Реципиент. Роман-головоломка

Андрей Александрович Верин

Головоломка «Реципиент» состоит из трех фрагментов – трех по-разному изогнутых сюжетных линий. Задача разгадывающего – разобрать ее на составные части, а затем снова соединить их вместе, после чего, весьма вероятно, головоломка будет выглядеть уже совсем не так, как прежде. В последней главе, нарочно перевернутые вверх ногами, приведены варианты решения. Однако читатель волен выбрать собственную версию разгадки, сделавшись, таким образом, соавтором романа… сайт проекта: www.recipientis.ru

Иллюстратор Вадим Гусманов

Дизайнер обложки Вера Андреева

Корректор Ольга Недорезова

© Андрей Александрович Верин, 2017

© FOX, 2017

© Вадим Гусманов, иллюстрации, 2017

© Вера Андреева, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4483-8169-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Реципие́нт — пациент, подвергнувшийся переливанию крови или операции по пересадке органа от донора. А также человек, воспринимающий адресованную ему информацию.

1. AMNIS IMMEMOR

река забвения

Глава 1. Я (1 июля)

ДЕПЕРСОНАЛИЗАЦИЯ

Заболевание психики, характеризующееся чувством отчуждения собственных мыслей, эмоций, действий. Утрата индивидуальности.

Если бы мог выбирать себя, я выбрал бы другого. И первым обвинил бы себя нынешнего в самозванстве.

Говорили, что в семье моего отца, обрусевшего грека, жила своя легенда — под стать мифам его далеких предков. Согласно ей, каждый мужчина в роду появлялся на свет девятого числа. Я опоздал всего на несколько часов, однако тем испортил грекам родословную, стал палкой в колесе их семейной фортуны. Кто-то из родни отца увидел во мне плод супружеской неверности, а кто-то — лишнее звено в математическом ряду. Но одинаково для всех, бывший грехом или погрешностью во плоти, я сделался изгоем. И угодил в детдом. С тех пор культурное наследие, оставленное греками, было единственным моим наследством. С тех пор я никогда нигде не чувствовал себя как дома — всюду не в своей тарелке, всегда не в своей шкуре.

Вот и теперь, проснувшийся глубокой ночью в полной темноте, долго лежал, прислушиваясь, как к шумам и шорохам пустого здания, к дому души: тот оставался необжит, хотя я занимал его более двадцати лет. Сердце стучало мерно, медленно, легкие качали воздух, мысли шли. Только казалось: в идеальном механизме том моя душа стала бракованной деталью — он отторгал ее, как чужеродный орган. И я бы многое отдал, чтобы узнать: кем был тот экзорцист, что изгонял меня из собственного тела, и, часом, не был ли я бесом?

Снова заснуть я не сумел. Едва стало светать, поднялся и поплелся в ванную. Споткнулся в коридоре о канистру с керосином, оставленную прежними хозяевами, нащупал выключатель. Вспыхнул свет, и я остолбенел.

Передо мной высился незнакомый человек.

Незваный гость в моей квартире, он стоял вальяжно, нагловато усмехаясь, — в прямоугольнике большого зеркала, словно в дверном проеме на пороге в мир иной.

Им был я сам, но я себя не узнавал.

Редко кому удается к двадцати с лишним годам так обозлиться на свое лицо, ни в чем не повинное — ни уродств, ни изъянов. Я же не мог понять, отчего вынужден носить личину человека, с виду бесчувственного и жестокого, смотреть на мир его пустыми, ничего не выражавшими глазами. Сколько бы ни старался, я не мог признать это лицо своим. Пробовал наблюдать за отражением под разными углами, строил разные гримасы, но безрезультатно.

Завтракал я вслепую, свет на кухне не включал, чтобы не превращать вид за окном в кривое зеркало: утренний пейзаж просился в музей прямо в оконной раме. Когда переезжал, я свел багаж до минимума, чтобы начать жизнь заново на новом месте. И до сих пор довольствовался утварью, оставшейся от прежних расточительных хозяев, что, уезжая, бросили столь многое, будто спасались из квартиры бегством. Сегодня начался мой отпуск, первый за три года. Хотелось перемен, и для начала я решил побриться и подстричься.

