Пламя в парусах. Книга первая

Андрей Вейц-Ветер

Молодой деревенский охотник северных кровей и имперского воспитания, смышлёный, любознательный и охочий до знаний, пробравшись однажды ночью туда, куда не следует, становится свидетелем тайного сговора дворян, о встрече которых лучше бы не знать никому и никогда. Предвидя скорое возмездие, юноша бросается в бега, но, заметая следы и ежесекундно оглядываясь, он и не замечает, как ступает на тропу ещё больших заговоров и невзгод.

Глава первая

Гость из тумана

А туман этим утром и впрямь оказался на редкость густым. Сплошная молочная пелена, — пусти стрелу в случайном направлении, и уже ярдов через семь-восемь она наверняка вонзится прямо в мутную па́дымь, да так и останется из неё торчать. Сейчас, привалившись спиной к каменной глыбе и грея промокшие сапоги у костерка, я готов был поклясться, что впервые очутился на этой поляне — так сильно всё вокруг изменилось. Но нет, это были всё те же трижды хоженые мною места, а моя родная деревня лежала лишь в полулиге на запад.

Я — охотник. Я молод ещё. По-хорошему — слишком молод, чтобы ходить по полям да лесам в одиночку. Наши края знатны кабанами и рысями, да и на медведя, неровен час, нарваться можно. Но мне-то ни кабаны, ни медведи нипочём, — я по лесу тихонько ходил, будто мышка, да и слишком уж далеко в чащобу никогда в одиночку не забредал.

По правде сказать, сегодня я и вовсе не собирался в лес. Само получилось.

Что-то затрещало. Недавно освежёванная тушка не удержалась на распорке и соскользнула прямо в огонь. Я поспешил вернуть её на место и закрепил получше. Заодно сбрызнул вином из бурдюка и немного присыпал солью. Это кролик; один из нескольких бедолаг, попавшихся в силки, коего я выбрал себе на завтрак. Ещё немного, и будет готов; а остальные незадачливые его собратья дома отправятся в похлёбку. Три тушки покоились на походном плаще. По соседству с одной прелюбопытнейшей моей находкой.

Сегодняшним утром я проснулся ещё сильно затемно. Распахнул глаза, будто кто мне в них веточки поперёк век вставил, и глядел так в потолок о́тчего дома до тех самых пор, пока не понял, что больше уснуть уже не смогу. Мать, ясное дело, ещё спала, да и отец тоже. Будить их было верным способом огрести нагоняй, а потому я тихонько поднялся и стал собирать вещички. Сперва думал сходить к охотничьему домику — проверить, как сохнут растянутые шкуры, но мой лук и всё необходимое было под рукой, а потому я направился прямиком в лес. Походил-побродил, о жизни подумал, проверил силки — те, которые сумел отыскать. В овраг скатился. Чуть позже даже напал на след луговой косули — и как это она сюда забрела? — но выследить, в конце концов, так и не сумел. Зато, собираясь в обратную дорогу, нашёл нечто удивительное.

Я снова взял находку в руки, покрутил, осмотрел со всех сторон. На диво точная фигурка голубицы — будто живая пичуга взяла да и обратилось в древо. Мастер мог бы гордиться такой поделкой, вот только эта была покрыта корой и выросла на ветке дерева; а, отломив её, мне ещё и листву пришлось обдирать. С самого прихода лета ходят слухи о таких вот диковинах в лесу: то голова зубра на стволе векового дуба отпечатается, то заяц на корневище как живой воссядет. Охотники постарше всё чаще такие истории рассказывать стали, и я им сперва-то не верил… до этого вот самого момента.

Голубицу я решил забрать с собой. Хотел показать её отцу с матерью — вдруг чего интересного расскажут или похвалят? Но это подождёт; прежде я задумал ещё несколько дел, и ради них не лишним мне будет немного отдохнуть и подкрепиться.

Костерок выстрелил снопом искр; лёгкое дыхание ветерка повело стебли высокой травы в сторону. Зашелестели колосья, заклубился туман. Идиллия. Я снова привалился спиной к глыбе и, сложив руки на груди, прикрыл глаза. Глубоко и шумно вздохнул, наслаждаясь ароматами. Думал даже немного вздремнуть… но не вышло.

На душе у меня вдруг стало неспокойно. Что-то — сразу и не скажешь, что именно, — меня встревожило. Что-то насторожило. Некий звук. Не звук даже, — одно лишь его ожидание. Как если бы сердце решило биться чуточку сильнее и громче. Топ… топ… топ… Это шаги. Не разобрать, какого именно зверя; но зверя, без сомненья, крупного.

Я разлепил веки. В единственный миг поляна утратила всё своё умиротворение в моих глазах. Стебли травы теперь гневно хлестали на ветру, полы тумана скрывали хищников и чудищ. Рука моя сама потянулась к луку, и я не стал её одёргивать.

Не то чтобы я был из пугливых, но отец мой, бывший гвардейский сотник, всегда повторял: «Можешь держать ухо востро — держи!». Я подхватил свой тисовый лук, выдернул четверку стрел из колчана и полез на верхушку каменной глыбы. Уселся на ней, как на смотровой башенке, наложил стрелу на тетиву и принялся, будто филин, крутить головой из стороны в сторону. Высматривал того, кто потревожил мой покой.

Сам себя в тот момент я воображал стражником на боевом посту, но, оказалось, кровь в моих венах взыграла напрасно. Во мгле проявился силуэт, и стоило ему только обрести форму, как стало ясно — никакой это не зверь и не чудище, а обычный человек, что отмерял свой путь увесистым посохом. Странник. Обычный… да не совсем.

Головным убором ему служила чудная плетёная шляпа с широкими полами, скрывавшими лицо по самую переносицу. Белёсая рубаха и коричневые штаны явно предназначались кому-то более тучному, а из-за алого кушака выглядывала деревянная дубинка с обмотанной рукоятью, которую незнакомец носил на манер меча в ножнах. На переброшенной через плечо верёвке болтался потёртый вещевой мешок.

За свои пятнадцать годков подобные одежды я видел разве что в книгах, и никогда прежде не встречал воочию. Очевидно, что глазам моим предстал чужеземец из некой далёкой страны. И хотя только дураки относятся к чужакам легкомысленно, как я ни старался, а настороженность моя сменилась жгучим любопытством.

— Эй. Эй! — окликнул я странника.

Окликнуть-то окликнул, но сделал это до того невежливо — не убрав пальцев с тетивы, — что сам тотчас же едва не зарделся от стыда. Незнакомец остановился, а я, перебросив лук через плечо, принялся поспешно разоружаться.

— Приветствую! — снова крикнул я, заталкивая неладные стрелы за пояс.

Незнакомец не ответил. Он остановился вполоборота и на меня даже не взглянул. Хотя, если б и взглянул, наверняка из-за своей дурацкой шляпы ничего бы не увидел. Казалось, он прислушивался, и у меня сразу же возникла догадка: быть может, он слеп? Это объяснило бы шляпу, но… одинокому слепцу в наших краях просто неоткуда взяться.

Незнакомец меж тем отвернулся — собственно, только тогда-то я и понял, что его голова всё же была обращена ко мне, — и зашагал прочь, не обмолвившись и словом. Он прошествовал мимо моего лагеря, ударяя посохом в землю, и стал постепенно удаляться.

— Эй, подожди! — крикнул я ему вослед и принялся торопливо спускаться.

Спустился. Точнее, скатился кубарем. Обломил одну из стрел, да ещё и в костёр наступил, вновь уронив тушку кролика на угли, но внимание чужеземца так и не привлёк.

И идти бы ему своей дорогой дальше… но так ведь брёл он в никуда!

Моя деревня, что носила название Падымки́, располагалась на косом полуострове, сквозь который бежала река; совсем недалеко от моря. Пожалуй, это было самым глухим местечком на всём Драриндаине, — одном из островов Атаранской гряды, что в Светлом море. Даже сборщики податей — и те заглядывали к нам не часто, хотя до ближайшего городка было не более двух дней пути. В Падымки вела единственная дорога, но среди скал у восточной окраины таилась ещё и малоприметная бухта. Бухта Контрабандистов, названная так вовсе не ради красного словца. Именно оттуда-то — морем — чужак и прибыл.

Сама же деревня вовсе неспроста заимела такое название: хоть и вела к ней отвоёванная у леса дорога, но незнакомый с местностью путник наверняка заплутает, покуда не посчастливится ему разглядеть дым печных труб над холмами и изломами. Такая уж у нас земля. А в нынешний час печи не топили. Чужеземец шёл почти правильно, но взял слишком южнее. Совсем скоро он выйдет к клифу, который обрывается прямо в бурлящее море, и, коли жизнь ему дорога, неизбежно повернёт на север. Просто не сможет в тумане отыскать иного пути. Пройдёт мимо Падымков, хотя деревня будет у него прямо под боком, и наверняка на веки вечные пропадёт в густых лесах.

И, казалось бы, мне не было дела до его судьбы. Но ведь это не по-людски! Хоть он и чужак, но он на моей земле, и позволить ему плутать в безвестности значило бы не только совершить грех безразличия, но и попрать все правила и обычаи гостеприимства.

А священные те обычаи почитались, насколько я слышал, у всех добрых людей по всей-всей земле. Быть может, о них ведомо и чужеземцу? Я смахнул с лица выбившиеся из очелья пряди и, шагнув ещё немного вперёд, прокричал:

— Гелиадр здравствует, путник!..

Чужак остановился. Обернулся. Довольно резко, ломано, но без видимого напряжения. Значит, язык он понимал, и ему ведомы были священные законы.

— Друг?! — продолжил я меж тем. — Или же враг?

Таковыми являлись слова приветствия. Те, что я сумел запомнить, вычитав их некогда в книгах. В ответ чужеземец развернулся и направился прямо на меня, всё так же отмеряя шаги гулкими ударами посоха. Хотя на поверку тот оказался обычной корягой в человеческий рост.

— Друг, — прозвучал ответ, сдобренный донельзя странным акцентом.

Сам я, надо сказать, был довольно высок для своих годков, но чужеземец заметно превосходил меня в росте, а взгляд его оказался тяжёл и умудрён опытом прожитых лет. Больше не оставалось сомнений, что он зряч. Вблизи его одежда казалась ещё более удивительной и замысловатой, а то, что я сперва принял за дубинку у него на поясе, в действительности оказалось причудливого вида чуть изогнутым мечом в ножнах.

Я тяжко сглотнул и едва не подался прочь от чужеземца, так сильно его взгляд давил на меня. Однако он терпеливо ждал, и я понял, что должен продолжить приветствие.

Вот только теперь вспомнить правильные слова никак не получалось.

— Раз… раз ты друг, то дозволь приветствовать тебя на этой земле, чужестранец, — произнёс я и, лишь единожды запнувшись, немного утвердился в своей решимости. — Но знай, что ты сбился с пути и бредёшь обратно к морю. Если желаешь, я могу отвести тебя в свою деревню… но прежде — не разделишь ли ты мою трапезу?!

Последние слова я выпалил совершенно необдуманно, и сам же им и ужаснулся. Заместо разума во мне сверх всякой меры взыграло любопытство. А это — ошибка.

Более того, оглянувшись, я увидел разорённое моей собственной поспешностью место постоя. Вещи разворошены и раскиданы, костёр почти затух, еда в золе.

И тем не менее чужеземец отступил на шаг и произнёс плохо внятное: «Почту за честь». Я сперва даже и не понял, что он сказал. А поняв, поверил далеко не сразу!

Но это оказалось никакой не издёвкой, и злого умысла в словах чужеземца тоже не было. Он принял моё приглашение, и вместе мы устроились у костра. Я очистил пригоревшую тушку от золы и разделал её прямо на камнях; с собой у меня оставалось ещё несколько домашних лепёшек, да и пригоршня ягод набралась. Всё это, включая и вино, я предложил своему гостю. Отказываться он не стал, хотя, скорее, из вежливости. У него же с собой в достатке нашлось сухофруктов и вяленого мяса, а ещё он предложил мне некий пряный напиток: разлил его по маленьким чашечкам, но не позволял к ним притронуться, пока те не нагрелись у костра. Вкусный, необычный, но слишком крепкий.

Отзавтракав, я наконец-то закончил донимать чужеземца расспросами и предложил ему двинуться в путь. Только предупредил, что по дороге мне потребуется сделать ещё одну короткую остановку. Он, ясное дело, не возражал.

Не прошло и получаса, как я предстал перед одиноким каменным постаментом, на котором покоилась бронзовая чаша. Опустился перед ним на одно колено. Это была могила. Место захоронения моего деда, ушедшего из жизни ещё до моего рождения. И хотя я никогда не знал его, отец частенько потчевал меня удивительными историями его жизни — одна невероятнее другой. И потому я безмерно уважал его. В лучшие свои годы он был лихой авантюрист и торговец, ловелас, путешественник и мот, и из жизни ушёл в почтенном возрасте ста семнадцати лет. Не от ножа или стрелы, но по естественным причинам. Гайо — верховное божество света и пламени, — забрал его в свою обитель.

Я потянулся к поясной сумке и достал оттуда чуток самодельных благовоний, немного трута, масло и огниво. Сложил всё это в чашу, залил маслом и поджёг. Именно так у нас и было принято хоронить и поминать ушедших: в огне, и огнём. Не все, ясное дело, удостаивались священных похорон: люди беднее или слабее верой хоронили своих умерших в сырой земле или холодных склепах. Но дед мой был человеком особенным.

Дело было сделано. Я поднялся, отряхнул колени, и вместе с чужеземцем мы направились в деревню. Об оставленной у привала дивной голубице я совсем позабыл.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

— И ты так легко согласился стать его проводником?

Укор в голосе матери всегда отдавал лёгкой иронией, — словно ты совершил нечто необычайно глупое, и чудно́, что сам этого ещё не осознал. Нынешний день исключением не был. Потому-то они с отцом так редко и спорили — стоили друг друга.

— Ну а что ещё мне было делать? — пожал я плечами. — Не пообещай я ему показать дорогу, он меня дальше и слушать бы не стал; ну а так поведал столько всего интересного! Он же прибыл издалека, мама. Он — путешественник!

Моя мать чуть скривилась, бросила взгляд на чужеземца. Тот стоял чуть поодаль от охотничьего домика. Стоял как статуя, держа обе руки на виду и подальше от меча, и тем не менее несколько человек из деревни демонстративно проверяли луки у него на виду.

— Ну и откуда он? Кто он таков, представился?

— Он назвался урождённым чаандийцем, мама. Сказал, что странствующий воин, что зовут его Такеда Кеш… Такеда Кенши, и чтобы я скорей отвёл его к господину нашей деревни.

— У нас в деревне нет господ, — отрезала мать. А то я не знаю.

— Я ему так и ответил, на что он спросил, будет ли ему в таком случае дан кров на один день и одну ночь? А затем он обещал уйти. Я решил, что кто-нибудь его да приютит.

Мать нахмурилась, отчего племенные татуировки заплясали на её лице. «Энилин, пора уже выступать!» — вслух заметил один из охотников, но она только отмахнулась.

— Прости, мама, ты злишься?

— И да, и нет, — вздохнула она. — Ты не очень-то осторожен, Неро. Чужакам нельзя вот так вот просто доверять. И тем более вести их домой и поворачиваться к ним спиной.

— Но я и не поворачивался…

— Я видела, как вы шли.

Я насупился. Замолчал. И хотя даже ежу было понятно, что она в общем-то права, меня так и подмывало с ней как-нибудь поспорить. Только вот в голову ничего не шло.

