Слепой. Смерть в подземке

Андрей Воронин, 2012

В этом остросюжетном романе уже давно полюбившийся читателю генерал ФСБ Потапчук и его лучший, уникальный в своем роде агент по кличке Слепой совершают очередной подвиг (а с их точки зрения, просто выполняют очередное задание) – раскрывают преступление, связанное с крупномасштабной контрабандой якутских алмазов. В процессе операции они не раз подвергаются смертельному риску; Слепому приходится инсценировать ликвидацию генерала Потапчука, а потом и свою собственную смерть. Но из любых, даже самых критических, ситуаций Слепой всегда выходит победителем. И не только благодаря своей силе, ловкости и бесстрашию – не меньшую роль здесь играет его завидная интуиция, острый аналитический ум и даже незаурядный артистический талант. Это задание выполнено, преступники обезврежены. А впереди – новые, не менее сложные задания. И наши герои готовы к их выполнению. Такая у них профессия, работа у них такая…

Глава 3

Общеизвестно, что на забитую по всем правилам стрелку надлежит являться точно в назначенное время — желательно минута в минуту. Считается, что опоздание служит признаком неуважения к партнеру, а заблаговременный приход могут расценить как свидетельство нечестных намерений и коварных замыслов. Киллер в потертой мотоциклетной кожанке и темных очках прекрасно знал это правило, но на сей раз решил им пренебречь, тем более что его так называемые партнеры, по его твердому убеждению, тоже были не из тех, кто свято блюдет кодекс чести российского бандита.

Свидание, на языке упомянутой категории граждан именуемое стрелкой, было назначено в полдень в литейном цеху заброшенного завода, расположенного примерно в сорока километрах от Московской кольцевой автодороги. В незапамятные времена завод производил что-то железное — что именно, киллер не знал, да это его и не особенно интересовало. Люди покинули это место полтора десятка лет назад, оборудование давным-давно демонтировали и вывезли; то, что осталось, ни для кого не представляло интереса, тем паче что осталось всего ничего — в основном ржавые металлоконструкции, настолько громоздкие, что стоимость их демонтажа и утилизации делала данную операцию убыточной, а следовательно, абсолютно бессмысленной.

В цеху, где должна была состояться историческая встреча с представителем заказчика, было пусто, тихо и грязно. В распахнутые настежь ворота намело сухой листвы, на полу сквозь стыки ребристых чугунных плит проросла чахлая трава; цех пустовал уже давно, открытый ветрам и дождю, но пропитавший заросшие копотью стены едкий дух литейного производства был настолько стойким, что явственно ощущался до сих пор. Под крышей копошились, скребя коготками по железу, роняли вниз мусор и перья и утробно ворковали проникшие в цех через выбитые зенитные окна голуби. На покрытом толстым слоем черно-бурой пыли полу белели их многочисленные визитки; там, где сквозь прохудившуюся кровлю просачивалась дождевая вода, пыль превратилась в липкую грязь, а в углублениях неровного пола кое-где поблескивали лужи.

Цех казался вымершим, безлюдным, но на поверку это было не совсем так. Киллер в темных очках обосновался в одном из помещений второго этажа, куда поднялся по погребенной под многолетними напластованиями копоти лестнице в торцовой части здания. Для человека, никогда не исследовавшего закоулки литейных цехов, данное помещение выглядело довольно странно. Обширное, с высоким потолком и, как и все в этом здании, закопченное и запыленное сверх всякого предела, оно было почти пустым. На полу, полностью его скрывая, громоздились похожие на барханы кучи какой-то бурой порошкообразной субстанции — то ли земли, то ли песка, то ли все той же вездесущей копоти. В пыли поблескивали россыпи мелких металлических шариков; в углу, отгороженный частично завалившимися железными щитами, тихо ржавел под слоем мохнатой копоти массивный, ни на что не похожий остов дробоструйки — установки для грубой первичной обработки чугунных отливок.

