Капитан Филибер

Андрей Валентинов, 2007

Смерть нельзя победить, но от нее можно уйти. Ноосфера открывает много дорог, одна из которых ведет в Прошлое – Q-реальность декабря 1917-го, Каменноугольный бассейн, еще не ставший Донбассом. Капитан Филибер оказывается в эпицентре Гражданской войны. Но это другая, неведомая нам война. Офицеры и юнкера сражаются в одном строю с красногвардейцами, генерал Дроздовский ведет переговоры с Первым красным офицером Ворошиловым, Народная армия готовится вступить в бой с немецкими захватчиками. Река Времен меняет течение свое. Россия – не «белая», не «красная»… Какая? Роман «Капитан Филибер» является частью знаменитого «Ноосферного цикла» (романы «Сфера», «Омега» и «Даймон»), написанного Андреем Валентиновым на стыке традиций классической НФ и альтернативной истории.

Timeline

QR-90-0

2-1

Мир не хотел меняться. Он и так был совершенным — от последней снежинки, от обломанной черной ветки, брошенной в январский сугроб, — до кроваво-красного солнца, не спеша поднимавшегося над белыми конусами спящих терриконов. Мир не хотел расти, раздвигаться вдаль — вдоль узкой ленты «железки», уходить в сторону короткими станичными улицами, рваться на части с каждым снарядом, разбрасывавшим черные комья ни в чем не повинной земли. Мир чуял в себе чужака. Не в силах его отторгнуть, Мир пытался сопротивляться, то упруго пружиня, то поддаваясь для виду и становясь бездонной топью, не замерзающей даже в крещенский мороз.

Миру незачем было становиться другим. Путь, которым он двигался из Вечности в Вечность, казался не самым лучшим, неоптимальным даже, но единственно возможным. Мириады песчинок-судеб, сталкиваясь и расходясь, умирая и рождаясь, незаметно для себя толкали невероятную тяжесть Вселенной, и Мир неспешно, словно нехотя, двигался согласно этому неисчислимому броуновскому движению. Чужая, пришлая воля, маленькая неприметная бабочка, когда-то выдуманная американцем Брэдбери, была лишней, опасной — и тысячи песчинок-душ неосознанно, подобно лейкоцитам в открытой ране, пытались ей помешать. Но их порыв, тоже непредусмотренный и неучтенный, лишь увеличивал отклонения от извечного пути. И вот уже менялось то, чему незачем меняться, легкие круги на черной воде вскипали гребнями волн, разбивая крепкий зимний лед.

Он не знал всего этого — и не мог знать. Он лишь чувствовал сопротивление, внезапную упругость не подвластного ему бытия — в каждом новом дне, в каждом новом бое, в каждом глотке ледяного зимнего ветра.

Он не спорил. Он жил. Его мир несмотря ни на что был прекрасен.

* * *

— Хивинский, какого черта атаковали в конном строю? Мы же решили — только в пешем, коней — коноводам. У них же пулеметы…

— Ай, бояр! Не ругай, бояр!..

— Поручик, вы — не Текинский полк, я — не Корнилов. Так что не надо про «бояра», не смешно… Вы, между прочим, инженер по образованию, а не гусар. Я вас в саперы переведу!

— Не губи, бояр, отслужу, бояр!.. Николай Федорович, да там же мастеровые, Красная гвардия, даже не матросы, они винтовку заряжать не умеют. Вы же видели: сразу за мир проголосовали — двумя руками.

— Хивинский!.. Господин полковник, Леопольд Феоктистович, скажите вы ему!

— Ну-ну, молодые люди! К чему горячиться? А вы, Михаил Алаярович, не обижайте командира — и авторитет не подрывайте. Сказано пешими — значит, пешими. Сказано рачьим способом — извольте-с соответствовать.

— Ой, бояр! Стыдно мне, бояр. Пойду харакирю делать, бояр!

— Господин поручик!!!

* * *

Он не видел, не мог видеть вечного движения своего Мира — маленького и одновременно такого огромного, не мог рассмотреть ускользающий от взгляда хоровод песчинок-душ. Мог лишь чувствовать — и сомневаться. Теорию он помнил: от первой стадии неверия и шока…

…Я знаю, что это — ненастоящее!

Через вторую, через «синдром шлема», отсекающий эмоции, превращающий жизнь в компьютерную «стрелялку» — к растворению, к полной гармонии.

