Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени

Генрих Оккервиль, 2022

Книга о фантастических похождениях знаменитого безымянного Капитана К., проживавшего в Петербурге на рубеже 19-го и 20-го столетий. Капитан К. – лейб-гвардеец, безрассудный храбрец и любовник, обладатель баснословно дорогого янтарного мундира с алмазными пуговицами. Одно только его появление на улицах превращалось в праздник, а иногда – в настоящую катастрофу. Умудрялся попадать в самые нелепые передряги, из которых, однако, почти всегда выходил с честью. Капитан К. – свидетель и очевидец множества исторических событий, великосветских раутов и народных потрясений. Его наблюдения порою неожиданны и парадоксальны. Был лично знаком с государем. Однако, в какой-то момент Капитан К. страстно влюбился в государыню, из-за чего его жизнь и вся его блестящая карьера подверглись смертельной опасности. Данная книга – собрание дневников и записей самого Капитана К., собранных по крупицам его друзьями и знакомыми. Книга публикуется с авторской орфографией и знаками препинания.

Янтарный мундир. Вступление

Однажды, следуя по делам службы, очень и очень торопясь, я шел через Сенную площадь. Прорубаясь через шумную оголтелую толпу, я вдруг заметил добрую старушку, в руках у которой был какой-то необычайный воинский мундир чудесного янтарного цвета. «Купи, батюшка — прошамкала она — тебе в нем будет счастье». «Почему же это?» «Сам прусский король его клеил, да наши богатыри отобрали его себе, померли уж все». Хм. «А почем продаешь?» «Сто рубликов». Сто рубликов! Ну, у меня в кармане не было означенной столь довольно весомой суммы, я накануне невзначай сильно поиздержался, торговаться я не хотел, не умел, да и не было времени — начальство требовало моего присутствия незамедлительно. «Я — говорю ей — завтра же за мундиром зайду, ты уж будь здесь». «Как знаешь — ответила старушка — завтра так завтра».

На следующее утро, одолжив у приятеля сто рублей, а то и сто десять, я устремился во всю прыть на Сенную. Я снова врубился в дурную и гогочущую толпу, и обошел, терпя брань и несносные насмешки, все самые укромные и отдаленные уголки безбрежной площади. Но загадочной старушки нигде не было. Тщетно я искал снова и снова. «Где она?» — спросил я у ее соседок, продающих сметану, плавленые вонючие сырки и калорийное пальмовое молоко. «Лизавета Петровна?» — хором удивились старушки — так ейному мужу вчерась на мосту каленым ядром отвинтило голову, и она пошла его навестить. Отнести сметану, яйца». «Что за ерунда — подумал я — каким это ядром, как это так на мосту отвинтило голову, как это так пошла навестить, как это так — сметана и яйца».

Что ж, всякое бывает. Наш мир и наш город в частности, как известно, переполнен всевозможными чудесами, как мокрый носовой платок — мерзкими микробами. Сунь его в карман, и вот они уже разбегаются по всему телу. Между тем, кого-то эта самая Лизавета Петровна со своим несчастным безголовым мужем мне напоминала. «Уж не приходилась ли она ранее невестою покойному Вячеслав Самсоновичу?» — спрашиваю. «А как же — охотно подтвердили разговорчивые старушки — еще как приходилась, и на лодке вместе плавали». Плавали. А Лизавет Петровна просила передать, что ни сегодня, ни завтра сюда не придет. Уж боится, не из полиции ли вы, и не посадите ли ее на гауптвахту за то что янтарный мундир посреди Сенной площади кому угодно торговала. А не надо бы, конечно.

«Ну нет конечно — думаю — какая уж теперь гауптвахта, времена сейчас тихие и человеколюбивые, не то что три или четыре года назад, когда и за одно неаккуратное словечко могли упечь за десять тысяч верст бог знает куда, одним словом, куда-нибудь далеко-далеко, аж за Третью рогатку. Там следы человеческие теряются и вообще потом до тебя и твоей несчастной персоны никому нет особого дела». Ну, может быть, волчок — серый бочок придет тебя проведать, а так в целом немноголюдно.

