Слепой. Обратной дороги нет

Андрей Воронин, 2008

Глебу Сиверову, спецагенту ФСБ по кличке Слепой, не поручают простых заданий. И в этот раз, чтобы выйти на след албанских террористов, раскрыть запутанное преступление и предотвратить новое, он должен сопровождать бесценные картины из Третьяковской галереи. В пути может случиться всякое, и Глеб готов к неожиданностям. Но события развиваются так стремительно, что ему остается только следовать за ними. А обратной дороги нет…

Глава 4

— Витторио Манчини был убит в ванной комнате своего номера, когда принимал душ. Три выстрела были сделаны прямо сквозь пластиковую занавеску душа, после чего его добили контрольным выстрелом в голову.

Федор Филиппович выложил на стол потрепанный конверт с фотографиями места происшествия. Ирина Андронова глянула раз и отвернулась, явно борясь с тошнотой. Сиверов просмотрел фотографии одну за другой с профессиональным интересом, покосился на Ирину, сложил карточки в конверт, а конверт вернул генералу.

— Чистая работа, — сказал он.

— Калибр пуль — девять миллиметров, — утвердительно кивнув, продолжал Потапчук. — Гильзы остались на месте преступления. По мнению экспертов, стреляли из пистолета чешского производства — того самого, который нашли там же, в ванной, в мусорной корзине. Пистолет чешский, глушитель кустарного производства, но весьма эффективный. Отпечатков, разумеется, никаких.

— Ну, еще бы, — задумчиво пробормотал Слепой.

— Труп обнаружила горничная в десятом часу утра. По заключению медицинской экспертизы, смерть наступила около полуночи. В это время посторонних в гостинице не было…

— Кто дал такую информацию?

— Служба безопасности «России».

— Федеральная?

— Помолчи, пожалуйста. Как будто ты не знаешь, что это, считай, одно и то же… Так вот, проверка постояльцев в самом начале выявила главного подозреваемого. Им оказался некто Слободан Драгович, серб, буквально накануне прибывший из Черногории по приглашению общества российско-сербской дружбы. В ночь убийства он покинул гостиницу, не заплатив по счету.

— Не слишком умно, — заметил Сиверов.

— Да, — согласился Федор Филиппович, — но это лишь в том случае, если паспорт, по которому ты зарегистрировался в гостинице, настоящий.

— А, так он был ненастоящий!

— В том-то и дело, что самый настоящий.

— Тогда беру свои слова обратно. Никакая это не чистая работа. Или убийца — не Драгович.

— Именно Драгович. Подходы к номеру, где был убит Манчини, контролируются видеокамерами. Вот, полюбуйся.

Сиверов взял протянутую генералом кассету и вставил ее в приемную щель видеомагнитофона. Кто-то позаботился перемотать запись до нужного места, и на экране телевизора сразу возникло изображение человека, идущего по гостиничному коридору. Почти поравнявшись с камерой, человек вдруг поднял голову и посмотрел прямо в объектив, словно давая возможность получше себя разглядеть. У него были черные, прямые, немного не достающие до плеч волосы, густые брови, нос с легкой горбинкой и аккуратная бородка. На левой щеке виднелся приметный шрам — от ножевого ранения, как сразу же определил Глеб. Человек был одет в короткое черное полупальто и белый шарф, на левом плече висела дорожная сумка. Белые цифры в нижнем правом углу экрана указывали время, когда была сделана запись, — около полуночи того самого дня, что стал последним для Витторио Манчини.

— Это он? — спросил Глеб.

— Слободан Драгович, — подтвердил генерал. — Причем оказаться перед номером Манчини случайно он просто не мог — его номер расположен на пятом этаже, да еще и в другом крыле.

— М-да, — глубокомысленно произнес Сиверов, — чтобы так неосторожно себя вести, надо иметь очень веские причины. Например, ревность. Или месть. Этот Манчини, случайно, не соблазнил его сестру?

— У Драговича нет сестры, — проворчал Федор Филиппович. — И жены нет. Нет даже матери, чтоб ты окончательно успокоился. А Манчини никогда не бывал в Сербии и Черногории. Личные мотивы исключены, Глеб.

— И это, конечно, было проверено.

— Не ты один умеешь работать. Я могу продолжать?

— Виноват, — сказал Сиверов. — Иногда и на могилы нападает любопытство.

— Так вот, — продолжал Федор Филиппович. — Как будто всего этого было мало, в номере Драговича обнаружили пустую коробку из-под пистолетных патронов. Девятимиллиметровых, чешского производства — словом, от того самого пистолета. Она валялась в мусорной корзине, как какой-нибудь пакетик из-под чипсов или сигаретная пачка.

— У, — разочарованно протянул Глеб, явно шокированный таким непрофессионализмом.

Генерал посмотрел на него с любопытством, явно ожидая продолжения.

— Еще что-нибудь скажешь? — спросил он.