Гармония не наступала. Мир был по-прежнему отделен стеклом. Местами оно истончилось, местами треснуло, но рука то и дело натыкалась на его холодную поверхность. Иногда стекло казалось льдом — непрозрачным, неровным, как тот, что покрывал маленькие окошки затерянной среди донской степи хаты.

Еще одна странность этого странного мира. Хутор под соломенными стрихами — обычный, малороссийский — а жили в нем казаки, столь же обычные служивые донцы. Но он уже не удивлялся. Здесь, на южной околице Каменноугольного бассейна, который еще не называли Донбассом, можно было увидеть и не такое.

Он привык.

Я… Я привык.

* * *

— Их шепот тревогу в груди выселил,

а страх

под черепом

рукой красной

распутывал, распутывал и распутывал мысли,

и стало невыносимо ясно:

если не собрать людей пучками рот,

не взять и не взрезать людям вены —

зараженная земля

сама умрет —

сдохнут Парижи,

Берлины,

Вены!

Вдобавок ко всем своим неисчислимым недостаткам поручик Хивинский очень любил современную поэзию. Добро бы еще туркменскую (текинскую? узбекскую?), так нет же! Выпускник Николаевского инженерного училища предпочитал даже не русский серебряный век, а самых настоящих кубофутуристов.

Декламацию Бурлюка и Крученых я пресек. Запретить Маяковского не решился.

— Дантова ада кошмаром намаранней,

громоголосие меди грохотом изоржав,

дрожа за Париж,

последним

на Марне

ядром отбивается Жоффр…

Читал Хивинский отменно. Легкий акцент, скользивший в его обычной речи, пропадал без следа, слова падали четкие, совершенные, изысканно-холодные. Форма примиряла с содержанием. Даже полковник Мионковский, приходивший в ужас от одного упоминания «современных», слушал внимательно, не пропуская и звука. Густые брови сдвинулись к переносице, огромная ладонь уютно устроилась в седой бороде…

— В телеграфах надрывались машины Морзе.

Орали городам об юных они.

Где-то

на Ваганькове

могильщик заерзал.

Двинулись факельщики в хмуром Мюнхене…

Показалось, что я ослышался. Это что, Маяковский? Писалось три года назад, сейчас — январь 1918-го, факельщики двинутся по мюнхенским улицам только через несколько лет. Их главный пока даже не подозревает о грядущих «факельцугах», задыхаясь от иприта где-то на Западном фронте…

Поэт! Опасные они люди, поэты.

— Теперь и мне на запад!

Буду идти и идти там,

пока не оплачут твои глаза

под рубрикой

«убитые»

набранного петитом…

Нам пока не идти на запад. Там — войска Антонова-Овсеенко, там черноморские моряки, высадившиеся на побережье Азовского моря. На север тоже нет хода, на севере Сиверс и его балтийцы, прочно занявшие Каменноугольный бассейн. На востоке — заснеженная степь до самого Царицына, где собирает войска будущий диктатор Северного Кавказа Автономов.

Можно только на юг. Но там нас не слишком ждут. Для «максималистов», будущих «красных», мы — «кадеты». Для тех, кто на юге, для Войска Донского и Алексеевской организации мы…

И в самом деле, кто мы для них?

— Ну, не понимаю, господа! — Лапища Мионковского оставила в покое бороду, скользнула по расстегнутому тулупу. — Зачем так уродовать слова? Конечно, когда-то и Надсон казался чем-то из ряда вон, но такое… Нет, нет, не мое!

Бой позади — внезапный, короткий, почти бескровный. Красногвардейский отряд предпочел сдаться, услышав лихое гиканье нашей импровизированной конницы. Хивинский все-таки молодец.

— Ну, тогда вам, Леопольд Феоктистович, Ломоносова должно читать, — меланхолично парировал поручик. — Вот-с, обратитесь к Николаю Федоровичу, он, как и вы, истинный ретроград.

Интересно, как там дела у фольклориста Згривца? Сил у него побольше, но и противник серьезнее — красные казаки Подтелкова. Зато у штабс-капитана — бронеплощадка, страшная и ужасная «Сюзанна ждет!». Поэтому я и рискнул, взял с собой батарею вместе с Мионковским, нашим Рére Noel.

— Что? — наконец, сообразил я. — Ломоносова? «Борода предорогая, жаль, что ты не крещена…»?

