Вызов

Андрей Валентинов, 1997

Схватка с силами Зла, не желающими терять власть над огромной страной, продолжается. Потери в этой схватке неизбежны. Но Николай Лунин не теряет надежды. Спасая таинственную гостью из прошлого, он укрывает ее в странном месте вне пространства и времени - убежище, где в годы сталинских репрессий прятались многие старые большевики. Тем временем дхар Фрол Соломатин возвращается к своему народу, десятилетия назад укрывшемуся в глухих уральских лесах, - быть может, древние легенды дадут ему в руки оружие, способное противостоять могущественному врагу?

Глава 2. Расставание

Фрол с поручиком Ухтомским гуляли по Столице. В этот холодный, ясный осенний день оба они оказались совершенно свободны. Дхар, позвонив утром в больницу, где лежала Лида, выяснил, что девушку собирается обследовать какое-то заезжее светило, поэтому попасть к ней будет невозможно. Поручик же получил от Тургула, который после беседы с Плотниковым-старшим оказался необыкновенно занят, указание погулять по Столице и разведать обстановку. Поскольку Мик куда-то внезапно исчез, а Келюс намеревался посвятить день очередному походу в поисках работы, то дхар и поручик, решив выполнить приказ генерала совместно, уже второй час, не торопясь, бродили по центру.

— Узнаешь? — спросил Фрол Виктора, когда тот, остановившись у Пассажа, некоторое время внимательно рассматривал окрестности.

— Не очень, — честно признался поручик. — Я ведь в Петербурге жил, а сюда только к тетушке ездил. Не люблю этого города, вот Петербург — это да! Возьмем Питер, Фрол, свожу вас к нам, особняк покажу. Правда, там господа комиссары кого-то поселили… Ну ничего, покуда внутри чистить будут, мы с вами хоть снаружи поглядим. Его сам Монферран строил — тот, что Исаакий возводил.

— А зачем Питер брать? — удивился Фрол. — Давай сейчас съездим. Восемь часов на «Красной стреле».

Такую возможность поручик явно не учел.

— Нет, не хочу, — решил он наконец. — Могу себе представить, что они за эти годы с Питером сделали!… У меня ведь, Фрол, дед в Питере остался. Отца в августе восемнадцатого взяли, так и сгинул, а деда соседи спрятали. Ему семьдесят девять…

— А мать где? — осторожно поинтересовался Фрол.

— Во Франции, в Ницце, — ответил поручик и прибавил: — Слава Богу.

— Жалко особняк?

— Конечно жалко! — воскликнул Ухтомский. — Там ведь не только мебель, книги, картины… Там ведь дом, Фрол! Мой дом. Небось, даже господину пролетарию свой подвал жалко! Когда в январе восемнадцатого я уезжал на Дон, то сжег в камине все свои игрушки и книги. Даже любимую про лорда Фонтлероя.

— Ты чего? — поразился дхар. — Зачем?

— Неужели не ясно? — вздохнул поручик. — Я ведь уже понимал, что придут. Это отец все на что-то надеялся. Ждал, уезжать не хотел…

Улицы были полны народу, приходилось продираться через ряды торгующих, которых Ухтомский по привычке именовал «мешочниками».

— А вы, Фрол, откуда родом? — поинтересовался Виктор, чудом увернувшись от гражданки, обвешанной сумками, откуда торчали хлебные батоны и пачки спагетти.

— Кировская область, поселок городского типа имени XVI Партсъезда. Улица Вторая Арматурная.

— Вы, надеюсь, шутите, Фрол, — улыбнулся князь. — Такой губернии нет.

— Это не я, елы, — развел руками дхар. — Ну, Вятка это. Переселили нас туда в конце двадцатых — по оргнабору на строительство комбината. Поселок наш мы зовем «Дробь Шестнадцать». Да ничего! Квартира приличная, слава Богу, не в хрущевке. Не Монферран, ясное дело.

Князь растерянно попросил объяснить понятия «оргнабор» и «хрущевка», на что потребовалось минут двадцать. За это время они, проделав очередную петлю по лабиринту столичных улиц, внезапно оказались у большого здания, которое, несмотря на все превратности судьбы, еще не потеряло былого величия.

— А ведь это Дворянское Собрание, Фрол! — удивился Ухтомский. — Я тут бывал раза два…

— А здесь, елы, и сейчас Дворянское Собрание, мне барон рассказывал. Только они где-то в углу теснятся. А что, зайти хочешь?

— А пожалуй, — в глазах князя мелькнул зловещий огонек. — Поглядим на господ красных бояр!

Как в свое время Корфу, Ухтомскому и Фролу пришлось потратить немало времени, прежде чем они разыскали бывшую бильярдную. Как и барону, им предложили купить входные билеты. Фрол не стал возражать, но Виктор, сжав губы, вытащил офицерскую книжку и бросил на стол дежурной. Та растерянно взяла ее, повертела в руках и наконец заглянула внутрь.

— Ну и что, молодой человек? Вы хотите сказать, что это офицерская книжка вашего деда… или прадеда?

— Я Виктор Кириллович Ухтомский, — холодно отчеканил князь. — Желал бы пройти. Наше имя зарегистрировано в Столичном Собрании с восемнадцатого века!

Дежурная, с явной неохотой поднявшись, извлекла из стенного шкафа какую-то громадную древнюю книгу и принялась ее листать.

