Снега, снега

Андрей Бондаренко

На нашей прекрасной планете есть места, которые не рекомендуется посещать без веских на то причин. Почему? Можно – ненароком – «провалиться». Куда? Например, в прошлое. Или же в параллельные миры. Казалось бы, что в этом страшного? Ну, параллельные миры. Подумаешь. Даже интересно. А как вам – оказаться в концентрационном лагере для нежелательных пришельцев? Особенно учитывая тот факт, что скоро – где-то рядом – с неба упадёт гигантский астероид? Вот то-то же…

Глава пятая

Ванда. Ретроспектива 02. Еврейское гетто

Еврейское гетто под Варшавой. Колючая ржавая проволока над высоченным обшарпанным забором, беспросветная нищета, тускло-жёлтые звёзды на рукавах. Грязь, унижения, стыд, застарелая вонь. Навязчивая головная боль по утрам, желудок — с самого детства — сморщенный от хронического голода. Страх, живущий в тебе с самого рождения. Иногда казалось, что страх — живое существо. Сидит себе внутри тебя, ест, пьёт, испражняется. А, главное, постоянно растёт, пухнет, расширяется — словно бы стремится захватить весь твой юный организм…

Придумала она всё — и про бургундского папу-графа, и про итальянскую маму-маркизу. Бабушка? Да, старушка была родом из Варшавы. Только к польскому дворянству она не имела ни малейшего отношения, так как была потомственной еврейкой — чуть ли не в двадцать пятом поколении. А саму Ванду звали, вовсе, и не «Вандой», а гордым еврейским именем — «Рива».

А, что в этом такого? Имя — как имя. Многим нравится…

Отца и матери Рива не знала, они — по словам любимой бабушки — погибли через пару-тройку лет после рождения единственной дочери. Погибли? Ага, отправились в местную газовую камеру — при очередном обыске у отца нашли какую-то запрещенную литературу. Бывает. Обычное дело…

В Мире, где жила Рива, победил фашизм. Победил, уверенно выиграв Вторую Мировую войну. Так получилось, что немецким учёным удалось первыми создать атомное оружие. Гитлер долго не раздумывал. Бомбы с урановой начинкой принялись — с немецкой природной педантичностью — сбрасывать на города противника. Москва, Ленинград, Сталинград, Лондон, Манчестер, Бирмингем… Потом, чуть погодя, пришла очередь Нью-Йорка и других прибрежных городов США. Война была выиграна Германией. Планета оказалась под полномасштабной властью фашистов. То бишь, под фашистским суровым игом.

Что было дальше? Рива толком не знала. Она родилась через много лет после окончания войны. Причём, в еврейском гетто, отгороженном ржавой колючей проволокой от «избранных». Радио и телевидения в гетто не было, значит, отсутствовала и полноценная информация о внешнем Мире. Так, только сплошные сплетни и мутные слухи.

Откуда они брались-появлялись эти сплетни и слухи? Конечно же, от местных проституток («девушек», как было принято говорить), которых — время от времени — вывозили из гетто. Для чего вывозили? Естественно, для полноценного обслуживания храбрых немецких солдат, истосковавшихся в полевых лагерях без женской горячей ласки. Или немецких полицейских. Или немецких пожарных… Какая разница? Правильно, никакой…

Риву в гетто не любили. Почему? Наверное, из-за её приметной внешности — тонкие породисты черты лица, светлые, слегка вьющиеся волосы, огромные серые глаза с загадочной и таинственной поволокой.

— Графиня! — угрожающе размахивая руками, в ладонях которых были зажаты камни и палки, кричали ей вслед худые и чернявые соседские мальчишки. — Графиня хренова!

Впрочем, камни и палки мальчишки никогда не пускали в ход, так как опасались бабушку Ривы. Сару Моисеевну в гетто считали ведьмой. Она умела снимать порчу, отводить сглаз и, наоборот, насылать проклятья. Ну, и всякое другое — по мелочам…

— Бабуля, а почему я не такая, как все? — спрашивала маленькая Рива.

— Мамочке своей за это скажи спасибо, — не моргнув глазом, отвечала старушка. — Она, ведь, «девушкой» работала. Иногда выезжала в город. Вот, видимо, и познакомилась — между делом — с дельным мужичком из благородного сословия.

— Значит, мой папа — не был моим настоящим папой?

— Выкинь, девочка, из головы всякие глупости. Ерунда это всё… Главное, что тебе повезло. Очень — повезло.

— Почему — повезло? — не унималась Рива.

