Слепой. Смерть в подземке

Андрей Воронин, 2012

В этом остросюжетном романе уже давно полюбившийся читателю генерал ФСБ Потапчук и его лучший, уникальный в своем роде агент по кличке Слепой совершают очередной подвиг (а с их точки зрения, просто выполняют очередное задание) – раскрывают преступление, связанное с крупномасштабной контрабандой якутских алмазов. В процессе операции они не раз подвергаются смертельному риску; Слепому приходится инсценировать ликвидацию генерала Потапчука, а потом и свою собственную смерть. Но из любых, даже самых критических, ситуаций Слепой всегда выходит победителем. И не только благодаря своей силе, ловкости и бесстрашию – не меньшую роль здесь играет его завидная интуиция, острый аналитический ум и даже незаурядный артистический талант. Это задание выполнено, преступники обезврежены. А впереди – новые, не менее сложные задания. И наши герои готовы к их выполнению. Такая у них профессия, работа у них такая…

Глава 2

Ведя машину по полупустому в этот час Кутузовскому проспекту, пожилой генерал вдруг ощутил мальчишеское, давно забытое желание вдавить педаль газа в пол и посмотреть, что будет. Он без особого труда справился с собой, потому что точно знал: ничего хорошего из этого не выйдет. Рефлексы у него уже не те, что прежде, зрение потеряло остроту, сердчишко пошаливает, да и к чему эти детские игры в ночных гонщиков, если адреналина ему хватает и без них? При своей работе он может, даже не вставая из-за письменного стола, испытать ощущения, острота которых даже не снилась любителям экстремальных видов спорта. Да и сейчас он, прямо скажем, не в бирюльки играет и не вышивает крестиком картину Шишкина «Утро в сосновом лесу», и какой-нибудь покоритель горных вершин или попрыгун с парашютом на его месте давно навалил бы полные штаны и запросился домой, к маме. А он — ничего, едет себе как ни в чем не бывало и даже, видите ли, испытывает желание ехать чуточку быстрее. Как будто и впрямь боится опоздать…

Поймав себя на этих хвастливых размышлениях, генерал сердито фыркнул, нашарил в кармане еще один леденец, развернул, сунул скомканную бумажку в пепельницу под приборным щитком и, причмокивая, попытался сосредоточиться на деле. Это у него получилось не так чтобы очень. В последнее время на него все чаще накатывали мутные волны сомнений в правильности избранного пути, в том, что из дела всей его жизни когда-либо выйдет хоть какой-нибудь толк. Дурные люди — как сорная трава: сколько ни рви, меньше все равно не становится, и последнее слово в конечном итоге всегда остается за ней.

Вот сейчас, например, он с риском для карьеры и жизни пытается перекрыть канал контрабандных поставок якутских алмазов за границу. Спрашивается: зачем? Чтобы изловить шайку воров и контрабандистов? Так ведь то, что не успел стащить один ворюга, уже назавтра стибрит другой. Стибрит и даже спасибо не скажет дорогому товарищу генералу, который дал ему такую отличную возможность набить мошну за казенный счет. Риск для карьеры и жизни — ерунда, потому что рисковать-то особо и нечем. Жить ему осталось не так долго, чтобы из-за этого куцего остатка стоило сильно волноваться, а в карьере, учитывая возраст и репутацию упрямца и смутьяна, он уже давно достиг потолка, выше которого путь заказан. Денег ему эта авантюра не сулит — он по инерции хранит верность устаревшему принципу: «Я мзду не беру, мне за державу обидно»; новые ордена ему не нужны, да и не будет их, орденов, потому что державе в лице тех, кто ею управляет — вернее сказать, заправляет, — наплевать с высокого дерева и на его старания, и на результат этих стараний, и на него самого. Так на кой ляд он этим занимается, чего, кроме неприятностей, рассчитывает добиться?