— Зарегистрирована, совершенно верно! — сообщила она. — А вот и Виктор Кириллович Ухтомский, допущен в Собрание в 1916 году… Так вы его потомок?

— Я хотел бы пройти! — повторил князь.

— Но понимаете, молодой человек, — не сдавалась дама, — если у вас нет свидетельства об анноблировании, то вам придется брать входной билет. Разве что выписать вам гостевой, но тогда нужна рекомендация…

Вокруг уже стояло несколько человек, делая вид, что совершенно не интересуется происходящим.

— Я, между прочим, сама родственница Ухтомских, — заявила дама, — правнучка Иллариона Константиновича Терентьева.

— Вот как? — удивился Ухтомский. — Председателя Второго Департамента Правительствующего Сената?

— Совершенно верно. Я внучка его дочки Зинаиды. У нас был особняк на Моховой. Вот!

Дама гордо обвела взглядом окружающих, число которых постепенно росло. Губы Ухтомского дернулись, затем расплылись в широкой улыбке.

— Милостивая государыня! — воскликнул он. — Как приятно в эти дни видеть такое благожелательное отношение к столь достойной семье, как Терентьевы! Вы даже подарили им целый особняк! Которого, — лицо князя вновь дернулось, — у них никогда в Столице не было. Илларион Константинович имел служебную квартиру в Санкт-Петербурге, а здесь снимал комнаты на Ордынке, в доме Прокофьева.

— А ведь точно, — негромко заметил кто-то из окружающих.

— К тому же, Зинаида Илларионовна Терентьева к великому горю родителей скончалась от кори в возрасте трех лет, когда выходить замуж, равно как и иметь потомство, еще несколько не ко времени.

— Я еще тогда говорил, когда ее принимали, что самозванка! — заметил другой голос. Шум стал разрастаться. С дамой случилась истерика, она принялась показывать извлеченную из ящика стола рекомендацию какого-то Сергея Леопольдовича, чем, впрочем, вызвала лишь реплику, о том, как ей эта рекомендация досталась.

— Оставьте ее, Виктор Кириллович, — обратился к Ухтомскому высокий бородач. — Бог ей судья! Проходите, я поручусь за вас. Моя фамилия Киселев, Александр Александрович Киселев. Вы хотели кого-нибудь повидать?

— Благодарю Вас, Александр Александрович, — кивнул Ухтомский, поворачиваясь к безутешной лже-Терентьевой спиной. — Вообще-то, мы с господином Соломатиным хотели повидать господина Говоруху. Ну и просто взглянуть, как российское дворянство… э-э-з… возрождается.

— Увы, — только и вздохнул бородач. — А Ростислава Вадимовича сегодня, к сожалению, нет. Все хворает.

— Жаль-жаль…

Ухтомский достаточно бесцеремонно осматривал окружающих. Впрочем, кружок любопытных быстро рассосался. Лже-Терентьева уже пришла в себя и уткнулась носом в том «Анжелики».

— Так че, Виктор, пошли отсюда? — предложил Фрол, чувствовавший себя в этих стенах неуютно.

— Оставайтесь, господа, — предложил Киселев, — у нас вскоре встреча со Звездилиным. Не Лещенко, конечно, но все-таки.

— Благодарю вас, господин Киселев, — учтиво кивнул Ухтомский. — Мы, пожалуй, останемся.

–…Послушайте, Фрол, — поинтересовался князь, покуда они не спеша пробирались вглубь бывшей бильярдной. — А кто такой Звездилин?

— А певец это! Такой бородатый, с косичкой. Романсы, елы, поет. И про вас, про белых, тоже.

— Любопытно, любопытно, — бормотал Ухтомский, рассматривая разного рода наглядную агитацию, развешанную на давно некрашеных стенах. Их маршрут с фатальной неизбежностью привел в буфет. В этот день, как и в день посещения Собрания Корфом, здесь было людно. Правда, на этот раз отпускали не сосиски, а ветчину. Очередь стояла грозно, но молодые люди все-таки достоялись, что стало возможным исключительно благодаря Фролу, который движением широких плеч не пускал представителей голубой крови, главным образом кавказской национальности, без очереди.

Ветчину брать не стали, а удовлетворились несколькими бутербродами с грудинкой, на которые ушли почти все и без того истаявшие деньги Фрола. Ухтомский намекнул, что заплатит за все сам, но у дхара был свой кураж, посему расплатились поровну. Тогда Виктор, отправив Фрола с бутербродами оккупировать освободившийся столик, отсчитал из внушительного вида пачки еще десяток бумажек и присоединился к дхару, неся бутылку коньяка «Самтрест».

Коньяк, к удивлению Фрола, лучше князя знавшего современные буфеты, оказался действительно самтрестовским. Ухтомский, несколько откиснув, стал рассказывать о том, как участвовал в обороне Кремля в ноябре 17-го, как его ставили к стенке пьяные солдаты Пулеметного полка, как в Ростове он повстречал Михаила Корфа. Фрол слушал и только качал головой. В свое время он с одноклассниками играл в Неуловимых Мстителей, да белые не вызывали у него особого восторга. Вдобавок то, что Ухтомский оказался настоящим князем, к тому же дальней родней, изрядно смущало.