— Для однозначного вывода этой информации маловато, — выпрямившись и напустив на себя серьезный вид, сказал Сиверов. — Пока мне кажутся наиболее вероятными два варианта: либо этот Драгович неумный дилетант, либо имела место грубая подстава. Кто он, вообще, такой? Писатель, художник, политик? Что у него за дела с обществом российско-сербской дружбы? Чем занимался в Москве — договаривался о проведении дней сербской культуры?

Федор Филиппович одобрительно покивал головой.

— Надо вам сказать, — доверительно сообщил он, — что это самое общество российско-сербской дружбы после инцидента в гостинице «Россия» долго имело весьма бледный вид. Трясли их, как грушу, и кое-что вытрясли. Этот Слободан Драгович имеет к культуре и всякому там фольклору такое же отношение, как и к ракетостроению. По образованию — инженер-строитель, активный участник боевых действий в Косово, авторитетный полевой командир. С недавних пор вплотную занялся политикой, но лично у меня сложилось впечатление, что делалось это скорее для отвода глаз. Под видом разнообразных переговоров и урегулирований этот парень продолжал формировать боевые дружины, закупать оружие, боеприпасы, горючее… И в Москву он приехал не хороводы водить. Деятели из общества, которые его пригласили, очень долго крутили хвостом, прежде чем признались, что Драгович приезжал сюда за деньгами.

— Он их получил? — быстро спросил Глеб.

— Они утверждают, что нет. Он исчез из гостиницы как раз накануне процедуры передачи денег и больше не появлялся. Международный розыск также ничего не дал.

— Тогда это действительно подстава, — уверенно сказал Сиверов. — Потому что иначе получается полная ерунда. Человек уже много лет воюет, защищая свой народ. Едет в Москву за деньгами, которые нужны ему, чтобы продолжать эту войну. А может, и еще зачем-нибудь — например, накормить голодных, приютить бездомных. Или просто поделить эти бабки с друзьями по оружию и, скажем, пропить… Словом, миссия у него важная. Я не спрашиваю, откуда деньги…

— И правильно делаешь, — вставил Потапчук.

–…потому что получить ответ не рассчитываю. Да он мне и не нужен. Сербы всегда смотрели на Россию с надеждой. Россия их, конечно, предала, но все-таки не до конца, и лучшего союзника им все равно не найти. И вот, имея такой расклад, Драгович, практически не скрываясь, идет в номер к Манчини и всаживает в беднягу четыре пули. При этом он оставляет после себя вагон прямых улик, а для полноты картины еще и сбегает из гостиницы, не заплатив по счету. Отлично! Налицо международный скандал, в котором оказываются замешаны не только Россия и Италия, но еще и Сербия — та самая Сербия, за которую он уже много лет дерется с оружием в руках. Получается, что Россия с Италией в ссоре, и обе при этом очень, очень сердиты на сербов. Просто великолепно! С такими патриотами Сербии никакие враги не нужны. Я только не понимаю, как все это было проделано и куда подевался Драгович. Он не мог, не должен был убить этого итальянца, потому что ему это было совершенно ни к чему. И вся эта гора улик… Тут ведь как с лекарством: стоит принять слишком много таблеток, и можешь твердо рассчитывать на обратный эффект — летальный исход вместо выздоровления практически гарантирован.

— Точно так же рассуждали и те, кто вел следствие, — согласился Федор Филиппович. — Драговича продолжали искать по всем аэропортам, морским и железнодорожным вокзалам, и на каждом посту пограничного контроля имелась его фотография. Но все несообразности, на которые ты так точно указал, тоже не были оставлены без внимания. А потом всплыл этот Алехин…

— Алехин?

— Юрий Алехин, охранник казино «Фортуна». Видите ли, когда в Югославии началась заваруха, он уехал туда по туристической путевке и сразу же примкнул к отряду, которым командовал Драгович. Тогда многие так делали — кто ради денег, кто из солидарности, из желания помочь братьям-славянам… Алехин из числа последних. С Драговичем он сошелся довольно близко…

— Фронтовое братство, — вставил Глеб.

— Оно самое. Он спас Драговичу жизнь, вынес его, раненого, из-под огня. Видел шрам на щеке? Алехин, по его словам, своими руками зашивал этот порез обычной швейной иголкой.

Ирина Андронова зябко передернула плечами, но промолчала. Она не понимала, какое отношение все это имеет к ней, но задавать вопросы не спешила: вряд ли Федор Филиппович искал встречи с ней только для того, чтобы попугать ее всеми этими кровавыми историями.

— Алехин получил от Драговича письмо, — продолжал Потапчук, — в котором тот сообщал о своем скором приезде в Москву. По каким-то причинам ответить Драговичу вовремя Алехин не сумел, а потому просто явился в аэропорт, чтобы встретить приятеля там. Так вот, Драгович, который всего месяц назад прислал ему теплое письмо, где сам настойчиво предлагал встретиться, своего фронтового друга попросту не узнал. Да и сам Алехин, когда немного поостыл, начал сомневаться, что видел в аэропорту именно Слободана Драговича. По его словам, у того сильно изменилась походка, а заодно и голос. Кроме того, в речи серба Алехину почудился акцент…

— Думаю, албанский, — предположил Глеб.