Все здесь, на что ни посмотри, было ровного черно-буро-серого цвета и казалось бархатистым, как заросшая сажей внутренняя поверхность печной трубы. Пробыть здесь хотя бы минуту и не испачкаться представлялось решительно невозможным, но киллеру в темных очках доводилось успешно решать и куда более сложные задачи. Он заранее знал, куда направляется, и взял себе за труд подготовиться. Теперь он с удобством расположился на установленном недалеко от окна складном парусиновом стульчике. В частом оконном переплете недоставало доброй половины стекол; те, что еще держались в раме, были закопчены и запылены до почти полной потери прозрачности, так что свет в помещение проникал в основном через дыры.

Киллер курил, нарушая собственное правило, согласно которому никогда не потакал своим вредным привычкам, находясь при исполнении. Такой уж сегодня выдался день — без законов, без правил, без руля и ветрил. Белевшая на полу подле складного стула россыпь окурков свидетельствовала о том, что киллер сидит здесь уже не первый и даже, наверное, не второй час. Окурки не лгали: вольный стрелок в потертой мотоциклетной кожанке занял эту позицию в половине четвертого утра. Сейчас стрелки часов подбирались к десяти, прозрачно намекая, что он попусту угробил время, которое, не будь таким параноиком, мог бы провести в собственной постели.

Он несколько раз слышал шум проезжающих мимо машин, в основном дизельных грузовиков, но ни одна из них не свернула к заводу с проходившей неподалеку второстепенной шоссейной дороги. Это было в порядке вещей: все, что можно украсть, отсюда украли давным-давно, а для романтических прогулок это место решительно не подходило.

Было без пяти десять, когда чуткий слух профессионального охотника за головами уловил почти неслышный шелестящий звук работающего на малых оборотах, идеально отлаженного двигателя, шуршание шин по разбитой подъездной дороге и хруст раздавленного колесами шлака. Затоптав окурок, вольный стрелок подался к окну и увидел медленно, будто крадучись, приближающийся к цеху японский внедорожник со столичными номерами.

— Вот и вы, голубчики, — усмехнувшись, вслух произнес стрелок. — Кто рано встает, тому Бог подает, верно?

Он вынул из внутреннего кармана кожанки оснащенную эластичным ремнем миниатюрную видеокамеру, задумчиво, пребывая в явном сомнении, подбросил ее на ладони и спрятал обратно в карман. Он впервые работал так, с фиксацией на видео каждого своего шага. На этом настоял заказчик. Правда, эпизод, который должен был разыграться в этих убогих декорациях через пару-тройку минут, в сценарии отсутствовал, но первоначальный вариант задуманного заказчиком финала новоявленного кинооператора решительно не устраивал, и он решил, что в данном случае лучше обойтись без камеры: сцен кровавого насилия в мировом кинематографе и так более чем достаточно.

Покинув насиженное место, стрелок по заранее разведанному маршруту перебазировался на крышу цеха. Его высокие ботинки на толстой рубчатой подошве глубоко погружались в черно-бурую пыль, что похоронила под собой ступени лестницы, оставляя в ней бесформенные ямки. Пыль полностью гасила звук шагов, и, поднимаясь наверх, он не особенно осторожничал. Очутившись на крыше, он пригнулся, на полусогнутых ногах перебежал открытое пространство и присел на корточки около длинной, тянущейся по центру кровли вдоль всего цеха стеклянной надстройки.

Небо было ясное, солнце поднялось уже довольно высоко, высушив ночную росу и ощутимо разогрев лохматый от старости, поросший пучками хилой травы рубероид мягкой кровли. На полуразрушенном парапете шелестели наполовину пожелтевшей и уже заметно поредевшей листвой молодые березки, и крыша, как золотыми монетами, была усеяна опавшими листьями. У основания надстройки было полно старых полусгнивших березовых сережек, похожих на мертвых гусениц. Опустившись на одно колено, киллер осторожно заглянул в цех через дыру, оставшуюся на месте выбитого стекла.

Джип уже был там. Вкатившись в распахнутые ворота, он остановился посреди цеха, поблескивая слегка запылившимися бортами. Дверцы его распахнулись, и оттуда почти одновременно выбрались трое мужчин в армейском полевом камуфляже без знаков различия. Проделано это было бодро, молодцевато, и, наблюдая сверху за процессом выгрузки, киллер слегка им позавидовал: чувствовалось, что ребята, во-первых, пребывают в отменной физической форме, а во-вторых, отлично выспались и плотно позавтракали перед выездом на задание. Правда, этим поводы для зависти исчерпывались; тому, что ожидало этих парней в ближайшем будущем, позавидовать было сложно.