Моя мать была охотницей, и среди всех прочих в нашей деревне она отличалась удивительным мастерством. Это по её стопам я пошёл, когда покинул академию, и она самолично учила меня всем премудростям. Как тихо ступать, как метко стрелять, как правильно чуять, смотреть и слушать, чтобы в дремучем лесу сойти за своего; какую воду пить, а от какой бежать, какие коренья есть, а какие — нет, и всё в таком духе. Лучше, чем с охотой, она справлялась только со мной, если мне вдруг случалось набедокурить.

— Мама, в тебе говорит дочь Никс-Кхортемского владыки, — улыбнулся я. Так частенько говорил отец, и я понадеялся, что мама не обидится на такие слова. — Но мы же в Империи. Неужто северные контрабандисты посмеют привезти сюда какого лиходея?

— Вот пусть бы они сами и разбирались с теми, кого привезли, сын! — Сын… Так она называла меня только когда злилась. Пришло время мне прикусить свой язык. — Будь уверен, я передам им весточку, что следующий их пассажир будет серебром оплачивать проход через нашу деревню.

Тут уж я подскочил и радостно ткнул пальцем в сторону чужеземца:

— Он как раз обещал мне серебряный за труды! Вот только монета ненашенская.

Мама одарила меня суровым взглядом. Посмотрела так и эдак — будто кошка, что решала, как лучше подступиться к мыши, — а потом махнула рукой. Взяла свои вещи и приготовилась к походу в лес.

— А-а, да и ладно, что уж там. Ступай, мелкий ты шкодник, серебряный на дороге не валяется, — проговорила она, выходя на веранду. — Только во́т ещё что… Э-эй, мужичьё, кто проводит моего непутёвого сынка и этого чужеземца до деревни?!

Щёки у меня загорелись, а охотники позволили себе несколько смешков. Оно и понятно, среди них я был самым молодым, и даже то, что я первый и единственный сын своего отца, никоим образом их не подкупало. Впрочем, я посмеялся вместе со всеми.

— Я схожу, — пробасил один из охотников. Здоровяк Гарки, единственный среди нас, кто предпочитал арбалет. Потому как легко мог взвести его прямо на весу голой рукой.

— Спасибо, Гарки, за мной должок, — кивнула мама, после чего вновь повернулась ко мне: — А ты, Неро, дома не задерживайся, а поспеши сразу к отцу. Он что-то говорил о том, чтобы надрать тебе уши, и о том, что задаст работы до самого заката.

А вот это меня серьёзно расстроило. Новой череды смешков я даже не заметил.

— Но… мама! Я хотел своей лодкой заняться и…

Но взгляд её стал непреклонен. Взгляд наследной владычицы, а вовсе не матери.

— Да, мама, я понял, — пробубнил я, — никаких возражений.

И бросил взгляд на лодку, стоящую рядом с охотничьим домиком. Кхортемский ритуальный каяк для обряда инициации, который юноша самолично должен высечь из цельного ствола одним лишь ножом. Над ней я работал уже по меньшей мере года два. И осталось мне совсем-совсем немного.

Мой отец, как и брат его, как и их отец, и отец его отца, были урождёнными белолигийцами. Подданными Империи, что носила красивое имя Белая Лига. Её же подданным являлся и я сам. Однако сердце моё всегда лежало к Никс-Кхортему — краю вечных снегов, обласканному оком Призрачной луны. Тамошнюю негостеприимную землю обживали многочисленные племена северных горцев, — в народе чаще всего называемых просто северянами или нордами. И мать моя была ихнего рода. Кровь, горячая настолько, что согревала в никс-кхортемскую стужу, бежала по её венам.

И, на удивление, кровь эта оказалась гуще крови дедов и прадедов моего отца.

Хотя в нынешний век опасно было кичиться подобным родством.

Так или иначе, я жадно впитывал в себя всё, что касалось нордского жизненного уклада, и, как бы отец с матерью ни пытались взнуздывать эту мою тягу, ничего-то у них не выходило. Сейчас мне было пятнадцать годков, а обряд инициации юноша проходил в четырнадцать. И хотя по законам Империи я, как первый и единственный сын своего отца, полноправно считался мужчиной с того момента, как научился трудиться и отвечать за собственные слова, пройти никс-кхортемский обряд стало для меня пламенной мечтой.

Я отвернулся от лодочки. Вздохнул, несколько тяжелее, нежели намеревался. «Ничего страшного, — подумал про себя. — День ото дня я становлюсь и старше, и опытнее, и ближе к мечте. Мне всего-то и нужно что научиться терпению». — И направился к ожидающему меня Гарки и чужаку Такеде. Ни к чему было тратить их время попусту.

Увы, тем утром меня ждало ещё одно разочарование. Гарки оставил нас на подступах к Падымкам, и вместе с Такедой я направился прямиком к деревенскому старосте. Его все так и называли: староста или старина Пит. Иногда просто: старик Пит. Сколько я себя помню, он был хмур, угрюм и, в общем-то, очень стар; а всё, что я про него знал, так это то, что когда-то он служил писарем у бывшего губернатора острова — Джозефа Халласа; и о том, что никогда он не любил про это вспоминать.

Деревенские по пути с интересом поглядывали на чужеземца, смело ступающего рядом со мной, и каждый раз, здороваясь, мне приходилось отмахиваться от их немых вопросов. Благо все знали, что моя мать водила с северными контрабандистами знакомство, а поскольку Падымкам от этого было в разы больше пользы, нежели вреда, — лишнего любопытства никто себе не позволял. Забавно, но тем единственным, кто не удивился прибытию чаандийца, оказался некто Себастиан — такой же, как и он, пришелец, прибывший в деревню морем пару месяцев назад и представившийся странствующим монахом и лекарем. Он отныне жил со старой травницей, учился у неё, помогал по хозяйству и никогда ничего худого не совершал. А ещё он был очень дружелюбен и общителен, и я понадеялся, что и Такеда окажется таким же. Но увы.

Добравшись до дома старосты, я вознамерился лично представить Такеду старику Питу, но чаандиец пролаял что-то на своем языке, грубо сунул мне в руки причудливую монету и поспешил вперёд. Так быстро, что и дурак бы понял: пытаться догнать его — не лучшая затея. Староста как раз появился в дверях, и сразу же у них завязался разговор. Я, конечно, расстроился, но, ясное дело, пытаться подслушать не стал. Ни средь бела ж дня.

По крайней мере, монета представляла немалый интерес. Крупный и толстый кругляш серебра с девятью потёртыми гранями и отверстием посерёдке. Увесистый — хотелось бы верить, что на сотню гион потянет, если обменять. А это хорошие деньги. Я подбросил монету, поймал её и сунул в сумку, после чего направился домой. Мать взяла с меня слово поспешить к отцу, но она ничего не сказала по поводу завтрака и отдыха, а значит, вряд ли будет скверным проступком, если я чуточку задержусь. «Только совсем чуточку», — думал я до тех самых пор, пока моя голова не коснулась домашней перины.

А затем я уснул сном праведника.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Мне редко снятся сны, но, если всё же снятся, я запоминаю их очень хорошо.

Сегодня сны не снились, а сам я будто и не спал вовсе. Было мне неудобно, то жарко, то холодно, отчего-то тревожно, и ещё — что-то постоянно щекотало мне лицо. Перед самым же пробуждением мне чудилось, словно кто-то зовёт меня по имени… а проснулся я и вовсе подпирая пол собственной щекой. Стоило только вдохнуть, как я подавился пылью и закашлялся.

— Неро!

Я вздрогнул и вскочил с пола до того быстро, что даже подпрыгнул. Сперва подумал что это отец, и что сейчас он задаст мне хорошую трёпку за то, что валяюсь тут без дела; но затем до меня, заспанного, дошло, что голос в общем-то совсем не его. Разве что он умел убедительно подражать девице лет эдак семнадцати, а я об этом и не знал.

— Ну и где лучше спится: на полу или в кровати? — поинтересовался всё тот же девичий голосок.

Я успокоился, зевнув, протёр слезящиеся от пыли глаза и повернулся к единственному оконцу, что у изголовья кровати. Там, на фоне изукрашенного в летние грёзы неба, красовалась улыбка как раз таки семнадцатилетней девицы. Звали её Лея. И прежде чем я успел поздороваться, она протянула руку и потрепала меня по волосам.

— А у тебя на голове петухи! — радостно заявила она. — Пыльные петухи. Будешь спать на полу — и твои волосы вместо тёмных станут серыми, как зола.

Она хихикнула и отдёрнула руку прежде, чем я успел её ухватить. Ей не удалось бы, не будь я таким неуклюжим со сна. Мерзавка всегда подтрунивала надо мной, когда была уверена, что сможет унести ноги, а в остальном же вела себя вполне кротко. Как и я, она тоже являлась первым — хотя и не единственным — ребёнком в семье, а значит, хоть и девица, но всё же имела полное право носить мужскую одежду, вести мужские разговоры, заниматься мужским трудом и подшучивать над теми из мужчин, кто помладше. Когда-то давно она даже полезла на меня с кулаками — не суть важно из-за чего именно, — но тогда я легко скрутил её по рукам и прижал к земле. После того случая не проходило и дня, чтобы она не появилась у моего порога, или я — у её. И никто из нас не был против.

— Петухи, куры… — буркнул я, нарочито изображая заспанность, чтобы она вновь ко мне полезла — и тогда уж ей точно не поздоровится! — Вот увидишь: ещё полгодика, и мои волосы отрастут так же, как у отца. Я тогда тоже буду носить их собранными в хвост.

— Ага! И будет у тебя там целый выводок вшей. Во-от такущих!

Пальцами она показала нечто, размером с хорошую картофелину.

— А вот и не будет! Буду смазывать их жиром, как делают солдаты или погонщики.

Но Лея продолжила строить рожицы и изображать гигантских вшей, копошащихся в моих волосах. Признаться честно: меня её позёрство всегда веселило, хотя и — право же слово! — вела она себя чаще как скоморох с ярмарки, нежели как первая дочь своего отца.

— А потом они съедят все твои волосы, и ты станешь лысый, как приозёрный камень, — наконец закончила она. — И на макушке у тебя станет расти лишь склизкий мох.

— И даже тогда я буду не так страшен, как ты, страшилка! — осклабился я. — На тебя даже и столетний двофр с лицом, сморщенным как чернослив, не посмотрит.

— Главное, что ты смотришь — мне и этого хватит, — улыбнулась она. — Кстати, вот ещё что…

Девица — внешне вполне, кстати, хорошенькая — скрылась за оконной рамой, и только несколько прядок её длиннющих светлых волос остались на подоконнике. Через несколько мгновений она вынырнула, а я уже знал, что она мне покажет. Почувствовал пряный запах горячей выпечки.

— Во, держи! — она протянула мне здоровенный калач, мягкий и исходящий паром. Да ещё и в меду, обвалянный в толчёном орехе! Свежий… что немало меня удивило.

Я принял калач, и на поверку тот оказался даже вкуснее, чем мне сперва представлялось. Такие можно было достать только на ярмарках или близ крупных городских пекарен. Даже наш старый пекарь никогда таких не делал… а с тех пор, как он преставился, в Падымках о таком и не мечтали, — пекли только обычный хлеб.

Лея, по-кошачьи положив голову на подоконник, поняла, о чём я думаю.

— У нас пекарь новый. Сегодня рано утром приехал. Ричардом кличут.

— Правда? — спросил я, чавкая. Просто не мог оторваться от калача. — И откуда он?

Лея пожала плечами:

— Из Гринлаго, откуда ж ещё? — ответила она, имея в виду ближайший приозёрный городок. — Приехал с зарёй, дарственную на дом показал и сразу за работу принялся.

— А выглядит как?

— Ну-у, как… — тут она запнулась, — обычно выглядит. Лицо такое круглое и чуть вытянутое, нос с горбинкой, стрижен коротко и выбрит. Волосы у него тёмные, а глаза голубые такие, и улыбка очень добрая… да что я тебе рассказываю?! Сам его увидишь! Будто у нас так уж много незнакомцев бывает!..

— Сегодня, кстати, ещё один прибыл, — встрял я, прожевав. — Чаандиец. Воин. Я его на дальней опушке встретил и до деревни провёл.

Глаза у Леи так и загорелись.

— Ой! Расскажи! — взвизгнула она, подавшись вперёд.

Но тут я состроил серьёзную мину и упёр руки в бока.

— Вот ещё! Хоть ты и первая, но это — дела сугубо мужские! О таком кому попало негоже рассказывать.

Стоило видеть выражения её лица. Она запнулась, потерялась при этих словах, замямлила. Месть моя оказалась лишь чуточку менее слаще того медового калача.

— А… Ну… Эй! Да ты наверняка всё выдумал!.. Если расскажешь, я тебя поцелую!

— Поцелуй, и ещё два таких же калача! — заявил я, и, прежде чем Лея успела возмутиться, выудил из сумки монету чаандийского серебра, потёртую, но тем не менее отбрасывающую яркого солнечного зайчика прямо на её удивлённое лицо.

— Ой… Да ну тебя! — крякнула она и, насупив носик, исчезла за подоконником. — Ничего ты не получишь, выдумщик! — послышался её удаляющийся голос.

Но я-то прекрасно знал, что, мысленно, она уже согласилась. Сперва, разумеется, эта бестия сама попробует всё разузнать, — по крайней мере, так поступил бы я, — но, в конце концов, она неизбежно вернётся и станет донимать меня расспросами. Так всегда происходило, когда я узнавал какую-нибудь интересность или доставал новую книжку. Тогда Лея из кожи вон лезла, лишь бы я ей всё поведал или зачитал вслух. Особенно это касалось книг, ведь грамоте она была не обучена.

Всецело довольный собой, я вернул монету в поясную сумку и покинул свою комнату. Солнце почти заступило на полуденную вахту, а вместе с ним и мне следовало привести себя в порядок, прежде чем направляться к отцу. Главное не переусердствовать, — чтобы не возникало сомнений, будто бы я лишь недавно воротился из лесу.

В это самое время отец мой должен был работать у реки. Оставив военное ремесло в прошлом, ныне он сделался обычным плотником. И нисколечки о своём выборе не жалел. Из его уст я самолично слышал, что война и всё, что с ней связано, ему обрыдла; что в сердце его поселился мир, когда он встретил маму, и что старость и кончину свою он теперь намерен дожидаться на родной стороне, в собственном доме. Даже моему желанию вступить в военную академию он противился до последнего; и был несказанно рад, когда мне пришлось её оставить.

Я вышел из дому, и нос к носу столкнулся с ним самим, мгновенно позабыв, о чём я там думал и что хотел ему сказать. Отец, улыбнувшись в усы, положил руку мне на плечо. За его спиной, из-за соседской избы, выглядывала, довольная своей каверзой Лея. Она — как я сразу же догадался? — рассказала ему, что я дрых тут без задних ног. Беда.

— О… Отец!.. — воскликнул я. Улыбка его, полнившаяся отеческой любовью, смутила меня даже сильнее, чем если бы мне впервые довелось увидеть его в гневе. Для бывшего военного он всегда был на удивление мягок и терпелив. — Я… а я вот как раз собирался к тебе. Представляешь! Сегодня в лесу я разыскал одну из тех диковин, о которых рассказывали охотники! Принёс её тебе, чтобы показать и… да где же она?!

Тут-то я и вспомнил, что оставил деревянную голубицу там, где повстречал чужеземца. Теперь уже никак не выйдет отвлечь отца этой находкой. Очень жаль. Понурый, под тяжестью лукавой улыбки своего родителя, я опустил голову и замолчал.

Наказания за праздность мне теперь было не избежать.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

До самого вечера я трудился с отцом и остальными плотниками и корабелами на небольшой верфи, сооружённой на берегу запруды близь Падымков. Работы было много, но дело оказалось вовсе не в моём наказании.