В это время прямо через упомянутую площадь проезжало некое важное уполномоченное лицо; отряды лихих бутошников бросились на толпу, заработали дубинки и алебарды, толпа навалилась, подалась назад, и старушки все как есть потонули в орущем и страшном людском водовороте. Больше я их тут не видел.

Вот так вот от меня и ускользнул и сгинул в туманной неизвестности чудесный янтарный мундир, и сама Лизавета Петровна, которую я в молодости довольно хорошо знал, а она меня забыла. Да и многие знали, чего греха таить. Что же касается янтарного мундира, который она столь неаккуратно сбывала абы кому с рук, то его прежнему владельцу он вряд ли принес слишком уж много счастья.

От него происходит и тянется цепочка загадочных и труднообъяснимых событий, растолковать которые порою невозможно. Вот как например мужу Лизавет Петровны посреди бела дня отвинтило голову? Откуда прилетело каленое ядро? Как это Лизавета Петровна каталась на лодке с Вячеславом Самсоновичем? По всем документам выходит, что упомянутый Вячеслав Самсонович — это персидский слон, присланный в наш город из-за границы в качестве живого подарка. Если б Лизавета Петровна села с ним вместе в лодку, он бы ее непременно раздавил в лепешку.

Янтарный мундир, который бог весть как попал в ее плутовские и ловкие руки и которым она торговала впопыхах для ежедневного пропитания, принадлежал еще раньше одному моему знакомому капитану. Вот тут-то и начинаются, можно сказать чудеса. С одной стороны, вроде все сон, выдумка. С другой — чистейшая правда.

Я шел себе прочь от Сенной площади, навстречу, по мокрым сугробам, плелись и кувыркались какие-то скрюченные и скособоченные тени и исчезали в каменных закоулках, сырой и влажный ветер сорвал с меня треуголку и она укатилась черт знает куда. Мне по чину и по моему общественному положению прописана треуголка колоссальных размеров, она с трудом пролезает в трамваи и подворотни. Прохожие часто воображают, что это мне на голову взгромоздилась какая-то дикая безумная кошка или еще какая-нибудь малоприятная тварь, решившая полакомиться чем бог послал, и сочувствуют мне, но я всем говорю, что это совсем не кошка. Теперь голова моя совсем и мокрая, и голая, насморк и ангина неизбежны, начальство тоже, конечно, заметит пропажу и будет вякать где треуголка. Господи, ну почем я знаю. Надобно, конечно, ее найти. А то вслед за ангиной подоспеет и гауптвахта. Ну уж нет.

О господи, думаю. Государь обьявил только что войну и поводов для особой всеобщей радости не было абсолютно никаких, а я шел себе, с непокрытой головой, погруженный в свои самые сокровенные мысли. Как прикажете объяснить многие события и поступки, произошедшие еще относительно недавно, на моей памяти?

Подозреваю, что во всем виноват некий природный катаклизм, случившийся в нашем городе два-три года тому назад. Государь повелел особо об этом не распространяться и не болтать понапрасну направо и налево. Ну, может это была ледяная комета, которая однажды, поднимая тучи зловонных брызг, шлепнулась в Елизаветинскую канаву или прямо в Мойку около году тому назад. Не знаю, все засекречено. Опять же государь сказал, что «мы все держались молодцами и теперь все позади и в ближайшее время мы пойдем навстречу новым опасностям и продовольственным испытаниям, и что с такими подданными нам любые беды и лихолетья по плечу». Ну конечно же, так оно и есть. В любом случае перемены огромны. Полагаю, это сам громовержец Юпитер запульнул в нас одну из своих разящих молний, каждая в миллион триллионов вольт, не понимаю, честно говоря за что, наверное, за какой-нибудь там пустяк. И после этого мы оказались вроде как внутри мрачноватой, печальной, но очень даже поучительной и нескончаемой сказки.

Крепость бабахнула, и все кругом вдруг завертелось чуть быстрее и проворнее, все поехало и побежало. «Что ж — подумал я — начнем». Для начала надо бы отыскать несчастную треуголку, сгинувшую в безвестной сырой и мокрой подворотне, но можно же, при известной ловкости, совместить оба занятия.