— Голова у тебя работает неплохо, — с удовольствием констатировал Потапчук. — Да, албанский. Все сходится, не так ли? Никто не получил бы большей выгоды от этого трехстороннего международного скандала, чем албанцы. И кто, кроме них, мог быть заинтересован в том, чтобы деньги, за которыми ехал Драгович, не попали по назначению? Короче говоря, была произведена графологическая экспертиза. Эксперты исследовали письмо Драговича Алехину, а также его подпись, оставленную на гостевой карточке гостиницы «Россия». Почерки, как и следовало ожидать, оказались разными.

— И это, увы, ничего не доказывает, — вставил Глеб. — Откуда вы знаете, что Алехин говорил правду? Может, он обыкновенный псих?

— Ну, во-первых, он действительно какое-то время воевал в Югославии, а потом имел неприятности из-за просроченной визы. И вообще, Глеб Петрович, не ты один на свете такой умный. Как только предварительные данные были суммированы, мы связались с сербами и изложили им все обстоятельства дела и свои соображения. Они, как оказалось, даже не подозревали, какие тучи собираются над их головами, и, получив наш запрос, сразу же включились в дело. Правда, долго искать им не пришлось: труп Драговича обнаружился на дне ущелья, через которое проходит единственная дорога от Подгорицы до местного аэропорта. Погибший находился за рулем разбитой машины; все это могло бы сойти за обычное дорожное происшествие, если бы не засевшая у него в голове пуля.

— Девятимиллиметровая, — с кривой улыбкой предположил Глеб, — из чешского пистолета.

— Этого я не знаю, — сказал Федор Филиппович. — Знаю только, что из Черногории в Москву под именем Драговича вылетел кто-то другой, и этот другой здесь даром времени не терял.

— Между прочим, — заметил Глеб, — все это наводит на любопытные размышления. Чтобы все так четко спланировать и провернуть, они должны были располагать точной информацией о времени вылета Драговича, а также о графике визита Манчини в Москву. Это, как минимум, утечка информации. А то, как чудесно эти два визита совпали по времени, заставляет предположить, что это было кем-то подстроено. Ну, не бывает таких совпадений! Подмена Драговича состоялась в рамках четко спланированной операции. Кто-то очень постарался, чтобы эти российско-сербские друзья захотели поделиться с ним своими сбережениями не раньше и не позже, а как раз тогда, когда в Москве был Манчини. Да и гостиница могла бы быть поскромнее, однако его разместили не где-нибудь, а именно в «России»! Хорошо еще, что не в соседнем номере…

— Это всего лишь предположение, — быстро и довольно резко сказал Федор Филиппович. Тон у него был такой, что Глеб сразу понял: никакое это не предположение, но обсуждать подобные вопросы в присутствии Ирины Андроновой генерал считает, мягко говоря, нецелесообразным. — Вообще, — продолжал Потапчук, — я рассказал все это только для того, чтобы вы могли правильно оценить степень риска и серьезность сложившейся ситуации. Сдается мне, эта история пока что очень далека от завершения. Отлично задуманная провокация провалилась, не дав желаемого результата. Россия продолжает укреплять отношения с Италией, а следовательно, и свои позиции на Балканах, в частности в некоторых республиках бывшей Югославии. Предстоящая выставка в Риме — еще один шаг в том же направлении, и я возьму на себя смелость предположить, что этому шагу попытаются помешать.

— Как это? — не поняла Ирина.

Или сделала вид, что не поняла. Федору Филипповичу казалось, что второй вариант несколько ближе к истине. Ирине Андроновой, профессиональному искусствоведу, просто не хотелось в деталях представлять себе, каким образом убийцы Манчини и Драговича могут попытаться помешать проведению выставки. Генерал искренне ей сочувствовал, но время поджимало, и он не мог позволить уважаемой Ирине Константиновне тешиться иллюзией благополучия.

— Как угодно, — ответил он на заданный Ириной вопрос. — Вплоть до полного уничтожения экспозиции.

— Что?! — ахнула Ирина.

— Подумайте сами, Ирина Константиновна, — сухо и жестко предложил Потапчук, не давая ей времени на возмущение, испуг и прочие дамские штучки. — В первый раз они выбрали мишень, удар по которой оказался наиболее болезненным, — убрали официального представителя Италии и родственника итальянского премьера в одном лице. Бесследное исчезновение где-то между Москвой и Римом воистину бесценной, любовно подобранной коллекции знаменитейших шедевров русской живописи нанесет не менее болезненный удар как по России, так и по Италии. А дорога от нас до Апеннин пролегает по таким местам, где может произойти все что угодно.

— Боже мой, — с трудом проговорила Ирина. — И вы, зная об этом, все-таки намерены отправить выставку в Рим?!