Он с невеселой усмешкой покачал головой. Старость — не самое подходящее время для поисков смысла жизни. В его возрасте люди живут по инерции — не живут, а доживают, кое-как продолжая делать то, что делали всю жизнь. Что-то менять в этом возрасте поздно; это время потерь и вынужденного отказа от большинства привычных удовольствий, а не приобретений и новых начинаний. «Вот и живи по инерции, — мысленно сказал он себе, — делай то, что умеешь, и старайся не напортачить. А был в этом смысл или нет, рассудит история. Кабы все так рассуждали: дескать, да какой в этом смысл, чего ради я стану корячиться, — мы б до сих пор на деревьях жили…»

Он знал, что ни с кем и никогда не поделится этими мыслями. Наверное, нечто подобное рано или поздно приходит в голову каждому, кто вообще способен думать на отвлеченные темы, но все помалкивают: что толку попусту молоть языком? Бессмысленно обсуждать и тем более осуждать то, чего не можешь изменить. Но поделиться с кем-нибудь хочется, и чем дальше, тем сильнее. Наверное, именно поэтому раньше люди вели дневниковые записи и корпели над мемуарами, а нынче, спрятавшись за бессмысленными никами, несут разнузданную чушь на интернет-форумах…

Задумавшись о вещах, не имеющих прямого отношения к интересующему его делу, генерал едва не проехал нужный поворот. Спохватившись в последнее мгновение, он резко вывернул руль, опасно подрезав шедший за ним в крайнем правом ряду микроавтобус. Возмущенный гудок клаксона засвидетельствовал тот факт, что водитель микроавтобуса по достоинству оценил этот смелый маневр.

— Сам ты би-би, — смущенно проворчал генерал, немного чересчур быстро загоняя машину в узкий сводчатый тоннель арки, что, пронзая толщу старого, сталинских времен, восьмиэтажного дома, вела в заросший высокими липами и оттого кажущийся особенно темным двор.

Он медленно повел ее по разлинованному полосами света и тени, пятнистому от влаги асфальту, высматривая место для парковки. Мест не было, машины стояли бампер к бамперу по обеим сторонам проезда, забравшись на бордюры, так что, проезжая между ними, слегка отвыкший от самостоятельного вождения генерал побаивался зацепиться боковыми зеркалами. Он поравнялся с нужным подъездом, выжал сцепление и притормозил, в нерешительности глядя перед собой. Вереницы припаркованных справа и слева от проезда автомобилей неровными сплошными цепочками уходили вдаль, теряясь в темноте.

— Вам же хуже, — бросил понятную ему одному реплику его превосходительство, заглушил двигатель и дисциплинированно затянул ручной тормоз.

Подумав, он заодно для надежности воткнул первую передачу, спохватившись, погасил фары и вышел из машины. Снаружи все еще было тепло, но воздух уже начал остывать. Откуда-то налетел легкий ветерок, забрался холодными пальцами под одежду, пощекотал бока, заставив кожу покрыться зябкими мурашками. Генерал поежился, запер машину, опустил ключ в карман пиджака и направился к подъезду, неся в левой руке портфель, а правой шаря по карманам в поисках ключей от входа.

Тощая связка обнаружилась в кармане брюк. Генерал отпер железную дверь подъезда, приложив чип-ключ к контакту электронного замка, и вошел в пахнущий чьим-то подгоревшим ужином полумрак. Из-за дверей квартир доносились мирные вечерние звуки: бормотание телевизора, музыка, людские голоса, детский плач. Где-то наверху лаяла собака — судя по противному визгливому голосу, мелкая, комнатная, из тех, от кого больше хлопот и неприятностей, чем удовольствия, не говоря уже о пользе. Кнопка вызова лифта не горела, на дверях висело отпечатанное на принтере объявление: «Извините, лифт временно не работает». Мысленно отдав должное непривычной вежливости варваров, оставивших восьмиэтажный жилой дом без лифта, генерал начал неторопливое восхождение по лестнице.