— Видимо, тот господин был не только благородным, но — при этом — и очень упрямым.

— И, всё-таки. В чём — мне повезло?

— Женская красота — в нашем суровом и грязном Мире — дорогого стоит, — печально вздыхала старушка. — Потом, когда повзрослеешь, пойдёшь работать «девушкой». Крышу подлатаем, чтобы не протекала. Пол перестелем. Поменяем оконные рамы и двери… А ещё, девонька, береги до этого момента — пуще зеницы ока — девственность природную.

— Для чего — беречь?

— Для того, чтобы потом продать подороже. В нужный момент, конечно. Когда нужда — окончательно — прижмёт.

Все эти разговоры Риву совершенно не смущали. Такой жизнью жило всё гетто. Дело-то, как говорится, насквозь житейское.

«Разве бывает по-другому?», — думала девочка. — «Если и бывает, то, наверное, только в толстых и потрёпанных книжках, которые остались от папы и мамы. Это там «живут» благородные графы, отважные герцоги, светлые короли и гордые маркизы… Сказки, понятное дело. Слезливые и милые сказки о добре и о вечной любви, которых — на самом-то деле — нет, да и не было никогда. Никогда — не было. Сказки…».

Тем не менее, она каждую свободную минуту посвящала чтению — о загадочном и благородном Мире Средневековья.

Когда Риве исполнилось одиннадцать лет, бабушка отвела её в швейную мастерскую и велела:

— Обучайся, внученька. Каждый человек обязан освоить какое-нибудь дельное ремесло.

— Зачем? — удивилась Рива. — Я же буду работать «девушкой». А им очень хорошо платят. Гораздо больше и лучше, чем швеям и портнихам.

— Молодость — вместе с красотой — быстро пройдёт. И заметить не успеешь, как это случится. Кушать же надо всегда… Наступит день, когда ты уже не сможешь работать «девушкой». Почему — не сможешь? Разочарованные клиенты отвернутся, сутенёр прогонит. Мало ли… Что тогда будешь делать? От голода помирать? А тут — настоящее ремесло в руках. Опять же, кушать надо и сегодня, и завтра. В «девушки» же тебе идти только лет через пять. Или, допустим, через четыре…

Незаметно пролетело четыре с половиной года. Рива стала опытной и искусной швеёй, специализирующейся на женской верхней одежде — жакеты там всякие, блузки, юбки, кардиганы.

Бабушка, смущённо щурясь, начала икать богатого и щедрого покупателя на внучкину невинность.

«Скорей бы это случилось», — мечтала Рива. — «Стану взрослой, начну зарабатывать серьёзные деньги. Сделаем с бабулей в доме ремонт. Начнём питаться — как люди. Надоела уже эта чечевица. Бобы надоели. Как, впрочем, и ржаной хлеб с отрубями… Может, потом и замуж выйду. «Девушки» в гетто считаются завидными, престижными и богатыми невестами…».

Продать невинность не получилось. По той весне в гетто проводились полномасштабные обыски — искали всякий и разный компромат, говорящий о нелояльности евреев к немецким властям.

В их скромный домишко ввалилось сразу пять военных (или — полицейских?).

— О, какая гладкая краля! — обрадовался широкоплечий и усатый оберштурмбанфюрер. — Это мы удачно зашли! Очень — удачно…

— Пощадите! Не губите! — взмолилась Сара Моисеевна, но, получив пудовым кулачищем по лбу, упала на пол.

Бабушка потеряла сознание, а немцы — дружно и весело — набросились на Риву.

Они развлекались с ней часов шесть, пропустив через стандартный — для того Мира — секс-репертуар. Впрочем, откровенных извращений вояки себе не позволили.

Когда немцы, оставив на комоде несколько мятых купюр, ушли, Сара Моисеевна подытожила — с философскими нотками в голосе:

— Что же, могло быть и хуже. Главное, что в живых остались. Не переживай внучка. Дело-то житейское.

— Житейское, — жалобно всхлипывая, подтвердила Рива.

Подтвердить-то подтвердила, только… После пережитого скотства в её Душе, словно, «сломалось» что-то важное. Все мужчины теперь казались ей гадкими монстрами. То есть, бессердечными и ужасными подонками. Бездушными кровожадными чудищами и законченными уродами.

Так и не пошла она работать «девушкой». Хотела, но — не смогла. Так и осталась швеёй. Бывает…

Конечно, изредка приходилось оказывать сексуальные услуги всяким важным мужчинам. Без этого в гетто не прожить. Поселковый староста выдавал (или же не выдавал), продуктовые карточки и талоны. Инспектор «по нравственности» мог — по своему произволу — внести в списки кандидатов на посещение газовой камеры. Ну, и так далее.