— Во-первых, это не моя идея, — возразил Потапчук, — а договоренность первых лиц двух государств. У них, знаете ли, немного иной взгляд на подобные вещи. Согласитесь, желающих проделать дырку в каком-нибудь видном политическом деятеле всегда намного больше, чем вандалов, стремящихся умыкнуть грузовик с картинами. Смертельный риск — неотъемлемая часть их повседневной жизни, и им, возможно, кажется, что это понятно всем и каждому. Для того, Ирина Константиновна, и существуют спецслужбы, чтобы президенты и премьеры были живы, а картины и статуи — целы.

— Я памятник себе воздвиг нерукотворный, — тихо, но вполне отчетливо пробормотал Сиверов.

— Кроме того, — продолжал Федор Филиппович, сделав вид, что ничего не слышал, — ничего такого я вовсе не знаю. Я просто предполагаю, что нечто в этом роде может случиться, и пытаюсь действовать на упреждение. Вы же не станете отрицать, что любая выездная выставка связана с определенным риском, правда? Те или иные меры по обеспечению безопасности принимаются всякий раз, когда экспонаты покидают стены родного музея. Сегодня данная миссия возложена на нас с вами. Что тут необычного? Вы прекрасный искусствовед и отлично знаете, как следует перевозить картины, чтобы свести к минимуму риск их повреждения. И я тешу себя надеждой, что вы так же не сомневаетесь в наших с Глебом Петровичем профессиональных качествах, как мы не сомневаемся в ваших. Так в чем же дело? Неужто мы, трое опытных профессионалов, не справимся со своей работой? Ситуация действительно серьезная, но отнюдь не катастрофическая, а у вас такое лицо, словно я собственными руками уже волоку полотна из Третьяковки на костер, да еще и прошу, чтобы вы мне помогли.

— Простите, — пробормотала пристыженная Ирина. — В какой-то момент у меня возникло именно такое впечатление.

— Оно ложное, — объявил генерал. Он посмотрел на часы и едва заметно поморщился. — Что-то я сегодня разговорился. К дождю, что ли? Так вот, Ирина Константиновна, я вас очень прошу уделить подготовке экспозиции максимум внимания. Точнее, не столько самой экспозиции — с ней, как вы совершенно справедливо заметили, сотрудники музея справятся самостоятельно, — сколько людям, которые будут участвовать в этом процессе. Как можно больше говорите о выставке, причем не только с работниками Третьяковки, но и с посторонними людьми. И если кто-то вдруг начнет проявлять к вашим рассказам повышенный интерес, сразу же сообщите мне. Ничего не предпринимайте сами, только сообщите, договорились?

— Ну… договорились, — с видимой неохотой согласилась Ирина.

Она была разочарована и не хотела признаться в этом даже себе самой. В тех, увы, нечастых случаях, когда ей доводилось работать вместе с Потапчуком и Сиверовым, она получала столько адреналина, что его потом хватало надолго. Это было гораздо увлекательнее, чем езда на самоубийственной скорости по московским улицам, занятия спортом и даже секс; это было балансирование на узкой грани между жизнью и смертью, придававшее существованию особый, ни с чем не сравнимый вкус. Короче говоря, это было именно то, чего не хватало Ирине Андроновой. И вот вместо всего этого ей подсовывают какую-то тоскливую ерунду, сильно отдающую обыкновенным стукачеством: выспрашивать, вынюхивать, провоцировать ни в чем не повинных людей на неосторожные высказывания, а потом доносить на них…

Словом, если бы нависшая над выставкой угроза не выглядела такой реальной, Ирина скорее всего просто послала бы господ чекистов ко всем чертям и ушла, хлопнув дверью: пусть строят свои козни без нее. На какой-то миг ей даже почудилось, что все эти жуткие сказки Федор Филиппович выдумал и рассказывал тут только затем, чтобы ее завербовать, но она немедленно со стыдом отбросила эту мысль. К чему такие сложности? Уж кого-кого, а стукачей в нашем отечестве всегда хватало — добровольных, старательных, на все готовых ради лишнего рубля и возможности, оставаясь неузнанным, утопить ближнего своего в нужнике — любых, на выбор…

— Это важнее, чем вы думаете, — сказал Федор Филиппович, заметив и правильно оценив ее колебания. — Маршрут, по которому выставка отправится в Италию, будет держаться в строгом секрете. Возможно, все наши предположения так и останутся предположениями — дай-то бог! Но если что… В общем, противник постарается как можно лучше подготовиться к предстоящей акции, а для этого ему первым делом необходимо узнать маршрут. Понимаете?

— Да, — уже тверже ответила Ирина, — понимаю.

— Вот и прекрасно. Теперь ты, Глеб Петрович.

Сиверов поднял на лоб темные очки, потушил сигарету и сел ровно — ни дать ни взять прилежный ученик, готовящийся выслушать домашнее задание.

— Ответь-ка мне на один вопрос, — сказал Федор Филиппович, не без удовольствия. — Скажи, ты давно водил грузовик?