Жизнь брала свое — закручивала в водоворот будней, втягивала в переплет дел. И проблемы никогда не заставляли себя ждать подолгу. Первой из них появилась девчонка, словно та беда, что не приходит одна.

Я уже собрался уходить, когда в квартиру позвонили. Открыл дверь и увидел на пороге девушку.

— Ой! — испуганно воскликнула та. Но уже в следующий миг заулыбалась.

Оказалось, мы были соседями, но дальними, жили на разных концах дома. В моей квартире она ожидала встретить свою подругу — и подумать не могла, что та успела съехать, никого не предуведомив. Я лишь развел руками:

— От меня тоже девушка ушла, не попрощавшись. И ничего, живой, как видишь.

Гостья глянула на меня хитро, оценивающе. Спросила:

— Не угостишь чаем?

Я полагал, что уж кто-кто, а я предупрежден о женском коварстве. Но, как и положено хорошему лазутчику, видом своим она внушала полное доверие — славянская красавица, светло-русая, сероглазая. Вмиг усыпила мою бдительность и шмыгнула на кухню. А я пошел за ней, как опозоренный защитник дома-крепости, отдавший неприятелю ключи от форта. Поставил чайник, и под его шум девчонка принялась расспрашивать:

— Один живешь?

— Ну да…

— Всегда ты так гостеприимен с незнакомцами?

— Обычно те ведут себя скромнее — на гостеприимство не напрашиваются.

— О, ты еще не всех знаешь!

— Ну, на то они и незнакомцы…

— Давно сюда переехал?

— Да нет, на днях только…

Ее вопросы обгоняли один другой, и лишь блокнота в руках недоставало, чтобы я почувствовал себя респондентом. Миловидная на грани приторности, она балансировала ловко, не переступая грань. Жеманно растягивала слова, стреляла в меня взглядами, острыми, как двузубая вилка. Открыто со мной заигрывала. Видимо, нашла во мне замену пропавшей подруге и легко утешилась. Впрочем, едва допив чай, девчонка спохватилась и засобиралась уходить. Но уходя предупредила, что зайдет еще, когда я меньше всего буду ждать.

Выпроводив гостью, я вскоре вышел сам. Заглянув в почтовый ящик, выудил из вороха листовок и счетов извещение о бандероли. Ни имени отправителя, ни обратного адреса… Решил зайти на почту. Но отыскал ее с большим трудом, как будто город в одночасье сделался чужим, словно все улицы в нем переименовали за ночь. Незнакомые дома строились шеренгой, подтянув и без того плоские животы, стояли не на жизнь, а на смерть, не сдвигаясь с места. «Наваждение какое-то…» — думал я, чертыхаясь. Погода переменилась, небо потянуло на себя край облачного одеяла, с виду теплого, а на деле сырого, и скоро солнце в нем укрылось с головой.

Наконец поиски мои увенчались успехом, и, отстояв в очереди добрые полчаса, я забрал посылку. Та оказалась небольшой, и я распаковал ее прямо на почте. Внутри обнаружился плеер с наушниками. А в плеере — диск. На нем имелась надпись от руки: «Mutato nomine de te fabula narratur». И еще: «Discernit sapiens res, quas confundit asellus». Латынь? Что значили слова, я мог только гадать. Мучимый любопытством, разгоравшимся все сильнее, включил воспроизведение.

«Родилась я в самой середине лета», — произнес женский голос. Он показался мне смутно знакомым, и я, было, принял услышанное за радиоспектакль. Однако вслушавшись внимательнее, понял: запись плохого качества, по всему судя, диктофонная, и содержание не претендует на художественность. Так что я скоро заскучал. Но продолжал слушать содержимое диска в пол-уха сквозь городские шумы, пока бродил по улицам в поисках парикмахерской. Скоро мне стало ясно, что записана была беседа женщины с мужчиной. Тот выдавал свое присутствие лишь сдержанным покашливанием и вдохами, предварявшими его реплики, ныне тщательно затертые. Она же пересказывала ему свою жизнь с предельной откровенностью, хотя для исповеди в ее тоне и недоставало надлежащего раскаяния. Напротив, говорила с вызовом, высокомерно, холодно.