Однокомнатная конспиративная квартира, где он изредка встречался с агентами, располагалась на шестом этаже. Там же в тщательно замаскированном сейфе его превосходительство время от времени хранил материалы по текущим делам — не все, а только самые важные, не предназначенные для посторонних глаз. Паранойя — друг чекиста, любил повторять один его хороший знакомый. В этой горькой шутке содержалась изрядная доля правды, но соль тут была не в одной только мании преследования. За долгие годы службы генерал частенько сталкивался с предательством, а в последние десятилетия предательство ради денег из позорного исключения превратилось едва ли не в норму. В данном конкретном случае речь шла о крупномасштабной контрабанде алмазов — то есть об огромных деньгах. Стало быть, и вероятность предательства была чересчур велика, чтобы хранить материалы по этому делу в своем служебном кабинете. Береженого Бог бережет; когда придет время, эти материалы, надлежащим образом оформленные, лягут на широкий, как летное поле военного аэродрома, письменный стол из ценных пород дерева — чей именно, станет ясно, когда клубок размотается до конца. А пока что пусть полежат тут, в норе, о которой не знает ни одна живая душа, кроме особо доверенных, не раз доказавших свою преданность делу лиц…

Поскольку дом строился во времена, когда архитекторы еще не научились экономить на высоте потолков, лестницы тут были достаточно крутые, чтобы вызвать одышку даже у более молодого человека, чем давно перешагнувший порог пенсионного возраста генерал. На площадке между четвертым и пятым этажом он остановился, чтобы отдохнуть и восстановить дыхание. Мысли об алмазах, деньгах и предательстве вызвали вполне прогнозируемую реакцию: переложив портфель в левую руку, генерал запустил правую за лацкан пиджака и привычным движением пальцев отстегнул язычок наплечной кобуры. Прикосновение к теплому от соседства с телом гладкому металлу и ребристой пластмассе удобно изогнутой рукоятки, как обычно, помогло успокоиться, хотя он отлично понимал, что скакать через три ступеньки, паля из пистолета, ему, генералу и, в конце-то концов, пожилому человеку, смешно, глупо и где-то даже неприлично.

Передохнув, он продолжил восхождение, утешая себя тем, что осталось совсем немного. Увы, путь оказался еще более коротким, чем предполагал его превосходительство: едва он миновал пятый этаж и начал штурм последнего лестничного марша, дорогу ему неожиданно преградил какой-то человек, одетый и экипированный, как персонаж шпионского боевика или псевдофантастического сериала наподобие «Секретных материалов». Такое впечатление он производил с первого взгляда; присмотревшись, генерал понял, что вызвано оно миниатюрной видеокамерой, с помощью эластичного ремня укрепленной на голове данного персонажа чуть повыше правого виска. Вмонтированный в камеру светодиодный фонарик был включен, слепя глаза нестерпимо ярким, узким белым лучом. В остальном повстречавшийся его превосходительству человек был одет вполне обыкновенно, а именно в мотоциклетную кожаную куртку, изобилующую металлическими пряжками, заклепками и застежками-«молниями», и черные джинсы, заправленные в высокие ботинки натовского военного образца. На руках у человека были тонкие кожаные перчатки, а на переносице, скрывая глаза и пребывая в явном противоречии с включенным фонариком камеры, поблескивали темные солнцезащитные очки.

Но самой примечательной деталью его гардероба были даже не они, а большой черный пистолет с длинным глушителем, который человек держал стволом вниз в правой руке. Генерал машинально отметил, что это «стечкин»; его рука, действуя как бы по собственной воле, метнулась к левому лацкану пиджака, хотя было без дополнительных разъяснений понятно, что он не успеет — просто не может успеть.

Но он успел — ну, или почти успел. Пистолет, вопреки его опасениям, ни за что не зацепился там, за пазухой, и вышел из кобуры как по маслу. Поднимая его на уровень глаз, генерал большим пальцем сдвинул кнопку предохранителя и взвел курок. Выстрел, которого он ждал все эти мучительно долгие доли секунды, почему-то задерживался; наемный убийца медлил, сверху вниз тараща на генерала темные линзы очков.

— Ишь ты, — насмешливо произнес он, увидев, как поднимается, нацеливаясь ему в лицо, ствол генеральского пистолета, и только после этого наконец вскинул «стечкин» и спустил курок, проделав это с быстротой и точностью, свидетельствовавшими об очень богатом опыте.