Открыв распашные двери в заднем борту внедорожника, бойцы разобрали багаж. Он состоял из компактной автоматической винтовки с мощным телескопическим прицелом и двух автоматов Калашникова. В наплечных кобурах, что висели у каждого из бойцов слева под мышкой, тоже наверняка хранились не бутерброды, и притаившийся на крыше наблюдатель отбросил последние сомнения, которых и до того было немного.

Заказчик повел себя вполне ожидаемо — то есть не по правилам. Киллер не имел сомнительной чести знать этого человека лично, но он превосходно изучил эту породу людей во всех ее не особенно привлекательных проявлениях. Каждый из ее представителей мнит себя центром вращения Вселенной; этим людям плевать на правила, для каждого отдельно взятого случая они устанавливают свои — те, которые их устраивают в данный момент. Они считают себя страшно оригинальными и независимыми в суждениях, но именно это делает их предсказуемыми, а значит, уязвимыми.

Ликвидация генерала ФСБ — дело серьезное, непростое. Заказчик, которому упомянутый генерал перешел дорогу, долго и осторожно искал исполнителя — профессионального, не дающего осечек киллера с именем и репутацией. Наличие имени и репутации означает, что их обладатель не только хорошо стреляет, но и свято блюдет правила своей профессии: во что бы то ни стало выполняет принятый заказ, а выполнив, немедленно о нем забывает. Настоящий профессионал никогда не станет шантажировать заказчика — такому умнику не место не только в профессии, но и вообще на белом свете, — и тот, кто потратился на его услуги, может быть спокоен и за результат, и за последствия. Профессиональные киллеры не кидают заказчиков и очень не любят, когда заказчики пытаются кинуть их.

Именно это и происходило в данный момент. Вряд ли причиной происходящего стало нежелание до конца оплачивать оказанную услугу; скорее всего, заказчик просто решил подстраховаться. Понять его было несложно: тот, кто сам редко держит слово, никому не верит, считая надежной гарантией молчания только смерть.

Киллер извлек из-за пазухи увесистый «стечкин», вынул из бокового кармана куртки длинный глушитель и, продолжая смотреть в выбитое зенитное окно, несколькими привычными движениями навинтил его на ствол. Ударом ладони загнав в рукоятку обойму, он дослал в ствол патрон. Сопровождавшие эти нехитрые действия металлические щелчки привлекли внимание голубя, сидевшего на бугристой от многолетних напластований помета ржавой стальной балке перекрытия. Встрепенувшись, пернатый завсегдатай городских помоек повернул голову, устремив на источник побеспокоившего его шума взгляд обведенного оранжевым кружком радужки выпуклого черного зрачка. Киллер поднес к губам обтянутый кожей перчатки указательный палец, призывая птицу к молчанию, и та, словно и впрямь вняв безмолвной просьбе, спокойно отвернулась, втянула голову в плечи, нахохлилась и погрузилась в прерванную появлением чужака медитацию.

Черный японский джип зажег белые фонари заднего хода и, пятясь, почти неслышно выкатился из цеха. По-охотничьи держа винтовку на локтевом сгибе, снайпер свободной рукой указал своим товарищам позиции, которые тем следовало занять. Судя по его жестикуляции, позиции эти располагались в пустующих помещениях второго этажа, откуда можно было вести наблюдение и огонь через выходящие в цех окна. О чем-то коротко переговорив, все трое направились к пустому дверному проему, за которым находилась лестничная клетка.

— Как дети, ей-богу, — пробормотал засевший на крыше наемник.

Подобравшись к парапету, он проследил за машиной и убедился, что та покинула территорию завода. На соседних крышах тоже никого не было; удостоверившись, что это так, наемник пожал плечами и сделал губами пренебрежительное: «Пф!» На каждого мудреца довольно простоты; сам поступая, как бог на душу положит, заказчик отчего-то наивно полагал, что киллер, с которым он задумал расплатиться пулей, станет действовать строго по правилам: явится на место встречи минута в минуту, ни о чем не подозревая, выйдет на середину цеха и безропотно позволит прострелить себе голову.

Ну-ну.