Леопольд Феоктистович смущенно заерзал. За седую бороду его и прозвали Рождественским Дедом. За нее — и за то, что в отряд он пришел аккурат в сочельник, причем с большим и тяжелым мешком.

В мешке была тщательно проложенная ветошью артиллерийская оптика. Подарок пожилого отставника, помнившего еще Шипку и Шейново, оказался очень к месту.

Я поглядел в белое, затянутое льдом окошко. На войне — перерыв, до утра можно не спешить. Хоть Маяковского читай, хоть Ломоносова, хоть Андрея Вознесенского. Всяческие «янки» при дворе осчастливленных ими Артуров предпочитали Высоцкого, но гитары в хате не оказалось, да и отвыкли мои пальцы от «трех аккордов».

Ладно…

— Тоже современное, — объявил я. — Современней некуда.

…Только через девять лет напишут.

— Зато почти про нас с вами. Даже погода соответствует.

Я вновь покосился на заледенелое окно. Партизанить в зимней степи — тот еще бал-маскарад. А впереди — февраль, страшный месяц «Доживи до весны»…

— Широки просторы. Луна. Синь.

Тугими затворами патроны вдвинь!

Месяц комиссарит, обходя посты.

Железная дорога за полверсты.

Рельсы разворочены, мать честна!

Поперек дороги лежит сосна.

Дозоры — в норы, связь — за бугры, —

То ли человек шуршит, то ли рысь…

В будущем Ледяном походе корниловцы станут шарахаться от железных дорог, переходя их с боем, словно партизаны Ковпака. Мы поступали наоборот. Угля и паровозов в Каменноугольном бассейне хватало с избытком, а бесконечная паутина «железки» позволяла без особого труда исчезать на целые недели — как бы ни надрывались в телеграфах машины Морзе — появляясь там, где нас не ждали.

Приходилось думать и о будущем. Конница у нас уже была, немного, конечно, всего три десятка сабель…

— Эх, зашумела, загремела, зашурганила,

Из винтовки, из нареза меня ранила!

Ты прости, прости, прощай!

Прощевай пока,

А покуда обещай

Не беречь бока.

Не ныть, не болеть,

Никого не жалеть,

Пулеметные дорожки расстеливать,

Беляков у сосны расстреливать…

А еще мы начали устанавливать трофейные «максимы» на обычные сани. Выходило недурственно. По первой весенней траве побегут и рессорные тачанки-ростовчанки — пулеметные дорожки расстеливать.

— Отменно, — констатировал поклонник кубофутуризма. — Только… Николай Федорович, беляки — это зайцы? Или… Мы?

* * *

А еще он… А еще я временами начинал поглядывать на мир за стеклом с определенным сомнением. Не факт существования беспокоил — вот он факт, тронь рукой, не вселенские непостижимые законы, Эверетт с ними со всеми. Мир, маленький и совершенный, внезапно оборачивался чем-то слишком знакомым, до тошноты привычным. А сомневался я в том, стоило ли вообще огород городить, если и в этой Вселенной приходилось упираться лбом даже не в воспетую классиками «историческую необходимость», а в нечто более ординарное, зато куда как конкретное. Скажем, данный китель цвета хаки…

…«Морозовской» первосортной диагонали, хорошо пригнанный, пахнущий утюгом и одеколоном. Серебряные погоны с двумя просветами, светлые аксельбанты, на правой стороне — знак Академии Генерального штаба. Еще выше — красный Владимир, правда, без мечей.

Великолепие несколько портили штаны. Не брюки, а именно они, в полоску и чуть коротковатые. По-видимому, по этой причине Китель пытался прятать ноги под стол.

— Господин… а-а-а… Кайгородов, а имеются ли у вас документы, удостоверяющие вашу службу в… а-а-а… Российской императорской армии?

В руке Китель вертел ножик для разрезания страниц. Привычное оружие!

— Не имеется, — честно признался я. — В Императорской — не служил. Но сейчас речь не обо мне…

Интересно, какого идиота во время войны не заинтересует отряд в триста штыков с бронеплощадкой и батареей пехотных 7,62-миллиметровых орудий? А вот поди ж ты!

— Отчего же не о вас, господин… а-а-а… Кайгородов? Вы изволили прийти в вербовочное бюро Алексеевской организации, значит, речь идет прежде всего о вас… Кстати, могу сообщить по секрету, что отныне мы именуемся Добровольческой армией.