Вверх по реке лежал приозёрный городок Гринлаго, и раз в три-четыре месяца с деревенской верфи должно́ было сходить барке, которую отправляли туда на продажу. Отец объяснил, что ныне у них произошла заминка, и, дабы поспеть в срок, требовалась им каждая пара рабочих рук, какие только удавалось сыскать в деревне. Было это лишь обычной просьбой, а не повинностью за проступки, и, раз так, — отказаться я не посмел.

К вечеру же, в награду за добрый честный труд и вовсе произошло настоящее чудо.

Деревенские бабы собрались и наварили целый огромный котёл ухи, дабы не пришлось их мужьям и сыновьям голодать во время работы. Взяв свою порцию, я направился к одному из холмов, с которого открывался замечательный вид на клиф и безбрежное море прямо за ним. Устроился там поудобнее и приготовился перекусить. Тут-то и произошло чудо. Все знали, что на Драриндаине жили драконы. Добрый люд почитал их как вестников самого Гайо, ибо ясно как день: только Божество света и огня в своей мудрости могло даровать зверю и силу, и мощь, и крылья, и само пламя, дабы извергать его из собственной пасти.

И именно одного из этих исполинов мне и посчастливилось углядеть на горизонте!

Сперва увиденному я не придал большого значения, — подумал, что это просто птица взмыла в небеса выше положенного. Но, затем, приметил, что слишком уж пернатая была велика и быстра… Да и какая птица могла столь пронзительно сиять чернотой в свете закатного солнца? Я тогда ещё предположил, что, может быть, — лишь только может быть! — это действительно мог оказаться дракон, как исполин сам явил свою истинную природу, камнем рухнув в морскую пучину и подняв снопы брызг высотой с целую скалу! А затем взмыл обратно в небо, неся в когтях некую громадную рыбину, — не иначе как себе на ужин! После этой его выходки никаких сомнений остаться уже не могло.

Я аж подскочил, уронив миску с недоеденной ухой. Кровь моя так и взыграла от безудержного восторга! Увидеть дракона воочию… это без малого считалось почти что благословением! За моей спиной — у верфи — люд разразился удивлёнными возгласами. Взрослые мужи охали и ахали, будто малые дети; припадали на колено, склоняли головы и озаряли себя священным знаменьем, прикладывая ладони к груди. Я и сам склонился, преисполненный гордостью вне всякой меры за то, что первым разглядел священного зверя. «Слава Гайо, — подумалось мне тогда. — До чего же удивительный сегодня день!».

А ведь он — день этот, — был ещё далёк от своего окончания…

Увидеть дракона было огромнейшей удачей! По крайней мере, в наших краях. Чрезвычайно редко эти исполины являли себя людям и нелюдям. Поговаривали, что, порой, они месяцами — а то и годами! — могли беспробудно спать в своих жилищах, и ни инквизитор, ни Наместник, ни даже Императрица не смели беспокоить их без дозволения драконьих жрецов. А ещё говорили, что гнездовьем им служили несметные груды золота! Брехали наверняка, но звучало это красиво и удивительно. В тот самый миг я увидел живого дракона лишь во второй раз в своей жизни, и с радостью готов был поверить любым добрым россказням! На миг в целом мире не осталось ничего невозможного.

Мою радость и восторг в равной мере разделял и каждый житель деревни. Мужики собрались, созвав недостающую старши́ну, и почти единодушно порешили устроить здесь и сейчас празднество, отложив все дела на потом. И десяти минут не прошло, как прямо на дороге близь верфи выросли наспех сколоченные столы. Тут же развели и огромное кострище, пламя которого взвилось вдвое выше роста взрослого мужчины. Каждый достал из собственных закромов мяса и сыра. Сладости, каши и разносолы усы́пали белоснежные скатерти, едва только те успели постелить. Бутыли с горилкой и вином оказались в миг откупорены, схроны с сидром — разорены. Кто умел — принялся бренчать на лютне, лупить в барабаны либо же мучать свирель. Сам я быстренько сбегал до дому и теперь, время от времени, радостно трубил в охотничий рожок, лишь изредка попадая в ритм общей какофонии. Снедь, веселье и музыка в тот вечер изливались без конца и края.

Солнце уже почти коснулось зубатого горизонта, когда по небу поползли серые дождевые тучи, хмурые, что наш староста, когда не выспится. Разумеется, праздничного настроения они нисколечко не умоляли. Хотя ливень этой ночью обещал быть что надо!

Я вновь устроился на своём живописном холме и вперил взгляд в морскую даль, питая пару-тройку смелых надежд что дракон вновь появится в небе. Надежд пустых и безосновательных, несбыточных, но столь приятных в этот добрый вечер. Я не сразу заметил, как ко мне подсела Лея. В руках она держала кружку с парящим глинтвейном — кажется глинтвейном, — а из холщовой сумки выглядывали пара медовых калачей. Губы мои задёргались в потугах скрыть улыбку. Внутренне я уже вовсю хвалил собственную прозорливость, но разум мой был вне всякой меры захвачен мыслями о далёком.

— Приветик! — забавно пропищала Лея. — Что, в дальние дали смотришь?

Я не ответил. Зачем бы? И так ведь очевидно.

— Слушай, — продолжила она, — я хотела извиниться перед тобой. Я вовсе и не собиралась рассказывать твоему папке что ты баклуши бьёшь, просто… в общем — вот! — она выудила один из калачей и протянула его мне. — Мир?!

Я принял угощение. Взглянул ей в лицо, хотя — клянусь! — даже не видел его, — так сильно мной завладела задумчивость.

— Ну ми-ир же!.. — с надеждой повторила она.

Я надломил калач и вручил ей половинку. Разумеется, у меня и в мыслях не было на неё обижаться. Лея мне, пожалуй, нравилась, да и дня не проходило, чтобы хоть одна из деревенских бабушек не заикнулась о сватовстве. Просто… я и сам не знал, в чём дело.

Мы посидели ещё немного, молча и притулившись друг к другу, лакомясь угощением. Мысли мои начали потихоньку возвращаться из заморских странствий, и когда я уже собрался поведать Лее обещанное, она неожиданно взорвалась:

— Ух ты! Смотри — преподобный тоже тут! — радостно воскликнула девушка, а затем, переведя взор вновь на меня, удручённо добавила: — О-ох нет!.. Только не это.

Голосок её задрожал, и, на самом-то деле, ей было отчего сейчас переживать.

Для Падымков существовал только один «преподобный». То был отец Кристофер Славинсон, глава небольшого удельного аббатства по ту сторону реки, у которого и названия-то не было. Проживала там всего дюжина человек, которые, что-то мне подсказывало, никогда не покидали стен святого дома. Сам же отче Славинсон — совсем другое дело. Богослов являлся хорошим другом нашей деревни, давним приятелем моим родным, да и мне самому — добрым товарищем. Он хоронил моего деда; освещал моё чело и нарекал именем, когда я родился; и он же, позже, учил меня грамоте и счёту. Отец Славинсон долгие годы оставался единственным священником на десятки миль вокруг.

Но отчаяние Леи вовсе не тем было вызвано.

Приезд отца Славинсона означал мою скорую поездку в город, и тут меня не удержали бы все поцелуи и все медовые калачи мира! И хотя отправляться в путь было уже порядком поздновато, в удовольствии посетить Гринлаго я не смел себе отказать.

— Эй! А ну стой! — взвизгнула Лея, схватив меня за рукав рабочей рубахи, когда я сорвался с места. — Ты обещал! Ты же обещал, Неро, всё-всё мне рассказать, ну же!..

Толи мне показалось, толи слёзы и впрямь заискрились в её красивых глазах. «А ведь действительно, я и вправду обещал, — подумалось мне. — Нехорошо получается». Я сдержал собственную поспешность, мысленно обругав себя последними словами. В глазах Леи плескалась обида за это — без малого — предательство, и сердце моё скорбно сжалось. Я притянул её к себе и легонько обнял.

— Прости пожалуйсти, — прошептал я. — Я не думал, что так получится. Обещаю, что привезу тебе какую-нибудь интересную книжку, и буду читать её всю ночь напролёт. И перескажу все-все рассказы того чаандийца.

Лея шмыгнула носиком:

— Правда?

Я вынул из её сумки калач и вручил ей же.

— Правда-правда!

Она улыбнулась и чуточку зарумянилась. Признаться честно, у меня и самого щёки горели, что каменья в кузнечной жаровенной. Я подумал: «не поцеловать ли её?», но при одной только мысли о подобной смелости голова пошла кругом. Отец прав был на этот счёт. «С женщинами и на войне нужна одна и та же смелость!» — частенько повторял он. Понемногу, не спеша, но я постигал и эту его науку.

Отец Славинсон. Пузатый мужичонка в летах, с лысеющей макушкой и курчавой бородой; в потёртой церковной рясе, роспись которой давно стерлась от бесконечных стирок. Священных регалий и символов веры он не носил. Его «символом веры» являлся бурдюк с тем, что покрепче, однако, спроси меня кто — и я бы и дня не смог припомнить, чтобы взгляд преподобного хотя бы на миг утрачивал свою остроту.

Восседал он на козлах своей старенькой и скрипучей что кости самого мира телеге, которую тянула лошадка по имени Эль. Несложно было догадаться, кто дал ей такое имя.

Распрощавшись с Леей, я поспешил прямо к нему. Телега преподобного как раз съехала с переброшенного через сток запруды мостика, а сам возничий не переставал напевать себе под нос какую-то песенку. Слов было не разобрать, но по опыту я знал, что речь там шла о каких-нибудь небывалых событиях — навроде тех, где герои священных писаний пропадом пропадали в публичных домах тем лучше, чем те были привольнее. Разумеется, исключительно с целью спасения заблудших душ от греха распутства.

Таков был отец Славинсон. Даже в своём юном возрасте я понимал, что он являлся ужасным священнослужителем… но, тем не менее, оставался очень хорошим человеком.

Увидав меня, спешащего ему на встречу, он оборвал своё пение, громогласно прочистил горло, и изрёк:

— Ох ты, ох ты! Кто же этот молодой человек, что самым первым так торопиться поприветствовать старого священника?! Неужто это ты, малыш Неро? Я едва тебя узнал — воистину, растёшь ты не по дням, но по считанным часам.

Я улыбнулся, сложил руки на груди в священном знамении, и шутливо поклонился.

— Полноте вам, святой отец! — ответил я, подражая храмовой помпезности в голосе. — И месяца не прошло с момента вашего последнего визита.

— Правда?! Что ж… как удивительно время летит. Я, пожалуй, готов бы поклясться, что в прошлую нашу поездку ты не сгибаясь мог бы пройти под днищем моей телеги… Ну да ладно. Запрыгивай-ка на козлы, мальчуган, да рассказывай: как там поживают добрый Брут и прекрасная Энилин?

Я взабрался, но не на козлы, а сразу в телегу. Там, как и всегда, лежали кули и вязанки тканей из коноплянки, бутыли настоек и масел, переписанные книги и всякое прочее, — словом, всё то, за счёт продажи чего аббатство и продолжало существовать.

— Отец, как и всегда, в добром здравии, преподобный, да и матушка тоже, — ответил я, завалившись на что-то мягкое и вперив взгляд в стремительно темнеющее небо. Откуда-то издалека послышались отголоски громовых раскатов.

— Добро, добро. А у вас, как я погляжу, сегодня празднество! А повод каков?

Я рассказал преподобному о появлении дракона и обо всех прочих событиях сегодняшнего дня. Он слушал, кивая и многозначительно восклицая, а по поводу крылатого исполина заявил, что ничегошеньки не видел, хотя мне и сложно было в это поверить. Забавно, я-то решил, что именно появление дракона и привело его сегодня к нам. Но, оказалось, нет, хотя, а была ли в том большая разница?

Отец Славинсон время от времени возил немногочисленные товары аббатства в Гринлаго, а вместе с ним отправлялась и немалая часть того, что производилось в Подымках: от варенья и резных фигурок из кости и дерева, до клея, пеньки и малой пушнины. Нередко и контрабандисты передавали что-то до города.

И неизменно в каждую такую поездку я отправлялся вместе с ним.

Причин тому было несколько. Гринлаго удачно расположился в самом сердце острова, — а если точнее: на пересечении торговых путей меж Валерпортом — портовым городом-столицей Драриндаина, — и Вратами в подгорное королевство дворфов. Оттого там стояла своя торговая фактория, а я, поскольку тяготел к счету и наукам, сделался для отца Славинсона постоянным компаньоном, мотая на ус всё, чему мои зоркие глаза и уши становились свидетелем, и постигая премудрости торговли и товарообмена. Кроме того, я просто не любил подолгу сидеть на одном месте без дела.

Ну и, разумеется, ещё была библиотека. Словами не описать, как сильно я любил тайком туда пробираться!

Остановив телегу, отец Славинсон приветствовал жителей Падымков, извинился за столь поздний приезд, угостился у праздничного стола и приступил к переписи того, что деревенские желали отправить с ним на продажу. Я же побежал домой собирать вещички: несколько листков пергамента, мое личное гусиное перо и небольшую склянку чернил про запас. И, разумеется, подходящую случаю одежду.

Тёмную, мягкую и неприметную.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Не сказать наверняка: это горная гряда на горизонте таки сподобилась поглотить солнце, или хмурые тучи окончательно сокрыли его от людских глаз? На землю опустилась несвойственная для этого времени потьма; поднялся ветер, мелкая морось то и дело била в лицо. Кожу стало пощипывать от колючего холодка, и, взглянув вверх, я без труда отыскал там отсветы Призрачной луны. Когда та появлялась на небосводе, — холодило даже в самый погожий денёк. Такие дела. Одним словом, погодка такая, что и свинью нестыдно в дом запустить. Ещё недавно я считал, что воодушевление сего дня ничто неспособно умолить; сейчас же с тем собою я радостно вступил бы в жаркий спор.

Однако, делать нечего. Товары были погружены, нужные бумаги заполнены, а сам я ни за что бы не посмел отпустить доброго священника одного в путь-дорогу. Отцу Славинсону предлагали спокойно переночевать в Падымках и отправиться поутру, но он отмахнулся, сказав, дескать, что ожидает его одно крайне важное дельце, которое негоже откладывать на потом. Что это за дело, он, разумеется, сообщить не решился.

Я вновь взглянул в даль, — туда, где надеялся увидеть хотя бы проблеск закатного солнца. «Это всего лишь непогода, — напомнил я себе. — Кто в здравом уме будет боятся обычной непогоды?». Не иначе как по воле злого случая в этот самый момент сверкнуло, и миг спустя до меня докатился громовой раскат — настолько мощный и жестокий, что деревья склонились под его напором, а меня самого немного даже оглушило.

— Сын, ты точно уверен, что хочешь отправляться сегодня? — послышался отцовий голос, когда звуки мира начали понемногу возвращаться.

Своими могучими ручищами он ухватил меня за подмышки и помог взобраться в телегу. Для своих годков я выглядел более чем взросло, но в отцовских руках по-прежнему ощущал себя мелким сопляком, — такого он был богатырского сложения.

— Конечно, отец, как и всегда. Сегодня — особенно! У меня доброе предчувствие, — ответил я, улыбнувшись.

Это, на самом-то деле, правдой и близко не было. Не смотря всю необычность сегодняшнего дня, не смотря на празднество, не смотря… ни на что, — на душе у меня становилось тем неспокойнее, чем пуще темнело небо. Хотя обычно дождь с громом и молнией я очень даже любил. И никак мне не удавалось решить для себя: что ж тут такое? Предчувствие нехорошего прямо-таки разрасталось в душе, и в то же время всё моё нутро жгло от предвкушения, когда библиотека окажется всецело в моей единоличной власти. Шершавую пыль ветхих томов я уже ощущал на кончиках пальцев, а запах пергаментной бумаги нет-нет, да и угадывался в порывах озорного ветра.

