Му-му. Бездна Кавказа

Андрей Воронин, 2010

Директор частного сыскного агентства Сергей Дорогин нарушает планы спецслужб России и Грузии. Узнав слишком опасные секреты, он сам становится мишенью.

Глава 5

Примерно в двух кварталах от кафе Шахов загнал машину в темный двор и вышел. Заперев центральный замок, он подошел к заднему крылу и провел кончиками пальцев по холодному, чуть шероховатому от налипшей грязи металлу, ощутив цепочку округлых вмятин. Было ясно, что, если удастся дожить до утра (а он подозревал, что удастся, и не испытывал по этому поводу прилива положительных эмоций), на работу придется добираться общественным транспортом — сначала на троллейбусе, а потом на метро. Потому что, если на службе увидят, во что превратилась за один вечер его машина, это вызовет массу вопросов…

Без разбора молотя ботинками коричневато-серую снеговую кашу, он выбрался на кое-как расчищенный тротуар и зашагал в сторону кафе, где была назначена встреча с частным сыщиком. Снегопад усилился, пушистые хлопья сыпались, как пух из распоротой подушки, оседая на плечах и непокрытой голове. По вискам заскользили капли талой воды, и только тогда Михаил спохватился, что идет без шапки, которая, скорее всего, осталась в машине. Впрочем, с таким же успехом она могла потеряться — там, возле гаражей, пока он бегал, протискивался, снова бегал и стрелял.

На ходу он закурил сигарету и выкурил ее в четыре длинные, жадные затяжки. Впереди на заметаемом снегом тротуаре заиграли цветные отсветы неоновой вывески, вдоль улицы потянуло вкусным запахом чего-то жареного, и Шахов вдруг ощутил зверский голод. «Основа любого мероприятия — сытый желудок», — вспомнилось ему, и он невесело усмехнулся. Бывают же совпадения! Именно эту фразу любил повторять покойный тезка частного сыщика Дорогина, усаживаясь за импровизированный стол во время обеденного перерыва на съемочной площадке. Впрочем, фразочка была расхожая; книгу, на которую в разговоре с ним сослался сыщик, Михаил прочел лет в шестнадцать. Книга была хорошая, и ничего удивительного, что другие ее тоже читали…

Кафе, по счастью, оказалось дешевой забегаловкой — ни тебе вечерней музыкальной программы, ни молодежной дискотеки, ни мордоворота на входе, осуществляющего сортировку посетителей по одному ему ведомым признакам. Особого наплыва упомянутых посетителей также не наблюдалось, хотя обеденный зал не пустовал: свободные места в нем имелись, а вот свободных столиков не было ни одного. Из зала доносилась какая-то попсовая мелодия, незатейливая пошлость которой отчасти искупалась тем, что музыка играла негромко, в половину мощности установленного за стойкой бытового музыкального центра. Михаил сдал пальто немолодой угрюмой гардеробщице, пригладил перед зеркалом влажные волосы, проверил, не слишком ли заметно выпирает из-под пиджака рукоятка «Ярыгина», и шагнул в интимный полумрак, где мягко сияли настольные лампы и бра, невнятно гудели людские голоса, звенели ножи и вилки, а запахи табачного дыма и пищи приятно щекотали ноздри.

Он направился прямиком к стойке бара, над которой перемигивались огни цветомузыкальной установки, попеременно окрашивая во все цвета радуги шеренги разнокалиберных бутылок с броскими этикетками. На фоне этого греховного великолепия скучал молодой бармен в белой рубашке, винно-красном жилете и галстуке-бабочке. Михаил предполагал, что брюки и обувь на нем также имеются, но их не было видно из-за стойки, так что с уверенностью утверждать, что молодой человек одет полностью, было нельзя.

При виде посетителя бармен слегка оживился, приготовившись обслужить прилично одетого клиента, но Шахов отказался от предложенной выпивки.

— У меня здесь встреча, — сообщил он. — Не подскажете, где найти господина Дорогина?

— Да вон, — бармен указал на столик в углу зала, за которым сидел какой-то человек в темном костюме и черной водолазке, — за угловым столиком.

Михаил поблагодарил и, оставив снова заскучавшего бармена перетирать и без того чистые бокалы, зашагал, лавируя между столиками, в указанном направлении.