Больше ни от кого не прячась, поскольку прятаться было не от кого, киллер выпрямился во весь рост, указательным пальцем поправил съехавшие к кончику носа темные очки и, держа пистолет с глушителем стволом вниз в опущенной руке, неторопливо зашагал к закопченному, исписанному непристойностями кирпичному оголовку лестничной клетки, что возвышался у края крыши, как ходовая рубка морского сухогруза.

* * *

Открыв глаза, Марат сразу понял, что проспал. Ложась спать в два часа ночи, он забыл задернуть шторы, и теперь яркое утреннее солнце, вскарабкавшись на крышу соседнего дома, било прямо в глаза, заставляя отворачивать лицо и жмуриться.

Так, жмурясь, Марат спустил ноги на пол и сел на кровати. Голова сразу закружилась, к горлу подкатил тугой ком тошноты. Ощущение было полузабытое, но хорошо знакомое, памятное с того самого дня, когда он проснулся после школьного выпускного вечера, на котором они с ребятами по неопытности здорово переборщили со спиртным. Его первый тренер по вольной борьбе — там, в Махачкале, — увидев, в каком состоянии его подающий большие надежды воспитанник явился в спортзал, провел с ним воспитательную работу, после которой Марат еще неделю не мог сесть не поморщившись и, наверное, ел бы стоя, если бы не боялся насмешек окружающих.

Часы на прикроватной тумбочке показывали начало одиннадцатого. Утренняя тренировка была назначена на десять; с учетом пробок и всего прочего дорога до спортзала отнимала от часа до полутора, так что опоздал он окончательно и бесповоротно, и торопиться ему, следовательно, было некуда.

Сидя в одних трусах на развороченной постели, Марат потер ладонью колючий подбородок и энергично почесал в затылке. Память от этого не вернулась, зато голова закружилась с пугающей, прямо-таки нечеловеческой силой.

— Ва-а-ай, шайтан, — жалобно пробормотал Марат и, чтобы не свалиться с кровати, снова прилег.

То, что он испытывал в данный момент, во всех своих проявлениях было неотличимо от жесточайшего похмелья. Мысли путались, память была разорвана в клочья, которые на мгновение выплывали из тошнотворно клубящегося в голове тумана только затем, чтобы тут же нырнуть обратно. Смутно вспоминалась белая «шестерка», рука с пистолетом, хлесткие щелчки выстрелов, звон бьющегося стекла, встревоженное, напряженное лицо Ник-Ника и другое, чужое лицо — не лицо, а рожа, спрятавшаяся за толстым пуленепробиваемым стеклом и оттуда, пользуясь полной безнаказанностью, пренебрежительно цедящая граничащую с издевательством чушь…

Кое-как сложив эти разрозненные обрывки в единое целое и проанализировав то, что получилось, Марат пришел к выводу, что помнит не так уж и мало. Чего он не помнил, так это застолья, результатом которого стало его теперешнее состояние. В доме у него спиртного не водилось; домой его привез Ник-Ник, что автоматически исключало остановку в каком-нибудь ночном кабаке. В магазинах нынче спиртное после десяти вечера не продают, с соседями он не настолько дружен, чтобы посреди ночи стучаться в двери и набиваться в собутыльники… Так в чем же тогда дело?

Лежащий на тумбочке мобильный телефон вдруг осветился, басовито зажужжал и, продолжая вибрировать и ритмично вспыхивать разноцветными огоньками, заиграл лезгинку. Пользоваться таким рингтоном здесь, в Москве, было небезопасно — точнее, было бы, не являйся Марат Дугоев тем, кем являлся. Ему периодически приходилось ставить на место агрессивных борцов за чистоту русской нации и московских улиц, и Ник-Ник сто раз пытался уговорить его сменить мелодию на мобильнике, упирая в основном на то, что однажды, отстаивая свои музыкальные вкусы, Марат не рассчитает силы, убьет кого-нибудь насмерть и сядет за решетку. Тренер, конечно же, был прав — как, впрочем, и всегда, — но поступиться гордостью было трудно.

Дотянувшись до телефона и взглянув на дисплей, Марат обнаружил, что Ник-Ник легок на помине. Этого следовало ожидать: тренировка должна была начаться четверть часа назад, и, не обнаружив будущего чемпиона в назначенном месте в назначенное время, тренер забеспокоился.