И всё же…

Очередная волна хладной мороси прошлась по телу, и я, озябши, вздрогнул.

Помимо всей прочей одежды, отец вручил мне ещё и свою старую накидку из воловьей шерсти. Ту самую, оставшуюся у него со времён службы на Никс-Кхортемском пограничье. Она, правда, была для меня тяжеловата, — ощущалась, как взваленный на плечи мешок соли, — зато ей нипочём был ни дождь, ни снег, ни даже стрела. А хмурое небо и впрямь выглядело так, будто готовилось разразиться именно что стрелами.

Отец моим словам кивнул. Он заботливо хлопнул меня по плечу, передал бочонок со смолой, чтобы я пристроил его в телеге, и отошёл на шаг. Настал момент прощания.

— Тогда в добрый путь! — заключил он, приобняв мать. — Сын, береги себя и веди…

— Веди себя, как подобает взрослому. Разумеется, отец! Разве когда бывало иначе?

Они с матерью заулыбались. Бывало конечно же. И не раз.

— И не имей привычки перебивай отца, младшенький! — с улыбкой отрезала мама. С охоты она вернулась ещё к началу празднества, — и даже облачилась в нарядное платье, хотя женскую одежду на дух не переносила. Взглянув на преподобного, она добавила уже более серьёзно: — Добрый Кристофер, ты ведь присмотришь за этим юным негодяем?

— Разумеется, Энилин, как и всегда, слово даю, — отозвался тот. Славинсон, как и я, тоже разжился походным плащом, укутавшись в него с ног до головы, а лошадку свою от непогоды укрыл попоной из вощёной кожи. Эль держалась молодцом, — не капризничала. — Не переживайте, друзья мои, у меня ни один проказник не забалует. Всё будет по воле всевышнего! Уповайте на Светлого Гайо, хм, даже в такую непогоду. До скорой встречи!

Преподобный хлестнул вожжами, и телега, со скрипом и чавканьем грязи из-под осей, тронулась с места. Проводить нас вышла едва ли не половина деревни: даже старик Пит, хотя он единственный относился с Славинсону предвзято. Даже Лея, хотя гроз она побаивалась и на дух не переносила столь же сильно, сколь и высоты.

Даже Себастиан. Хоть и был он человеком разговорчивым, но, в основном, держался особняком. Ну а ныне, видно, решил изменить этому своему принципу.

Я попрощался с ними со всеми.

Проезжая мимо старого домишки пекаря, что единственный стоял на отшибе, я не без удивления приметил того чаандийца — Такеду, — которого не видел с самого утра. Он делил веранду с незнакомцем: неким крепким мужичком среднего роста, с темнеющими короткострижеными волосами и чисто выбритым лицом. Окажись я к нему чутка ближе, наверняка бы разглядел ещё и нос с горбинкой, и, как сказала Лея, светлые голубые глаза. Значит, это и был наш новый пекарь Ричард. За праздничным столом я его не заприметил, хотя и сам провёл за ним не так уж и много времени, так что воочию увидел его впервые. «Наверное, он очень стеснителен», — подумалось мне. Тем удивительней казалось то, что они с чаандийцем так скоро нашли общий язык.

Уступив мимолётному порыву, я приподнялся и помахал на прощанье и им тоже.

И, к моему вящему удивлению, Ричард ответил! Облокотившись на поручень, он зажал курительную трубку в зубах и взмахнул освободившейся рукой. Правду Лея сказала: человек он был добрый и хороший; такое видно сразу.

Эх, милая моя Лея…

Жаль, я тогда не знал, что вновь увидеть её мне уже не суждено.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Дождь обрушивался подобно прибою, начинаясь так же внезапно, как и заканчиваясь. А вот ветер повадился хлестать постоянно. Отец Славинсон затянул какую-то заунывную песню, а мне пришло в голову получше укрыть поклажу под брезентом, — его края то и дело вырывало из креплений хладными порывами, а если некоторые из товаров промокнут, будет нехорошо.

«Тише едешь — дальше будешь», — истина для наших мест. По ощущениям и пары минут не прошло, а Падымки уже скрылись из виду, не оставив и следа после себя. Будто колея, по которой мы катились, пролегала тут просто так, без какой-либо причины, и вела хорошо если к некоему клифу с живописным видом на море; а то и вовсе — в никуда. Потому-то в нашу деревню так редко попадали путники из Гринлаго и других ближайших поселений. Они знали, что вдоль реки, на границе с лесом, есть некая дорога. «А куда она ведёт-то?», «Да уж ведёт куда-то, наверняка…», — на том предположения и заканчивались.

По сути, единственными регулярными, хотя и в меру редкими, посетителями для Падымков были сборщики податей, гвардейские конные разъезды, да дворфские торгаши с их стряпчими, — правда последние забредали, в основном, по ошибке, сбившись с пути.

А вот первым двум лучше б у нас вообще не появляться!

Сверкнуло. На этот раз — особенно ярко. Не иначе как молнию метнула сама Мэф — дух-покровитель равновесия, верного выбора, правды и обмана, и, ко всему прочему, ещё и погоды. Она — одна из шестерых, что навеки подле Светлого Гайо. В соборе Гринлаго я видел её барельефы — они очень красивые, хотя теперь мне начинало казаться что, вполне возможно, так Покровительница могла бы показывать, что недовольна нами.

За решение отправиться в путь в столь недобрую погоду, например.

Я вынырнул из-под накидки, желая спросить это у преподобного — он же всё-таки священник! — но замолчал на полуслове. Отец Славинсон явно пребывал не в духе, и даже свою песнь уже не распевал, а недовольно бурчал. Я решил, что, быть может, он и вовсе забросил пение и теперича тихонько гневается на то самое дело, что вынудило его отправиться в дорогу, — и, потому, целиком обратился в слух, надеясь расслышать подробности. Но всё в пустую. Отец Славинсон, не иначе как заметив, что я притих, глянул через плечо и захлопнул рот на замок. Я остался ни с чем.

Снова зарядил дождь. Призрачная луна так и не явила себя во всей своей красе, продолжив стыдливо скрываться за тучами, но я-то знал, что она по-прежнему где-то на небосводе: покуда не поглотит её горизонт, будет особенно зябко. Тяжёлые холодные капли вновь обрушились мне на темечко, и я поспешил получше закутался в накидку, приспособив её на манер походного шатра. Хоть и довольно маленького, но тёплого и в меру просторного; с небольшим «оконцем», выходящим на лес.

Устроился в нём — как пёс в будке; так удобно, как только сумел.

Однако следить за проплывающим частоколом елей и сосен мне очень скоро наскучило. Обычно, во время таких поездок, я шёл на своих двоих, и если не донимал словоохотливого священника расспросами обо всём, то просто позволял себе гулять по окрестностям, забираясь в телегу лишь для краткого перекуса. Сейчас же у меня даже хорошей книги под рукой не оказалось. Да и чем могла помочь книга? Под накидкой было достаточно темно, чтобы читать; да и снаружи не сильно-то лучше. К тому же шёл дождь — верный и неотвратимый убивец всех рукописных текстов.

«Надеюсь, — подумал я, — мы успеем добраться до постоялого двора ещё затемно… или хотя бы до переправы! Всё лучше, чем провесть целую ночь под проливным дождём».

От раздумий меня отвлекло нечто в подлеске. Некое осторожное, робкое движение. Приглядевшись, я увидел ласку, что выбралась из чащобы под власть дождя. Она неспешно рыскала в траве, выискивая что-то — тяжёлые капли нисколечко её не пугали, — и задорно шмыгнула в лес, едва лишь грохнула очередная молния. Замерла там в ветвях низенькой ели, и принялась лакомиться тем, что успела для себя добыть.

Видя всё это, я, против всякой своей воли, улыбнулся. Неосознанно, но тем не менее тепло. «Раз уж такого малыша погода не пугает, — решил я, — то и мне терзаться нечем». А ведь и в правду: да, погода-то была хмурой, но… что с того?! Это не первая гроза на моей памяти, да и не шла она ни в какое сравнение с теми штормами, порою приносимыми морем. «В Никс-Кхортеме бури и того хуже, — напомнил себе. — О, Никс-Кхортем, далёкая и расчудесная земля моих предков, где снег ярче и горячей пламени».

Преисполненный тёплыми мыслями о самом промозглом краю в мире, я задремал.

И не сказать наверняка, сколь долго длился мой отдых, но разбудили меня лязг и грохот железа, хлюпанье грязи под гнётом десятков пар сапог, и… голоса. И здесь стоит принять моё удивление на веру, ведь звуки эти для нашей са́кмы были той же редкостью, что и дракон на горизонте. Особенно в столь поздний-то час. Особенно в эдакую погоду.

Я встрепенулся. Вскочил куда поспешней, чем следовало бы, — отчего опрокинул накидку, и холоднющая дождевая вода, что собралась в её складках, полилась мне аккурат за шиворот. Как вышло мне не вскрикнуть при этом — не знаю. Но то, что я увидел, едва лишь прояснился взор, поразило меня даже сильнее, чем эта немилосердная побудка:

Мимо телеги брёл целый отряд белолигийских гвардейцев: промокших до нитки, в грязных по самые колена ботфортах, и с лицами, хмурыми, что грозовое небо. Шли они свободным строем, даже не пытаясь чеканить шаг; арбалетчики рядом с мечниками, большинство — без щитов, и почти никто не носил уставных накидок. А это непорядок.

Вёл всех их пеший командир, который шёл в середине неровного строя, и которого я признал лишь по белой кайме его плаща. Точнее, она, очевидно, была когда-то белой, но ныне выцвела до оттенка гнилого свиного зуба. Ещё по военной академии я помнил, что за подобную небрежность грозил трибунал. Одно дело: попачкать офицерский плащ в крови и грязи во время боя, и совсем другое — довести его до состояния тряпки в мирное время; когда доброму люду угрожают разве что волки да оводы. Гвардия — это ведь тебе не просто наёмная стража. Доблесть и дисциплина здесь ценятся дороже золота и наград.

И, тем не менее, ладонь моя сама сжалась в кулак и рванулась к груди! Солдатский быт я уважал, и не отсалютовать гвардейцам оказалось просто выше моих сил. Жаль только, что привычка эта сработала раньше, чем я углядел неладное. А ведь оно было более чем очевидно.

Мне неведомо, как это было заведено в других провинциях и у других империй, но в нашем краю гвардейские разъезды наведывались в города, хутора и сёла хотя бы разок в месяц. Очевидно, просто чтобы показать всем и каждому: гвардия — бдит.

Для Падымков, правда, это создавало немало неприятностей: моей матери и другим нордам, к примеру, приходилось пережидать время в лесах. А ведь иногда на пару-тройку дней затягивалось. Да и полковой командующий навряд ли обрадовался бы, узнай он, что местные, оказывается, так и эдак якшаются с контрабандистами.

Хотя, быть может, они и так это знали?

На моей памяти проблем никогда не возникало, однако, когда гвардейцы уезжали, всякий, кто состоял в деревенской старши́не, потом ещё неделю злой ходил, будто в кашу ему коза нагадила. Мне об этом мало рассказывали, но умом-то я понимал, что на поясах тех гвардейцев наверняка позвякивали новёхонькие кошели с несколькими сотнями гион серебряной чеканки. Хоть и мал я был, но такие вещи уже понимал. Обязан был понимать.

Что поделать — в гвардии тоже водились свои мерзавцы.

Тем не менее, сейчас-то дело обстояло совсем иначе!

Солдатам был дан приказ выдвигаться, и они его выполняли — тут-то всё понятно, приказы не обсуждаются. Но хотел бы я взглянуть на того, в чью светлую голову пришла мысль отправить гвардейцев на марш сейчас; в такую-то погоду! Ради чего, интересно? Почему не конный разъезд? Почему, в конце концов, командир отряда сам шлёндает по грязи, вместо того, чтобы ехать верхом? Почему он так неопрятен; почему идёт не во главе колонны, — или хотя бы не в арьергарде, — и ещё c десяток других «почему?».

Мне пришла в голову мысль, что, быть может, этот отряд провинился в чём-то, но тогда возникает другой вопрос. Вопрос уставного оружия, ибо с ним тоже всё было неладно. Рядовые гвардейцы использовали в бою длинные мечи и щиты, короткие пики и алебарды; а арбалетчики составляли отдельный взвод. Вооружение же этих более-менее походило на гвардейское… но вот разве что только походило. Я углядел длинные и короткие сабли, палаши, пару бердышей, рогатину и даже окованную дубину, хотя всех прочих перещеголял некий тип, шедший вровень с командиром. Возвышался он на добрых полголовы среди всех прочих, а свой абсурдно большой меч — длиной без малого в человеческий рост! — нёс без каких-то видимых усилий, небрежно забросив тот на плечо. Доводилось мне видеть двуручное оружие в академии, но чтоб такое — ни разу. Слишком длинная рукоять, слишком широкая гарда — будто со знамени сорвали полотнище и взяли его за клот. Меч такой выглядел гротескно… но, тем не менее, до одури грозно.

Да и сам хозяин меча был своему оружию подстать. Заместо доспеха носил он богато украшенную куртку с пышными рукавами, — и нисколечко даже не пытался защитить её от непогоды. Его лицо являло собой портрет беззаботного благородства, почти блаженства, даром что ни один из его товарищей этого не разделял. Он был лыс, чисто выбрит, улыбчив, и одним своим видом пугал, если уж говорить честно, до икоты.

Однако, мне и в голову не пришло отвести взор. Разглядывал я его с интересом; и его, и всех прочих гвардейцев. Лысый же, заметив моё любопытство, расплылся в ухмылке и чуть подправил меч на плече. Так, чтобы тот «случайно» показался из ножен.

И, сделав так, он в голос рассмеялся! Это удивление на моём лице его так сильно развеселило. А всё потому, что лезвие огромного меча оказалось не обычным, прямым, — как у всех прочих мечей, — а волнообразным, будто само пламя драконово! Зачем оно так причудливо выковано, я и малейшего представления не имел, однако сразу же догадался, что оружие это совсем непростое.

Да и сам этот человек явно был не так прост.

Это был наёмник! Настоящий наёмник, а не какой-то там гильдейский смутьян.

Однако, поняв это, я даже удивиться толком не успел. В тот же миг на меня зыркнул командир отряда, и я в спешке опустил глаза. Взгляд его был жесток, а сам он выглядел как человек лихой и, пожалуй, скорый на расправу. Даже если б и были у меня силы выдержать его взор, искушать судьбу я бы не стал. А сил этих, признаюсь, не было.

Отряд прошествовал мимо, а один из последних гвардейцев со злобной усмешкой саданул по телеге топориком, отсекши от борта немалую такую щепу. Я побоялся как-то его упрекнуть. Отец Славинсон тоже промолчал. Все радости этого дня осыпались для меня прахом и залой, а переживания вспыхнули стократ сильнее прежнего.

Только когда гвардейцы достаточно удалились, и спины их стали не больше пальца на вытянутой руке, я осознал, что дышу прерывисто и неровно. Но так я и не смог уяснить для себя: то ли это от злости, то ли всё-таки из-за страха. Дождь взял передышку, небо тоже малость прояснилось, но едва ли от всего этого становилось хоть чуточку спокойнее.

Отец Славинсон шумно выдохнул:

— Фу-ух. Ну дела… — произнёс он, и, толи мне показалось, толи голос его действительно дрогнул.

Но, в отличии от него, я ни единого слова из себя выдавить не мог. В груди у меня всё клокотало, в глотке пересохло, а само горло будто бы сдавило — не иначе как тревогой. И продолжалось так до тех пор, пока отряд полностью не скрылся из виду; и ещё немного.