Частный сыщик Дорогин читал газету, заслонившись ею, как ширмой. Над верхним краем газеты виднелась только его темно-русая макушка. Освещение в кафе было не самое подходящее для такого занятия, и Михаил заподозрил, что господин частный детектив ведет за ним наблюдение. Он пригляделся к газете, но дырок, прорезанных для глаз, не увидел, а если бы увидел, то сразу развернулся бы на сто восемьдесят градусов и ушел: ко всем его неприятностям ему не хватало только идиота с замашками кинематографического доктора Ватсона.

— Господин Дорогин? Это я вам звонил, — сказал Михаил, проглотив вертевшееся на кончике языка колкое замечание.

— Присаживайтесь. — Рука с тонкой полоской обручального кольца на безымянном пальце указала на свободный стул. Сыщик опустил газету, но от этого мало что изменилось: его лицо пряталось в тени абажура настольной лампы. — Итак?

— Я не представился по телефону, — усаживаясь, сказал Михаил. — Позвольте…

— В этом нет необходимости, — перебил сыщик. Он отложил на край стола свернутую газету и подался вперед, к свету. — Коман са ва, Мишель?

Даже пребывая в состоянии полного ошеломления, Шахов отметил, что сцена была разыграна с присущим Сергею Дорогину артистизмом. Эффект был тщательно рассчитан; Дорогин учел все, начиная от освещения и кончая тем обстоятельством, что в то лето, когда они виделись в последний раз, на «Мосфильме» снималась экранизация Дюма, и, хотя в кадре актеры разговаривали по-русски, вся съемочная группа перебрасывалась французскими словечками — «для создания атмосферы», как говорил режиссер. Картина так и не вышла на экраны, но сам съемочный процесс Михаилу запомнился крепко — наверное, потому, что это было последнее лето его детства. Взрослеть ему пришлось в Чечне, и по сравнению с той кровавой мясорубкой проведенные на съемочной площадке месяцы вспоминались, как добрая сказка. Лихой каскадер Дорогин был частью этой сказки, и, наверное, отчасти именно поэтому Михаил не сразу его узнал — идеализированный воображением образ с годами утратил мелкие конкретные детали, свойственные живому человеку.

— Как же так? — сказал Михаил, когда процесс рукопожатий, объятий и хлопков по плечам и спинам подошел к концу, и они снова уселись за столик. — Я слышал, что ты погиб!

— О, — усмехнулся Дорогин, — это был, пожалуй, самый сложный из моих трюков.

— Правда? А мне казалось, что после таких трюков люди меняют имя, а иногда даже внешность…

— Это было ни к чему. К тому времени, как я воскрес, все, кого этот факт мог бы заинтересовать, уже умерли. Такая вот, понимаешь ли, цепь трагических случайностей.

— Однако… Честное слово, мне тебя сам бог послал!

Произнеся эту фразу, Михаил Шахов немедленно задумался о том, насколько она соответствует действительности. Между молодым каскадером в кожаном колете и ботфортах, что лихо фехтовал на шпагах и прыгал с зубчатых стен в крепостные рвы, и владельцем частного сыскного агентства «Ольга» пролегла пропасть. И кто знает, какие тайны догнивали на ее дне? Вряд ли упоминание о «цепи трагических случайностей» было хвастливым враньем с целью набить себе цену; скорее всего, у Дорогина и впрямь имелось персональное кладбище, которому позавидовал бы любой практикующий хирург. Следовательно, отношения с законом у него, мягко говоря, натянутые — в прошлом были наверняка, а возможно, остались таковыми и по сей день. В конце концов, он ведь сидел, а зона — это такой университет, из стен которого мало кто выходит прежним, не изменившимся. Михаилу он запомнился как хороший человек, но большинство из нас хороши до тех пор, пока это выгодно. Времена тогда были совсем другие, да и как мог семнадцатилетний мальчишка понять, что в действительности скрывается за веселым дружелюбием взрослого человека, да к тому же каскадера, окруженного героическим ореолом своей мужественной профессии?

Словом, от того, что частный сыщик Дорогин оказался тем самым Сергеем Дорогиным, что некогда был для Михаила Шахова чуть ли не кумиром, мало что менялось — ну, разве что, как предположил Громозека, цена на его услуги, да и то вряд ли. А вот вопрос о том, насколько можно доверять частному сыщику, так и остался нерешенным.