Последний глоток был допит как раз вовремя. Публика начала вставать и переходить в соседнее помещение, где, как в свое время довелось увидеть Корфу, находился небольшой зал с лекторской кафедрой, украшенный серпасто-молоткастым гербом. Правда, на этот раз кафедру убрали, у стены было устроено возвышение, освещенное жутковатыми железными треногами, а над всем этим красовался большой трехцветный флаг.

Фрол и Ухтомский скромно заняли места в предпоследнем ряду. Знаменитость, следуя неписаной традиции, несколько задерживалась. Фрол вновь занервничал и, если бы не поручик, то наверняка не выдержал бы и ушел. Ухтомский же, напротив, получал своеобразное удовольствие, разглядывая публику. Губы князя то и дело кривились в усмешке, глаза недобро щурились. Лишь однажды он удивленно дернулся:

— Этак, Фрол Афанасьевич, можно и в желтый дом попасть. Вылитый Саша Трубецкой, даже прическа та же. Ну фантом!

— Так, может, это он и есть? Тоже… командированный.

— Нет, — помрачнел поручик. — Похоронили мы Сашу. Еще в апреле 17-го года, под Ригой. А это правнук, наверное. Но как похож…

Наконец где-то сбоку зашумело, и по проходу под шумные аплодисменты прошествовал высокий полный господин с изящным брюшком, носивший, как верно указал Фрол, не только клочковатую бороду, но и ухоженный пони-тейл. Раскланявшись, мэтр, поднялся на возвышение, где уже горели треногие софиты. К удивлению Ухтомского, Звездилин не спешил демонстрировать свои вокальные способности. Пространно поздравив присутствующих с обретенной свободой, он посвятил минут пятнадцать критике павшего режима. Затем, сделав изящный словесный пируэт, высказал свое восхищение самим фактом выступления перед воскресшим российским дворянством, после чего скромно намекнул, что сам он — потомок старинного рода графов Звездилиных. Пока зал аплодировал, с губ Ухтомского не сходила кислая улыбка, он тихо пробормотал какую-то загибистую фразу, из которой Фрол уловил лишь слово «гаер». Между тем, граф Звездилин, поцокав ногтем по микрофону, прокашлялся и наконец запел.

Фрол слушал певца с интересом. В конце концов, некоторые старинные романсы Звездилину так и не удалось испортить до конца, и пару раз дхар даже принимался вместе со всеми аплодировать. Ухтомский слушал молча, скрестив руки на груди и, если не считать блуждавшей по его лицу усмешки, внешне никак не выражал эмоции. Спев несколько романсов, певец перешел к наиболее интересной части концерта. Зал прослушал песни про хорунжего, вовремя не пристрелившего лошадь, про дорогую графиню, которой не рекомендовалось лишний раз нервничать, и про безбожного прапорщика, утопившего в тихом омуте золотые погоны, отчего ему и конец пришел.

Покуда Звездилин пел, усмешка постепенно сползла с лица Виктора, губы сжались и побледнели, пальцы вцепились в подлокотники кресла. Наконец знаменитость объявила свою самую известную — легендарную — песню «Поручик Ухтомский». Спев, переждав овацию и приняв должное число букетов, Звездилин вновь обратился к залу. Сославшись на постоянно задаваемые вопросы, он решил удовлетворить любопытство своих уважаемых слушателей, поведав им историю создания знаменитой песни.

— Фрол, это же с ума сойти можно! — возбужденно зашептал Ухтомский, с которого спала вся его невозмутимость. — Это ведь наша песня, ее Славик Арцеулов сочинил! Слова, конечно, немного другие, но это она!

— Елы, так это, значит, про тебя? — поразился Фрол, знавший, конечно, знаменитый шлягер, но никак не подозревавший о такой возможности.

— Не совсем. Там вначале «поручик Орловский» было. Андрей Орловский из второго взвода…

Между тем Звездилин начал рассказ. Его версия, однако, выглядела несколько иначе. Прежде всего он с легкой иронией отметил, что на великий шедевр претендуют уже полтора десятка авторов, причем этот список включает Зинаиду Гиппиус, Марину Цветаеву и Лебедева-Кумача. Истина, однако, в том, что песню сочинил он, граф Звездилин.

По залу прошел легкий шелест. Уловив его, артист снисходительно улыбнулся, заметив, что некоторые средства массовой информации утверждают, будто «Поручик Ухтомский» был известен и десять лет назад, и двадцать, и даже двадцать пять. И это действительно так, ибо песню эту он, Звездилин, написал в шесть лет, как раз тридцать лет тому.

— Так-так, — процедил Ухтомский.

Маэстро охотно поделился подробностями. В шесть лет он нашел в гараже седло, принадлежавшее его знаменитому прадеду, фельдмаршалу Звездилину. Играя в «казаки-разбойники», будущий великий певец сел в упомянутое седло и, внезапно почувствовав озарение, тут же сочинил знаменитую песню, вернее первый ее вариант, поскольку их теперь двадцать четыре. И все они, естественно, принадлежат одному автору, то есть самому маэстро.

— Помилуйте! — какой-то старик вскочил с места. — Эту песню пели еще в гражданскую войну!

— Дедушка, — снисходительно улыбнулся артист, — вам несколько изменяет память. Склероз, господа!

Звездилин вновь улыбнулся залу и слегка погладил себя по животику.

— Милостивый государь!

Фрол попытался ухватить князя за рукав, но опоздал.

