попросили, а он бы вдруг взял да и согласился, вкратце рассказал бы о себе сам Бурундук. Еще сегодня утром он был уверен, что этот в меру туманный и уклончивый рассказ не содержит в себе ничего, кроме правды — разумеется, далеко не всей, потому что рассказать о себе все, до самого донышка, он не имел ни желания, ни права. Есть такой зверь, называется — подписка о неразглашении; кроме того, на свете полным-полно вещей, о которых людям лучше не знать.

Но лгать о себе ему было незачем — достаточно было просто кое о чем помалкивать. И еще сегодня утром он действительно считал, что возглавляемая им служба безопасности работает, как часы, и надежно гарантирует завод как от нежелательных проникновений извне, так и от попыток нечистых на руку сотрудников что-нибудь вынести за территорию предприятия.

Наверное, так оно и было — особенно в той части, которая касалась расхищения персоналом материальных и интеллектуальных ценностей. И, лежа на замусоренном, скользком от крови полу за наспех сооруженной из перевернутых лабораторных столов баррикадой, Бурундук между делом размышлял о том, что своей добросовестной работой сам накликал беду. Говорят, от любви до ненависти один шаг; говорят также, что грань между идеальной красотой и окончательным, доведенным до совершенства уродством тонка и неуловима. Поляки по этому поводу выражаются проще: «Цо занадто, то не здрово», что в переводе на русский означает: слишком хорошо — уже нехорошо.

Вот простой пример: копилка. Стоит себе где-нибудь на полке, у всех на виду, глиняная свинья или, там, кошечка, или еще какая-нибудь ерунда, служащая весьма сомнительным украшением интерьера. Но смысл ее вовсе не в эстетической ценности, а в том, что внутри нее деньги. Это самый простой и понятный всем и каждому пример, потому что деньги нужны всем. Искушение потихонечку, тайком от всех, запустить руку в копилку и прикарманить хотя бы малую толику ее содержимого может быть сильнее или слабее, но человек несовершенен, сатана не дремлет, и оно, это искушение, присутствует всегда. Потому-то копилка так и устроена, что взять деньги, не разбив симпатичную глиняную хрюшку вдребезги, невозможно.

Если тебе дорога хрюшка, не клади в нее деньги. Если постоянно нуждаешься в мелочи на карманные расходы, не заводи копилку. А если тебя посадили внутрь большой копилки и велели охранять то, что в нее набросал кто-то другой, — ну, тогда, приятель, ты попал, причем по полной программе.

Он закупорил все дыры, законопатил все щели, чуть ли не загерметизировал завод, как колбу электрической лампочки. Он просто не мог поступить иначе, потому что добросовестно относился к работе, которая в противном случае просто не имела бы смысла. И именно потому, что из вверенной его попечению копилки ничего нельзя было потихонечку вытряхнуть, кто-то, потеряв, наконец, терпение, взялся за молоток.

А хорошо спланированный и профессионально произведенный рейдерский захват — это, братцы, такая штука, против которой даже усиленная заводская охрана так же эффективна, как легкий кевларовый бронежилет против фугасного снаряда. Или как покрытая глазурью шкура фаянсовой хрюшки против килограммового молотка: трах, и вдребезги.

Лежа на боку в луже собственной крови, он выщелкнул из рукоятки пистолета пустую обойму и вставил взамен нее полную. Это была его вторая и последняя обойма; впрочем, он и не рассчитывал, что сможет вечно отстреливаться от двух десятков обученных, вооруженных до зубов профессионалов. А в том, что против него играют настоящие профи, Бурундук не сомневался: уж очень ловко, прямо как в кино, они работали. Картинка со всех, сколько их насчитывалось на территории, следящих камер была, помимо всего прочего, выведена и на монитор, что стоял сбоку на его рабочем столе. Он давно выработал привычку время от времени поглядывать на этот монитор, проверяя, все ли в порядке, и все-таки заметил нападавших слишком поздно, когда юркие черные фигурки в спецназовских трикотажных масках уже ручейками разбежались по всему заводу. Оказанное пятью находившимися на дежурстве охранниками сопротивление не стоило упоминания; насколько мог судить Бурундук, никто из них серьезно не пострадал, и это был один из двух утешительных моментов, которые виделись ему во всей этой поганой, дьявольски неприятной истории. Более того, это был главный утешительный момент и, пожалуй, единственный, о котором он мог с уверенностью сказать: да, так оно и есть, охрану нейтрализовали мягко, без стрельбы, ножей, удавок и прочего членовредительства.