Я лишь вздохнул. Вот спасибо, поделился! Даже если бы я не читал школьный учебник, об этом «секрете» уже раззвонила утренняя «Донская волна». Не только о нем, конечно. Приезд генерала Корнилова в Новочеркасск, предстоящий перевод штаба «добровольцев» в Ростов… Легко работается местным Штирлицам!

Пока штаб еще здесь — Новочеркасск, столица Войска Донского, улица Барочная, воспетая и прославленная в сотнях мемуаров. Я тоже сунулся в обитель будущих первопоходников — чтобы наткнуться на Китель.

— Видите ли, господин Кайгородов…

— А-а-а… — подсказал я.

Ноги в полосатых штанинах нервно задергались.

–…У нас очень строгий отбор. Очень, очень строгий… А-а-а… Если бы вы — или чины вашего, как вы утверждаете, отряда Зуавов, имели бы рекомендации от кого-то из сотрудников генерала… а-а-а… Алексеева…

— От Чернова не подойдут? — наивно уточнил я. — Рекомендации?

Я не шутил. Посланец от Виктора Михайловича Чернова, спикера Учредилки и несостоявшего президента России, приезжал в отряд на прошлой неделе. Эсеры не забывали своих. Оружие лишь пообещали, но деньги вручили вполне реальные.

Однорукий прапорщик Веретенников, ныне командир 2-й Социалистической роты, ходил гоголем и требовал поднять красный флаг на башне бронеплощадки.

Кажется, с Черновым я пересолил. Китель дернулся, привстал… Я перевел взгляд на его штаны и принялся считать полоски.

— В любом случае, господин Кайгородов, прием в Добровольческую армию осуществляется в индивидуальном порядке. Ни о каких отрядах и речи быть не может, равно как о каком-либо «сотрудничестве». Чины вашего… Ваши, пардон, Зуавы должны явиться сюда для личного собеседования. Тех, кто будет достоин…

Я подождал, но договаривать Китель не стал. Даже «а-а-а…» не удостоил.

— Штаны погладьте, — посоветовал я и повернулся через правое плечо.

«Белая гвардия! Путь твой высок…» Ага!..

* * *

Возле входной двери кто-то заботливо пристроил старое ведро, от которого за десять шагов несло окурками. Рядом скучал колченогий стул. Я нерешительно остановился, полез рукой в карман полушубка, нащупал твердую пачку. Курить на морозе не хотелось, в конце концов, меня никто не торопит.

Стул я проигнорировал, предпочтя широкий низкий подоконник. Размял папиросу, сложил гармошкой, достал пленного «австрийца»…

Щелк!

Черт меня сюда понес на Барочную! О чем я думал договориться с этими Голицыными и Оболенскими, с этим Kornilov’s Traveling Band? У них-то и армии нет, разговаривать надо с Донским правительством, с Калединым…

У которого, впрочем, тоже с войсками декохт.

Входная дверь хлопнула, но я даже не повернул головы, глядя в мутное, давно не мытое окно. Еще один, «доброволец», поди. А мне что тут делать? Не иначе переслушал в детстве про «Четвертые сутки пылает станица…». Стоп, какая станица? Детство — это «Неуловимые мстители», про поручика с корнетом я впервые услыхал только после первого курса, в экспедиции. «Белая романтика» вспомнилась с эполетами и аксельбантами? Гены требуют, из глубины хромосомин взывают? Какие требуют, а какие совсем наоборот. Что бы сказал мой дед-Кибальчиш? Страшно представить!..

— Разрешите прикурить?

— Да, конечно…

Не глядя, протянул зажигалку-трофей, потом все-таки обернулся. Некто ушастый и усатый в теплой зимней фуражке не слишком умело сворачивал «козью ногу». Я сочувственно вздохнул, извлек из кармана «Salve»:

— Барских не желаете?

— О! Крайне признателен, сударь! Только с позиций, купить не успел.

Пачка была последней, и я прикинул, где в Новочеркасске можно достать мои любимые с ваткой.

— А не подскажете, господин…

На синих погонах — один просвет без всяких звездочек. То ли капитан, то ли…

— Есаул, — улыбнулся ушастый, перехватив мой взгляд. — Войско Донское.

Улыбка у есаула оказалась чрезвычайно приятной, хотя и слегка снисходительной. Встретил штафирку!