— Милостивый государь, я не страдаю склерозом! Эту песню пели в Марковском полку в апреле 18-го. В сентябре ее текст напечатал «Екатеринодарский вестник».

Поручик стоял, высоко подняв голову и чуть прищурясь.

— А в 27-м — «Русская мысль» в Берлине, — добавил кто-то, и зал зашумел.

— Как вам не стыдно! — завопила какая-то дама средних лет, вскакивая и размахивая сумочкой. — Как вы можете сомневаться в словах господина Звездилина?

— Графа Звездилина? — переспросил кто-то.

— Фельдмаршала, — ответили ему.

— Господин Звездилин! — продолжал Ухтомский. — Если вы действительно дворянин, немедленно извинитесь перед залом. В том, что вы говорили, нет ни слова правды!

— Молодой человек! — растерялся маэстро. — Я вас уверяю… Честное слово…

— Честное — что? — поинтересовался князь, и тут мимо его виска что-то просвистело. Сумочка, брошенная дамой средних лет, пролетела в нескольких сантиметрах возле уха поручика, попав в сидевшего в последнем ряду пожилого господина. В ту же секунду вокруг дамы возник легкий водоворот, послышался сухой треск оплеухи, через секунду кто-то уже катился по проходу. Над вскочившей толпой замелькали крепкие ручищи, и все покрыл неистовый гвалт собравшихся в зале особ голубой крови.

— Пора, елы, сматываться, — рассудил невозмутимый Фрол и потянул Ухтомского к выходу. — Заметут, в карету его!

Поручик пытался сопротивляться, но Фрол, окончательно взяв командование на себя, потащил упиравшегося Виктора из зала. За спиной их ревело и клокотало, лишь чей-то одинокий голос отчаянно взывал: «Стыдитесь, господа!».

— Извозчики! Лакуны! — бормотал Ухтомский, буксируемый неумолимым Фролом. Уже возле самой двери они столкнулись с самим Звездилиным, который также успел вовремя улизнуть. Маэстро, увидев поручика, замер, а затем пробормотал что-то о хулиганах.

— Моя фамилия Ухтомский, — отрубил князь. — Вы что-то хотели сказать?

Звездилин попытался снисходительно улыбнуться, но тут их взгляды встретились, и он окончательно потерял дар речи. В двери уже вваливались люди в форме, и Фрол потянул Виктора к выходу. Ухтомский шагнул вплотную к потомку фельдмаршала, правая рука дернулась, но он лишь процедил: «На конюшню!» — и, резко повернувшись, шагнул прочь.

…Покуда Фрол и поручик совершали очередной круг по центру Столицы, дабы сгладить впечатление от знакомства со сливками местного общества, слухи уже начинали ползти по городу. В девятичасовых новостях зрители смогли прослушать репортаж о зверском избиении знаменитого певца Звездилина группой необольшевиков, устроивших погром в Дворянском Собрании. Полуночные «Вести» поведали, напротив, о похождениях вдрызг пьяного маэстро, который во время исполнения «Поручика Ухтомского» поколотил старушку. Все это кончилось большим интервью певца одной из центральных газет, где он повторил свой рассказ о рождении знаменитого шедевра, доведя количество созданных вариантов песни до двадцати пяти.

На следующее Фрол и Келюс как раз допивали кофе из последней пачки, когда в дверь позвонили.

— Мик, — предположил дхар.

Однако это был не Плотников. На пороге с несколько виноватым видом стоял поручик Ухтомский.

— Здравия желаю, господин Лунин! — отчеканил он. — Разрешите войти?

Получив разрешение, князь снял пальто, секунду потоптался в прихожей, а затем щелкнул каблуками:

— Разрешите доложить! Прислан для отбытия ареста!

— Чего? — ахнул подошедший Фрол.

— Получил сутки ареста от его превосходительства за буйство, — пояснил поручик. — Прислан для производства генеральной уборки в квартире.

Келюс хотел что-то сказать, но внезапно в голову пришла какая-то мысль, и он промолчал.

— Ладно, — решил Николай. — Уборку я, бином, и сам произведу, а так — милости просим. Пойдемте, Виктор, там у нас, кажется, еще есть кофе…

–…Понял? — шепнул Лунин дхару, покуда поручик мыл руки в ванной. — Тургул его второй день отсылает. Ну и дела! Если даже своему поручику не верит…

Ухтомского напоили кофе и оставили в квартире, запретив даже прикасаться к швабре и венику. Фрол поехал в больницу к Лиде, а Келюс направился в очередной поход. Он давно уже пытался устроиться в какой-нибудь институт, но даже в техникумах и редакциях свободных мест не оказывалось. На этот раз Николай сломал гордость и поехал к своей старой знакомой, которая работала в одном крупном издательстве. Знакомая угостила Николая кофе из редакционного кофейника, полчаса болтала о пустяках, а затем, когда они остались одни, неожиданно сменила тон, сообщив, что ничем помочь не может. И не только она — в списке людей, которых не следует принимать на работу, фамилия Келюса фигурирует с самыми резкими характеристиками. Списки эти, как выяснилось, регулярно рассылаются некими инстанциями по всем институтам, техникумам, редакциям и даже средним школам.

Лунин вспыхнул, но, сдержавшись, поблагодарил за информацию и покинул негостеприимные стены. На улице он нашел первую попавшуюся скамейку и долго курил, приходя в себя. Весной Лунин потерял работу, выйдя из правящей партии, что в конце концов бросило его на бетонные баррикады Белого Дома. Теперь же… А действительно, что теперь? Николай махнул на все и направился прямиком в Белый Дом. Терять было совершенно нечего.