Только тогда мне случилось взять себя в руки.

— Проклятье… — выругался я прямо при священнике. В глотке встала вязкая как сосновая смоль слюну. — Быть может… Быть может это были какие-то новобранцы?.. Или просто отряд такой разудалый, что позволяет себе всякие бесчинства, а, преподобный?!

— А? Что? — вопросил отец Славинсон, будто позабыв, что я еду с ним. — А-а!.. Ох не знаю малыш Неро. Не знаю, и, видит Гайо, знать не хочу! Пускай идут своей дорогой.

Я отвернулся от преподобного и вновь взглянул на пустующую ныне дорогу. Озноб сотряс моё тело, хотя всякий ветер давно притих. Пальцы сами сжались в кулаки.

— Идут в Падымки… — заметил я. Куда ж ещё им было идти этой дорогой? — И ещё этот наёмник… Отец Славинсон! Может… может повернём обратно, как думаете?!

Я аж сам от собственных слов вздрогнул. Преподобный повернулся и уставился на меня, аки филин на полёвку. Мне показалось, что сейчас он разразится бранью, — впервые на моей памяти! — но старый священник справился с порывом и ответил рассудительно:

— Ну, повернём мы, и что с того?.. И дальше-то чего делать будем, а?

Никакого ответа я, разумеется, дать не сумел. Опередить гвардейцев у нас всё равно возможности не было, да и будь оно иначе, к чему бы это привело? Гвардейцы могли бы порешить, что мы хотим предупредить своих и скрыть какую-то тайну, а это ни к чему хорошему точно бы не привело.

Я вновь закутался в плащ, стараясь выкинуть из головы всё неприятное. И, стоит признать, мне это почти удалось. Не так сложно оказалось убедить себя в том, что нам просто попался отряд самых смурных гвардейцев на всём Драриндаине. И покоя мне не давала только одна лишь мыль: что же это был за наёмник такой?

Ведь, насколько я знал, к услугам профессиональных наёмников гвардия никогда не прибегала. Не было у командования перед Наместником таких правов.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

До паромной переправы мы добрались уже сильно затемно. Дожди и холодные ветра отступили, однако горизонт по-прежнему играл отсветами далёких молний, донося до нас их гневное эхо. Призрачная тоже отправилась восвояси, и с её уходом хоть чуточку потеплело, а в небе на ночную свою вахту заступила Первая — Истинная эксилийская луна.

Но и она лишь мельком выглядывала из-за туч, отчего и темень стояла — хоть глаза выкалывай. Я даже решил, что отец Славинсон правит телегой исключительно по памяти, потому как или же оно так, или выискивал он дорогу по чавканью грязи из-под осей. Хотя, сегодня и в такое несложно было поверить! Фонарь он зажигать не стал, и, признаюсь честно, я тому только порадовался. В темноте оно как-то поспокойнее. Гнёт неприятной встречи всё ещё довлел надо мной, и, даже выбросив из головы всё что можно скверное, я то и дело бросал взгляд на дорогу, что тянулась позади. Боясь — и единовременно надеясь, — разглядеть там отсвет факела того самого гвардейского патруля.

Однако час поздний брал своё. Совсем скоро я окончательно выбился из сил: стал клевать носом и с трудом удерживал глаза открытыми.

В очередной миг, когда тяжести собственных век мне пришлось уступить, передо мной наконец-таки и выросла долгожданная переправа. Выскочившие паромщики — и люди, и дворфы, — как и всегда были приветливы и бодры. Часть из них бросилась к телеге; остальные же принялись подготавливать паром к отбытию. «Разводили пары», — как они сами это называли, хотя ни огонь, ни пар тут были совсем не причём.

Паромная переправа работала постоянно, однако ночью воспользоваться её услугами стоило заметно дороже. Основными её клиентами являлись дворфы-торговцы, чьи Великие врата — «Величии», как они сами их называли, — в подгорье до того удачно расположились по эту сторону речного русла. Именно с них-то, как мне поведал один низкорослых бородач, и «…драли как c графьёв!». Меня всегда забавляло и удивляло, с какой это лёгкостью дворфы обирают своих же соплеменников, но, по-видимому, такие нравы, и всяческое им подобное, были у них в крови, перетекая с молоком матери.

Эль распрягли и ввели на паром под уздцы; телегу вкатили руками. Для парочки крепких дворфов было это так же легко, как и кружку пива опрокинуть.

И вот, настало время оплаты.

Переправиться с берега на берег стоило десять гион с человека. Ночью — двадцать. За проход телеги или экипажа брали ещё двадцать гион; а если с грузом — то все пятьдесят. Плюс наместнический налог, досмотр, торговые пошлины и неустойка за внеочередную отправку полупустого парома. И того выходило сто сорок гион — а деньги то были весьма внемалые. Коли нашёлся бы глупец, совсем не думающий о будущем, то на эту сумму мог бы он дней десять жить безбедно — пить не самое плохое вино и щедро закусывать добрым окороком, — покуда б не обнищал.

К счастью, немалую часть расходов брала на себя торговая фактория, и стоило только показать подписанную договоренность, как сумма эта уменьшалась на треть.

Зазвенело. Это, ясное дело, звенели монеты; преподобный расплачивался с паромщиками, отсчитывая чистой медью, грязным серебром и черновыми плату за нашу переправу, а те, в свойственной им манере, пытались урвать лишка. Обычное дело. Благо отец Славинсон в этом вопросе был тем ещё калачом тёртым! Как обычного простака его не обсчитать. Я к тому времени уже почти что спал, — почти что уже третий сон смотрел! — однако, прежде чем окончательно погрузиться в мир грёз Саматара, оставалось и у меня ещё одно дело, которое не должно откладывать на потом.

Потому-то и приходилось мне себя пересиливать, пока они там спорили.

Наконец, о цене договорились: отец Славинсон высыпал в руки паромщика с пару дюжин черновых, чутка меди, да и серебра отсчитал. На том и порешили. И когда вполне себе довольный паромщик проходил мимо, я, прямо из телеги, ухватил его за рукав:

— Добрый человек, — заговорил я спросонья, — скажите: а не вы ли перевозили тут отряд гвардейцев сегодняшним днём?! Мы на таких наткнулись часа эдак полтора назад.

Но в ответ он только головой помотал. Сказал, что никакие гвардейцы паромом вот уже больше недели не переправлялись, и от тех слов у меня ажно кровь с лица отхлынула. Скверно сталось на душе. Про себя я даже решил, что этой ночью уснуть уже не смогу, — всё из-за дум и переживаний! — но усталость распорядилась на свой несправедливый лад.

Как мы перебрались через реку я уже не запомнил, как добрались до постоялого двора — тоже. От переправы до него было часа два-три ходу, так что, по-видимому, на месте мы оказались уже с самой ранней зарёй. Себя я обнаружил на конюшенном сеновале, прямо над стойлом, где отдыхала Эль; но удивляться тут было нечему — такая ночёвка обходилось втрое дешевле, нежели снимать комнатушку, вот и вся хитрость. Отец Славинсон дрых неподалёку, в телеге.

Однако бодрствование моё оказалось недолгим: проснулся я лишь на краткий миг, какой требуется, чтобы добрести до отхожего места и обратно, и, как только дело было сделано, — меня вновь сморило мертвецким сном, едва голова коснулась колкой соломы. И почти что половина всего грядущего дня пролетела для меня в подобном вот бреду.

Утро выдалось тёплым и солнечным, но то воспринималось лишь как помеха ко сну. Досыпая уже в телеге, я не раз и не два пытался продрать глаза, но… всё четно. Только после полудня вышло у меня пробудится, и к этому времени постоялый двор остался уже далеко позади, а мягкое утреннее тепло сменилось пыльною духотой.

Позавтракав сухарями, я сподобился спрыгнуть с телеги и немного пройтись пешком: размять нывшие с безделья суставы и разогнать застоялую кровь. Мать частенько повторяла, что, когда двигаешься мало, — то мясо у тебя дряхлеет и жилы ссыхаются! И, как по мне, звучало это более чем скверно и неприятно. Лучше уж такого избегать.

Хотя, на самом-то деле, прогулка была сейчас не лучшей затеей. Чем ближе к городу, тем сложнее становилось идти на своих двоих. Бескрайние рваные равнины всё сильнее разглаживались, будто скатерть на обеденном столе, а дубравы, овраги и буйное многотравье постепенно уступало посевным полям, лугам и пастбищам. Обычное дело: куда взгляд не брось — всюду он наткнётся если не на деревню, то на хуторок; там и тут отыщет озерцо, сад или, на худой конец, охотничий перелесок. Места эти были обжиты вдоль и поперёк, и потому-то дорога всё сильней забивалась прочими телегами и повозками, конниками, перехожими каликами и погонщиками скотины. Дорожная пыль стояла здесь коромыслом, а пеший легко мог угодить под тяжёлые копыта какой-нибудь животинки. Потому-то я и забрался обратно в телегу, супротив всякого своего желания.

Уже к вечеру клонило. Отец Славинсон встретил неких своих старых знакомых, что вели в город парочку гружёных осликов, и тут же зашлась у них оживлённая беседа, а я, поскольку был непредставленным, остался не у дел. Вновь устроился в уголке нашей скрипучей телеге на том, что помягче оказалось, и погрузился в раздумья.

А подумать-то было о чём.

Закрыв глаза, я принялся вспоминать события вчерашнего дня во всех мельчайших подробностях, какие только всплывали в голове. Перед мысленным взором они кружились всё равно что опавшие листья осенней порой. А разум мой был тем ветром, что срывал эти листья с ветвей. Так и эдак я трепал их, прилаживая одно к другому, выискивал у всех их некий общий исход, дабы разрозненная картинка сложилась в единое целое. Но, увы. Всё в пустую. Разум твердил, что между собой они никак не связаны; что всё это — одна лишь череда причудливых совпадений, и не более того. И только чутьё твердило об обратном.

Мимо, с криками: «Дорогу! Дорогу гонцу, несчастные!», — промчался всадник. Скакуна своего он гнал без устали, а пыль за ним поднималась вдвое больше той, что вставала от всех телег и повозок на дороге. В этой-то пыли он и исчез в мгновение ока — ещё быстрее, нежели появился, — и даже выкрики его поглотило душное марево. Эль недовольно фыркнула и мотнула головой; кто-то из путников принялся бранить гонца последними словами. Я же только сильней призадумался:

«А вот и ещё одно неясное знаменье, — всплыло в моём уме. — Гонец, скачущий во весь опор… не иначе, как с дурными вестями! Отчего же теперь мне ещё больше кажется, что небожители решили надо мной хорошенечко подшутить? Видать интересно им, сколь много дум выдержит моя голова, прежде чем треснет, как переспелая тыква».

И стоит признать: такое объяснение виделось мне наиболее вероятным.

Мысли и идеи; предположения и догадки; неожиданные ответы на все вопросы, и, миг спустя, столь же очевидное осознание, что ответы эти, — лживые, так и продолжили донимать меня, пока городок Гринлаго неспешно подымался из-за пыльного смога. Было ещё светло, но на небе уже вовсю зажигались звёзды, и в какой-то миг мне показалось, что лучше уж любоваться ими, чем выискивать призраков в сухой траве.

«Библиотека ответит на все мои вопросы, — наконец решил я. — Там я раздобуду книги и о драконах, и о чаандийцах, и разузнаю — как же всё это связано! И связано ли вообще?». Мысль эта казалась более чем разумной, а потому другими утруждаться я боле не стал. Просто позволил себе и дальше наслаждаться небом оттенка янтарной лазури, по которому некто щедрой своею рукою рассыпал крупную звёздную соль.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

В общем-то, нет особой нужды подробно описывать время, проведённое в торговой фактории. Само по себе место это было беспокойным и шумным; скупалось и продавалось здесь всё, что только душе угодно — за любую цену и в любом количестве. Притом ведь, действительно в любом, ибо тот или иной товар подчас существовал лишь в виде клочка пергаментной бумаги, заверенной печаткой торговой гильдии. А там поди ещё разберись: действительно ли приобретённое добро занимает место на означенных складах, или же склады эти пусты? Но это, по сути своей, было и неважно, ведь сургучная печать в таких случаях стоила гораздо дороже. Именно эту торговую премудрость я и старался постичь.

И стоит сказать, давалась она нелегко.

Потому-то я покамест присматривался к торговле иного рода. К настоящей торговле, как я тогда думал, — той, в которой всамделишный товар не подменялся купчей, а в качестве оплаты взимались увесистые монеты, а не расписные векселя. Собственно, великое многообразие этих самых монет меня и подкупало! Привычные белолигийские гионы соседствовали здесь с увесистыми дворфскими арта́нами, инквизиторские саинт-кроны с эспарскими агрбами, а ещё были ллены, сонерены, волотецкие да́ри и многие, многие другие. Всё здесь шло в дело. Всё приносило доход. Кто-то и вовсе торговался мерами рубленного серебра и злата; кто-то выставлял драгоценности и каменья; кто-то расплачивался лакированными дощечками ведьминого дерева, и их вполне принимали.

Торговая фактория была маленьким городом в городе, — со своими, как я быстро уяснил, возможностями и проблемами. И хотя сегодня меня так и подмывало пристать к первому же меняле — показать ему чаандийскую монету и расспросить про неё всё, что только можно, я себя сдерживал. Молчал, держал ушки на макушке, и мотал на ус.

Ну а дела вёл отец Славинсон, который, едва нога его переступала порог фактории, преображался до неузнаваемости. Даже извечно сопутствующий ему винный аромат куда-то девался. Походка его в такие моменты приобретала важность, поступь — вес, а о цене на привезённые товары он договаривался эдак умело и скоро, словно и не священником был вовсе, а лихим торгашом прямиком из страны Перекупщиков.

Единственного, чего ему не хватало, это зорких молодых глаз, и именно для того-то я семенил следом, жадно вглядываясь в каждую закорючку на документах и раз за разом сверяя её со списком товаров. Следил, чтобы ни одной гионы не пропало даром.

Однако сегодняшним вечером это давалось мне с трудом, ибо владело мной особое нетерпение. Я готов бы отдать все деньги мира, лишь бы приблизить наступление ночи!

И вот, наконец-то, она пришла. Тёплая и спокойная; готовая хранить тайны.

Закончив все дела в фактории, мы с преподобным отправились к храму пресвятого Слимма Элийского — месту нашей обычной стоянки по приезду в город. Отца Славинсона там хорошо знали и уважали; там у него своя келья. Мне же отводилась крохотная комнатушка на верхнем этаже одной из башен, и хотя та была теснее старого чулана, я находил её уютной и родной. Ну а в небольшое зарешёченное оконце, что выходила на городскую крепость, и вовсе мог любоваться часами.

С прошлого моего визита комнатка эта ничуть не изменилась, и я тому только порадовался. Оставил весь свой немногочисленный скарб и все заработанные деньги, — в именно шесть гион, пожалованных мне Славинсоном за труды, и ещё одну, найденную в запылённом углу каретного двора, — я поспешил к преподобному на поклон. Ни одна моя ночная вылазка не обходилась без его дозволения. И, разумеется, благословения.

Сейчас, пожалуй, самое время признаться, что моё увлечение книгами было… не слишком-то честным и праведным. Одежду тёмных тонов я надевал отнюдь неспроста.

А всё потому что библиотека Гринлаго находилось в личном ведении не кого-нибудь, а самого бургомистра! Заведение это служило мужам учёным, благородной знати, зажиточным горожанам и умелым мастеровым. Ну а простолюдину, вроде меня, путь туда был заказан. По крайней мере — при свете дня. Ну а вот ночью уже совсем другое дело.