Трудно себе представить, чтобы некий слон, тем более персидский, работал бы в таком уважаемом и серьезном заведении, как Департамент морских и небесных коммуникаций. Ну, тут можно заранее договориться и условиться, что это был совсем не слон, а просто так, человек слишком уж больших и внушительных размеров, чья невесомая душа, под давлением внутренних и внешних обстоятельств, неблагоприятных погодных условий, нерасположения начальства и т.п. распадается на мелкие кусочки, словно старая потресканная тарелка, чашка или кружка, и лишь большое мудрое и доброе сердце все еще бьется и колотится где-то там глубоко внутри.

Руки, или если так угодно, передние конечности все еще довольно крепко держат немецкий простой карандаш, хороший и добротный по своей сути, и чертят на белоснежной бумаге причудливые и замысловатые маршруты морских кораблей и небесных светил.

Опять же трудно себе представить, чтобы обыкновенный капитан, тем более безымянный, носил бы чудесный янтарный мундир, яркий и ослепительный как само весеннее солнце, цвета «переспелый мандарин». Янтарные мундиры простым капитанам не положены артикулом воинским. Такой мундир, возможно, вообще один на весь белый свет. Но ведь можно притворится, или подумать, или вообразить, что нет-нет, случаются в нашей сумрачной и сумбурной жизни исключения, и если на такие мелочи закрыть глаза, то становится понятно — раз в жизни случается что угодно.

Хотя может, и я вполне допускаю, это была просто случайная и опять же нелепая ошибка интендантской службы, и янтарный мундир, на создание которого ушло двадцать килограммов первосортнейшего прусского янтаря, попал не совсем туда, куда изначально предполагалось. Возможно, волшебный мундир предназначался вовсе не капитану, а его приятелю и сослуживцу — гвардейскому майору Дарлингтону, хорошему офицеру, очень известному в нашем городе своим бескорыстным злодейством и злопамятством. Эта случайная ошибка, «пустячок», как говорят у нас в полку, возможно, имела для нашего бедного безымянного капитана довольно печальные последствия, о которых он даже не подозревал.

Хотя сам капитан уверен, что тут не было ни сногсшибательной воли всемогущих небес, ни глупой и торопливой интендантской ошибки, а купил он этот мундир за весьма приличную сумму в «Магазине невероятных офицерских вещей в 3-ем проезде Заячьего острова». Ну, я ему верю. Все может быть. Это очень хороший магазин, и я сам туда сколько раз заглядывал и захаживал, приобрел там, немного поторговавшись, превосходнейшие солнечные часы, покуда он, в силу всеобщей мировой скорби и печали, не закрылся. Часы я держу преимущественно дома, затем что погода как всегда дурацкая, дождливая и пасмурная, и ничего такого они не показывают. Вот ведь.

А быть может, наш капитан, как никто другой, умел ловко и свободно носить подобный драгоценный мундир, непринужденно и гордо накинув его на покатое белобрысое плечо, дерзко обнажая, там где надо и не надо, свою нежную и мятежную душу.

Сам капитан, мой хороший и добрый знакомый, утверждает, что в жизни своей не видел другого более прекрасного и удобного мундира. Вот, правда, натирать и начищать его, каждый божий день — одно сплошное мучение. Ну да на этот счет имеется ведь у него верный и хлопотливый денщик. Хотя я, откровенно говоря, никогда не видел более ленивого и бестолкового существа. Его почти никогда нельзя застать за работой, его постоянное место жительства — высокие, пыльные и полутемные антресоли, где вечно кипит кособокая кастрюлька с жидким шоколадом. Все стены, столы и стулья, скомканное всмятку постельное белье и даже столовая посуда были пропитаны этим всепроникающим и вездесущим запахом. Эти антресоли, где прятался нерадивый денщик, отлынивая от своих прямых обязанностей по кормлению, насыщению, чистке и бритью своего доброго господина, были настолько темными, сырыми и длинными, как крысиная нора, что выкурить его оттуда не было никакой возможности. Капитан однажды и гранату дымовую туда бросил, она взорвалась и заволокла все помещение отвратительным едким дымом — и все бестолку. Кажется, там даже местами лежал прошлогодний и позапрошлогодний снег, но это уж совсем труднообъяснимо. Однако мой неунывающий капитан говорит, что «Солнце всегда пробьется сквозь копоть и пыль». Ну, может быть. Ему куда виднее. А так он вообще-то сам, если доходят руки, протирает мундир мокрой тряпочкой и спиртовым раствором. Эта, казалось бы, несложная операция отнимает у него весь день, и ни на что другое почти не остается ни сил, ни времени.