Пускать его не собирались, посоветовав записать на прием. Лунин знал, что это значит и, вновь сломав гордость, напомнил, что работал в группе поддержки Президента. На него посмотрели внимательнее и принялись листать какие-то списки. Лунин уже и сам был не рад, но поворачивать назад было поздно. Минут через десять дежурный выписал ему пропуск и предложил подождать сопровождающего. Тот оказался двухметровым верзилой в штатском, державшимся, впрочем, крайне вежливо. Они прошли хорошо знакомыми Келюсу коридорами, поднялись на лифте, и вскоре Николай стоял у высокой двери, возле который вытянулись по стойке «смирно» двое таких же верзил. Лунин перешагнул порог и увидел Генерала.

— А, Лунин! — Генерал мельком взглянул на часы. — Хорошо, что застал, у меня скоро совещание по Украине. Ну, садись.

Келюс и не надеялся попасть именно к Генералу. Он предпочел, чтобы с его делом разобрался кто-нибудь другой, но выбора не было.

— Что? Никак в покое не оставят? Я ж им сказал!

— Здравствуйте, — перебил его Келюс. — Нет, меня не трогают. Даже следователь больше не вызывает. Спасибо.

— Тогда что? Материально плохо?

— Скажите, — вновь перебил Лунин. — Я что, враг народа?

Генерал на секунду задумался:

— Понял. Не берут на работу. Угадал?

Николай, насколько мог коротко, поведал ему о пресловутых списках.

— Ну, хреновье! — возмутился Генерал. — Интересно, кто их рассылает? Знаешь, Лунин, ты меня, наверное, крепко не любишь, да и я тебя тоже, но списки… Вот падлы!

Генерал схватил со стола блокнот, черкнул туда несколько размашистых строчек и на секунду задумался.

— Тебе куда лучше? Ты, кажется, преподаватель?

— Да куда угодно, — рассудил Келюс. — Хоть в издательство.

— Ага, — Генерал сделал новую запись. Затем спрятал блокнот и вновь задумался.

— Ладно, — заявил, наконец, он. — На работу тебя возьмут. Только, Лунин, имей в виду, насолил ты кое-кому крепко. Оружие есть?

Келюс ничего не ответил. Генерал усмехнулся.

— С собой не носи, но дома держи. Представим тебя и этого сержанта — Соломатина к ордену, авось приутихнут. И… вот что, Лунин. Память хорошая?

Николай кивнул.

— Я назову тебе телефон. Нигде не записывай. По нему ты меня всегда найдешь. Но только — если жизнь или смерть. Ясно? Будешь звонить, меня никак не называй. И себя не называй тоже. Выдумай кличку. Ну, псевдоним…

— Келюс, — предложил Лунин. Ничего другого в голову не пришло.

— Ага, «Графиня Монсоро», — сообразил Генерал. — У меня как раз дочка читает.

Он не стал называть номер, а записал его на листке блокнота, показал Келюсу, а затем сжег бумажку в пепельнице.

Фрол возвращался из больницы. Лида чувствовала себя заметно лучше, но случившееся было непоправимо: двигаться девушка не могла. Родители достали где-то немецкую инвалидную коляску, и курносая художница под присмотром Фрола училась ездить на ней по больничному парку.

Вчерашний визит медицинского светила не дал особых надежд. Рекомендовался санаторий и длинный список дефицитных лекарств. Светило также обмолвилось, что иногда сильные стрессы способны вывести больного из паралича, но при этом смотрело на Лиду с таким профессиональным оптимизмом, что девушка все поняла.

Фрол собирался уезжать и мучился, что ничем не сможет помочь. Впрочем, Келюс и Мик твердо обещали не забывать больную. Сама Лида держалась бодро, заявляя, что, как только вернется домой, попытается взять вновь в руки кисть.

В общем, настроение у Фрола было не из лучших. Открывая дверь, он услышал какой-то грохот. Ожидая чего угодно, дхар вихрем ворвался в квартиру и замер. Вся мебель была сдвинута с мест, швабра торжественно торчала посреди прихожей, а стук, доносившийся из кабинета, свидетельствовал о том, что Виктор, натиравший в данный момент пол, двигает огромный письменный стол.

— Ну даешь, елы! — поразился дхар. — Че, князья тоже полы натирают?

— Еще как, Фрол! — бодро отозвался Ухтомский. — Особенно в юнкерском. Пол у нас в актовом зале был, я вам доложу, как Дворцовая площадь.

— Это ничего! Мы у себя в Забайкальском зубными щетками пол мыли. Ладно, сейчас пособлю.

При мощной поддержке Фрола уборка была завершена сравнительно быстро и без потерь. Пострадал только один из стульев в гостиной, распавшийся от мощного толчка дхара. Стул пришлось клеить эпоксидкой, после чего уборка была сочтена законченной, и молодые люди направились на сверкавшую чистотой кухню пить чай.

— Фрол, — обратился к дхару поручик, допивая вторую чашку, — вы не могли бы продиктовать мне эпос о Ранхае?