Раздался негромкий хлопок, по ступенькам, курясь кислым пороховым дымком, с дребезжащим звоном запрыгала стреляная гильза. Генерал пошатнулся, теряя равновесие, выронил портфель и, чтобы не упасть, навалился всем телом на перила, вцепившись в них обеими руками. Он попытался снова поднять пистолет, но убийца еще трижды выстрелил в него с расстояния, исключающего возможность промаха.

Выпавший из разжавшихся пальцев СПС глухо лязгнул о бетон, руки убитого соскользнули с перил, генерал сполз на ступеньки, медленно, будто нехотя, скатился по ним и замер на выложенной шероховатой метлахской плиткой лестничной площадке.

* * *

Мент был болезненно худой, с бледной костистой физиономией, к которой словно прикипело выражение терпеливой, скучающей скорби. Он сидел за перегородкой из толстого стекла, на вид казавшегося пуленепробиваемым, и со сводящей с ума медлительностью карябал шариковой ручкой по бумаге, время от времени прерывая это важное занятие, чтобы ответить на телефонный звонок. На стекле было написано: «Дежурная часть»; внутри отгороженного барьером обширного помещения, заставленного электронной аппаратурой, которая вряд ли казалась чудом современной техники даже в начале восьмидесятых годов прошлого века, лениво, как сонные рыбы в аквариуме, передвигались, зевая и почесываясь, другие менты — когда два, когда три, а порой и ни одного.

За спиной у Николая Николаевича, как тигр в клетке, расхаживал из угла в угол Марат Дугоев — целый, невредимый, без единой царапины, но раздраженный и злой как черт — вернее, как соплеменный ему шайтан. Было уже полпервого ночи, спортивный режим летел вверх тормашками прямо в тартарары, и, вспоминая состоявшуюся непосредственно перед неудачным покушением воспитательную беседу в раздевалке, Ник-Ник думал, что в смысле сохранения спортивной формы ночной клуб, пожалуй, был бы предпочтительнее. Пусть бы парень не спал до самого утра, пил, курил, выкладывался на танцполе, а потом кувыркался с бабой — да хоть бы и с двумя, если здоровья хватает! Ощутимой пользы ему это не принесло бы, но вреда точно причинило бы куда меньше, чем вся эта бодяга. После такой встряски об утренней тренировке лучше забыть, да и о вечерней, наверное, тоже. Загнать парня в зал — не вопрос, сам пойдет как миленький, но какой от него в таком состоянии будет толк? То-то, что никакого; он сам это понимает, и оттого-то, наверное, больше всего и бесится…

Дописав последнюю строчку, он перечитал заявление, сделал пару мелких исправлений, а потом поставил число и подпись.

— Написали? — не поднимая головы и продолжая что-то выводить ручкой по невидимой из-за барьера бумаге, хмуро и безразлично осведомился мент. На погонах у него виднелись облезлые до тусклого алюминия майорские звезды, и у Николая Николаевича вдруг возникла труднообъяснимая, но твердая уверенность, что этот хмырь ничего там не пишет, а просто разгадывает кроссворд или водит ручкой по воздуху, имитируя бурную трудовую деятельность. — Давайте сюда. — Он принял просунутый Ник-Ником в окошко листок заявления, бегло его просмотрел и поднял на заявителя сонный, недовольный взгляд. — А почему не указали номер машины, из которой стреляли?

— А паспортные данные того, кто стрелял, тебе не нужны, уважаемый? — внезапно подскочив к барьеру, с едва сдерживаемой яростью поинтересовался Дугоев. — Не было на ней номера, слушай! Совсем не было. Вы милиция…

— Полиция, — невозмутимо поправил майор.

— Да хоть гестапо! — окончательно распоясался вспыльчивый кавказец. — Номера машины вам напиши, бандита сам поймай… только не помни нечаянно, а то сам вместо него сядешь!