«Кроме одного, мой друг кроме одного…» — загадочно присовокупляет капитан, пришивая и присобачивая к мундиру сотую или тысячную янтарную пуговицу. На его мундире целая армия подобных пуговиц, и крючочков, и застежек, некоторые держатся крепко и ладно, как лейб-гренадерский караул, другие болтаются и вихляются, как подвыпившие в государственный праздник лихие и ловкие ломовые извозчики.

В немного нелепой и суматошной жизни безымянного капитана есть одна тайна, которая, по его же словам «еще более прекрасна, чем знаменитый янтарный мундир». Хотя я даже не возьму в толк, что же это именно такое — «еще более прекрасна»? Разве может хоть что-то заменить это чудо природы и творение рук человеческих? Но капитан всегда ведь знает, о чем говорит. Подозреваю, тут замешаны дела сердечные. Но вот что это и кто это может быть? Кто она, счастливая и загадочная обладательница и расхитительница беспокойного капитанова сердца? Была у него одна юная особа, но она как-то в один ненастный день взяла да и вспорхнула жить на антресоли к нерадивому денщику с его кособокой кастрюлькой. Уж не представляю, как можно было вот просто так взять и променять молодчину капитана с его распахнутым сердцем на какую-то жалкую кособокую кастрюльку. Денщик храпит, кривобокая кастрюлька сипит и брызгает во все стороны густыми коричневыми пятнами. И вот что она нашла в такой жизни? Или приняла антресоли за царство небесное?

Уму непостижимо.

Итак, абсолютно все может быть в нашей немного суматошной жизни. Даже янтарный мундир, сияющий ярче солнца, и персицкий слон в довольно серьезном департаменте, вертящий просто так, за здорово живешь, судьбы планет и огромных кораблей, скомканных и склеенных из чугуна, свинца и металла, соединяя и разъединяя их посредством всемогущего немецкого грифеля.

В последнее время, однако, бедный капитан куда-то запропастился. На мои настойчивые письма и телефонные звонки он не отвечал. Я с трудом отыскал его дом на Батискафной улице. Раньше я легко находил его, надо было только свернуть налево сразу за угольной ямой и еще раз поворотить направо. Теперь, кажется, сама улица куда-то переехала. Она все вертелась и крутилась, выписывала немыслимые загогулины и кренделя по далеким городским окраинам, да так и уползла, словно огромный дождевой червяк. Во всяком случае, с городских карт, спустя небольшое время после произошедших загадочных событий, она исчезла бесследно. В его домике было пусто, кругом царил невероятный беспорядок и кавардак, нехарактерный для блестящего гвардейского офицера. И даже пыльные антресоли, где вечно укрывался нерадивый денщик со своей дырявой кособокой кастрюлькой, казались молчаливы и необитаемы. Может, он подыскал себе квартиру получше, дай бог. Обычно, когда я заходил к нему, капитан валялся вполне беспечно на старенькой сморщенной раскладушке и говорил мне: «Друг, открой окошко навстречу и ветру, и снегу, и дождю. Пусть сюда ворвется хохот девушек и скрип колченогих трамваев». Колченогих? Ну почему обязательно колченогих? У нас чудесные трамваи. Я открывал окошко и впускал внутрь вышеперечисленные природные явления и шумы, коли так угодно. Капитан в таком случае радушно предлагал: «Давай же, мой друг, вкушать все эти запахи и шумы, давайте же завтракать всем этим». Давно уж пора. И мы завтракали, чем Бог послал. Действительно, воздух Батискафной улицы был настолько питателен, что физическая и плотская пища — колбаса, яйца, омлет или бекон — почти и не требовались. Вы сами в этом можете легко убедиться, если, конечно, доберетесь до этого трудноудаленного уголка нашего города. «И ты тоже ешь» — говорил капитан, любовно глядя на свой чудесный мундир и подставляя его хиленьким и болезненным лучам нашего солнышка. «Ты знаешь — признавался он — мой мундир ведь тоже ест, поглощая солнечный свет, даже самый тусклый и неяркий. А потом отдает его обратно в открытое, так сказать, пространство». Вот почему капитан даже глубокой зимней ночью мог запросто обходиться без свечи или лампочки, экономя на электричестве довольно приличные суммы, столь нужные и необходимые в быту и в веселии молодому одинокому офицеру.