— Э! — огорченно воскликнул Марат, представив, насколько сильным должно быть это беспокойство с учетом событий минувшего вечера. — Да, — сказал он в трубку, — здравствуй, уважаемый.

— Ты где? — забыв поздороваться, спросил тренер.

Марат тяжело, покаянно вздохнул.

— Дома, — признался он, очень своевременно вспомнив, что машину накануне вечером увезли на эвакуаторе. Ехать за ней теперь предстояло на другой конец Москвы, и едва не сорвавшаяся с кончика языка ложь о пробке, в которой он якобы застрял, прозвучала бы, мягко говоря, неубедительно. — Прости, уважаемый, проспал. Сам не знаю, как получилось, клянусь!

— Проспал? Ну, это еще куда ни шло, — сильно его удивив, озабоченно, но с явным облегчением произнес Ник-Ник. — Ты вчера сколько таблеток принял?

— Таблеток? — изумился Дугоев. — Каких…

Тут его блуждающий взгляд наткнулся на цилиндрический пластиковый пузырек с яркой этикеткой, почему-то стоящий на полу у кровати, и он замолчал, припомнив кое-что еще из событий минувшего вечера.

— Понятно, — сказал тренер. — Я же предупреждал: не усердствуй, препарат сильный. Мог бы, между прочим, и не проснуться. Ох, Маратик, тяжко мне с тобой! Ни в чем меры не знаешь, как маленький, честное слово!

— Прости, уважаемый, — повторил Марат.

— Ладно, проехали, — на удивление быстро остыл Ник-Ник. — Сам виноват, не надо было тебе эту дрянь предлагать, но уж больно ты вчера взвихрился… Короче, что ни делается, все к лучшему. Оно, пожалуй, и хорошо, что проспал. Я тут застрял; когда освобожусь, не знаю…

— Где? — в свою очередь забеспокоился Марат. — Помощь нужна? Я подъеду, слушай!

— Остынь, — непререкаемым тоном отрезал тренер. — Только тебя тут и не хватало. Я на Петровке. Заскочил перед тренировкой, думал, справки наведу, запишусь на прием, то да се… А мне говорят: подождите, вас сейчас примут. Вот жду. Может, удастся договориться, чтоб тебе охрану выделили.

— Какую охрану? — запротестовал Марат. — Зачем, э?!

— Сколько ж ты их сожрал-то, болезный? — сочувственно произнес Ник-Ник. — Ну, начисто же память отшибло! Чайку попей, прими контрастный душ — глядишь, и оклемаешься. Охрана ему не нужна… А в Нью-Йорк я что повезу — цинковый ящик с твоими останками? Нет уж, дорогой, ты мне живым нужен!

Марат сильно потер ладонью свободной руки наморщенный лоб. Теперь он, кажется, вспомнил все, и вместе с бессильной яростью, которую всколыхнуло это воспоминание, пришло понимание того, что тренер снова прав: охрана ему, увы, необходима — разумеется, лишь в том случае, если он хочет дожить до финальной схватки за право носить чемпионский пояс.

Все было правильно, теперь он помнил это очень четко: в него стреляли на крыльце спортивно-развлекательного комплекса, его машине продырявили все четыре покрышки, после чего они с тренером почти три часа проторчали в полиции — разумеется, безо всякого толку. Потом Ник-Ник отвез его домой на своем пикапе, и к концу пути Марат окончательно успокоился. Нервы у него были железные, к пальбе и свисту пуль над головой он привык с детства, а к перспективе умереть в расцвете лет относился с полнейшим пренебрежением: не искал смерти, но и бегать от нее не собирался, полагая это занятие недостойным настоящего мужчины.

Ник-Ник, выглядевший куда более встревоженным, чем его воспитанник, вызвался проводить Марата до квартиры. Дугоев высказался в том смысле, что он не юная девственница, честь которой надлежит всячески беречь и охранять, а Ник-Ник — не брат упомянутой девственницы, чтобы повсюду таскаться за ней, грозно хмуря брови и поминутно хватаясь за кинжал. Тренер ответил на этот перл истинно кавказского остроумия лишь кислой улыбкой, из которой следовало, что спорить с ним сейчас бесполезно — опять же как всегда.