Дорогин разглядывал его, думая примерно о том же. Ему помнился ясноглазый паренек — неплохо воспитанный, остроумный, в меру независимый, а главное, умеющий добиваться поставленной цели. С тех пор сын кинооператора Шахова вырос и возмужал. Судя по одежде и манере держаться, дела у него шли неплохо. Впрочем, для выросшего в интеллигентной семье коренного москвича материальное благополучие является скорее нормой, чем исключением из общего правила; надо быть клиническим дебилом или уж очень невезучим человеком, чтобы, имея такое преимущество на старте, оказаться среди аутсайдеров.

Другое дело, что упомянутое благополучие достигается, сохраняется и укрепляется очень разными методами и способами. Вряд ли, конечно, Мишка Шахов скопил начальный капитал, раздевая прохожих в темных подворотнях. Но существует множество разновидностей легального и полулегального бизнеса, которые хуже открытого, честного грабежа. И оттого, что Сергей Дорогин когда-то знавал сидевшего перед ним человека, практически ничего не менялось: это был почти такой же незнакомец, как любой случайный посетитель, и факт их давнего знакомства никоим образом не прояснял сути проблем, которые его одолевали.

Кроме того, Сергея беспокоило очень характерное вздутие, которое наблюдалось под пиджаком Михаила на левом боку. Судя по размерам, там, под пиджаком, висело кое-что посолиднее старикашки «Макарова». Сотрудник милиции или, не к ночи будь помянута, ФСБ вряд ли станет обращаться за помощью к частному сыщику. Криминал? Но у криминальных структур системы розыска и безопасности налажены не хуже, а может быть, и лучше, чем у государства… Дорогин подавил вздох: приходилось признать, что наличие у Шахова под пиджаком чего-то, похожего на пистолет, тоже мало что проясняет.

Подошедшая официантка приветливо поздоровалась с Дорогиным, которого хорошо знала, и скользнула заинтересованным взглядом по симпатичному открытому лицу и ладной фигуре Шахова. Михаил полез в меню, но Дорогин отобрал у него папку.

— Насколько ты голоден? — спросил он.

— Как волк, — честно признался Михаил.

— Волка, насколько мне известно, полагается кормить мясом, — сказал Дорогин. — Значит, так, Танечка…

Он продиктовал довольно пространный заказ. Михаил с неловкостью кашлянул в кулак.

— Честно говоря, на такую сумму я как-то не рассчитывал…

— Замолчи, мальчишка! Дядя угощает.

— Дядя кормит на убой всех своих клиентов?

— Дядя не занимается благотворительностью, а ты, пока не заговорил о деле, для меня не клиент, а сын моего давнего знакомого. Кстати, как отец?

— Родители умерли, — сказал Михаил. — Ты извини меня, пожалуйста, но мне сейчас не до застольных разговоров. Кажется, у меня очень мало времени. Я почти слышу, как стрекочет таймер…

Дорогин сунул в зубы сигарету и чиркнул зажигалкой.

— Таймер, говоришь? А бомба где?

— Судя по всему, прямо у меня в… Ну, ты понимаешь.

— Знакомое ощущение… — Дорогин со щелчком опустил крышечку зажигалки, погасив пламя, и выпустил струю дыма, который, постепенно рассасываясь, заклубился в конусе света настольной лампы. — Значит, вечер воспоминаний придется отложить. Тогда рассказывай.

Михаил смешался.

— Что, прямо так и рассказывать?

— А как? Учти, действуя втемную, без информации, я вряд ли смогу тебе помочь. Кроме того, информация нужна, чтобы решить, могу ли я оказаться тебе полезным, или это вне моей компетенции.

— То есть захочешь ли ты за это взяться?

— Не «то есть». Но в том числе и это. Извини за прямоту, но сбором компромата и сокрытием уголовных преступлений я не занимаюсь. Кстати, на твоем месте я бы немного опустил кобуру.

— Знаю, выпирает, — спокойно ответил Михаил. — Ремешок коротковат — оторвался. Не волнуйся, ствол зарегистрирован.

— Мне-то что об этом волноваться? — пожал плечами Дорогин. — Ну, так что еще интересного в твоей жизни, помимо зарегистрированного ствола?

— Интересного хоть отбавляй. Честно говоря, хотелось бы, чтобы его было поменьше. Мы с тобой тогда, наверное, не встретились бы, и все-таки…

— Не было бы счастья, да несчастье помогло, — с пониманием кивнул Дорогин. — Ты давай, выкладывай по порядку, если еще не передумал.

— Даже не знаю, — сказал Михаил. — Скажи, это твое агентство — серьезная фирма? Какого рода делами вы занимаетесь?