В парикмахерской я отвлекся от подслушивания чужих тайн и с удивлением узнал, что нынче в салонах не бреют. Должно быть, посвятив себя работе, я отстал от жизни безнадежно — века до девятнадцатого, когда цирюльники еще были в чести. Незаметно подошел буревой фронт. За окнами стемнело. Загромыхало, полило. И я поймал себя на ощущении из детства, будто следом за грозой идет что-то недоброе, таинственное, страшное.

Получасом позже, коротко стриженый, я разглядывал свое новое отражение: не красавец, не урод — посредственность. Серая мышь, даром что черноволосый. На миг заколебавшись у дверей салона, шагнул под дождь. Вода потекла по лицу, по шее, за шиворот. Под ногами, жадные до территорий, расползались лужи. Я собирался в магазин, но деньги у меня в кармане, вымокнув, уж больно стали походить на свежеотпечатанные фальшивые. Заскочил домой переодеться и наконец побриться. Там-то меня и застал телефонный звонок.

— Ты дома? — раздался в трубке голос моей утренней знакомой. А я совсем не помнил, чтобы давал ей свой номер… — Я сейчас зайду. Нужно срочно переговорить!

— Э-э, — попытался я протестовать, но девчонка уже бросила трубку.

Я не готов был умирать ради прекрасной дамы с голода. Но не прошло и двух минут, как в прихожей раздался звонок. Не глядя я распахнул дверь и замер… Вместо девчонки на пороге высился, заслоняя свет потолочного плафона, бородатый парень неопрятного вида — в безразмерной клетчатой рубахе с оттянутыми карманами на груди и засаленных джинсах. Растительность на его пористом лице торчала клочковато и напоминала черный мох на березовом пне.

Более ничего в ту первую секунду я заметить не сумел, а второй у меня уже не было: едва незнакомец увидел меня, лицо его исказила гримаса ярости, с какой впору идти в атаку на врага. Что он и сделал в следующий миг, ринувшись на меня тараном. И, не успев опомниться, я оказался намертво прижат к стене его тяжелой тушей.

— Какого черта ты здесь делаешь?! — зашипел верзила и потянул лопату пятерни к моему горлу. Что было силы я ударил его головой в лицо. Попал, должно быть, вместо переносицы куда-то по зубам и от того сам едва не свалился без сознания, искры посыпались из глаз. Но мертвая хватка ослабла.

— Зачем же сразу драться? Ну, погорячился я, с кем не бывает! — Здоровяк вдруг заулыбался и коротко потрепал меня по плечу, как старого приятеля. От панибратства я опешил больше, чем от нападения. — Лучше бы чаю, что ли, предложил гостю. Баба-яга и та сначала Ивана-царевича накормила.

Если бы не апатия, с недавних пор овладевшая мной, я, без сомненья, отказал бы лжецаревичу в угощении. Но безразличие порождало бесстрашие, и несколько минут спустя, как образцовая домохозяйка, я расставлял на столе чашки, кипятил чайник, думая о том, что целый день отпаиваю чаем незваных гостей, и чем дальше, тем гости становятся хуже. Однако много требовалось усилий, чтобы испугать меня: собственную жизнь я смотрел, как фильм, в котором за меня играл дублер. Сам же я, будто матерый критик, видел только фальшь: сюжет казался неправдоподобным, декорации — малобюджетными, актеры — бесталанными. Перемотать пленку назад было нельзя, да и не очень-то хотелось.

Я выскреб лед из холодильника, завернул в полотенце и предложил компресс верзиле, хотя удар ему явно смягчила борода. Сам занялся тем же — на лбу у меня проступала шишка.

— Чем я тебя так разозлил? — После столь тесного знакомства я позволил себе перейти на «ты». — Я, вроде, и врагов еще нажить-то не успел…

— Как тебя звать? — пророкотал верзила.