Марат жил на четвертом этаже старой хрущевской пятиэтажки, уже не первый год дожидавшейся своей очереди пойти на снос. Сбережений свежеиспеченного чемпиона России по боям без правил пока хватило лишь на однокомнатную клетушку в этом ветхом курятнике, но Дугоев радовался тому, что имел: как ни крути, это было его собственное, заработанное своим трудом и приобретенное на вполне законных основаниях жилье, да не где-нибудь, а в самой Москве. Это только начало; когда он станет чемпионом мира, всё, в том числе и уровень его благосостояния, изменится, будто по волшебству. Так говорил Ник-Ник, а уж он-то врать не станет!

Словом, поднимаясь по лестнице к себе на четвертый этаж, Марат был уже абсолютно спокоен и даже начал позевывать в волосатый кулак: часы показывали половину второго, а ложиться, в чем бы ни обвинял его сгоряча Ник-Ник, он привык рано — режим есть режим. Тренер шел за ним, отставая на две ступеньки, и монотонно бубнил что-то умиротворяющее — про то, что он этого так не оставит, что у него полно знакомых в МВД и даже на Лубянке, что они не откажутся помочь своему наставнику в таком пустяковом деле и что злоумышленники очень скоро поймут, что задрали хвост не на того человека, и пожалеют, что не умерли в колыбели от какого-нибудь, не к ночи будь помянут, коклюша.

Одолев последний лестничный марш, Марат остановился так резко, что продолжающий бубнить и грозиться Ник-Ник с разгона воткнулся головой ему в поясницу. Дверь, ведущая в квартиру Дугоева, располагалась точно напротив лестницы, и, едва взглянув на нее, Черный Барс понял, что ничего не кончилось. Там так и было написано: «Это только начало».

Написано было не на чем попало, а на стандартной бумажной мишени, отпечатанной типографским способом и прилепленной к двери с помощью комка жевательной резинки. Мишень была пробита точно по центру, так что от пропечатанной там десятки остался только намек; «Это только начало» было написано сверху, а снизу, по белому полю, на жаргоне стрелков именуемому молоком, красовалось выведенное от руки теми же печатными буквами дополнение: «Гуд бай, Америка!»

Тут в воспоминаниях Марата опять наблюдался провал, но в этом-то как раз и не было ничего удивительного: он никогда не мог вспомнить, что говорил и делал во время изредка накатывающих на него припадков неконтролируемого бешенства. Так, например, он даже под страхом смерти не сумел бы вспомнить подробности заключительного раунда боя за титул чемпиона России. Ник-Ник утверждал, что, если бы его не оттащили, соперник, а возможно и рефери, не пережил бы тот вечер. У Марата не было оснований не верить тренеру, но вспомнить, как все это происходило, он был просто не в состоянии.

Так вышло и на этот раз. Помнилась дверь с прилепленной посередке мишенью, а потом — сразу, без перехода — разгромленная кухня, хлещущая из крана в раковину вода, промокшая спереди футболка, стакан, лязгающий о передние зубы, и перепуганный насмерть Ник-Ник, дрожащей рукой сующий ему в рот какие-то таблетки со словами: «Глотай, сынок, глотай. Тихо, тихо, все нормально. Ты просто проглоти, увидишь, как сразу полегчает. А если заснуть не сможешь, прими еще, только аккуратно, не перестарайся, таблеточки сильные…»

Заснуть он, судя по всему, не смог и по совету тренера наглотался таблеток, по неопытности хватив лишку — отсюда и позднее пробуждение, и сопутствующие ему ощущения. Что ж, с этим он, по крайней мере, разобрался; разобраться с остальным будет не так просто, но всему свое время.

— Ладно, — хрипло сказал он в трубку, — все нормально. Я уже в порядке.

— Вот и хорошо, — не без сомнения похвалил Ник-Ник. — Сиди дома, никуда не выходи. Как закончу, заеду к тебе, расскажу что да как.

— Хорошо, — безропотно согласился Марат, — буду ждать. Удачи тебе, уважаемый.

Бросив телефон на тумбочку, он натянул спортивные брюки и майку, сунул босые ноги в тапочки и, шаркая задниками, как старик, побрел на кухню заваривать зеленый чай.