Он дослал в ствол «Стечкина» патрон, осторожно, без стука, положил пистолет на замусоренный бумагой и битым стеклом кафельный пол, сдернул с шеи галстук и, перевернувшись на спину, чтобы получить возможность действовать двумя руками, наложил жгут на простреленное бедро. Левая штанина до самого низа пропиталась кровью, нога онемела, перестала слушаться и тупо ныла, как больной зуб. Она воспринималась как мертвый посторонний предмет и уже не помогала, а, напротив, мешала двигаться, потому что оказалась дьявольски тяжелой, прямо как сырое еловое бревно. Потуже затянув жгут, он вытащил из-под ремня подол рубашки, поднатужившись, оторвал от него длинную полосу и кое-как, прямо поверх набрякшей красным штанины, забинтовал рану.

Закончив, весь в липком поту, дыша, как беговая лошадь после продолжительной призовой скачки, он снова перевернулся на бок и осторожно выглянул из-за своей баррикады. В лаборатории было пусто, над полом плотными слоями плавал подсвеченный люминесцентными лампами пороховой дым. От двери к баррикаде по полу тянулась красная смазанная полоса, отмечавшая нелегкий путь, проделанный Бурундуком к последнему рубежу обороны. «След кровавый стелется по сырой траве», — с кривой улыбкой подумал он.

Дверь с разбитым армированным стеклом осталась открытой, и было слышно, как в коридоре топчутся, хрустя осколками стекла и кафеля, и переговариваются между собой рейдеры. «Договаривались же без жмуриков! — недовольно гундел один. — Что вы тут устроили филиал Бородинского сражения?» — «А мы виноваты, что он боевыми шмаляет? — сердито отвечали ему. — Бешеный какой-то! А главное, сука, меткий…»

Первый голос показался Бурундуку смутно знакомым, и это было довольно странно: он не сомневался, что рейдеры не местные, в их захолустном Мокшанске такую бригаду было невозможно набрать ни за какие деньги. А уж о том, чтобы скрыть ее существование от него, Бурундука, не стоило даже мечтать. Потому что он, как никто в этом городе, знал: разведка — залог успеха не только нападения, но и обороны.

«То-то и оно, — подумал он. — Так что нечего удивляться, дружок. Просто их разведка сработала лучше твоей, в результате чего мы имеем то, что имеем…»

И сейчас же вспомнил, где ему доводилось слышать этот гнусавый, вечно недовольный голос. Ну конечно же, а как же иначе! Без этой сытой гниды в славном городе Мокшанске не обходится ни одна подлянка. И, если у тебя вдруг, ни с того, ни с сего, началась полоса неприятностей, можешь не сомневаться: так или иначе, не мытьем, так катаньем, это его рук дело. Либо ты, сам того не ведая, перешел дорогу ему или кому-то из его дружков, либо им приглянулось что-то, принадлежащее тебе — причин может быть великое множество, а следствие, оно же результат, всегда одно: ты по уши в дерьме, и жаловаться некому.

Рассчитывать на помощь извне, таким образом, не приходилось. Собственно, в подобных случаях рассчитывать на нее не приходится никогда. Словосочетание «правовое общество» в России означает следующее: прав тот, у кого больше прав. А прав нынче, как и миллион лет назад, больше у того, кто сильнее.

— Эй, служивый! — окликнули из коридора. — Хватит дурака валять! Обалдел, что ли — в живых людей боевыми палить? Выходи, не тронем!

— А ху-ху не хо-хо? — задиристо откликнулся Мамалыгин.