На этот раз окна были распахнуты настежь, как будто капитан упорхнул через них, словно ревнивый взволнованный попугай, а снаружи не было ни озорного хохота веселых барышень, ни железного скрипа и скрежета старых трамваев. На столе он оставил коротенькую записку: «Мой друг, покормите канарейку…» Но у безымянного капитана никогда не было никакой канарейки — она бы у него попросту бы сдохла от голоду. Вот ведь загвоздка. Среди всякого хлама я неожиданно отыскал несколько листков уже пожелтелой, исчерканной вдоль и поперек бумаги. Это оказались его дневники, нацарапанные стремительной и размашистой рукою. Я никогда не думал, что безымянный капитан чего-то записывал. Неужели наша жизнь кому-то интересна? Да и чернила некогда иной раз купить. Расстояния от его дома и до ближайшего писчебумажного магазина грандиозны. Приходится преодолевать угольные и выгребные ямы, злых и добрых собак, трамваи вот тоже ходят чрезвычайно редко. Возможно, капитан выменял чернила на несколько драгоценных янтарных пуговиц, и таким образом оставил для нас свои бесценные бумаги и бессмертные дневники. Я набрался дерзости и взял их почитать на досуге. Как и всякие дневники, они были отрывисты, напористы, сбивчивы, иногда лишены знаков препинания, противоречивы. Но описываемые там события оказались настолько невероятны, а порою и невозможны, что я решил их представить на всеобщее обозрение. Во всем их безобразии и великолепии. Вот и они.

И еще… Капитан всегда говорил: «Даже будучи причудливым и печальным, посреди всякой мерзости и непроходимой грусти, этот мир остается божественным». Какие мудрые слова! Наверное, весь его дневник направлен на то, чтобы подтвердить эту, впрочем, очевидную истину.

В силу каких-то невероятных обстоятельств уже упомянутый майор Дарлингтон стер его бессмертное имя из всех полковых документов, да и сам бедный капитан напрочь забыл его, оставив в памяти лишь первую заглавную букву. «К»… вот и все, что от него осталось. Впрочем, с его точки зрения, его янтарный мундир был в тысячу, а то и в две тысячи раз прекраснее утраченного личного наименования. «Подобный мундир бывает только раз в жизни — говорил он — можно и потерпеть». Он сам сколько раз скромно хвастался передо мною: «Я утратил свое имя, но взамен приобрел волшебный мундир, он бывает только раз в жизни вот, полюбуйся».

И я послушно и покорно любовался.

Помимо фантастического янтарного мундира, у безымянного капитана была еще одна верная неразлучная подруга, спутница бесприютной жизни — громадных размеров трехпудовая сабля. Капитан не отличался вроде бы особой физической силой, но поднимал свою увесистую подругу словно перышко, и вращал ею в воздухе, как сумасшедший вертолет. «Ты знаешь, мой друг — говорил он мне по большому секрету — одним взмахом этой здоровенной сабли я могу запросто перерубить Александрийский столп». Эти немного неосторожные высказывания, тоже, наверное, послужили к некоторым злоключениям безымянного капитана. Не потому ли у славной колонны выставили неусыпный караул. Ну, может быть, и по другим более веским и очевидно серьезным причинам.

В любом случае, капитанский дневник совершенно невероятен, при этом что ни слово, то правда. Читайте же скорее. Быть может, вам повезет и вы найдете отгадку пропавшего капитанского имени, а при встрече — вернете ему, пусть носит себе на здоровье. Кроме того, вдруг вам посчастливится отыскать и откопать его новое местожительство, тогда немедленно дайте знать мне. Ага, вот и пропавшая треуголка. Господи, на что она теперь похожа. Она мокрая, грязная, нелепая, и вот как теперь прикажете напялить ее на чистую и умытую проливным дождем голову. Приду, а директор скажет на кого ты похож скотина. Ну все, хватит, читайте же.