— Я уже говорил, что мы не подглядываем в окна и не торгуем грязными фотографиями. Специалистов такого рода хватает и без нас. Исключи это, да еще, пожалуй, заказные убийства, и все, что останется, будет нашим огородом.

— Вплоть до проблем национальной безопасности?

— Надеюсь, это шутка, — сказал Дорогин.

— Я тоже на это надеюсь, — вздохнул Шахов. — Как и на то, что ты и твои люди умеете держать язык за зубами.

— Без этого умения в нашем бизнесе долго не продержишься, — заверил его Дорогин. — Шантажисты, как и болтуны, долго не живут.

— Твои бы слова, да богу в уши, — снова вздохнул Михаил.

Вернувшаяся официантка расставила на столе закуски, пожелала им приятного аппетита и ушла.

— Ты сказал, что у тебя мало времени, — придвигая к себе тарелку, напомнил Дорогин. — А сам ходишь вокруг да около.

Михаил кивнул, соглашаясь. Нужно было на что-то решаться. Рассказывать постороннему, в сущности, человеку то, что он собирался рассказать, было рискованно во всех отношениях. Но, с другой стороны, миг, когда все это перестанет иметь значение, был уже недалек, и Михаил буквально кожей чувствовал его приближение. Проще всего в его положении было застрелиться; возможно, это был единственный выход, но прибегнуть к нему, даже не попытавшись найти другой путь, означало бы предать жену и дочь.

— Началось с того, что у меня сгорела дача, — сказал Михаил и почувствовал облегчение, во многом сходное с тем, которое испытывает человек, успевший вовремя добежать до унитаза.

* * *

Полковник Семенов шел длинным, совершенно пустым коридором. Стук подошв о каменные плиты пола эхом отдавался под высоким сводчатым потолком. Слева тянулся бесконечный ряд узких, забранных прочными решетками и оснащенных жестяными «намордниками» окон, а справа проплывали железные двери со смотровыми глазками и прочными запорами. В руках полковник держал видеокамеру в черном матерчатом чехле. Шагавший следом прапорщик внутренних войск, вооруженный резиновой дубинкой и бренчащей связкой ключей, подозрительно косился на нее, но помалкивал, зная, что этот посетитель из тех, на кого не распространяется большинство писаных и неписаных законов.

За окнами стояла непроглядная тьма, хотя швейцарский хронометр на запястье полковника показывал всего половину десятого. До середины выкрашенные зеленой масляной краской толстые стены навевали глухую чугунную тоску, решетки на окнах вызывали клаустрофобию и желание как можно скорее убраться из этого места.

Добравшись до нужной камеры, полковник остановился. Вертухай вышел вперед, заглянул в глазок, отпер тяжелую дверь, еще раз заглянул в глазок и отступил в сторонку. Семенов вошел в камеру, и дверь закрылась за ним с глухим металлическим лязгом.

Из мебели в камере имелись только стол, стул, привинченный к полу табурет да полочка, на которой стоял телефонный аппарат без диска. Семенов уселся, отодвинул от себя алюминиевую пепельницу, выложил на стол пачку сигарет и зажигалку и расчехлил камеру. Через несколько минут дверь снова открылась, и через порог шагнул человек в мятых джинсах и растянутом, грязном свитере. Черные с проседью волосы на его голове торчали во все стороны неопрятными космами, щеки и подбородок заросли жесткой щетиной. Человек прижимал ладонь к левой стороне лица, и Семенов заметил, что пальцы у него в крови.

— Что за беспредел, уважаемый? — с сильным кавказским акцентом возмущенно воскликнул арестант. — Ваш вертухай мне только что чуть глаз не выбил! Ни за что ни про что дубинкой по лицу — это правильно, нет?

— Это нужно для дела, — спокойно сказал полковник. — Что же, ради вас гримера с киностудии вызывать? Садитесь, Кикнадзе. Можете курить.

Арестант не заставил себя долго уговаривать. Он уселся на табурет, вытряхнул из пачки полковника сигарету, чиркнул зажигалкой и с видимым удовольствием закурил, хлюпая разбитым носом и растирая кровь по небритой физиономии рукавом свитера.

— Уговор наш помните? — спросил Семенов.

— Я-то помню, — сказал Кикнадзе. — Главное, чтоб вы не забыли, гражданин начальник.

— Я говорил со следователем, — сообщил Семенов. — Он согласен переквалифицировать ваше дело по статье непредумышленное убийство. Если сыграете убедительно, можете получить условный срок.