Об этой хитрости мне однажды поведал сам отец Славинсон — это была наша с ним маленькая тайна. Здание библиотеки угнездилось по соседству с личной резиденцией бургомистра, но сам он туда захаживал редко. Потому-то ворота и охранял единственный стражник, и стражник этот так удачно приходился Славинсону зятьком. Звали его Гренно, и по натуре был он человеком малодушным и недалёким, хотя это́ меня касалось мало. Главное, что теперь, благодаря покровительству преподобного, посещать библиотеку я мог хоть каждую ночь! Единственным условием было — оставаться незамеченным. И меня, как умелого охотника, коим я себя считал, такое условие более чем устраивало.

Ну а о том, что же будет, если я всё-таки попадусь, я предпочитал не думать.

Я — не попадусь.

Час был поздний, и те добрые люди, что не спали в своих кроватях, предавались утехам и кутежу. Мастерские, красильни и цеха опустели; таверны и публичные дома — напротив: наполнились гомоном голосов. Скорым шагом я шёл по тёмным улочкам, и, благодаря росту и одежде, вряд ли многим отличался от полуночных гуляк. Стражники на меня и малейшего внимания не обращали. И хотя некоторые заведения — бордели в частности, — страстно манили меня если и не посетить их, то хотя бы понаблюдать снаружи, шагу своего я не сбавлял. Да и к тому же таких денег у меня пока не водились.

И вот наконец-то резиденция бургомистра. Прямо напротив площади, что не опустевала даже по ночам. Не смотря на людность, было здесь довольно тихо, но оно и понятно: мало найдётся глупцов — пусть бы и разгорячённых вином, — кто посмеет орать тут песни и непристойности. Уже приходилось мне видеть, как личная гвардия поступает с такими смутьянами, мешающими градоначальнику спать. Гонит их дубинками куда подальше; а если какой торгаш орёт сверх меры, то громят его лавку и топчут товар.

Площадь эту я пересёк, держась в тени ближайших домов, а затем призраком поплыл вдоль каменной стены, что отделяла библиотеку от города. Высотой та была со взрослого мужа, взобравшегося на табурет, а сверху ещё и стальными кольями украшена. Даже окажись под рукой добрая лестница, просто так эту стену не преодолеть.

Но мне и без надобности пытаться. Гренно должен был оставаться на посту.

Подойдя вплотную к массивным кованым воротам и убедившись, что никто за мной намеренно не следит, — да и кому бы оно надо? — я тихонько постучал по прутьям.

— Добрый Гренно, ты меня слышишь? Это я — Неро. Досточтимый Гренно, ау!..

Миг спустя «досточтимый» Гренно буквально выпал из сторожки прямо мне на встречу. Именно выпал, иначе и не скажешь. Вне всяких сомнений он оказался изрядно пьян, что немало меня удивило. Прежде видеть его таким мне не приходилось.

— К-кто… кто там в столь поздний час?! — вопросил стражник нетерпеливо.

— Тише, тише, добрый Гренно! Это же я, Неро, — вновь представился ему, ну а сам призадумался: быть может, у городских сегодня какое празднество, раз так много гуляк? Разум мой тотчас же поспешил сопоставить эту догадку с событиями недавних дней, но никакого отклика в них не нашлось. Помолчав с мгновение-другое, я продолжил: — Неро Вандегард, протеже Кристофера Славинсона, вашего…

— Ах, да-да-да. Вспомнил! — прорычал Гренно. Его непропорционально большая голова нелепо качнулась на бычьей шее. — Чего тебе тут надобно-то, э?!

Я кивнул в сторону расчищенной дорожки, что вела во мрак сада и упиралась в четырёхэтажное каменное здание с пологой крышей.

— А-а… Ну да, ну да, ты ведь у нас мальчишка учёный шибко…

Гренно зазвенел ключной связкой и отпер в воротах небольшую калитку, через которую я мышью шмыгнул вовнутрь. С непростительным грохотом запер её сызнова.

— Надолго? — поинтересовался стражник.

— Лишь кое-что посмотреть, добрый Гренно. Где-то на пол часика и никак не более того! — ответил я, изобразив подобие поклона.

Ну да, конечно… Скорее моря превратятся в молоко и мёд, чем кто-то или что-то заставит меня покинуть библиотеку раньше, чем пролетит хотя бы половина этой ночи! Впрочем, справедливости ради, стоит заметить, что бывали у меня и скверные деньки. Единожды я даже застал двух слуг, — крепкого юнца и невозможно миловидную девицу, — что на целую ночь заняли читальную залу, предаваясь взаимной страсти. Тогда я ушёл несолона хлебавши, не сумев ни насладится книгами, ни хотя бы подглядеть за голубками. Разочарование того раза преследовали меня и по сию пору.

Но сегодня-то всё будет иначе! Сама сегодняшняя ночь ощущалась по-особенному, и даже в воздухе витал прекрасный аромат развенчанных тайн. Именно такое выражение и просилось мне на язык, пока я тихонько пробирался вдоль придорожных клумб. Пройдёт совсем немного времени, и я трижды прокляну свою наивность, но это будет потом. А сейчас — у меня аж руки дрожали! Не от холода, хотя и было довольно зябко.

Я приблизился к массивным двойным дверям из так хорошо знакомого мне алого дуба, приоткрыл створку и ступил вовнутрь. Тяжёлая, затворилась она совсем неслышно.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Тишина, стоявшая в библиотеке, по первости оглушала. Казалось, можно было расслышать, как пляшут огоньки в десятках масляных ламп, как капля топлёного воска скатывается в подсвечник, и как нежный ветерок извне треплет шёлковую гардину напротив единственного отворённого окна. Свечи, как и масло для лампадок, стоили недёшево, но отчего-то здесь их жгли каждую ночь. По-видимому, всё же существовала призрачная возможность того, что господину бургомистру вздумается посреди ночи погрузиться в чтение, но на моей памяти такого не случалось ни разу.

Едва оказавшись внутри, я привалился к дверному косяку и позволил себе перевести дух без лишней на то спешки. У библиотечного порога меня всегда охватывало некое возбуждение, но сегодня даже оно казалось сто крат сильней обычного. Мурашки по спине, приятная дрожь от затылка и до самых пят… Давненько я не ощущал подобного.

Но, к делу! Усилием воли я овладел собственной страстью, отдышался, и, на цыпочках, так тихо, как только позволяли подошвы моих чёботов, двинулся вперёд.

Библиотека в глазах своих визитёров представала обширной залой, первый этаж которой был сплошь заставлен книжными шкафами, высотой с всадника. В чью-то светлую голову пришла идея выставить эти самые шкафы на манер лабиринта. Не слишком замысловатого, к большой радости, но идея всё равно скверная. Здесь правили бал пыль и затхлость, которую даже дыхание ночи не в силах было развеять, а книжные полки ломились от просто-таки невиданного количества древних фолиантов, трактатов и свитков, напиханный туда вне всякой меры. Глупец назвал бы всё это барахлом, но на то он и глупец. На мой же взгляд, здесь, на этих полках, покоилось настоящее сокровище.

Второй же этаж и третий наравне с ним представляли собой антресоли, что вольготно раскинулись по левую руку от входа, и с которых всё здешнее помещение просматривалось с той же лёгкостью, как если бы оно лежало на ладони. Расположились там многочисленные читальные столы и кафедры, под защитой витрин хранились раритетные рукописи и тома, и там же угнездился Архив — царь-книга с описью всего, что поступало в библиотеку, покоилось в ней или изымалось прочь. Туда-то я и направился.

Поднявшись по одной из двух винтовых лесенок, что часовыми встали по обеим сторонам залы, я взял со стола незажжённую лампу, запалил её фитилёк у ближайшей свечи, и подступил к Архиву. Книга эта была закреплена на внушительном постаменте, да и сама, пожалуй, весила целый пуд. Прямо за ней простирался весь первый этаж библиотеки, а на противоположной стене, на уровне второго этажа, красовались витражные окна в человеческий рост. Зашторенные, они сияли копьями лунного света, и только одно из них оставалось отворено, позволяя бродячему ветерку играть с занавесью.

Но мне-то не ко времени было любоваться красотами этой расчудесной ночи.

Я облизнул кончики пальцев и перелистнул несколько страниц. Искал нынче любые упоминания о драконах и о Чаанде: научные и исторические трактаты, легенды, небылицы… Не успел ещё фитиль моей лампы разгореться в полную силу, а я уже выбрал семь приглянувшихся мне трудов по чаандийской народности и четыре — касающихся драконов. И тем единственным, что меня смутило, были неразборчивые пометки напротив «драконьих» книг. Выведенные красными чернилами, будто всамделишной кровью. Как я ни вглядывался, но в пляшущем свете лампадки написанное в них разобрать не удалось.

«Ну и чёрт бы с ними», — подумал я, и пошёл выискивать желаемое. И вот тогда-то и выяснилось, что это были за пометки такие. Все нужные книги по Чаанду я отыскал сразу же; порядок хранения рукописей в библиотеке соблюдался неукоснительно. А вот что касалось драконов… предназначенные этим книгам полки дерзко пустовали.

Удивлённый вне всякой меры, я сложил два выбранных трактата на свободную кафедру и отправился дальше изучать Архив. Выбрал ещё четыре книги «по драконам», — напротив каждой неизменно стояла загадочная пометка. Отправился на их поиски.

Вернулся ни с чем.

Трижды или четырежды я сверялся с Архивом. Каждый раз просматривал помеченную полку от и до. Всё впустую! Драконьи книги оказались изъяты…

Сказать, что тем я был до крайности раздосадован — не сказать вообще ничего. Но разочарование — не мой союзник сегодня! Я закусил губу и принялся штудировать Архив, преисполненный решимостью отыскать хотя бы одну драконью книгу, если таковая ещё хоть где-то оставалась. И вскорести мне повезло. Видать, поверья на этот счёт не врали: Гелиадр в действительности воздаёт за усердие лишь тем, кто презрел всякие сомненья!

Книга нашлась. Некий толстенный фолиант с пометкой «У», выведенной в Архиве венценосным росчерком. «Утерян… — сперва подумал я. — Или, быть может — Уникален?».

Оказалось — второе. Фолиант этот обнаружился на верхнем этаже антресоли, и, чего уж греха таить, выглядел он воистину уникально.

Книга — нет, скорее настоящая реликвия! — хранилась за закрытой витриной, позволяя только смотреть и воздыхать, но ни в коем случае не трогать. Литое стекло толщиной с палец отделяло меня от заветного приза, а замочная скважина походила на ухмылку шута. Настолько издевательскую, что первой же моей мыслью было: разбить!

Но, разумеется, поступать так я не стал, — в жизни бы не решился на подобное.

Однако и сдаваться я тоже не желал! Поднял повыше лампу и принялся глядеть по сторонам в надежде, что, быть может, заветный ключик окажется где-то неподалёку. Хотя умом-то понимал, что ни в жизнь такой удаче не бывать! Кто́ в здравом рассудке оставит ключ от столь ценного раритета рядом с местом, где тот храниться? Ключу этому лежать бы сейчас в личных покоях самого губернатора, под его подушкой, в руке, а то и вовсе в…

Свет лампы вдруг выхватил из темноты очерки небольшой тумбы, и, скользнув по её краям, сверкнул лучистым отблеском мне прямо в глаза. Я обомлел.

Ключ. И вправду — всамделишный ключ! Медный, или, скорее, из полированной бронзы. Лежал на чуть запылённой поверхности одиноко и сиротливо, словно только и дожидаясь, когда его заметят. И хотя нечего было и надеяться, что этот тот самый ключик, который мне нужен, я, почти неосознанно, тотчас же потянулся к нему.

Однако руку свою остановил на половине пути. Ведь, если я возьму его, — и, если он в действительности подойдёт к этой витрине, — разве не окажется всё это воровством? Наверняка. Ну а народная молва на этот счёт гласила предельно ясно: ни одно подобное злодеяние никогда не остаётся безнаказанным! Вор — худший из преступников…

Так я и застыл с протянутой рукой, будто пригоршню мрака решил ухватить.

Однако уже в следующий миг опомнился, собрался с духом и без тени смущения сгрёб-таки злосчастный ключик с тумбы.

«Чушь! — подумал я про себя. — Никакое это не воровство, ведь я не собираюсь ничего красть! Просто прочту пару-тройку страниц, после чего верну эту книжицу на её законное место в целостности и сохранности. Никто и никогда даже не узнает!».

Ступая теперь аккуратно, — как если бы с ключом в руках мои шаги сделались стократ тяжелее прежнего, — я приблизился к витрине и… отпер её без всякого труда. Ничуть этому даже не удивился. И вот он — заветный фолиант! Оплетённый в толстую кожу, украшенный стальными уголками, посеребрённый, покоящийся в обтянутой бархатом нише… даже просто касаться этой книги уже казалось огромной честью!

Витиеватой росписью на переплёте красовалось название: «Draconi dracrin»; сноска в Архиве гласила, что означало это: «Драконья династия».

Хорошее название. Сильное. Как и сама книга.

Довольный собой, я со всем почтением извлек фолиант из его ложа, прикрыл витрину, а ключик положил на прежнее место. Возвратился к кафедре, взмокшими пальцами перелистнул первые несколько страниц и с содроганием сердца погрузился в чтение. И в тот же миг время для меня перестало существовать.

Остался только тёплый шелест страниц, да пляшущие в свете лампадки тени.

Драконья династия присвоила и подчинила себе всё моё внимание без остатка. И даже чуточку более того. О рукописях по Чаанду я даже и не вспомнил.

Однако сама эта книга оказалась куда сложнее, чем можно было себе вообразить. Хоть и написанная смертною рукой, она играла на струнах души будто бы епископ в час богослужения. Её, без преувеличения, сложно было читать. Почти что больно! Всё равно что обрывать куст малины, раня при этом руки в кровь. Только вместо рук терзало разум.

Но просто так взять и оторваться мне тоже оказалось не под силу! Саинциальные письмена, выведенные чернилами глубокого синего и, иногда, пурпурного цвета сами по себе приманивали и приковывали взгляд. Книга была толстенной, но каждая её страницы была украшена так кропотливо, так скрупулёзно и бережно, что с них подобно дыханию живого на тебя веяло тяжестью и мудростью минувших веков. До того дурманяще пахли эти древние страницы! Прежде чем приняться за чтение, я позволил себе прикоснуться к ним, провести пальцами по орнаменту, по выведенным буквам, рисункам. Даже ощутить шероховатое прикосновение, оценить, как излитая на бумагу мысль причудливо тает аки лёд и сливается с завитками рукописного текста, казалось неимоверным счастьем. В эти причудливые измышления я погрузился целиком, да и как мне было не погрузиться, раз уж столь удивительным, столь страстным языком всё было тут описано? Я водил глазами по строкам, читал и перечитывал, а затем перечитывал снова, и, даже осознавая, что всё читаемое исчезает из моего разума тотчас же, я не мог — не смел! — оторваться, настолько сильно меня захватывали смыслы, которых я даже не понимал. Дыхание моё срывалось, дрожали руки, слезами наполнялись глаза, но я всё продолжал и продолжал. Сквозь это непонимание приходилось прорываться, и чем дальше — тем сложнее. «…Однако, всё же они смертны, — срывающимся голосом читал я, — даром что их последний смертный час несёт нечто большее, нежели простую погибель». И тут же гравюра, вторившая тексту: абрис дракона, что плясал и извивался в языках пламени, хотя и являлся лишь рисунком, выполненным тушью. Но что же это могло значить?! Мне и так пришлось повторить про себя этот отрывок трижды, а взгляд мой и указующий палец уже сами собой устремились без моего ведома дальше. А я не в силах оказался удержать. Перелистнул страницу, хотя не желал этого. Поранил пальцы об острые края. Бумага окрасилась в алый. А кисти рук, что опустились на мои плечи, сжались сильнее. До боли. Но я всё продолжал, всё читал. Им нет и не может быть равных… Феникс появится и угаснет вновь… Однако равного можно воссоздать из той же глины. Никаких разъяснений. Ничего же неясно! Голова у меня пошла кругом, свет лампадки отныне только ранил взор. Усилием воли я попытался отвести глаза, — дать себе хотя бы краткую передышку, — но не сумел. Строки и символы заплясали перед глазами как обезумевшие. Словно бы какой недуг поразил мой рассудок! Новая страница — пальцы сами листнули. Бумага вкусила каплю красного; не последнюю, если так и буду продолжать. Я уже не видел никакого текста в этом древнем фолианте, не слышал собственных мыслей, если таковые и были. Слышал только гул, ощущал лишь его всем своим нутром, и чтобы хоть немного его утолить, усмирить, заглушить, необходимо было читать дальше. Но я уже не мог, не смел. Глаза пылали, словно бы смотрел я прямо на солнце. Всё нутро переворачивалось. Читай. Нет, было ответ. Читай! Не буду! Читай!