— Это непременно, — подтвердил майор. — За дебош в дежурной части и оскорбление сотрудника при исполнении тоже, между прочим, на нары можно загреметь.

Хорошо зная своего подопечного, опытный тренер без труда представил, что может произойти дальше. Слово за слово, и майор от угроз перейдет к действиям, здесь появится парочка сержантов, и вот тогда-то Черный Барс, который, похоже, только того и ждет, покажет себя во всей красе, заработав уже не десять суток, а сколько-то лет — сколько именно, зависит от того, как быстро менты сообразят, что надо уносить ноги.

В любом случае о поездке в Соединенные Штаты и схватке за чемпионский титул придется забыть; это будет крах — не только карьерный, но и финансовый, поскольку в этого кавказского забияку Николай Николаевич вложил практически все, что у него было.

— Тихо, тихо, — беря Марата за рукав и почти силой оттаскивая от пуленепробиваемой стеклянной клетки, в которой в данный момент находились целых четыре заинтересованно наблюдающих за происходящим мента, сказал он, — успокойся, не кипятись. Извините, — с просительной улыбкой обратился он к майору, — парень перенервничал. У него чемпионат мира на носу, тренироваться надо днем и ночью, напряжение, сами понимаете какое, а тут еще и это…

— Спортсмен, что ли? — поверх головы низкорослого тренера разглядывая Черного Барса, который, повернувшись к нему спиной и засунув руки в карманы, набычившись, сверлил яростным взглядом выкрашенную масляной краской стену, спросил майор. — Борец, наверное?

— Боями без правил не интересуетесь? — сказал Ник-Ник. — Это же Марат Дугоев — Черный Барс!

— Да ладно! — изумился мент. — Погодите, погодите… — Он снова заглянул в составленное Николаем Николаевичем заявление. — А вы, стало быть, его тренер? Николай Безродный? Так я ж вас помню! Вы у нас занятия по рукопашному бою проводили! Самбо там, дзюдо…

— Было дело, — сдержанно кивнул Ник-Ник.

Он не очень любил вспоминать тот период своей жизни, как, впрочем, почти все, что было с ним до сорока пяти лет. Фамилию Безродный ему дала какая-то лишенная проблесков фантазии тетка в детском доме — вернее, в доме ребенка, куда он попал после того, как его в месячном возрасте подкинули на ступеньки больницы в захолустном райцентре. В детдоме, где он воспитывался до окончания средней школы, ему приходилось несладко. Там, как в темном лесу, прав был тот, кто сильнее, а он уродился мелким и хилым, так что доставалось ему крепко. Именно поэтому, когда приехавший в райцентр по распределению выпускник института физкультуры открыл в городе секцию бокса, одиннадцатилетний Колька Безродный был одним из первых, кто в нее записался. Отработав положенный по закону срок, тренер уехал; секция распалась, а через месяц вместо нее в том же подвальном зале открылась секция самбо.

В боевых единоборствах Николай, кажется, нашел себя — во всяком случае, способности к этому делу у него были. Правда, мировых высот в большом спорте он не достиг — потому, наверное, что сильно разбрасывался, переходя от самбо к вольной борьбе, от вольной борьбы к дзюдо, а от дзюдо — к другим, более экзотическим видам боевых искусств. Когда в Советском Союзе запретили карате, он приобрел первый опыт подпольных занятий спортом; следующим шагом стало участие в боях без правил, и здесь он тоже был одним из тех, кто первым вышел на ринг. Его ловили, штрафовали, грозились посадить и однажды чуть было действительно не посадили; у него отобрали добытое потом и кровью звание заслуженного мастера спорта и запретили участвовать в официальных соревнованиях. В середине девяностых он, уже вышедший в тираж по возрасту, давал уроки столичной братве — солнцевским, люберецким и прочим быкам; к концу десятилетия его пригласили на работу спохватившиеся — как всегда, запоздало — «внутренние органы». Позже он тренировал офицеров ФСБ — без особого энтузиазма, ибо испытывал против этих «рыцарей плаща и кинжала» не менее стойкое предубеждение, чем против милиции, но добросовестно, потому что не умел работать спустя рукава, да и заведенные по ходу тренировочного процесса знакомства впоследствии могли оказаться весьма и весьма полезными.