— Век за вас молиться буду, — пообещал Кикнадзе.

— Вряд ли ваши молитвы как-то повлияют на мою судьбу, — сухо сказал полковник и, вынув из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, расправил его на столе. — Вот текст. Прочтите и запомните. Запомните хорошенько, подглядывать в шпаргалку не придется.

Кикнадзе взял бумагу, запачкав уголок листа кровью, и стал читать, время от времени хмыкая и озадаченно шевеля мохнатыми, сросшимися на переносице бровями.

— Моим землякам это не понравится, — сказал он, дочитав до конца. — Сильно не понравится.

— Ваши земляки об этом не узнают, если я им не скажу. А вы думали, я отмажу вас от пожизненного даром? Зверское изнасилование и двойное убийство — это, по-вашему, новогодняя шутка? Читайте, Кикнадзе, читайте, я не собираюсь торчать здесь с вами до утра!

Кавказец вздохнул, шмыгнул носом, втянув в себя кровавые сопли, и стал читать с самого начала. Не прерывая чтения, он потушил в пепельнице коротенький окурок и сейчас же закурил снова. Некурящий полковник поморщился — он терпеть не мог запах табачного дыма, а на работе вдыхать его приходилось частенько. Один только генерал Кирюшин с его трубкой чего стоил! Просто удивительно, насколько наплевательски некоторые, казалось бы, умные люди относятся к собственному здоровью, а главное, к здоровью окружающих…

— Готовы? — спросил он, когда арестованный, трижды прочтя текст, положил бумагу на край стола.

Кикнадзе кивнул и потушил сигарету.

— Я буду задавать вопросы, — сказал Семенов, убирая бумагу туда, где она не могла попасть в поле зрения камеры, — а вы старайтесь держаться естественно. Не надо играть, мы не в театре. Просто отвечайте, как отвечали следователю на допросе. Все ясно?

— Ясно, начальник.

— Тогда поехали. — Семенов включил камеру и навел объектив на разбитую физиономию кавказца. — Ваше имя и воинское звание?

— Габуния Зураб Вахтангович, полковник государственной безопасности Грузии, — без запинки ответил Кикнадзе.

— С какой целью пытались пересечь государственную границу Российской Федерации?

— Для выполнения задания руководства.

— Расскажите о задании.

Кикнадзе начал рассказывать. Семенов снимал, время от времени задавая наводящие вопросы и внимательно вслушиваясь в ответы, чтобы прервать съемку, как только его «актер» собьется или понесет отсебятину. Впрочем, нужды в этом так и не возникло: этот торгаш с рынка, в пьяном виде изнасиловавший женщину и зарезавший ее вместе с трехлетней дочерью, когда-то, видимо, получил неплохое образование и обладал хорошей памятью, так что текст он заучил едва ли не до последней запятой и воспроизводил с завидной точностью.

Когда последний вопрос был задан и ответ на него получен, полковник просмотрел запись. Кикнадзе тем временем закурил. Вид у него был довольный, прямо как у актера, только что вернувшегося за кулисы со сцены, где он с блеском сыграл трудную роль. Сыграно и впрямь было недурно. Семенов подумал, что, если бы получил эту запись из чьих-то рук, да еще и с соответствующими комментариями, она наверняка произвела бы на него впечатление. Конечно, в силу профессиональной привычки он заподозрил бы подделку, но как это проверить? Следов монтажа и каких-либо компьютерных фокусов на записи нет, она подлинная, и это единственный ее параметр, который поддается проверке. Сомнения после такой проверки все равно останутся, но это и к лучшему, потому что запись сделана именно для того, чтобы заставить кое-кого сомневаться во всем на свете…

Выключив камеру, полковник спрятал ее в чехол, а потом снял телефонную трубку и вызвал охранника. Тот вернулся, гремя ключами, и дал арестованному команду на выход. Кикнадзе шагнул в коридор, привычно заложив руки за спину. Прапорщик посторонился, пропуская его, и, прежде чем закрыть дверь, взглянул на Семенова. Полковник едва заметно кивнул, и прапорщик кивнул ему в ответ. Потом дверь закрылась, и стало слышно, как в коридоре охранник лающим голосом профессионального вертухая подает арестованному команды.