Я представился, рассчитывая на взаимность, но напрасно. Гость потребовал:

— Паспорт покажи.

Я сходил к шкафу, где лежали документы, принес паспорт.

— Быть того не может… — выдохнул верзила и тем немало удивил меня: прежде моя фамилия ни у кого не вызывала сомнений, даже у лиц при исполнении. Однако удивлениям только положено было начало, ибо сразу вслед за этим он потерял к моей персоне всякий интерес, вытащил из-за пазухи книгу, полистал страницы и углубился в чтение. «Дисперсионные теории сильных взаимодействий при низких энергиях» — разобрал я на обложке. Оторопевший, только и сумел спросить:

— Я тебе не мешаю?

Не поднимая глаз от книги, он покачал головой:

— Нет, отчего же… Напротив, я тебя внимательно слушаю.

Я открыл рот, желая возразить, что слушать должен я, а он — объясняться, но в этот момент в прихожей снова раздался звонок.

На сей раз на пороге обнаружилась девчонка. Я уж успел забыть о ней.

— Ой… — вновь воскликнула она. Неудивительно: узнать меня теперь было непросто. — Пустишь?

— Да, если только ты не переодетый налетчик.

— Переодетый? По перемене внешности сегодня ты рекордсмен.

— Зря смеешься. Один такой уже сюда вломился.

Она проскользнула на кухню. И с радостным возгласом приветствия подскочила к верзиле. Ко мне же обернулась с упреком:

— Это не налетчик. Это, между прочим, физик, кандидат технических наук.

Одна банда, понял я. Спросил, усаживаясь за стол:

— Может, объясните, наконец, чем я обязан вашему визиту? А то здесь не читальный зал.

— Слушай, — перебила девчонка, — у тебя найдется что-нибудь съестное? Есть ужасно хочется.

— Шаром покати.

Похоже, в этом доме на мои вопросы отвечать никто не собирался.

— Я поищу?

— Валяй.

С детства я привык готовить сам, но тут такая каша заварилась, что мне стало не до кулинарии. Я достал пару банок пива, одну предложил кандидату технических наук, и тот не отказался.

— Сколько тебе лет? — спросил я. Выяснилось, что он не намного меня старше. Однако борода и крупное телосложение изрядно прибавляли ему возраста. И подле него я, худой, стриженый, бритый, выглядел мальчишкой. — Ты вправду физик?

За него ответила подруга:

— Да. И представь себе, он даже может отличить уравнение Шрёдингера от соотношения неопределенностей Гейзенберга.

Я представлял это с трудом. И уж совсем вообразить не мог, откуда о таких материях известно ей.

Девчонка гремела кухонной утварью, вторя далеким грозовым раскатам, и без умолку болтала, обращаясь только к физику. Тот молчал, но явно чувствовал себя как дома. Ощущая себя лишним, я взял пиво, вышел на балкон.

Грозовая темень не развеивалась. То ли тополиный пух кружился в воздухе, то ли снег. Я скоро продрог и вернулся к гостям.

Девчонка уже расставляла на столе тарелки. Как тыкву — в карету, фея из крайнего подъезда превратила старую белокочанную капусту, повядшие яблоки и засохший изюм в салат. На второе подала фрикадельки из картофельного пюре. На моих глазах гостья сварила сказочную кашу из топора, пусть диетическую, и я лишь диву давался, а вот верзила физик откровенно загрустил — такого здоровяка сказками не накормишь и на диету не посадишь.

Он ковырялся вилкой в салате, изучая его тщательно, как смелую научную гипотезу. Девчонка забралась на стул с ногами и больше смотрела в окно, чем в тарелку. Оба не обращали на меня внимания. Так что я чувствовал себя бесплотным домовым, перед которым угощение поставили только затем, чтобы задобрить. Хотя добрее меня сделало пиво, выпитое на пустой желудок. Однако следовало гневаться, требовать у незваных гостей объяснений, выдворять их вон. И я уже открыл рот, чтобы вывести их на чистую воду, как вдруг девчонка взвизгнула, заставив меня вздрогнуть:

— Ой! Опять он!