Впрочем, Рива — как женщина — популярностью в гетто не пользовалась.

— Холодна больно, — шептались между собой важные и серьёзные мужчины. — Натуральное брёвнышко ледяное…

Потом заболела бабушка.

— Плохи дела, — равнодушно сообщил старенький лекарь с разлапистой жёлтой звездой на рукаве замызганного бело-серого халата. — Поджелудочная железа воспалена. Рак. Помрёт Сара через месяц. Может, и раньше.

— А, лекарства? — спросила Рива. — Неужели нет никаких хороших лекарств, могущих помочь?

— Есть. Как не быть? — хитро прищурился лекарь. — Но… Знаешь, сколько они стоят?

— Сколько?

Названная сумма была огромной.

«Это больше, чем можно выручить от продажи нашей халупы», — подумала девушка.

Подумала и отправилась к священнику отцу Сандино.

Когда-то давно, в гетто имелась и католическая церквушка, и маленькая еврейская синагога. Но, как-то так получалось, что большинство людей, посещавших синагогу, со временем оказывались в газовой камере. Синагога потихоньку захирела и закрылась, а католическая церквушка, наоборот, процветала. «Процветала», это в том плане, насколько данный термин может быть приемлем для реалий еврейского зачуханного гетто.

Про отца Сандино — уже лет пятнадцать — ходила дурная молва. Говорили, что он является извращенцем, маньяком, вампиром-кровопийцей и вечно-голодным людоедом. Поэтому Рива ничего не рассказала бабушке о своих планах, так как знала, что старушка будет категорически против.

Священник, выслушав просьбу, сообщил:

— Что же, раба Божья, пожалуй, я помогу тебе. Сумма, конечно же, велика. Но Бог учит нас — помогать ближним. Не так ли?

— Вы правы, отче, — скромно потупив взор, ответила Рива. — Все люди должны помогать — по мере скудных сил — друг другу.

— Правильно. Значит, и ты мне поможешь, раба Божья?

— Помогу, отче. Всё, что скажете.

— Точно — всё?

— Всё-всё-всё.

— Это очень хорошо, — повеселел отец Сандино. — Приходи, девонька, в полночь. Сюда приходи, в церковь. Только никому не говори про это.

— Не скажу. А, деньги?

— Утром, раба Божья, утром… Придёшь?

— Приду.

Конечно, ей было страшно. Очень-очень страшно, по-настоящему. Даже пальцы рук-ног заледенели и отказывались шевелиться.

— Не убудет, в конце-то концов, от меня, — бредя сквозь ночную черноту к церкви, тихонько шептала Рива. — Перетерплю, а потом всё забуду. Обязательно забуду. Зато бабушка выздоровеет… Ну, не съест же он меня? А, вдруг, съест? Страшно-то как, мамочка моя…

В церкви — на каменной подставке, установленной рядом с алтарём — горела одинокая, но очень яркая свеча.

— Пришла? — вкрадчиво спросил хриплый властный голос.

— Пришла, отче, — чувствуя, как по спине побежали крохотные ледяные мурашки, ответила Рива.

— Подойди, раба Божья.

Лицо отца Сандино было белее январского снега, а чёрные зрачки глаз увеличились раз в тридцать-сорок — по сравнению с обычным состоянием. Одет священник был в бесформенный чёрный плащ. Две верхние пуговицы плаща были расстегнуты.

«Какая же у него лохматая грудь! — мысленно испугалась Рива. — Словно медвежья шкура. И, скорее всего, под плащом он голый… Ладно, всё перетерплю. А потом — обязательно — забуду. Обязательно…»

— Вот деньги, — священник показал пухлый бумажник. — Кладу в карман плаща. Видишь?

— Вижу.

— Утром отдам его тебе. Если, конечно, будешь послушной и правильной девочкой… А теперь бери свечу и ступай за мной.

Серебряный подсвечник был очень холодным, а от свечи, наоборот, веяло нестерпимым жаром.

«Свеча у меня, а отец Сандино шагает впереди, — с запозданием отметила Рива. — Получается, что он умеет видеть в темноте? Как домашние коты и кошки?»

Священник достал из кармана плаща тяжёлую связку ключей и, уверенно вставив нужный ключ в замочную скважину, отомкнул низенькую неприметную дверь.

— Проходи вперёд, грязная девка, — сварливо велел отец Сандино, — спускайся вниз и дожидайся меня.