Они шли бесконечными коридорами — арестованный с заложенными за спину руками, радующийся, как ловко ему удалось скостить срок, обещавший стать пожизненным, и охранник, весьма довольный подвернувшемуся приработку, который, помимо всего прочего, был ему очень по душе. Дойдя до своей камеры, кавказец привычно замедлил шаг, готовясь стать лицом к стене, но вместо ожидаемой команды послышалась другая:

— Вперед.

— Куда идем, начальник? — удивился Кикнадзе, обернувшись через плечо.

— Разговорчики! — Прапорщик ткнул его в спину концом резиновой дубинки, а затем, неожиданно смягчившись, добавил: — В другую хату тебя приказано перевести. Другая статья — другие соседи, понял?

— А мои вещи?

— Поговори у меня! Будут тебе и вещи, и баба на ночь в оригинальной упаковке…

Миновав решетчатую стальную перегородку, разделявшую секции следственного изолятора, они стали спускаться вниз по громыхающей железной лестнице, пролеты которой были забраны густой металлической сеткой. Это было сделано, чтобы предотвратить возможные самоубийства, и Кикнадзе при виде этой сетки, как обычно, стало не по себе. Сетка красноречиво свидетельствовала о том, что даже те, кто строил это здание, понимали: жизнь здесь может показаться хуже смерти. Ему же оставалось только порадоваться, что его пребывание здесь надолго не затянется. Нет, бывает же на свете такое везение! А всего-то и понадобилось, что повторить в объектив камеры ту чепуху, что была написана на бумажке. Полковник госбезопасности… Ха! Да кто, находясь в здравом уме, поверит, что Реваз Кикнадзе имеет хоть какое-то отношение к спецслужбам?

Они миновали еще одну стальную решетку и оказались в узком сводчатом коридоре, освещенном редкими лампами, что через равные промежутки висели под темным от сырости, покрытым грязными разводами плесени потолком. По сырым неоштукатуренным стенам тянулись пучки силовых кабелей и изъеденные ржавчиной трубы — судя по их толщине, канализационные. Во впадинах неровного цементного пола поблескивали лужи, откуда-то доносился мерный стук капающей воды. Окон не было; заметив их отсутствие, Кикнадзе осознал, что находится в подвале, и слегка забеспокоился: ему как-то не доводилось слышать, что в подвале тоже есть камеры. А если и есть, то условия в них, должно быть, еще те… Ничего себе, заработал послабление!

Его беспокойство усилилось, когда он услышал у себя за спиной характерный скользящий металлический щелчок. Этот звук был похож на то, о чем арестованному Кикнадзе даже думать не хотелось.

— В чем дело, начальник? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Не оборачиваться! Прямо! — отрывисто пролаял прапорщик.

Кикнадзе покорно поплелся вперед, по горькому опыту зная, что спорить с вертухаем — дело не только безнадежное, но еще и очень вредное для здоровья. Прапорщик за ним не пошел. Остановившись, он поднял на уровень глаз пистолет, тускло блеснувший вороненым стволом в желтушном свете пыльной лампочки, тщательно прицелился и спустил курок. Ему уже очень давно не доводилось приводить в исполнение смертный приговор, и он успел соскучиться по этому приятному делу.

Кикнадзе упал, как подкошенный, пачкая кровью сырой цементный пол. Подойдя к нему вплотную, прапорщик наклонился и пощупал пульс, хотя и так видел, что контрольный выстрел не нужен — пуля вошла точно в середину затылка. Убитый лежал на животе со свернутой набок головой, и прапорщику были видны его испачканная кровью щека и широко открытый глаз.

— Собаке собачья смерть, — негромко произнес прапорщик, убирая в кобуру пистолет.

Прапорщик Козлов был ярым противником отмены смертной казни, а введение моратория считал чудовищной ошибкой, допущенной руководством страны в подобострастном стремлении угодить Западу. Поэтому в том, что он только что совершил, прапорщик не видел ничего предосудительного — напротив, он считал, что правильнее поступить было нельзя. Другое дело, что лежащий на полу насильник и убийца был расстрелян не по приговору народного суда, а по просьбе одного хорошего человека, которому прапорщик не мог отказать. Это могло обернуться массой неприятных проблем, и, чтобы их избежать, следовало принять кое-какие меры.

Прапорщик вынул из кармана острую заточку, старательно стер с нее отпечатки пальцев и, обернув рукоятку носовым платком, полоснул себя по левой руке. Камуфляжная ткань разошлась без единого звука, из неглубокого пореза хлынула кровь. Козлов вложил заточку в руку убитого кавказца и, зажимая рану носовым платком, торопливо зашагал к лестнице.