— Н-нет, я сказал!!! — выкрикнул я в голос, вконец позабыв о том, где нахожусь.

Боль вспыхнула у меня во лбу, что аж искры из глаз посыпались! Я пошатнулся, схватился за кафедру, чтоб не повалиться на пол; едва не опрокинул масляную лампу со стойки, но… на собственных ногах всё же удержался, и взор свой наконец-таки сумел отвесть в сторону.

Так я и застыл, ошарашенный, со сбившимся дыханием, колотящимся сердцем и с зажмуренными до боли в веках глазами, с которых — и я слышал это так же ясно, как и собственные мысли, — на пол градинками падали слёзы. Кап… кап… кап…

Только это и мог расслышать помимо шума собственной крови в висках.

Наконец, судорожно и прерывисто выдохнув, как выдыхают, должно быть, замерзая до смерти, я, с горем пополам, успокоил и собственное рваное дыхание, и обезумевшее сердце, и свои же разрозненные мысли. И тут же внутри вспыхнул гнев.

«Что за треклятое наваждение?!! — едва не зарычал я в голос, но, благо, вовремя опомнился, и слова эти огласили лишь стенки моего черепа. — Что… что это за книга такая? Что она со мной сотворила?!».

А в том, что именно книга была всему виной, — я и не сомневался! Будь это какой иной недуг — отравился ли я, перегрелся на солнце или просто сбрендил, — разве излечился бы он здесь и сейчас, стоило мне только отвести взор? Разумеется, нет! Но… тогда что же это за морок мне привиделся?! Ведь зачарованные книги, лишающие человека рассудка, бывают лишь в древних легендах, высокопарных проповедях, да сказаниях для детей!..

Разве нет?!!

Я бросил гневный взгляд на «Драконью династию», но не увидел, ни как пылают её письмена, ни как оживают рисунки на страницах. Но, тем не менее, наотмашь хлестнул по переплёту, захлопнув эту треклятую рукопись от греха подальше!..

И тут же что-то с лязгом грохнуло и заскрипело, занавесь напротив отворённого окна вспорхнула разбойничьей накидкой, а в помещение ворвался ветра порыв. Сквозняк. Рывком распахнулись библиотечные двери, с размаху они саданули о близстоящие стены, а по полу — настойчиво и жёстко — застучали чьи-то торопливые шаги.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

На миг я позабыл себя. Взор у меня помутился, дыхание застряло в глотке, судорога стянула грудь цепью, а кровь — заиндевела, будто воды ручья в зимнюю пору.

Лишь каким-то десятым чувством я уразумел, что это посторонние проникли в здание библиотеки, и что первым же делом мне следует загасить лампу, дабы не выдать себя. И только лишь потому, что всё остальное моё естество по-прежнему пребывало в смятении — всё это-то я и проделал. Поднял плафон, сдул испуганный огонёк и ладонью разогнал робкие потёки дыма, будто те и сами не затерялись бы средь книжной затхлости; после чего сгрёб фолиант с кафедры и забился с ним под ближайший стол.

И только после этого осознал и самого себя, и то, в какую же беду я угодил.

Голова моя пошла кругом, перед взором заплясали чёртики; я едва удержался от того, чтобы не пасть без чувств прямо здесь! А случись оно так, и всё было бы кончено.

Шутка ли, но спас меня голос градоначальника: он, оказывается, был как у молодого тура — громогласный и продирающий до самых потрохов, хотя человек этот являл собой картину старости и нескладности. Именно про таких-то и говорили, что разбудит даже мёртвого. Ругань его шла откуда-то извне; бранился он злобно и страшно! Ненависть в его речах лишь добавляла мне дурноты. В какой-то миг и вовсе почудилось, что человек этот спешит исключительно по мою душу — желает лично покарать спесивого юнца, возомнившего, что в праве пользовать его библиотеку! В мыслях у меня тотчас же пронеслись унизительные колодки, порка и побои. А то и вовсе: изгнание, темница, или с десяток лет жизни на рудниках! А может и того хуже… И, представляя всё это, я лишь сильней и сильней сжимался под столом, кляня собственную несчастную судьбу.

Даже и не заметил, как закусил корешок прижимаемой к груди книги. Все силы ушли у меня только на то, чтобы не зарыдать от нахлынувшего страха, горечи и досады…

А вот и сам бургомистр: и десяти ударов сердца не прошло, как он ворвался в библиотеку, появившись в дверях коридора для прислуги. Громко ступая, прошагал всего в паре аршин рядом с тем местом, где я скрывался, и направился к винтовой лестнице; а следом за ним семенило ещё двое. Шествовал он тяжело, дышал громко, а с каждым выдохом срывалось с его уст очередное гневное проклятье.

Однако же на меня он и толики своего внимания не обратил! Ни он сам, ни слуги, что спешили за ним попятам. А это означало, что я — слава Гайо! — ошибся: торопился бургомистр вовсе не по мою душу, и про меня, скорей всего, даже и не подозревал!

Мало конечно в том было поводов для радости, но чтоб перепуганному юнцу, прятавшемуся под столом, удалось взять себя в руки — как раз-таки хватило.

Я раскрыл глаза, утёр катившиеся без конца слёзы, чуть подобрался, отдышался уже спокойнее, и, за неимением ничего другого, целиком обратился в слух.

И как раз вовремя. Бургомистр, спустившись на первый этаж, внезапно затих, будто ругать встряла ему поперёк горла. Тишина повисла такая, что страх мой, едва отступив, принялся всходить с новой силой. Что так разгневало этого человека? И что́, прямо вслед за этим, заставило его столь внезапно замолчать?! Любопытство взяло верх, и я, закусив губу и всё так же прижимая книгу к груди, выбрался из-под стола и пополз к балюстраде. Хотя бы одним глазком глянуть, что же там такое происходит.

Картина мне открылась следующая:

Трое стояли напротив дверей библиотеки, прямо перед замершим бургомистром. Первым был Гренно. Привратник. Расположился он ближе всех к выходу, и, судя по всему, готовился удрать под любым, даже самым неблаговидным предлогом. Впотьмах его лицо виделось серым. Ужас, что на нём застыл, оказался знаком мне как никогда прежде.

А вот двое других незваных гостей напротив — пребывали в абсолютном спокойствии. Страх, неловкость и предубеждение нисколечко их не стесняли.

То были некие благочестивые господа, и никак иначе. Юношу, с зализанными назад волосами цвета воронова крыла и одёже подстать, выдавало лицо — благородное, надменное и бесконечно целеустремлённое, хоть и скрытое на три четверти тенью, аки полумесяц. А женщина рядом с ним: высокая и стройная, будто молодая осина; в тёмном искристом платье не по погоде, и с вуалью, скрывавшую её лицо пуще всяких там теней. Возвышалась она и над юношей, и над бургомистром, и держалась с тем исключительным величием, пред которым разве что бездушному камню под силу не склониться; да и то, только лишь потому, что камни — извечно павши ниц.

Слуги так и поступили. Грохнулись об пол как по команде, наверняка разбив себе колени в кровь. Да и я припал ещё ниже; хотя скорей под гнётом всё того же страха, нежели с почтением в сердце к знатным господам. Бургомистр же остался недвижим.

И, на поверку, это как раз-таки и смущало сильнее всего. Стоять он слишком неподвижно! Будто дерево, или статуя какая. Стоял мгновение, другое, третье… и вот на ум мне явилась жутковатая мыслишка: не иначе как бургомистр — уже мёртв! Вообразить себе нечто подобное оказалось проще простого: как всего мгновение назад ему вонзили кинжал прямо в сердце, как затих он в своей гневной тираде, как всего через миг-другой его бездыханное тело осядет на пол, и как слуги вместе с несчастным Гренно осознают наконец, что увиденное подвело финальную черту и их жалким жизням тоже!..

Но нет. Бургомистр был жив-живёхонек. Я вздрогнул, когда он неожиданно отмер и выхватил некий свиток из рук темновласого юноши. Высокие потолки библиотеки тотчас же огласились треском раздираемой в приступе гнева бумаги.

— Со всем почтением, господин бургомистр, в этом не было необходимости, — начал юноша прохладным как северные ветра тоном. — Рекомендательное письмо от…

— В бездновых глубинах видал я ваши рекомендательные письма! — прервал его градоначальник, продолжая изрывать послание в мелкие клочки. — Знаю я, кто вы. Вы — воры! Воры, что раз за разом приходите грабить мою коллекцию, мои бесценные книги!..

— Экспроприировать, — пропела будто единой лютневой струной женщина, чьё лицо скрывала вуаль. — И далеко не всю вашу коллекцию, господин, а лишь некоторые из покоящихся в ней трудов. В пользу его Высокопреосвященства, разумеется, как же иначе.

Эти слова — или, скорее, эта интонация — бургомистров пыл-то поостудила. Да и на меня подействовало. Я чуточку расслабился, а с души у меня сползла целая скала, — что никакого смертоубийства не произошло, и что не пришлось мне делаться ему свидетелем.

— Экспроприировать, — повторил я тихонечко, пробуя это непонятное слово на вкус.

Чудно́е. Речь тех, кто, как говаривал мой отец, на свет родился с серебряной ложецой во рту, — она вся вот такая вот замудрённая. Даже в книгах ничего подобного вычитывать мне не приходилось. Отец ещё рассказывал, что, когда он в сотне служил, то частенько с высокородными господами виделся. Говорил, что даже дышать нашенским воздухом им было как-то тяжко и непривычно. Не то, что нам самим, обычным-то людям. Признаться честно, только сейчас мне подумалось, что это он не буквально имел в виду…

Но я задумался, замешкался, отвлёкся. Даже чуточку замечтался, позабыв, в какой беде нахожусь. И когда взгляд мой, оторвавшись от таинственной троицы дворян, поплыл в никуда, мне случилось углядеть ещё кое-что интересное. То, что вновь сковало мои потроха ледяными цепями! Кто-то ещё находился в здании библиотеки! Пробирался неслышно сквозь лабиринт книжных шкафов, пока знатники там беседовали. Некая загадочная тень, зловещая сущность от одного вида которой у меня заныло под ложечкой.

–…Вы можете быть свободны! Ждите в моих покоях. А ты, привратник, как там тебя!.. Хочешь что-то добавить? Нет?! Ну так и пшёл вон отседа уже! — в гневе рявкнул бургомистр на своих слуг.

Точнее, рявкнул-то он мгновение назад, но вот слова его влились в мои уши лишь когда входные двери хлопнули, а близстоящая винтовая лестница задрожала от шагов.

В тот миг я вновь перепугался не на шутку! Всё так же, как и стоял, — окарачь — пополз я назад; забился под стол, как пёс побитый, и лицо себе рукой зажал. Чтоб не дышать, потому как проходящие рядом наверняка бы это услышали!

Слуги тихонько просеменили мимо, перешёптываясь. Дверь за ними затворилась. Шаги их затихли. Меня они не заприметили, но теперь-то это мало что меняло. Все мои мысли отныне были обращены к той гибкой и ловкой тени, у которой будто и хозяина-то не было, раз двигалась она столь привольно и легко. Мало мне было здесь непрошенных полуночных гостей да взбеленившегося хозяина дома, так теперь ещё и это!..

Да и кто бы ответил: что в действительности предстало моим глазам? Был ли это наёмный убийца, или, быть может, я узрел собственный кошмар наяву?! Вымученный стон сам собою вырвался из моего зажатого рта, но… даже в том, чтобы его скрывать, не было теперь никакого толку. Понятно же, что не удастся мне сидеть под этим несчастным столом до самого утра, — ведь ежели не сейчас, то с рассветом меня уж точно обнаружат! Всё нынче восстало против меня! Даже моё сердце принялось отбивать дробь до того громкую, что незваные гости вот-вот должны были позабыть о своих распрях и хором воскликнуть: «Что это за шум такой?! Пойдёмте же и посмотрим, — узнаем, кто здесь скрывается, и отыщем его!». И какой-либо помощи мне ждать было просто неоткуда.

Я может и мог бы последовать за прислугой, — воспользоваться тем ходом, через который прошёл бургомистр всего несколько минут назад… но не рискнул. Тамошних помещений я не знал, не помнил, закрывали ли дверь на ключ или нет, да и кто, скажите на милость, убережёт меня от случайной встречи с прочими обитателями сего дома?!

Никто. Здесь и сейчас, увы, мне не на кого было понадеяться!.. Кроме себя самого.

И вот, в миг, когда я это осознал, в голове моей вспыхнула мысль, словно из огнива высеченная искра: «Окно! Окно же!». Тотчас же я бросил взгляд на занавесь, трепещущую на фоне ночной синевы, и понял: вот оно, моё спасение! Вот как я сумею отсюда сбежать.

Даром только что путь к этому окну был ныне вотчиной той загадочной тени, но в тот момент даже призрачная надежда на побег затмила от меня все прочие невзгоды.

Вновь поверив в свои силы, я о́тнял от лица руку и наконец позволил себе дышать вволю. Чуть успокоился, утёр свежие слёзы, и крепко так взялся за раздумья:

«Ну что ж… Прежде всего — эта тень, что прокладывала себе дорогу сквозь книжные шкафы. Будь она лишь ожившим моим страхом, плодом моего истерзанного воображения, то, если пораскинуть мозгами, так-то оно мне даже на руку. Призрак не навредит мне столь же сильно, как сделают это оковы стражников и палаческая плеть! Но ежели я прав, и это действительно подосланный убийца…».

Тут, при одной только мысли об этом, дрожь пробежала по моей спине.

«…Ежели это и впрямь убийца, мерзкий трус, отнимающий чужую жизнь из тени, то будь я трижды проклят, если он здесь по мою душу! Нет, юнец ему не нужен, — у него другая цель. И раз он не нанёс ещё своего удара, а лишь крадётся мимо книг и рукописей, то… ну конечно же! Значит движется он ко второй винтовой лестнице! Кем бы нынче ни оказалась его жертва, он желает подкараулить её в другом месте, но уж точно не здесь».

Поняв это, я едва себя рукой полбу не хлопнул, так всё оказалось просто и логично.

И если я прав, значит и путь мой теперь ясен. Дождаться ухода дворян, спуститься вниз, добраться до окна, минуя предательские копья лунного света, и…

–…А-а чёрт бы с вами! Идёмте, посмотремте архив. Я лично укажу вам на ущерб, что принесли мне ваши махинации! — пророкотал надломленным голосом бургомистр так, что я расслышал каждое его слово до последнего.