За дверью обнаружился короткий коридор, который — через пять-шесть метров — обрывался вниз каменной щербатой лестницей.

— Раз, два, три, четыре, пять… — на всякий случай считала ступени Рива. — А пахнет здесь очень странно. Чем конкретно? Наверное, ужасной древностью.

Сверху долетел чуть слышный лязг.

— Это священник запер двери, — испуганно прошептала Рива. — А ступенек я насчитала — ровно шестьдесят шесть. Глубоко. Ладно, пусть будет — что будет. Отступать, всё равно, уже поздно.

По лестнице — совершенно бесшумно — спустился отец Сандино, невежливо отодвинул Риву в сторону и, молча, пошёл по узкому подземному коридору.

Они шли уже минут пятнадцать. За очередным поворотом ждал новый поворот…

«Солидное подземелье, — мысленно восхитилась Рива. — Длинное и очень древнее. Стены покрыты пышным мхом и разноцветными лишайниками. С потолка свисают тёмные каменные наросты, похожие на зимние сосульки…»

Наконец, священник остановился возле широкой стрельчатой двери, щедро оббитой широкими чёрными полосами железа. Вновь заскрипел ключ в замочной скважине, дверь — неохотно — приоткрылась.

— Проходи, — последовала ожидаемая команда. — Встань справа и жди. Тварюшка дешёвая.

Заперев двери, отец Сандино двинулся вперёд. Неожиданно по подземелью пробежал лёгкий сквозняк, и единственная свеча потухла. Рива почувствовала, как вся её сущность наполняется липким и безграничным ужасом.

— Кажется, я падаю в обморок, — шепнули заледеневшие губы.

Раздались частые-частые щелчки, в темноте засверкали крохотные ярко-жёлтые искорки — это священник решил воспользоваться самой обыкновенной зажигалкой. Вскоре помещение было освещено приятным нежно-голубоватым светом трёх масляных фонарей.

«Очень странная комната! — оглядевшись, решила Рива. — Кнуты, чёрные стулья и кресла, кандалы, дубинки, щипцы, дыба. Может, здесь — во времена Великой Инквизиции — пытали подлых вероотступников? Очень похоже на то… А отец Сандино присел на корточки рядом с зевом камина, сложенного из дикого камня. Это, как раз, кстати. Очень, уж, здесь холодно. Зуб на зуб не попадает… Или же зубы стучат от страха?»

Вскоре в камине запылал яркий огонь, и помещение начало постепенно наполняться живительным теплом.

— Подойди сюда, лапочка, — сытым котом промурлыкал священник. — Иди, не бойся.

«Сперва я была «рабой Божьей». Потом — «девонькой». Затем — «грязной девкой». Теперь, значит, «лапочка». Странно, — задумалась Рива. — Видимо, у отца Сандино очень часто меняется настроение… Мне уже пора раздеваться? Или надо ждать отдельной команды? Ага, он только что проглотил какую-то белую пилюлю. Интересно, зачем?»

Чёрные, абсолютно-чёрные глаза, состоящие из одних только зрачков, прожигали, как казалось, её насквозь.

— Готова ли ты, ласточка небесная, помочь мне? — ласково поинтересовался приторно-медовый голос. — Кошечка моя пушистая…

— Что я должна сделать?

Отец Сандино, доходчиво жестикулируя руками, долго и подробно рассказывал — «что».

Он рассказывал, а Рива чувствовала, что её сейчас стошнит. Нет, не так… Она чувствовала, что сейчас начнёт блевать — долго и нудно. Может, даже не сможет никогда остановиться и умрёт.

— Хватит! — велела Рива. — Я ничего этого делать не буду. Никогда и ни за что… Отпустите меня, пожалуйста. Оставьте деньги себе…

— Не будешь? — глумливо захихикал священник. — Будешь, ласточка светлая, будешь. Ещё как — будешь! Сучка еврейская…

Он — одним движением — сбросил бесформенный чёрный плащ.

«Мамочка моя! — обомлела Рива, торопливо пряча правую руку за спину. — За что мне такое?»

В правом рукаве её пуловера был спрятан стилет с укороченным лезвием. Все приличные и предусмотрительные женщины еврейского гетто имели при себе холодное оружие. Иначе было нельзя…

— Смотрю, что ты уже на всё согласная? — видя, что девушка не убегает и не бьётся в истерике, обрадовался отец Сандино. — Я уже иду к тебе, красавица развратная…

Лезвие стилета воткнулось — по самую рукоятку — в правый глаз монстра.