Немного окрепнув в финансовом отношении и обзаведясь наконец приличным социальным статусом, он ушел на вольные хлеба, взявшись выковывать из талантливых уличных драчунов будущих чемпионов. При грамотном подходе дело это оказалось достаточно прибыльным; теперь Николай Николаевич ездил по Москве на новеньком японском пикапе и проживал в элитном многоэтажном доме, соседствуя с богатыми бизнесменами, думскими депутатами, знаменитыми спортсменами и звездами шоу-бизнеса, в большинстве своем оказавшимися теми еще козлами (каковое открытие, кстати, Ник-Ника нисколечко не удивило).

С высоты его нынешнего положения месяцы, проведенные в спортивном зале московского ГУВД в обнимку с обильно потеющими, пыхтящими и сопящими капитанами и майорами, смотрелись достаточно убого. Но из песни слова не выкинешь — что было, то было, тем более что в данном конкретном случае посеянные почти полтора десятка лет назад семена, похоже, готовы были дать вполне приемлемые плоды.

— Это ж надо, как тесен мир! — обрадованно воскликнул майор, слегка просветлев лицом. — Значит, теперь чемпионов тренируете?

— Чемпиона, — поправил Безродный. — Я не жадный, мне одного с головой хватит.

— Понимаю, понимаю, — бросив быстрый взгляд в сторону Дугоева, с ироническим оттенком произнес майор. — Что ж, не стану вас задерживать. Заявление ваше я зарегистрирую по всем правилам, можете не волноваться. Телефон… — Он снова заглянул в заявление. — Телефон свой вы указали, вас вызовут для дачи показаний… Так что можете отправляться домой.

— Минуточку, — попросил Ник-Ник и, обернувшись к Дугоеву, сказал: — Подожди меня снаружи, только никуда не уходи.

— Куда я пойду пешком, э? — буркнул тот и, безнадежно махнув рукой, покинул помещение.

Безродный снова повернулся к майору, положил локти на барьер и, нагнувшись к окошечку, загороженному изнутри прозрачным щитком, просительно произнес:

— Слушай, командир, тут такое дело… Ну, ты же понимаешь! Впереди ответственный бой, к началу которого он у меня должен быть как огурчик.

— А чем я могу помочь? — удивился мент.

— Да я про журналистов, — с досадой уточнил Ник-Ник. — Если пронюхают про эту историю, житья парню не дадут, его через неделю впору будет не на ринг, а в психушку отправлять. Как бы все устроить так, чтобы эти гиены ничего не узнали?

Майор снова поскучнел и задумчиво потеребил кончик длинного хрящеватого носа.

— Н-ну-у, я даже и не знаю… Покушение на жизнь чемпиона России по боям без правил — это ж, можно сказать, сенсация…

— Факт, — подтвердил Ник-Ник, запуская руку во внутренний карман куртки и доставая оттуда бумажник в знак того, что правильно понял намек. — В другое время я б им за такой пиар еще и приплатил бы. Но нам сейчас нужен не их вонючий пиар, а чемпионский пояс, который эти шакалы могут помешать добыть. Ему нужен покой и полная сосредоточенность, он сейчас как космонавт перед полетом, какие тут журналисты, какие сенсации! Ты подумай, майор, от тебя сейчас, можно сказать, престиж страны зависит! Вот интересно, а сколько они тебе могли бы заплатить за информацию?

Майор снова задумчиво потеребил кончик носа, возвел взор к потолку, а потом назвал вслух сумму, которая, вероятно, была начертана там, на потолке, видимыми ему одному и незримыми для всех остальных письменами.

Не без труда сдержав изумленный возглас и даже умудрившись сохранить невозмутимое выражение лица, Николай Николаевич отсчитал деньги, а затем, памятуя о том, с кем имеет дело, разыграл маленький спектакль: достал блокнот, вырвал из него листочек, сделал вид, будто что-то на нем пишет, обернул им деньги и протолкнул в окошко со словами:

— Вот здесь еще один телефон, по которому меня можно найти, — так, на всякий пожарный случай.