* * *

Все шло как обычно, раз и навсегда заведенным порядком, пока Запятая, этот сексуально озабоченный отморозок, не начал лапать бабу. И баба-то была так себе, смотреть не на что, да еще ко всему не первой молодости, но Запятая просто не мог упустить случай безнаказанно залезть кому-нибудь под кофточку, а в перспективе, понятное дело, и под юбку.

Баба, ясный перец, молчать не стала. Орать во всю глотку она побоялась, не говоря уж о том, чтобы отбиваться. «Ой, хлопчик, не надо!» — тихо и отчаянно простонала она, когда Запятая рванул у нее на груди блузку. «Надо», — глухо сквозь маску сообщил Запятая и одним отработанным движением, прямо как в кино, разорвал пополам кружевной лифчик. «Тэтэшник», чтобы не мешал, он засунул сзади за пояс брюк и теперь мог свободно пользоваться обеими руками. Он и стал ими пользоваться — без особой фантазии, но так активно, словно месил тесто для пампушек. Баба слабо дергалась и издавала невнятные, какие-то звериные звуки, которые могли означать как протест против грубого насилия, так и удовольствие — ее, поди, уже лет десять никто по-настоящему не тискал.

И вот тут ее муж, который до этого вел себя вполне прилично, вдруг озверел. Четко и резко, как какой-нибудь спецназовец на занятиях по рукопашному бою, он ударил Ворону, который его контролировал, коленом в пах, а когда тот сложился пополам, отоварил локтем по челюсти. Никто и охнуть не успел, как Ворона уже отдыхал, скрючившись, возле заднего колеса «пассата», а этот очкарик, мозгляк этот лысый, интеллигент в маминой кофте, очутился позади Запятой. Одной рукой он ухватил Запятую за шиворот, а другой — вот же сука! — выдрал у него из-за пояса «тэтэшку». Вряд ли он знал, как ею пользоваться, но в таких делах наперед никогда не угадаешь, кто на что способен. Никто ведь даже и не ожидал, что этот очкастый клоун выкинет такой фортель!

Лещу даже интересно стало: а что дальше? Но он, в отличие от Запятой, был человеком серьезным и помнил, что находится не в кинотеатре и не в борделе, а на работе. Поэтому в тот самый миг, когда очкарик занес руку, чтобы гвоздануть Запятую рукояткой «тэтэшника» в темечко, Лещ выстрелил в него из «Макарова» — не табельного, конечно, а второго, хранившегося в таких вот случаях в кармане форменных милицейских бриджей. Пуля ударила очкарика в незащищенный правый бок, и он повалился на землю, скуля и корчась от боли.

Баба заверещала, отпихнула обалдевшего от всех этих чудес Запятую, упала перед мужем на колени, схватила за грудки и стала, дура, трясти, как будто надеясь, что, если тряхнуть посильнее, они оба проснутся и будут, блин, в полном порядке. Лещ даже пожалел очкарика: мало ему дырки в боку, так еще эта полоумная трясет его, как грушу!

Он шагнул вперед, выбирая более удобную позицию, прицелился и выстрелил очкарику в голову — из чистого человеколюбия, понял? Потому что дернуть у лоха тачку и даже его замочить — это одно. Это, пацаны, работа, бизнес — профессия, короче. А смотреть, как человек мучается, болтается, как дерьмо в проруби, между жизнью и смертью, — такое может нравиться только полному отморозку вроде Запятой.

Баба заорала как недорезанная — будто мышь увидела, ей-богу! Лицо у нее теперь было густо забрызгано кровью, как и грудь с вывалившимися из разорванной блузки вислыми титьками, похожими на два полупустых кожаных мешка. Запятая, малость очухавшись, схватил ее за волосы и отшвырнул в сторону. Баба шлепнулась на задницу, раскорячившись, как в гинекологическом кресле, юбка у нее задралась, по морде ручьями текли слезы, смешанные с кровью и тушью для ресниц, — короче, хоть сейчас на конкурс «Мисс Вселенная»! Она уже не верещала, а только тоскливо подвывала, как получившая хорошую трепку собака.

Порядок был восстановлен. Ворона уже стоял, все еще не до конца разогнувшись, и держался одной рукой за яйца, а другой — за переднее крыло серебристого «пассата». Запятая подобрал пистолет и топтался рядом, как дурак, опасливо поглядывая на Леща. Тот как раз прикидывал, как бы это половчее засветить отморозку по чавке, чтоб не успел увернуться, и тут в кармане у него хрюкнул и противно задергался поставленный на вибрацию мобильник.

Лещ вынул телефон из кармана, глянул на дисплей и нажал кнопку соединения. Фуражка мешала ему, и он содрал ее с потной макушки, которой тут же приятно коснулся прохладный весенний ветерок.

— Ну? — сказал в трубку старший инспектор ДПС Полещук по кличке Лещ.

Трубка что-то быстро заквакала ему в ответ. Лещ послушал, сказал: «Понял» — и, прервав соединение, повернулся к своим орлам.

— Заканчивайте без меня, — скомандовал он. — Жмуриков в землю, тачку — к Лысому в гараж. Мне отъехать надо.

