Еврейская рапсодия

Андрей Бинев

«С одной стороны толстой узловатой веревки – крюк в потолке, причудливо загнутый и с проседью от белил; с другой – я, худой, с черными вьющимися волосами, с карими глазами, с большим, можно сказать, видным носом. Во всяком случае, так его всегда называла мама. На моей тонкой шее вальяжно лежит петля. Я бы даже сказал – элегантно. Она будто живая: как дремлющая змея, которая вот-вот захлестнет шею в последнем своем, подлом объятии… Такие петли часто показывают в старом американском кино. Я раскачиваюсь на табурете и с ужасом думаю, что ножки этой древней развалины расшатались так, что могут разъехаться раньше, чем я сам оттолкнусь от нее в вечность. В голове мелькает, что надо бы снять петлю и заменить табурет более надежным стулом, но потом решаю, что лучше просто не двигаться и думать о своем, то есть о предстоящем толчке или…прыжке. И я начинаю думать…»

Словарь — чтиво для десятого еврея

Я опять смотрю на шкаф и на этот раз вижу обрез книги, голубой, с оборванным краем. Я начинаю гадать, что это за вещь, и вдруг вспоминаю, что это словарь французского языка. И вновь на память приходит узбек Иван Штойтман. Он жил у нас, когда в их квартире шли обыски. Его мама, тетя Фая, и моя надумали, наконец, уехать в Израиль. Дядя Боря, мамин брат, возмутился этим обстоятельством и позвонил в районный КГБ, почему-то видя только в этом спасение от развала семьи. Но сначала он все же обратился в теткину поликлинику, в которой она работала в неврологическом отделении, к главврачу, в профком и местком. Там ему сказали, что тетя Фая, врач-невропатолог, давно утекла из профсоюза, не платила взносы, а в партию никогда и не думала вступать. Сама партия тоже особенно не рвалась поставить в свои стерильные ряды строптивую еврейку-врачиху. Во всяком случае, никогда не спешила с этим. Как, собственно, и тетя Фая. Она даже любила по этому поводу высказываться:

— Мы с партией едины…в своем решении никогда не сожительствовать и отношений своих не оформлять. Редкое единодушие!

Получалось, что у администрации советского лечебного учреждения не было на нее никакого общественного влияния.

Дядя Боря стал тогда «влиять» на маму, то есть на свою сестру. И страшно негодовал, что она, в свое время, не стала узбечкой, а так и осталась еврейкой. При этом дяде Боре было совершенно безразлично, что его сестра родилась на пять лет позже его и что к ее рождению его «нареченный» отец-узбек не подавал никаких признаков жизни. Даже ходили слухи, что бывший милиционер сбежал через горный перевал в Афганистан, увел туда стадо советских баранов и теперь служит там в полиции. Действительно, видимо, оказался иностранным шпионом, но только не персидской и еще какой-то там разведки, а афганской. Впрочем, если это и не так, то все равно советские контрразведывательные органы сделали для этого все возможное и невозможное. Ни одной разведке мира не под силу завербовать того, кого эти органы могут вытолкать из страны взашей! Им бы премию выписать от какого-нибудь ЦРУ!

Но дядя Боря все равно страшно сердился, что мама не стала узбечкой, и вот, якобы, поэтому теперь вздумала уехать на чужую родину. На маму он все же «повлиял», хотя с формулой «чужая родина» она категорически не соглашалась. Она нервно спрашивала его:

— Ну, а где твоя родина, узбек?

— Моя родина — Советский Союз! — напыщенно заявлял дядя Боря и задирал кверху нос. Его лысина волнующе лоснилась, а на широкой переносице выступал мелким бисером пот.

— Твоя родина — Узбекистан! И родина твоего Ивана там же! Вот отделится Узбекистан от Советского Союза, что ты тогда запоешь?

— Ты не знаешь нашего гимна, дура! — горячился старший брат, и пел, фальшивя — «Союз нерушимый республик свободных…»

Дальше он слов не знал, но и этого ему для аргументации было вполне достаточно.