Архив. Они идут сюда! Значит, моё время на раздумье вышло! Благо, успела у меня созреть ещё одна идейка, куда-как лучше всех прочих.

Собрав волю в кулак и всем сердцем уповая на божескую справедливость, крепкие половицы и мягкую подошву своих сапог, я выбрался из-под стола и опрометью, — так тихо, как только позволяли мне ноги, привыкшие топтать лесной мох поутру, — метнулся к балюстраде. Припал к ней всем телом и, помогая себе единственной рукой, перевалился через поручень. Передо мной раскинулся весь первый этаж; омытые сумеречным светом книжные шкафы на фоне утопающего во тьме пола. Будто мировые столпы из глубин само́й бездны! Один такой как раз стоял в шаге от меня.

Но, стоит ему не выдержать моего веса… или сам я оступлюсь впотьмах…

Винтовая лестница вдруг загромыхала, свет лампы пугливо лизнул пальцы моей руки. Времени на раздумья, сомнения и страхи не осталось боле, и тогда я шагнул вперёд, отбросив всякую нерешительность. Прямо туда, во тьму. Зажмурился, не сумев с собой совладать; ну а когда моя стопа, вместо того, чтобы провалится в пустоту, утвердилась на чуть скрипнувшей древесине, я странным образом не почувствовал ничегошеньки.

Ни облегчения, ни удивления, ни какой бы то ни было радости.

Ничего. Моя затея сработала, и я, пользуя книжные полки как ступени, тихонечко полез вниз, марая дорогую одежду в пыли. Старался и тут не шуметь, ведь прямо надо мной, как ни в чём не бывало, продолжалась беседа загадочной троицы дворян. Они меня не услышали — они по-прежнему не ведали о посторонних в их владениях! Ни о юнце, желавшем знаний, ни о коварном убийце. Я, пожалуй, мог бы крикнуть, предупредить их; выдать и погубить себя, но тем самым спасти чью-то жизнь… и в иных обстоятельствах наверняка так бы и поступил! Но не сейчас.

Нога моя шаркнула об пол, и я, спустившись, тотчас же пригнулся, замерев, будто на охоте. Меня окружила гробовая тишь, а приглушённый говор дворян на антресоли чудился теперь мольбами давно почивших мертвецов. Ничего в окружающем не указывало на то, что я был кем-то услышан или замечен. И ни следа убийцы; зато спасительное окно просматривалось прекрасно. Лишь два ряда книжных шкафов — будто то были крепостные стены, — отделяли меня от него. Испытания отчаянием, страхом и прыткостью остались позади, и теперь на моём пути лежал лабиринт.

Дивясь своему внезапному бесстрашию, я двинулся вперёд. Ступал медленно и тихо, пригибался, льнул к тёмным углам и раз за разом сворачивал в сторону, противоположную той, куда двигалась недавно виденная мною тень. Красться по полу, скажу я вам, оказалось куда сложней, чем по подлеску. На ровных досках не поставишь ногу на мягкий мох, загодя не разглядишь кустарник и не удержишь ступню над веткой, что непременно переломилась бы под весом идущего. Здесь скрипучая половица мастерски таиться вплоть до момента, когда будет уже поздно её миновать. И потому шёл я как никогда медленно и аккуратно, раз за разом смахивая пот со лба.

Но по-прежнему куда как сильней меня беспокоил собственный иссякший страх. Это позже я узнал, что сердце не может терзаться вечно; что в моменты наивысшего испытания под силу ему сделаться твёрдым и холодным, будто камень. Отсечь всё лишнее и творить лишь то, что должно́. Но в тот миг… в тот миг я думал лишь о том, как бы отсутствие страха не сделало меня легкомысленным и неосторожным. Ведь легкомыслие не замедлило бы навлечь на меня новую беду, а бед и без того хватало.

Увы, так оно и случилось, беспокоился я не зря.

Оказывается, это моё хладнокровие — как и страх до него, — копилось внутри, аки вино в чаше. С непривычки сосуд этот переполнился очень и очень скоро.

Я достиг окна; достиг сплошного ряда шкафов, над одним из которых и развивалась терзаемая ночным поветрием гардина. Здесь было особенно ясно от лунного света, ясно и свежо. Библиотечная затхлость отступила, а я уже успел позабыть, сколь сладок аромат вольного ветра. Лишь несколько полок отделяли меня от спасения, но… беда в том, что тут заметить лазутчика было особенно легко. Самое открытое и светлое место во всей библиотеке — оно как раз здесь. Да ещё и лезть приходилось, помогая себе лишь одной рукой. Но делать-то нечего. И едва я схватился за полку, как…

— Измена!!! — вскричал вдруг бургомистр, голос которого в точности уподобился вчерашней грозе. Как ни дивился я своему нежданному бесстрашию, но сейчас даже оно дрогнуло. — Проклятия на вашу голову, презренные изменники! Змеи!.. Ядовитые змеи вползли в мой дом, а я о том и не подозревал! Стража!.. Скорее, всю стражу ко мне!

«Это убийца, — сразу же догадался я. — Нанёс наконец-то свой подлый удар». Но нет, я ошибся, ибо, оглянувшись, увидел всё ту же троицу дворян — живых и здоровых. Но уже не подле Архива, а выше — на третьем этаже антресоли. Неподалёку от того места, где сам я не так давно раздобыл…

— Не стоит, бургомистр. Мы уходим. Благодарим вас за ваше… радушие.

Слова эти принадлежали молодому дворянину, и голос его аж звенел. Как ни в чём не бывало, он развернулся и повёл свою величавую спутницу к лестнице, пока хозяин дома давился проклятиями, топал ногами и крушил всё вокруг себя. И когда я вновь приготовился лезть в окно, он изрёк то, что и меня вышибло из сапог:

— Воры! Мерзавцы! Моя священная коллекция!.. Вы отняли у меня всё, но украсть ещё и его! Украсть «draconi dracrin»!.. Это кощунство! Вы, святотатцы, будете прокляты, и все рода ваши понесут это проклятие до самого…

И так далее, и всё в таком духе. Бургомистр всё распинался и распинался самыми жуткими карами, извергал отборнейшую брань, рыдал, но дальше я его уже не слушал. Просто не мог. Даже если б очень этого захотел. Лишь в тот самый миг и не секундой ранее я опомнился, осознав, что именно занимает мою левую руку. Это была как раз-таки книга. Я по-прежнему прижимал её к груди, сам не ведая зачем — как если бы являлась она некой бронёй; щитом от тысячи моих слабостей. Кисть уже давно занемела, мышцы свело, но боль я ощутил, только когда вспомнил о ней. И боль эта была сейчас совсем неважна.

Я отнял от себя руку и увидел то, чего видеть не хотел. К груди всё это время я прижимал ни что иное, как эту треклятую «Драконью династию». «Draconi dracrin». И, поняв, что глаза меня не обманывают, воля моя надломилась и лопнула, что перекаленная кузнечная болванка. Я… потерял себя в тот момент. Ненадолго, но всё же. В глазах у меня всё поплыло, и на себя я взглянул уже будто со стороны. Увиденный мною юноша, ничуть не изменившись в лице и ни капельки не таясь, бросил древний фолиант на пол перед собою, и добрым пинком отшвырнул его прочь. Шуму было предостаточно. Рукопись полетела кувырком, упала на пол небрежно распахнутая, проскользила ещё фут или два и замерла аккурат в луче лунного света. Корешок её по-прежнему хранил отпечаток зубов, а на переплёте алел мазок крови из порезанного пальца. Юноша же… я, — просто полез к распахнутому окну, не обращая ни крупицы своего внимание на происходящее вокруг.

⊱ ✧☽◯☾✧ ⊰

Порыв ночного ветра, прохладного и девственно-свежего, — именно ему выпала честь изгнать это неведомое оцепенение из моей головы; и, притом, проделал он это с лёгкостью. Я будто очнулся ото сна. Я всё помнил и всё осознавал, я вновь мыслил здраво и, что самое главное, вновь всё чувствовал, как и любой нормальный человек. И я снова рыдал. Слёзы холодили мне лицо при каждом вздохе ночи, пока за моей спиной, из-за занавеси, нескончаемым потоком неслись жестокие угрозы и страшные проклятия.

Себя я обнаружил — именно что обнаружил — на внешнем карнизе, прижавшимся плечом к белёной стене. Очередной удар по дорогой одежде, — отец с матерью прибьют меня за такую небрежность. Плотная ткань занавеси трепыхалась у меня прямо над ухом, а внизу, у подножия дома, угадывался декоративный кустарник. Что творилось в самой библиотеке мне было не разглядеть, но оно и без надобности — и так всё хорошо слышно. Бургомистр рвал и метал, созывал стражу, которая очень скоро окажется тут, а знатная дама вместе со своим юным спутником просто сели в карету и уехали. Даже кучер погонял лошадок со свойственной их братии будничной меланхолией.

«Нужно скорее выбираться отсюда, — напомнил я себя. — Всё остальное — потом».

И верно. Я глянул себе под ноги, вниз, туда, где стену украшал кустарник. Высота не так уж велика, можно просто спрыгнуть… «Да-а, спрыгнуть, ну а пока летишь, — всем сердцем уповать на то, что случайно-надломленная ветка не пропорет тебе почку или же лёгкое». Не, так не пойдёт. Я вновь прижался к стене, на этот раз всей спиной, плюнув на побелку. Осторожно присел, ощупал выступ карниза под ногами, осмотрелся. Здание библиотеки и прилегающие территории всё больше походили на разворошённый улей, а это побуждало время попусту не транжирить. И вот, когда я уже решил, что ветка в боку — не самая высокая цена за спуск, ладонь моя нащупала небольшие уступы на ближайшем пилястре. Выбоинки, куда сносно помещались две фаланги втиснутых туда пальцев из трех. Благослови Гайо того зодчего, который решил, что это будет смотреться красиво.

По ним-то я и полез вниз. Полез весьма уверенно и в меру прытко, хотя аккурат на половине пути моя нога всё-таки сорвалась с выступа. За миг до того, как и пальцы тоже выскользнули из выбоин, я успел лютой ненавистью невзлюбить чёботы с их погаными загнутыми мысами, после чего всё ж рухнул в заросли кустарника, выкатившись из них прямо на гравийную дорожку. Пыхтя и отдуваясь кое-как поднялся и, поскальзываясь, поспешил к скверу, где скрылся за деревом. Ни одной надломленной острой ветки мне так и не пришлось вырывать из своей спины, хотя в дюжине мест ушибы жарко саднило.

И вот, чуть успокоившись и утерев недавние слёзы, что щипали лицо, я наконец позволил себе вдох облегчения. Всего несколько десятков шагов вглубь сквера, я найду там подходящее дерево, с его помощью переберусь через стену с кольями, и только меня здесь и видели! «В жизни больше не возвращусь в эту клятую библиотеку! — пообещал я себе. — Никогда. Ни за что. Ни в коем случае. Ноги моей здесь больше не будет!». Где-то неподалёку зарычало и заскулило, а гравийная дорожка, среди всей прочей кутерьмы, отозвался отчётливым шорохом шагов. Я притих и аккуратно выглянул из-за дерева.

Ожидаемо, по дороге шёл стражник. На привязи он вёл косматого пса, что холкой доставал своему хозяину почти до пояса. Зверь сторожевой, серьёзный. Хотя даже до него мне не было никакого дела — шли они с наветренной стороны, а значит мне не стоило опасаться, что мой запах учуют. Только если ветер внезапно не перемениться, или же…

Гравийная дорожка была всего ничего, и когда метрах в пяти-шести от меня что-то рухнуло в кустарник — тот самый, от которого и мне досталось, — я едва не подпрыгнул от неожиданности. Лишь чудом шелест и треск веток не достиг ушей стражника и пса в его поводу. Я же снова замер; за нынешнюю ночь уже натренировался этому с лихвой. Из кустарника меж тем, уже порядком тише, выбралась… очевидно, это и была та самая тень, что я видел внутри; тот самый убийца из моих ночных кошмаров. Облегающая одежда указывала, что это всё-таки был человек, ну а свет неполной луны давал понять, что, очевидно, девушка. Маленькая и ловкая, аки кошка. Выскочив из кустов, она углядела на дороге стражника с псом, что шёл в нашу с ней сторону, и, не рискнув двинуться дальше, вновь прильнула к кустам. Ну а меня, похоже, так и не заприметила.

Но хоть оба мы и оказались хорошо сокрыты от посторонних глаз, и пары минут не пройдёт, как зверь нас учует. Конечно, я мог бы прямо сейчас смело двинуться прочь, — мне-то ничего не угрожало. А вот девица, если не придумает чего-то эдакого, обречена.

Разумеется, никуда я не пошёл — меня бы и палкой не заставили так поступить. Стражник был уже достаточно близко, и окликать девицу я не рискнул. Вместо этого нащупал под ногами несколько булыжников побольше и, прицелившись, метнул их за спину стражнику, один за другим. Так, чтобы, когда те поочерёдно ударились о землю, это вполне могло бы сойти за чьи-нибудь шаги. К моему облегчению стражник повёлся. Оглянулся через плечо и, поразмыслив с миг-другой, двинулся на звук, хотя пёсель его рвался дальше. Когда он удалился, я шепотком окликнул девицу, но та не расслышала. Тогда я раздобыл ещё пару камешков поменьше и бросил в неё. Один угодил в кусты, другой, очевидно, стукнулся о сапог. Как только её глаза — чёрные на чёрном, и лишь полумесяц в них отражался сверкающей точкой, — воззрились на меня, я поманил её за собой. К чести этой девицы и моей вящей радости, она подчинилась беспрекословно.

Вместе мы прокрались через сквер, нашли подходящее дерево и, забравшись на него, преодолели треклятую стену. Помогали друг другу, но не обмолвились и словом. Как только стена оказалась позади, что она, что я, припустили в узкий проулок, и только там уже позволили себе затихариться и отдохнуть. Хотя «затихариться», — это не самое подходящее здесь слово, ибо я хрипел как конь, пытаясь продышаться; не веря, что мне всё-таки удалось сбежать! Да и девушка вымоталась: волосы её прилипли к лицу, а грудь тяжко вздымалась и опадала. К тому же на её поясе обнаружилась внушительная сума, в которой таилось нечто увесистое, а бежать и лазать с таким — затея так ещё скверная.

Меж тем, стяжка на суме не то лопнула, не то просто расстегнулась, и то, что таилось под ней, показалось мне смутно знакомым. Я протянул руку, отвёл ткань чуть в сторону, и узнал отпечаток своих собственных зубов на книжном корешке. Тотчас же девушка отпрянула, прижав суму с «Драконьей Династией» к груди так, будто это её дитя.

— Это, — ляпнул я, не подумавши, — вообще-то называется воровство.

Девушка улыбнулась. Хоть и сложно мне было рассмотреть её лицо в темноте, но она, похоже, была весьма недурна собой. Вот только в следующее мгновение лик её вновь переменился; она отклонилась назад и, прежде, чем я успел хоть что-то понять, наотмашь шарахнула меня этой самой сумой прямо по лицу. С такой прытью, что я даже моргнуть не успел, и с такой силищей, что кубарем покатился по земле. Удивлению моему не было предела; я даже боли не почувствовал. Только кисловатый вкус ржавой жести теплом проступил на верхней губе.

Когда же я, ошарашенный, всё-таки додумался оглядеться, девичьи пятки уже сверкали в конце проулка. И сверкали они там, ясное дело, недолго. Гнаться за ней у меня не было никакого резона, и я, утерев кровь с лица, тихой сапой направился в сторону собора. А по дороге клялся и божился сам себе, что никогда и никому даже словом не обмолвлюсь обо всём произошедшем. Да и сам об этом вспоминать, пожалуй, не стану.