Он продолжал хорохориться, хотя отлично понимал, что вот именно валяет дурака. Окон в лаборатории не было, расположенная в дальнем углу вторая дверь вела в кладовку размером с платяной шкаф, и все активы последнего защитника «Точмаша», таким образом, помещались в обойме его пистолета. Большого толку от этих активов ожидать не приходилось, да и оборона имела смысл лишь до тех пор, пока рейдеры думали, что у него есть, что защищать. Вся эта дурацкая перестрелка была затеяна только затем, чтобы увести их подальше от третьего с краю окна в коридоре второго этажа административного корпуса — с виду такого же, как все прочие, а на самом деле, если Бурундук правильно все понял и не ошибся в произведенных на скорую руку расчетах, золотого. Да нет, не золотого даже, а… черт, сразу ведь и не сообразишь, какое вещество нынче ценится дороже всех остальных!

В общем, если Бурундук не просчитался, пресловутое окошечко стоило поболее города Мокшанска со всеми его пригородами, промышленными предприятиями, а также пахотными, охотничьими и прочими угодьями.

— Эй, Мамалыгин! — позвал из коридора знакомый голос. — Слышишь, Бурундук? Давай потолкуем!

Бурундук выставил поверх баррикады руку с пистолетом и наугад пальнул в открытую дверь. В коридоре с треском брызнули осколки кафеля, кто-то охнул, и все тот же знакомый голос прочувствованно воскликнул:

— Твою ж мать!..

— Своей займись! — крикнул ему Бурундук. — По-родственному, как ни крути, дешевле выйдет!

— Ну, хватит, — сказал в коридоре звучный, властный голос, который Мамалыгин слышал впервые. — Сколько можно возиться с этим клоуном? Кончайте с ним. Ясно ведь, что…

— Погодите, — встрял земляк Бурундука, — так мы не договаривались. Постойте, я сейчас. Бурундук! — позвал он. — Ты что там, белены объелся? Ты хоть понимаешь, что творишь? За что умирать-то собрался — неужто за эту груду кирпичей?

— Так вот и мне же интересно: за что? — вступил, наконец, в конструктивный диалог с пустым дверным проемом Мамалыгин. — Вы б хоть объяснили для начала, что вам надо. А то — пиф-паф, ой-ой-ой… Я-то, грешным делом, решил, что вы по мою душу!

— Я же говорю: клоун, — убежденно повторил властный голос.

— Папку отдай, и свободен, — сказал земляк.

— Какую папку? — очень натурально изумился Бурундук.

— Сам знаешь, какую. Синюю!

— Мужики, да вы что? — воззвал к разуму рейдеров Бурундук. — Откуда у меня какая-то папка? Все папки либо в спецчасти, либо в кабинете у директора! И синие, и красные, и зеленые в горошек…

— Нет ее там, — сказали из коридора.

— А вы хорошо смотрели?

Не успев сдержать неразумный порыв, он задал этот вопрос с сильно утрированным еврейским акцентом: «А ви хо'ошо смот'ели-и?», как будто играл старого еврея-часовщика в любительской постановке пьесы, написанной по мотивам одесских рассказов Бабеля.

— Вот козел, — сказал властный голос, а земляк уже не предложил, а довольно грубо потребовал:

— Папку отдай, дурак! Убьют ведь!

— Сам ты дурак, — сказал ему Бурундук. Он нашарил в кармане завалявшийся там кусочек ванильной сушки, бросил его в рот и, с хрустом жуя, добавил: — Нет у меня никакой папки!

Это была чистая правда — целиком, от первого до последнего слова. И папки у него не было, и землячок был дурак, каких поискать. С какой стороны на него ни глянь, все равно дурак. Дурак, что во все это ввязался, и дурак, что, ввязавшись, подал голос. Если думал, что Бурундук его по этому голосу не опознает — дурак, и если вообразил, что, опознав, Мамалыгин ему поверит — дурак в квадрате, даже в кубе.

Ясное дело, Бурундук знал, где папка — сам ведь спрятал, если это можно так назвать. И только сейчас, обозвав собеседника нехорошим словом, осознал, что и сам недалеко от него ушел.