— Спасибо, господин есаул. Я, знаете, личность глубоко штатская…

Улыбка погасла, ярко блеснули глаза — синие, в цвет погон.

— Но вы, как я вижу, все-таки пришли сюда, а не в ресторан «Арагви», господин…

«Арагви»? Что-то помнится, кажется, встречал в мемуарах Суворина. Хвалили-с!

— Кайгородов Николай Федорович.

— Чернецов Василий Михайлович. К вашим услугам.

Кто-о-о?! Стоп, и чему я удивляюсь? Есаул и должен быть здесь, в Новочеркасске, именно сегодня его отряд отозвали с фронта, я лишь не знал, что мы встретимся на Барочной.

Я глубоко затянулся, наслаждаясь прекрасным турецким табаком. Повернулся к окну, попытался пустить колечко дыма. Давно не тренировался, правда…

…Одно колечко, второе… Неплохо! Хорошо! Даже отлично!..

— Ну как там мои пушечки, Василий Михайлович? Бахают?

Моргнул, взглянул недоуменно. Приоткрыл рот… Наконец, резко выдохнул:

— Не может быть! Капитан Филибер?!

— К вашим…

Ай! Душить-то меня зачем? Ребра, ребра!..

— Филибер! Филибер, вы! Ну, слава богу, наконец-то. Где вы все время прячетесь? Я же давно хотел… Я же… Вы меня тогда так выручили! Если бы не ваши трехдюймовки…

— Ва-си-лий Ми-хай-ло-вич! Кости не ломайте!.. Господин есаул-у-ул!..

Теперь мы смотрели друг на друга. Чернецов смешно морщил нос, качал головой. Но вот улыбка исчезла, затвердел взгляд:

— Договоримся сразу. Без «ичей», без «есаулов» — и на «ты». Если не в строю.

Я охотно кивнул. Усмехнулся:

— А ты меня, Василий, сначала построй.

* * *

— А чего ты от них хотел, Филибер? Правильно говоришь: бродячие музыканты. Traveling Band — правильно? Я бы и сам сюда век не совался, так Каледин прислал. Совсем на фронте хреново, жмет Сиверс, уже Миус переполз. Морячки в Таганроге высадились, на Батайск идут, кокаин нюхают… И даже не в этой сволочи, я тебе скажу, дело. Наши воевать не хотят, уперлись — мол, договоримся, большевики Дон признают… Про Голубова слыхал? Не избрали атаманом, вот и решил шансом воспользоваться. Очень опасный, хуже него — только Подтелков… Тут ведь какая идея была? Отряды создаем — маленькие, но кусучие. Семилетов, Курочкин, Греков, Федя Назаров, я… Переносим войну на территорию противника, штабы громим, коммуникации разрываем. «Партизанка», одним словом. А в это время Атаман войско поднимает. Хотя бы две дивизии, хотя бы одну… Чего вышло, сам видишь. У меня в отряде — студенты с гимназистами, смотреть жутко, скаутский лагерь — не армия. А офицеры… Здесь, в Новочеркасске, однажды собрались тысячи полторы, полк целый. О делах, значит, покалякать, о текущем моменте. Я им этот момент и разъяснил. Я, говорю, пойду драться с большевиками, и если меня убьют или повесят «товарищи», буду знать, за что. А за что они вздернут вас, когда придут? Ясно за что — за шею! И знаешь, сколько ко мне в отряд записалось? Аж двадцать семь человек. И те после разбежались. Вот так и воюем. Не Сиверс нас разобьет — свои сдадут, вот что страшно. Как ты у себя в Каменноугольном держишься, не представляю. А теперь… Хочу у Корнилова батальон выпросить — всего на одну операцию. Есть задумка «товарищей» потрепать, может, еще несколько дней выиграем. А ты, Филибер, вот что: к Корнилову не ходи, и к Алексееву не ходи. Они — кубыть Иван Иванович с Иваном Никифоровичем у Гоголя — меж собой разобраться не могут. Ты с Деникиным поговори, Антон Иванович среди этих… музыкантов самый вменяемый. Нет, лучше сделаем. Я сегодня Каледину скажу, он записочку черкнет… Тебя не только выслушают — ковровую дорожку простелят. И не пропадай, Филибер, самое время сейчас вместе держаться. Самое, я тебе скажу, время!..

Конец ознакомительного фрагмента.