Ворона, которому все еще было не до разговоров, только коротко кивнул, продолжая баюкать свой омлет. Зато Запятая, из-за которого они чуть не облажались, все не мог угомониться.

— Так жмурик-то только один, — заявил он. — Телка-то еще живая! Видишь, тая… Может, я ее… того? Все равно ведь…

Лещ молча надел фуражку, а потом поднял руку с пистолетом, расположив воняющее пороховой гарью дуло так, что между ним и переносицей Запятой осталось не больше десяти сантиметров. Он подержал его так ровно столько времени, сколько понадобилось, чтобы Запятая обгадился и позеленел, а затем развернулся всем корпусом вправо и выстрелил. Баба перестала выть, опрокинулась навзничь и замерла — с широко раздвинутыми ляжками и вся в грязи и кровище, как после зверского группового изнасилования.

— Можешь попользоваться, пока теплая, — сказал капитан Полещук Запятой и, не интересуясь его реакцией, пошел к своей машине.

Он открыл багажник, выкинул на землю лопату и мешок с известью, а потом, все еще избегая смотреть на Запятую, сел за руль. Патрульная «девятка» резко стартовала с места, подняв облако густой пыли, и вскоре выехала на шоссе, оставив позади жидкий придорожный лесок, где стоял четверть часа назад остановленный для проверки документов серебристый «пассат» с черниговскими номерами.

* * *

До открытия пляжного сезона оставалось еще без малого месяц, хотя аборигены — в основном безбашенные пацаны и жилистые приверженцы здорового образа жизни — уже вовсю ныряли с волнолома, распугивая наглых, разжиревших на городских отбросах чаек, которые деловито ковыляли по корявому бетону или качались на волнах, как целлулоидные утки.

Отдыхающих тоже пока было негусто. Половина летних кафе на Дерибасовской еще не открылась, да и те, что были открыты, не могли похвастаться большим наплывом посетителей. Костя Шекель медленно шел по тротуару, чувствуя, что зря теряет время. На руках у него чешуйчатым бревном лежал до полного обалдения накачанный транквилизаторами молодой кайман с замотанной пластырем пастью, а на плече сидела облезлая мартышка в засаленной красной юбочке, под которой скрывался памперс. Крокодилий хвост безжизненно свешивался у Кости из-под локтя, при каждом шаге похлопывая его по бедру, а мартышка моргала по сторонам слезящимися карими глазенками и время от времени, будто спохватившись, принималась суетливо рыться у Кости в волосах, что-то такое оттуда выбирая и немедленно отправляя в рот. Глядя на нее, можно было подумать, что у Кости в прическе полным-полно паразитов; кстати, бывало, что некоторые именно так и думали, о чем свидетельствовали задаваемые Косте ехидные вопросы: дескать, а что это ваша обезьянка ест? Вы туда нарочно что-нибудь вкусненькое кладете или оно там само, гм… заводится?

Костя Шекель на такие вопросы не обижался, потому что вопрос, если он не риторический, во-первых, означает, что тебя заметили и тобой заинтересовались, а во-вторых, как правило, требует ответа. А вопрос и ответ — это уже общение, в ходе которого человека не так уж трудно расподожить к себе, охмурить, окучить и в конечном итоге выставить на энную сумму. Поэтому Костя Шекель подробно, обстоятельно объяснял, что такое поведение свойственно всем обезьянам и означает у них знак наивысшего доверия. Кроме того, продолжал он, перебирая друг другу шерсть, обезьяны находят и едят вовсе не паразитов, как считают некоторые далекие от зоологии товарищи, а кристаллики соли, которые для них являются лакомством. Вот у вас, девушка, извините за нескромный вопрос, паразитов нет, правда же? Не бойтесь, она не кусается! Сейчас, привыкнет чуть-чуть… Смотри, Маруся, какая красивая тетя! Вот видите? У вас тоже ищет. Значит, вы ей понравились. И не ей одной, чтоб вы знали… Обними тетю, Маруся. Ай, молодец! Теперь поцелуй… Умница! Мне бы на твое место, я б ничего больше в жизни не хотел… Снимай, Гена. С вас двадцать гривен, фотография будет готова завтра, в это же время. Хотя, если хотите, можем договориться как-нибудь по-другому… Да, вы совершенно правы, бартером! Маруся, иди к папочке, тетя шуток не понимает…

Вдоль улицы со стороны моря тянуло ровным свежим ветерком, каштаны готовы были вот-вот зацвести. Костя шел, кивая знакомым, которых у него здесь было великое множество: официанткам в уличных кафе, продавцам, что выглядывали из магазинов, уличным торговкам, инвалиду дяде Саше с его говорящими весами, которые на всю улицу предлагали прохожим измерить рост и вес, освобождая тем самым дяди Сашин речевой аппарат для более приятных дел — для курения, сплевывания под ноги и потягивания пивка из пластмассового стакана. Гена Шнобель плелся рядом, шаркая растоптанными босоножками сорок шестого размера — высоченный, тощий, нескладный, сгорбленный под тяжестью архаичного «Зенита», что свисал с его длинной угловатой шеи на засаленном ремешке. На перекрестке этот поц, забыв, наверное, на кого похож, вдруг вздумал клеиться к молоденькой милиционерше, которая стояла там, улыбаясь весеннему солнышку, и делала вид, что следит за соблюдением водителями и пешеходами правил дорожного движения.