Прильнув к стеклу, она указывала вниз, на противоположный тротуар. Мы с физиком уставились в окно следом за ней.

— Ну, да. Точно он. Видите вон того старичка в шляпе?

С высоты я только шляпу и увидел. Но в следующий миг прохожий, словно угадав, что стал объектом наблюдения, задрал голову и взглянул прямо на нас. Девчонка ойкнула, отпрянув от окна, а я смог лучше разглядеть виновника ее испуга. Ничего примечательного — старичок, каких сотни.

— Вы представляете, вот уже целый месяц, куда ни пойду, везде с ним сталкиваюсь, — жаловалась моя гостья. — Начала подозревать, уж не следит ли он за мной…

— Все! — не выдержал я и даже кулаком ударил по столу, но вышло неубедительно. — Выкладывайте, зачем явились!

Гости переглянулись, физик задумался, потом и вовсе помрачнел, кашлянул и проговорил не без труда:

— Пропала моя девушка. Ушла к другому.

— Дела… — Я фыркнул и залил злорадный смех изрядным глотком пива. — Ну и что с того?

— Она жила здесь.

— Она же и моя подруга, — добавила девчонка.

Выходило, что примерно в одно время исчезли две молодые особы, причем одна проживала в квартире до меня, другая собиралась жить со мной, да передумала. Я начал понимать: дело нечисто. И в лучшем случае, то происки нечистой силы, а в худшем — чьих-то грязных рук дело. Закралось подозрение: что если две пропавшие — одна и та же? Что если моя неверная и с этим верзилой роман крутила? Стараясь свыкнуться с потерей, я похоронил ее. И менее всего хотел теперь порочить память мертвых, вороша их грязное белье и проливая свет на темное прошлое. Но все-таки спросил:

— У вас, случайно, не найдется фотографии вашей… исчезнувшей?

— Да-да! Ведь мы к тебе за этим и пришли, — спохватилась девчонка.

Я напрягся, ожидая худшего. Но лицо, запечатленное на фото, увидел впервые. С этой женщиной я точно никогда не жил. Нет, с ней я точно никогда не стал бы жить.

— Не узнаю, — обрадовался я. От сердца отлегло, я вмиг сделался добр и человеколюбив. И отхлебнул из новой банки пива. — Может, квартира проклята, и девушки здесь долго не живут? Ты как себя чувствуешь? — спросил подругу физика.

Та фыркнула: мол, не валяй дурака.

Ощупывая лоб, я обратился к верзиле:

— Что же ты морду не набил сопернику?

— Какое там! У него черный пояс по карате.

Он даже назвал фамилию своего недруга, но я, отвлекшись, пропустил ее мимо ушей: что-то на букву «с» — то ли Снежинский, то ли Снегов, то ли Снегирев.

Физик полез в карман:

— Пожалуй, стоит показать тебе и его фото.

— Хранишь, как родного, у сердца? — съехидничал я, сам бессердечный.

— Врага необходимо знать в лицо, — парировал верзила, и на стол передо мной легла вторая фотография — потрепанная, измятая, подклеенная скотчем.

Я похолодел. Если бы только мои короткие волосы и без того не стояли торчком, они встали бы дыбом. На меня смотрело собственное лицо. То самое, что час назад я разглядывал в зеркале — внимательно, чтобы запомнить и не принимать больше, увидев мельком, свое отражение за чужака, за вора. За врага.

«Боже, зачем я стригся… — успел подумать я. — Когда бы не стригся, не был бы похож настолько!» Где-то в мозгу еще зациклилась и все крутилась, как спасательный круг, мысль, что все случившееся — чей-то розыгрыш. Недобрый… Или попросту злой.

— Я никогда не занимался карате, зуб даю! — спешил поклясться я.

Девчонка выхватила фото у меня из рук, взглянула мельком и уверенно сказала:

— Вовсе не похож. Смотри: у этого вон нос какой кривой, а у нашего, — кивок в мою сторону, — еще ничего. У этого, с фото, глаза карие, а у нашего-то зеленые.