Майор бросил на листочек беглый взгляд, на ощупь оценил толщину того, что было им обернуто, спрятал его в карман, кивнул и изрек:

— Да вы не беспокойтесь насчет журналистов. Я их сам не люблю и сроду с ними не сотрудничал: деньги деньгами, гласность гласностью, а интересы следствия надо блюсти!

— Очень правильная позиция, — даже не улыбнувшись, со значительным видом кивнул Ник-Ник. — И еще один вопрос. Я понимаю: как говорится, нет тела — нет и дела. Но и вы поймите: не хотелось бы, чтобы за месяц до финального боя у меня на руках вместо претендента на звание чемпиона оказался покойник. Ему бы охрану выделить, что ли…

Он сделал красноречивое движение бумажником, но майор отрицательно покачал головой. Это свидетельствовало о его относительной порядочности: по крайней мере, он обещал только то, что действительно мог сделать.

— Это не ко мне, — честно сообщил он. — Обратитесь к начальнику. Утром приходите, его кабинет на втором этаже. Сомневаюсь, конечно, людей у нас и так не хватает, но попытка не пытка. А лучше отправляйтесь прямо в главк, на Петровку, — может, там повезет.

Распрощавшись с дежурным, который в ответ на его вежливое «до свидания» буркнул что-то нечленораздельное, Николай Николаевич вышел на крыльцо отделения. Дугоев дисциплинированно дожидался его, наслаждаясь видом на вытоптанную клумбу и дремлющий под фонарем сине-белый «уазик». При этом он злостно нарушал спортивный режим, куря сигарету. Приблизившись, Ник-Ник первым делом аккуратно вынул окурок у него изо рта и выбросил в стоящую у входа урну, после чего закурил сам.

— Я вижу, насчет Америки ты передумал, — мягко заметил он, следя за прихотливыми извивами подсвеченного ртутной лампой табачного дыма в неподвижном ночном воздухе.

— Просто этот мент мент взбесил, — без необходимости сообщил очевидный факт простодушный, как все истинные спортсмены, кавказец. — Никого они не станут искать. А если станут, то не найдут. Они без навигатора собственную ширинку найти не могут, я на них досыта насмотрелся и дома, и тут, в Москве.

— Ну, вдруг им повезет, — сказал Безродный. — Ты об этом не думай, сынок, у тебя свои дела, у них — свои. Тебе тренироваться надо, остальное — не твоя забота. Ты к этому бою полжизни шел, так что ж теперь — все коту под хвост?

— Зачем коту под хвост? Не надо, слушай! Я кошек люблю, барс — тоже кошка, зачем ей столько всего под хвост совать? Это же больно, э!

Ник-Ник усмехнулся.

— Молодец, — сказал он, — чувство юмора терять нельзя. Айда по домам, что ли. Ты как, тренироваться завтра сможешь?

— Смогу, — ответил Марат. Это прозвучало спокойно и уверенно: быстро вспыхивая, он так же быстро остывал и теперь, как ясно видел тренер, не изображал спокойствие, а действительно был спокоен. — Потому что надо. Мне надо, тебе надо, людям надо, которые за меня болеют…

— Молодец, — повторил Безродный. — Вот и работай, а все остальное — моя забота. А с куревом завязывай. Добудешь чемпионский пояс — кури сколько влезет. А пока ты только претендент, имей в виду: еще раз увижу у тебя в руках сигарету, отниму и засуну… сам знаешь куда. Под хвост.

— Ва-а-ай! — с деланым испугом протянул Дугоев и рассмеялся.

Ник-Ник отечески похлопал его по твердому, как дерево, плечу, и, спустившись с крыльца, они рука об руку двинулись к стоящему поодаль пикапу тренера. Черный Барс оживленно обсуждал план тренировок, но Николай Николаевич заметил, что на ходу он украдкой поглядывает по сторонам, словно опасаясь нового выстрела из темноты.