Вопреки ожиданиям Кости, Гену не послали подальше после первых же двух сказанных им слов. То ли милиционерша пребывала в распрекрасном настроении, то ли вкус на мужиков у нее был не совсем обычный, но беседа у них завязалась очень даже оживленная, можно даже сказать, бойкая. Поскольку торопиться все равно было некуда, Костя Шекель отошел в сторонку, сунул Гениного тезку под мышку, как батон вареной колбасы, и, порывшись в карманах, закурил сигаретку. Кайману, хоть и был он под кайфом, такое обращение не понравилось — он начал вяло извиваться, вертеть заклеенной мордой, перебирать лапами в воздухе и дергать хвостом. Весила эта сволочь немало, держать ее, извивающуюся, под мышкой было неудобно, и Костя опустил крокодила на асфальт, для верности обмотав вокруг кулака конец цепочки, пристегнутой к ошейнику на бронированной крокодильей шее. Кайман пополз куда-то, но цепочка была коротка, и он, напоследок пару раз дернув хвостом и мотнув башкой, улегся у Костиных ног и моментально заснул. А может, затаился, исподтишка высматривая на тротуаре чьи-нибудь пятки повкуснее, — кто его, ящера, разберет?

Маруся, которой не понравился табачный дым, негромко взвизгнула, довольно чувствительно хлопнула Костю по макушке, а потом, видя, что это не помогает, перебралась ему на спину и повисла, обхватив его руками за шею. Костя Шекель привычно подавил внезапно вспыхнувшее, чисто инстинктивное желание взять поганую тварь за хвост, раскрутить над головой и с нечеловеческой силой зашвырнуть в мировое пространство: мартышка все-таки была в некотором роде его деловым партнером, да и денег стоила немалых. «Вот парадокс, — подумал Костя Шекель, дымя сигаретой и краем глаза наблюдая, как фотограф Гена охмуряет симпатичную гаишницу, — чем больший геморрой ты собираешься приобрести, тем больше бабок тебе придется за него выложить».

У Гены Шнобеля между тем дело явно шло на лад. Он уже начал осуществлять плавный переход от вербального контакта к мануальному — то есть, согнувшись без малого пополам, деликатно ковырял пальчиком пестрые значки и пуговки на груди у милиционерши — интересовался, стало быть, боевые это награды или просто для красоты повешено. Милиционерша хихикала, как восьмиклассница, и игриво отмахивалась от Гены ладошкой с наманикюренными ноготками, напрочь позабыв о дорожном движении, которое, к слову, отлично без нее обходилось.

«Орел», — со снисходительным одобрением подумал Костя, хотя со стороны Гена Шнобель больше смахивал не на орла, а на сексуально озабоченного аиста. И тут в нагрудном кармане Костиной рубашки зазвонил мобильник.

Раньше, чем Костя успел его оттуда достать, Маруся сиганула ему на плечо, запустила в карман маленькую коричневую ладошку и завладела любимой игрушкой, которая по вполне понятным причинам попадала ей в руки нечасто. Черт ее знает, случайно она нажала на клавишу соединения или осознанно, но телефон перестал звонить. Маруся уже визжала в микрофон, оскалив длиннющие, как у вампира, желтые клыки и подпрыгивая от возбуждения у Кости на плече. Чтобы не свалиться с этого ненадежного насеста, свободной рукой она цеплялась за Костины волосы. Свирепея, Шекель кое-как отобрал у нее телефон. К счастью, на этот раз обошлось без укуса; Маруся одним резким прыжком снова переместилась ему на спину, напоследок мазнув по губам облезлым хвостом.

— Да! — раздраженно бросил Костя в трубку, но, поняв, с кем говорит, тут же сбавил тон: — Да, я. Нет, кричал не я. Это Маруся, извините.

Трубка сердито забормотала ему в ухо. Костя поморщился — не то из-за услышанного, не то из-за Маруси, которая в данный момент пыталась открутить его левое ухо.

— Да, — сказал он, дослушав до конца, — сейчас буду.

Он заблокировал клавиатуру мобильника и сунул трубку в карман брюк, где Марусе было до нее не добраться. Потом он посмотрел на Шнобеля. Гена уже чуть ли не обвился вокруг гаишницы, как некий человекообразный удав; ломать ему кайф было жаль, но мужская солидарность могла дорого обойтись Косте Шекелю: хозяин очень не любил, когда его заставляли ждать.

— Гена, — позвал Костя.

Вместо ответа Шнобель только раздраженно махнул ладонью возле свой костлявой задницы: дескать, отвянь, не до тебя сейчас. Костя тяжело вздохнул, подобрал с тротуара окончательно разомлевшего на солнышке каймана и, подойдя к Гене, без предисловий сунул крокодила прямо ему в руки.