— По-дхарски? — удивился тот. — Начало, вроде, помню…

Он на минуту задумался, затем распевно, не торопясь, прочитал:

Ваху дхэн мариба дхори

Цхор бахсат Ранхай-гэгхэну

Эйсо энна хон-акуна

Вапалари айаримэ.

Ул Ранхай ю-лах эато

Глари басх алтэ а-квуми,

Арва-атур мгхути-цотэ.

— Только по-русски не смогу. Тебе хорошо, ты в гимназии учился!

— Да бросьте, Фрол! — решительно заявил Ухтомский. — Сможете. Пойдемте!

Они перешли в кабинет. Князь, усадив Фрола в кресло, достал из бумажных залежей чистую общую тетрадь и приготовил карандаш.

— Слышь, — не выдержал дхар, — а зачем тебе?

— А Рангайка чей предок? — усмехнулся Ухтомский. — Это будет почище родовой байки. Попробую потом стихами перевести. Размер легкий, как у «Калевалы». Давайте!

Фрол облегченно вздохнул, закрыл глаза и нерешительно начал:

— Ну… Слушай, племя серых дхаров… песню о воине… начальнике…

— Повелителе, — подсказал Ухтомский.

— Ну, повелителе Ранхае, великом сыне солнечного леса… Как там, елы? Могучем повелителе звезды и тучи…

— Красиво, — князь быстро водил карандашом по бумаге.

— Дорога… путь Ранхая вечен, его мир, война и работа…

— Деяния, — поправил Виктор, прицокнув языком.

— Деяния, — покорно повторил Фрол, — не подвластны злой ночи…

— Вот это фольклор! — удовлетворенно заметил Ухтомский, пока дхар переводил дух. — Это вам не «Гуси-лебеди»…

Когда Лунин вернулся домой, работа подходила к концу. Фрол постепенно сам вошел во вкус и время от времени прерывал русскую речь странно звучащими дхарскими словами. Ухтомский легко чертил в тетради строчку за строчкой.

— А, мемуары принца Дхарского, — понял Келюс. — Ваше дхарское высочество, как там у нас насчет ужина?

Ухтомский обещал забежать на следующий день, но так и не появился. Мик тоже пропал. Его матушка сообщила, что Михаил очень занят, причем ее тон не оставлял сомнений, что Плотников-младший действительно занялся наконец чем-то полезным.

Келюсу и Фролу это было на руку. До отъезда дхара требовалось закончить кое-какие дела.

…Вход в катакомбы, откуда их вывели омоновцы, был теперь забран густой решеткой. Массивный замок выглядел угрожающе, но Фрол, специально заехавший как-то днем взглянуть на него, лишь похмыкал и попросил у Келюса разрешения покопаться в инструментах. В свое время Лунин-старший недурно слесарил в свободное от партработы время, и дхар, быстро заполнив сумку всем необходимым, остался доволен.

Они вышли из дому поздно вечером, с полчаса бродили у Дома на Набережной, поглядывая по сторонам, но все было тихо. У решетки, загораживавшей вход, было также спокойно. Келюс стал светить фонариком, а дхар, тихонько насвистывая, занялся замком. Стальной страж явно не оправдал доверия — не прошло и пяти минут, как Фрол удовлетворенно хмыкнул и осторожно приоткрыл решетку.

Из подземелья несло холодом и сыростью. Николая передернуло, он плотнее запахнулся в специально надетую по этому случаю теплую куртку и осторожно шагнуть вглубь. Внезапно почудилось, что в глубине темного прохода раздался тихий стон.

— Чего там? — торопил его Фрол. — Пошли быстрей, елы!

— А ну-ка, Мессинг, — предложил Лунин, освобождая путь, — послушай…

Дхар озабоченно прислушался, затем провел по воздуху руками, подумал.

— Никого! Там, Француз, даже кошака бродячего, и того нет. Ручаюсь.

Келюс не стал спорить, и они двинулись вперед, подсвечивая фонариком. Вокруг было тихо, только песок шуршал под ногами да слышался стук падавших капель.

…В зале, где барон Корф в последний раз увидел огонь догоравшей свечи, теперь было пусто, только следы пуль на стенах да неглубокие воронки на полу напоминали о той ночи. Тело барона лежало в навек запаянном гробу, а то, что осталось от Тани Корневой — Коры, — как сказал Келюсу следователь, передали ее родным. Внезапно фонарик упал на что-то, тускло блеснувшее холодной сырой сталью. Егерский нож — трофей барона — лежал там же, где его оставили, незамеченный теми, кто забирал тела.

— Мику отдадим, — решил Келюс, пряча находку. — Все-таки память!

Они свернули налево и пошли по узкому коридору. Здесь тоже ничего не изменилось. То и дело слева и справа в свете фонаря возникали ниши, под ногами шуршали мелкие камни и битый кирпич, а воздух был все тот же — сырой, затхлый.

— Сейчас гроб будет, — вспомнил невозмутимый Фрол. — Не боись, Француз, прорвемся.

Луч фонарика выхватил из темноты нишу вместе с черной крышкой, и тут рука Келюса дрогнула: гроб был открыт, крышка сдвинута в сторону, каким-то чудом не упав на землю. Фрол покачал головой, забрал у Келюса фонарик и, посветив, заглянув внутрь.

— Пусто, — Лунин, преодолевая невольный озноб, заглянул следом. — Наверное, взломали. Кладоискатели, бином…

Фрол осмотрел края крышки и вновь покачал головой. Следов взлома не было, крышку просто вырвали с чудовищной силой. Но ухватиться было не за что — поверхность казалась гладкой.