Потому что с того мгновения, когда землячок подал голос, шансов выжить у Бурундука не осталось. Он мог сказать, где папка, а мог и не говорить — теперь это не имело для него, лично, никакого значения.

Ощутив острый укол сожаления, он мысленно сказал себе: ну-ну, спокойно! Давай-ка без истерик. Как говорили взводные сержанты британской армии в Первую Мировую: ты что, собираешься жить вечно?

Вечно не вечно, но ему было всего тридцать восемь, и еще сегодня утром он вовсе не планировал умирать. И, между прочим, свободно мог бы протянуть еще с полвека, если бы значительная и самая главная часть его биографии не скрывалась под грифом «Совершенно секретно». Там, под этим грифом, ему кое-что крепко вбили в голову — да нет, не в голову даже, а куда-то в самую основу его естества. Он, как все простые смертные, относился к денежным знакам со сдержанным пиететом и старался заработать их как можно больше, с каковой целью планировал со временем, когда подыщет себе достойную замену, перебраться в столицу. Ему случалось ловчить и обманывать — разумеется, в корыстных целях, — но он всегда твердо знал: есть вещи, которые не продаются. Времена переменились, великие державы убрали с глаз долой свои ядерные дубины, но убрали недалеко: на губах вежливая улыбка, а рука за спиной, и угадайте с трех раз, что в ней? Правильно, дети: ядерный потенциал! У кого дубина тяжелее, тот улыбается широко и искренне, а у кого она полегче, тому остается лишь держать хорошую мину при плохой игре и шарить глазами по сторонам в поисках булыжника, которым можно утяжелить свой международный авторитет.

Вот-с. Чтобы выжить, Бурундуку, собственно, ничего не надо было делать — то есть вообще ничего. Просто отдать людям в трикотажных масках ключи от кабинета и сейфа, дать себя обыскать, выйти во двор, сесть в машину и уехать домой, а оттуда — в Москву, навстречу давней мечте о шикарной столичной жизни. И то, что кто-то после этого положил бы в карман сумму, превосходящую годовой бюджет Поволжского региона, его бы нисколько не волновало — от каждого по способностям, каждому по труду, что дозволено Юпитеру, не дозволено быку, и так далее.

В общем, все было бы просто превосходно, если бы не пресловутый ядерный паритет. Головой он понимал, что этот самый паритет — не его ума дело, что там, наверху, с паритетом прекрасно разберутся и без майора запаса Мамалыгина по кличке Бурундук. Да, голова все прекрасно понимала, но ее аргументы решительно заглушал исходящий откуда-то из подсознания властный голос: нельзя! Ну нельзя, и нельзя! Невозможно. Так же, примерно, как невозможно, не будучи исполнителем циркового трюка «человек-змея» или каким-нибудь там йогом, укусить себя за спину. У землячка, что стоял сейчас в коридоре, это, конечно, получилось, но каждому свое: Бурундук давно убедился, что у этого слизняка нет ни хребта, ни офицерской чести, ни обыкновенной человеческой совести.

Как бы там ни было, момент, когда синюю папку можно было обменять на жизнь, он безнадежно проворонил. А может, его, этого момента, и вовсе не было: с землячком у него давние счеты, и тот вряд ли упустил бы такой хороший случай свести их чужими руками.

Он вспомнил, сколько раз мог погибнуть и только чудом оставался в живых, и мысленно пожал плечами: сколь веревочке ни виться…

— Я пас, — отчетливо прозвучал в коридоре голос землячка.

— Кто бы сомневался, — пренебрежительно хмыкнул властный и отрывисто бросил: — Заканчивайте!

Дверной проем в мгновение ока заполнился черными безликими фигурами, которые двигались с неправдоподобной, хорошо памятной по былым лихим денечкам быстротой и ловкостью. Бурундук выстрелил, один из атакующих сбился с шага и упал, а в следующий миг на импровизированную баррикаду обрушился плотный шквал автоматного огня, который грохотал еще секунд двадцать после того, как майор запаса Мамалыгин перестал дышать.