Сунуть крокодила в руки Гене Шнобелю в данный момент было все равно что вручить его гаишнице — расстояние между ними сократилось до минимума, и каймана пришлось буквально втискивать в узкую щель между милицейским кителем и Гениной рубашкой. Милиционерша, к этому времени уже разомлевшая не хуже каймана и совершенно переставшая замечать, что творится вокруг, от неожиданности взвизгнула на всю Дерибасов скую и отпрыгнула назад с проворством кошки, на которую выплеснули ведро воды.

— Что за шутки?! — возмущенно вопросила она с безопасного расстояния.

— Это не шутки, — грустно ответил Костя Шекель, пересаживая на плечи напарнику сопротивляющуюся обезьяну, — это Генин тезка. Можно сказать, родственник. Гена, позаботься о братишке, а мне надо отскочить на часок. Надумаешь пойти домой, возьми такси. В автобус не лезь, а то будет, как прошлый раз…

Пока Гена приходил в себя и силился подобрать наиболее подходящие к случаю слова, Костя ободряюще похлопал его по плечу, повернулся к нему спиной и поспешил туда, где час назад оставил свою машину.

* * *

Закончив разговор, Лысый рассеянно сунул мобильник в карман промасленного рабочего комбинезона и оглянулся. Валек уже выключил сварочный полуавтомат и сматывал кабель на фанерную бобину, а Горлач с Дэном возились и кряхтели, пристраивая на место капот. Сложный процесс перебивки серийных номеров на угнанном позавчера «мерседесе» был, можно сказать, завершен, оставалось только установить на места снятые детали и окончательно отмыть кровавые пятна с обивки салона и кожаных сидений. Эта чисто механическая работа не требовала его присутствия, но была необходима: покупателю не нужна тачка, салон которой выглядит так, будто в нем зарезали свинью.

Дэн, работавший с ними совсем недавно и еще не успевший как следует освоить тонкости нового для него ремесла, прищемил палец капотом и зашипел, как рассерженный кот.

— Больно? — с деланым сочувствием спросил у него Лысый. — Есть классный рецепт: берешь молоток и со всей дури лупишь по другому пальцу. Гарантирую, что этот сразу болеть перестанет.

— Очень смешно, — одной рукой поддерживая на весу тяжелый капот и озабоченно разглядывая пострадавший палец, сердито проворчал Дэн. — Чем зубы скалить, лучше бы помог.

— Валек поможет, — сказал Лысый. — Хотя я с такой работой один справляюсь за полторы минуты. Короче, учись, мой сын; наука сокращает нам опыты быстротекущей жизни…

— Это типа поэзия? — пренебрежительно поинтересовался Дэн.

Он был совсем молодой и еще не научился с ходу врубаться, где, когда и перед кем можно хорохориться, а где лучше помолчать в тряпочку.

— Типа да, — сказал ему Лысый. — Проза — это то, как ты порешься с этим капотом.

Валек откатил тяжелый полуавтомат в дальний угол гаража и, закуривая на ходу, подошел к Лысому.

— Звонил кто? — спросил он, глядя на напарника поверх сложенных лодочкой, черных от въевшейся смазки ладоней.

— Конь в пальто, — проинформировал его Лысый. — Заканчивайте без меня, а мне надо по-быстрому мотнуться в одно местечко.

Валек выпустил изо рта облако дыма и сквозь него вопросительно посмотрел на Лысого. Тот утвердительно прикрыл глаза.

— Да, — сказал он, — чуть не забыл. Если Лещ или его пацаны пригонят «пассат», который этот хмырь из Ялты заказывал, сразу ставьте его в бокс. Номера снимите, салон проверьте, багажник — ну, короче, стандартная процедура. Да не забудьте на сиденье что-нибудь постелить, самим же потом чистить придется!

— А ты с концами, что ли? — вполголоса поинтересовался Валек, поверх плеча Лысого глядя прищуренными глазами куда-то в пространство.

— Не думаю, — ответил Лысый. — Хотя это такое дело, что наперед не скажешь. Ну, ты ж в курсе.

— Угу, — сказал Валек.

— Валек! — позвал Горлач. — Ну, ты идешь или нет? Перекуривать мы и сами умеем!

— Да, уж это-то вы умеете, — едва слышно пробормотал Валек и, обернувшись через плечо, крикнул: — Иду!

Он сделал последнюю глубокую затяжку, растоптал длинный окурок и, шаркая тяжелыми кирзовыми башмаками по грязному бетону, удалился в глубь гаража. Лысый задумчиво поглядел ему вслед, а потом, спохватившись, что время уходит, начал стаскивать с себя тяжелый от пропитавшего ткань машинного масла комбинезон.

Примерно в это же время похожие телефонные звонки получили еще несколько человек, и все они, побросав свои дела, спешили на зов. Хозяин собирал бригадиров на производственное совещание, а это означало, что у него на примете есть очередное выгодное дельце.