— Вот елы! — констатировал дхар. — Либо у кого-то дури побольше, чем у Василия Алексеева и он просто за края взялся, либо…

— Либо что? — подхватил Лунин, заметив, что Фрол замолчал.

— Либо изнутри нажали… Пошли отсюда, Француз, мебель, в карету ее!

Вскоре они добрались до ниши, где оставили документы и оружие. Тайник был в полной сохранности, даже бумага, к удивлению Келюса, не особенно отсырела. Тонкие папки сложили в стопку и спрятали в захваченный с собой рюкзак. Туда же Фрол уложил браунинг и оба револьвера. Автоматы решили не трогать.

— Ну чего, — заметил дхар. — Назад? Или на Алию поглядим?

Николая передернуло. Ни за какие сокровища он не мог заставить себя вновь подойти к запечатанному дхарским заклятием входу, за которым лежали кости князя Полоцкого.

— Пошли отсюда, Фрол — вздохнул он. — Хватит на сегодня, а?

— Сейчас, — дхар напряженно вслушивался, затем осторожно провел по воздуху руками.

— Можно не смотреть, сняли мое заклятье. И Алии там, елы, нет. Так что заряди-ка, Француз, браунинг. Мало ли чего?

Впрочем, обратный путь прошел без приключений, разве что Николай пару раз оступился и слегка ушиб ногу. Всю дорогу Лунин напряженно прислушивался, но вокруг стояла все та же жутковатая тишина.

— Слышь, потомок Гхела, ты уверен? — спросил Келюс Фрола, покуда тот возился, запирая замок.

— В чем?

Если открыть замок не составило труда, то обратный процесс вызвал куда больше трудностей.

— Ну заклятье, бином. Алия…

— Да… Знаешь, Француз, когда мы обратно шли… Не хотел, елы, тебя зря пугать…

— Там кто-то был?

Келюс похолодел, хотя замок наконец закрылся и от подземелья их отделяла стальная решетка. И словно в ответ откуда-то из глубины донесся чудовищный вой, полный такой тоски и ненависти, что даже невозмутимый Фрол отступил на шаг.

— Ярты?

— Хуже — гургунх-эр. Потом объясню, Француз. Решетка — это, елы, конечно, хорошо…

Только дома, свалив добычу прямо на пол и запечатав дхарским заклятием двери, они перевели дух.

— Прямо не знаю, как тебя здесь, Француз, оставлять, — озабоченно заметил Фрол. — Ну и город, елы! Прав дед, хуже нашего леса. Поехали со мной, а? У нас в Дробь Шестнадцать тихо. Ну, февральский волк там…

— Спасибочки, — покачал головой Келюс. — За этого февральского — в отдельно. Так что за гургунх?

— Гургунх-эр. Он — вроде как всем яртам хозяин. Да ну его, Француз!..

Они почистили оружие, честно поделили скудный запас патронов, после чего Келюс спрятал серые папки в старый чемодан. Сверху он набросал разное тряпье, а чемодан совместными усилиями был водружен в самый дальний угол антресолей.

Наутро, как раз после чая — кофе кончился накануне, — в дверь позвонили, и на пороге появился Мик в куртке «Порше» с большой сумкой, на которой красными буквами была отпечатана реклама какой-то хьюстонской фирмы.

— О! — обрадовался Келюс. — Пропавшая грамота, бином!

— Здорово, мужики! — заявил Мик. Вид у него был какой-то непривычный. Плотников-младший держался не просто с достоинством, но и чуть ли не с легким оттенком превосходства.

— Попрощаться зашел. Уезжаю.

— Это куда? — поинтересовался Фрол, невозмутимо оглядывая Мика, который, сняв куртку, принялся долго и тщательно причесываться у зеркала.

— По батиным делам. Меня в фирму взяли. Перевелся на заочный, — сообщил он, с уважением поглядев на себя в зеркало и спрятав расческу. — Так что, мужики, не скоро увидимся.

— Ну, удачи тебе, — пожелал Келюс. — Да, Мик, у нас к тебе одно дело. Пойдем-ка…

Они прошли в кабинет, и Лунин кивнул на стол, где лежал тщательно вычищенный и даже заново заточенный егерский нож.

— Бери! Мы его в подземелье нашли. На память о дяде Майкле.

Глаза Мика блеснули. Он осторожно взял нож в руки, чуть погладил его, вновь положил на стол.

— Спасибо, Николай! Он мне пригодится. Прадедов… Моего прадеда дяди Майкла…

Келюс и Фрол переглянулись. Стало ясно, что знакомство с генералом Тургулом состоялось не зря.

— Зря вы тогда молчали, мужики. И дядя Майкл мне про Канаду рассказывал… За маленького держали!

— А ты бы поверил? — хмыкнул Фрол.

— Да ладно, что теперь уж, — вздохнул Плотников, — ничего…

Он секунду помолчал, затем плечи выпрямились, взгляд потемнел, правая рука легла на клинок, а голос внезапно стал низким, будто Мик сразу постарел на много лет:

— Мужики… Господа!.. Клянусь, что отомщу большевикам за дядю Майкла! За Лиду! За все… Я… Я им устрою исторический материализм!..