Мама все же, несмотря на недоверие к «фальшивым» аргументам брата, на некоторое время отказалась от «безумной» идеи. Но вот с тетей Фаей у дяди Бори ничего не вышло. Тогда-то он и позвонил в КГБ.

— Вы понимаете, товарищ, — гнусавил в трубку дядя Боря, — я, конечно, далеко не коммунист… Но я сочувствующий! И я не могу видеть, как в гнусных сионистских лапах корчится мое семейное счастье!

Тетю Фаю вызвали на собеседование. Она повела себя там агрессивно и неуважительно к власти. Обозвала оперативника шовинистом и вредным дураком, если он идет на поводу у такого человека, как ее Борис.

— У этого типа, — кричала она, покрываясь пятнами, — не все дома! А уж когда я уеду, у него вообще никого, кроме Ивана, дома не останется. Иван может ехать ко мне. А этого большевика любите сами! Уверяю вас, это не самое приятное, что с ним можно делать! Хотя и с вами тоже!

Против нее на всякий случай начали какое-то уголовное преследование. Дважды обыскивали кваритру, и Иван временно переехал к нам. Он отчаянно боялся, что его вышибут из факультета.

Боялся не зря, потому что все-таки вышибли, а потом почему-то восстановили на вечернем. Думаю, дядя Боря и туда ходил со своей антисионистской пропагандой и уломал таки декана.

Иван переживал перевод на вечернее отделение очень остро, потому что там ему не светил французский язык. Он мечтал после учебы пойти на «иновещание». Хотел пропагандировать советский образ жизни, вопреки тому, что сам в этот образ никак не вписывался. Ну, ни по каким понятиям!

Дурак он, все-таки, этот Иван! Его спрашивали, ну почему ты хочешь говорить непременно по-французски, а он обливался своими горючими узбеко-еврейскими слезами и ныл, что так ему легче справиться с произношением — грассируется, видишь ли, одинаково. Но его, в конце концов, заарканили в советскую армию, в стройбат, раньше, чем у тети Фаи и обезумевшего от всех неприятностей дяди Бори закончился последний обыск. Тетю Фаю все же выпустили из осиротевшей без нее страны, а дяде Боре посоветовали с ней срочно развестись. Он так и сделал.

Тетя Фая вышла там замуж во второй раз и родила уже в очень немолодом возрасте еще одного сына. Назвала его Борей. А дядя Боря ходил к нам и к своим друзьям и всем показывал фотографию щуплого младенца. Можно было подумать, что это он его сделал! «В КГБ покажи!» — мрачно сказала мама. Дядя Боря сморщил личико и беззвучно зарыдал.

К тому времени его сын Иван уже вышел из госпиталя, подчистую освобожденный от службы, с пометкой в графе о здоровье — маниакальная депрессия. А еще у него был осколочный перелом челюсти, сломаны четыре ребра и отбиты и без того больные почки. Так болезненно давалось ему постижение писаных и неписаных армейских уставов. К нему там почему-то прилипло прозвище «татаро-еврей», а он упрямо, до боли в собственных ребрах, до синяков под глазами, до разбитых в кровь губ настаивал, что как раз татарская-то кровь в его тонких жилах не течет. Можно было подумать, что там бурлила узбекская! Иван написал своей матери в Израиль: «Я бы чувствовал себя хорошо, если бы только не все это!» Вот идиот! Ну, не идиот ли!?

А теперь еще этот его французский словарь на шкафу! Форменный идиот!

Я вспоминаю, возможно, невыдуманную историю о том, как однажды еврей опоздал к Богу на прием, потому что, видишь ли, долго пересчитывал дома деньги, полученные от ростовщичества. Бог наказал за это его и весь еврейский род тем, что каждый десятый еврей теперь, мол, будет рождаться идиотом. Девять гениев, а десятый, ну, прямо, как третий сын в русской семье. Вот Иван и его отец Боря как раз десятые. Как они умудрились оказаться с двух сторон гениальной девятки, не пойму! Вероятно, потому что идиоты. Да еще, зная эту притчу, дядя Боря причмокивал губами и говорил, что у евреев гениев все равно больше, чем у русских. Там, мол, каждый третий такой, как у нас каждый десятый. Ну, где ему было знать, что он как раз десятый и есть!