— А-а-а! — отшатнувшись назад, взвыл священник. — Тварь…

Она била и била, била и била, понимая, что уже всё вокруг залито кровью…

«Нельзя останавливаться! — билась в пустой голове одинокая мысль. — Нельзя! Бабушка говорила, что все оборотни, монстры и вурдалаки — очень живучие. Нельзя — останавливаться. Нельзя…»

Почувствовав, что её покидают последние силы, Рива, выронив окровавленный стилет на каменный пол, отошла в сторону и присела на корточки.

Только минут через десять, полностью отдышавшись и взяв себя в руки, она поднялась на ноги и осмотрелась.

— Может, не всё так и плохо? — предположила Рива. — Мохнатый ублюдок мёртв. Ничего отвратного он со мной не совершил. Деньги в кошелке. Я никому не говорила, что отправляюсь на свиданье со священником. Беру деньги, запираю обе двери, возвращаюсь домой, а завтра покупаю у лекаря нужное лекарство… Чем, собственно, плохо? Одежда испачкана в крови? Ничего страшного. Сейчас ночь, темно. Задворками доберусь до дома, там помоюсь и переоденусь. А кровавые тряпки сожгу в печи. Всё будет хорошо. Судьба, она любит смелых…

Но этому гениальному плану было не суждено осуществиться. Кошелёк нашёлся почти сразу, а вот тяжёлая связка ключей исчезла бесследно.

— Как такое может быть? — брезгливо переворачивая окровавленное и обезображенное тело отца Сандино, бормотала Рива. — Ерунда какая-то. Мистика сплошная…

Она, потратив полтора часа, старательно обшарила всё подземное помещение. Но поиски ни к чему так и не привели.

— Что же теперь делать? — растерялась Рива. — Дверь очень уж солидная. Мне её ни за что не сломать. Даже за сто лет…

В дальнем торце комнаты отыскалась ещё одна дверка — старенькая и хлипкая.

«А вдруг через неё тоже можно выбраться на земную поверхность?» — подумала Рива.

Используя найденные солидные клещи в качестве рычага, она отжала «язычок» старенького замка. Тоненько и противно заскрипели ржавые дверные петли.

Рива, прихватив пухлый кошелёк с деньгами и верный стилет, взяла в ладонь правой руки дужку масляного фонаря, смело шагнула в узенький низкий коридор и…

Она летела по бесконечному чёрному туннелю, в конце которого угадывалось крохотное светлое пятнышко. Перед глазами — навязчивой чередой — мелькали красно-жёлтые круги, фиолетово-сиреневые спирали и лимонно-зелёные молнии…

Оказавшись в Мире «церковников», Рива — на удивление быстро — осознала произошедшее. Мол, случайно «перенеслась» из одного Мира в другой? Бывает… Ей даже нравилось в новом Мире — никто не пытался принуждать к сексуальным отношениям, кормили хорошо, работать не заставляли, давали читать разные интересные книги. Бабушка? Жалко, конечно, старушку. Но, уже ничего было не изменить — Ангелы заверили, что обратной дороги не существует…

А ещё выяснилось, что она — «особенная».

— Совершенно ничего не понимаю, — закрепив на светловолосой голове девушки (здесь это слово считалось приличным), чёрные присоски, которые были соединены длинными проводами со странным серым ящиком, признался пожилой Ангел. — Первый раз сталкиваюсь с таким нестандартным случаем. Моя аппаратура не может «читать» мысли этой новенькой девицы… Фантастика! А, вот, «языковая капсула» прижилась. Вдвойне странно.

«Видимо, это я в бабушку пошла, — мысленно усмехнулась Рива. — То бишь, и во мне есть что-то от ведьмы…»

После этого она и решила — придумать себе новую личину. Почему и зачем? Стыдно было рассказать Ангелам правду. Мол, являюсь нищенкой-еврейкой из зачуханного гетто. Да, ещё и убийцей…

Так, вот, и «появилась на свет» потомственная аристократка — бургундская графиня Ванда с итальянскими и польскими корнями.

«Не было никакой еврейки Ривы, — как молитву постоянно повторяла про себя Ванда. — И гетто не было, и старенькой швейной машинки, и тех пятерых немцев, и жирного неуклюжего старосты, и худющего инспектора «по нравственности», от которого так противно воняло чесноком… Ничего этого не было. Ничего — не было! Ничего! Я — Ванда! Я — Ванда! Я — Ванда! Пусть будет так! Иначе… Иначе этот белобрысый симпатяга никогда не посмотрит в мою сторону…»