Мик аккуратно завернул нож в носовой платок и спрятал в сумку, после чего пожал всем руки и откланялся, пообещав позвонить или написать при первой же возможности. Когда дверь закрылась, Келюс с Фролом вновь переглянулись. Все это было очень странно.

— И мне пора, — заметил дхар. — Поеду-ка я за билетами, Француз. Засиделся я тут!

Фрол уезжал вечером на следующий день. Громада Казанского вокзала оглушала многоязыковым гомоном, хриплым лаем репродуктора и шумом уборочных машин. Гигантская толпа с мешками, сумками и кошелками чуть не раздавила Келюса и Фрола, и они с облегчением перевели дух, оказавшись на перроне.

Фрол был невесел. Накануне он побывал у Лиды, а за несколько часов до отъезда они с Келюсом съездили на старое кладбище, где под желтыми осыпавшимися рябинами груда венков обозначала место последнего успокоения Корфа. На кладбище Фрол не сказал ни слова, но Лунин заметил, что дхара все время мучает какая-то мысль. Он даже спросил Фрола, но тот отмолчался.

Лунин докуривал сигарету, а некурящий дхар смущенно переступал с ноги на ногу.

— Один остаешься, Француз, — молвил он наконец. — Только Лидка…

— Да, — кивнул Келюс, — один…

Накануне позвонил Тургул, сообщив, что они с поручиком покидают Столицу. Генерал благодарил Келюса за помощь и гостеприимство и просил передать привет от Ухтомского. Николай невольно пожалел, что не сможет снова встретиться с Тургулом. Он был бы не прочь закончить странный разговор, который они вели в поминальный вечер…

— Я тебе напишу, — пообещал Фрол. — Правда, елы, попозже. Мне ж работу искать надо! Гуляю, елы, с июля…

— Найдешь, — усмехнулся Лунин. — Ты же гегемон! Револьвер спрячь подальше, фрейшюц вятский…

— Да чего я, маленький? Это ты тут не задирайся, Француз. Ну ладно, пора…

Фрол внезапно стал очень серьезным, поднял правую руку и медленно произнес:

— Эннах, Николай! Квэр аг-эсх ахусо эйсор аг эрво мвэри! Квэр аг-лах мгхути-цотх!

— И тебе того же, полиглот! — вздохнул Келюс, пожимая широкую руку дхара. — Может, переведешь?

— Это наше старое пожелание: «Будь счастлив! Да будет с тобой Великий Свет и Высокое Небо! Да минует тебя тьма!» Ну, Француз, будь!

Он взял свою сумку и, повернувшись, не спеша пошел к вагону, но внезапно остановился, постоял секунду-другую и резко повернулся. Келюс, почувствовав тревогу, поспешил подойти.

— Француз… Николай… — нерешительно начал Фрол. — Вот, елы, не знаю, как и сказать… Я еще на похоронах почувствовал и тебе еще тогда сказать пытался, да как раз Ухтомский помешал. А сегодня, как мы на кладбище были…

Поезд засвистел и задергался.

— В общем, Француз. Не знаю, елы, почему, но в гробу Михаила не было.

— Как?!

Келюс мог ожидать всякого, но не такого. По крайней мере, все это время утешала мысль, что барон все-таки упокоился в родной земле.

— Не было, — мотнул головой дхар, — там вообще никого не было, землей набили, что ли. Знаешь, как в Афгане бывало. Я и сам, елы, поверить не мог, но сегодня, когда на кладбище…

Поезд дернулся и начал медленно отходить. Фрол, махнув рукой, схватил сумку и вскочил на подножку уходящего вагона. Колеса стучали, поезд ускорял ход, а растерянный и пораженный Лунин стоял на грязном асфальте перрона, не в силах двинуться с места. Не хотелось верить тому, что сказал Фрол, но в глубине души он понимал, что дхар не ошибся. Но что бы это ни означало, теперь все решать придется самому. Лунин оставался один…

— Не падай духом, воин Николай, — услыхал он внезапно знакомый голос. Все еще не веря, Келюс резко обернулся. Варфоломей Кириллович стоял рядом и смотрел вслед уходящему поезду.

— Здравствуйте, Варфоломей Кириллович! — вздохнул Келюс, которого появление старика отчего-то почти не удивило. — Жаль, что опоздали. Фрол бы обрадовался…

— Не опоздал я. С воином Фроатом мы еще увидимся. Ему сейчас домой ехать, к батюшке и матушке. А тебе, воин Николай, здесь оставаться.

— Да, — кивнул Келюс. — Мик умотал куда-то, теперь Фрол… Да вы, наверное, как всегда, все знаете.

— Знаю…

— Жалею, что скантр отдал, — вздохнул Лунин. — Разобраться бы с ним! Да что было делать? Они же… А если его отдавать было нельзя? Даже если бы всех нас из автоматов покрошили? Что же теперь делать?

— Тебе решать, воин. И за себя, и за других. Хорошо ли сие, худо — да так, видать, судилось.

— Скажете еще! — поморщился Лунин. — Да какой из меня командир? Фрол бы…

— Не думай за него, — покачал головой старик. — За себя думай, воин. Могло выпасть сильному, могло — слабому. Да только выпало тебе.

— Мне? Но… что я должен делать?

Ответа не было. Николай оглянулся — Варфоломей Кириллович исчез. Перрон был пуст, только холодный осенний ветер шевелил каким-то чудом попавший сюда кленовый лист.