— Фото черно-белое, — осторожно заметил физик.

— И что с того? Что я, по-твоему, по черно-белому не догадаюсь? А уши? Повернись-ка в профиль, — велела мне. — Ты только посмотри на эти уши!

Казалось, меня разбирают по косточкам в анатомическом театре. Или делают бертильонаж — кто знает, может, я отстал от жизни до тех пор, когда криминалистика еще не знала отпечатков пальцев, идентифицируя преступников по форме носа и ушей?

Первое впечатление прошло: теперь и сам я видел, что на фотографии не я, но только человек, изрядно на меня похожий. Физик еще колебался, долго всматривался то в мое лицо, то в фото, как таможенник на границе. И наконец сдался:

— Ваша правда. Парень, извини, ошибка вышла. Вообще я в этих тонкостях не разбираюсь, меня больше убедил твой паспорт, — хохотнул он под конец.

И в самом деле, спохватился я, ведь он уже назвал фамилию моего двойника.

— Как-как, ты говоришь… — пощелкал я пальцами, силясь припомнить, — как его зовут?

Но еще прежде чем физик ответил мне, я вспомнил сам. Вспомнил, где слышал это имя…

До того только похолодевший и быстро согревшийся, теперь я ощутил мороз, подиравший по коже. А вот всегдашнее безразличие мое, напротив, таяло, сменяясь страхом. Я сделал вид, что фамилию слышу впервые — бровью не повел, ничем себя не выдал.

Физик засобирался уходить. Просил позвонить, если я прознаю что-то о его беглянке, и оставил номер. Но я уже утаивал от него правду. И мы простились, как считал я — навсегда.

Едва за ними затворилась дверь, я дрожащими руками нацепил наушники и включил плеер из анонимной посылки. Знакомый голос продолжал рассказ, только теперь я вслушивался в него со всей жадностью, со всем вниманием, как слушал бы человек, умирающий от жажды, шум воды. И старался не думать о том, что подобных совпадений не бывает. Сидел у распахнутого окна, падая на дно глубокой, как колодец, ночи. Свет не включал, позволяя мраку заполнять комнату доверху. Я всегда любил темноту, играл с ней в жмурки. От роду незрячая, та всякий раз выигрывала. Милосердная, не только скрадывала мое лицо, в одночасье ставшее опасным, но и сгущалась над воспоминаниями — те истирались, исчезали, словно корабли в бермудском треугольнике, вереницами железнодорожных составов уходили прочь. И сердце мое стучало, как колеса эшелонов с невозвращенцами: сам для себя я стал пропавшим без вести, давно потерянным, забытым. А вот мои сегодняшние гости, казалось, знали меня лучше, чем я сам. Словно от нежеланного родства, я вынужден был открещиваться от сходства с другим человеком и оправдываться, как заведомо приговоренный. Сам чуть не поверил обвинителям.

На улице шел снег, но таял еще в воздухе, земли не достигая. Мокрый асфальт блестел, автомобили стреляли из-под колес фейерверками брызг. Редкие прохожие обращали к небу зонты, как в молитве воздетые круглые лица. Я слушал одну за другой записи, и девушка, чьи интонации казались мне знакомыми, все повторяла имя — то самое, что назвал физик. И оттого теперь оно пугало меня, будто снег в разгаре лета.

Снеговской.

***

Жажду знаний утолить не удавалось: сколько бы книг он ни проглатывал, насытиться не мог. Читал везде и даже за рулем — под каждым красным огнем светофора. И возвратившись вечером домой, сладостно предвкушал, как заберется с книгой в постель, но затрезвонил телефон. Звонивший приказал:

— Делай, что хочешь, но любыми средствами мальчишку нужно завтра выпроводить из дома на весь день!

Физик привык, читая, поглощать чужие идеи. Теперь настало время генерировать свои.

***

Вот уже несколько часов прошло, как Бат писал не отрываясь. Не спал, по-видимому, уже трое суток. Но и теперь мертвецкому сну должен был предпочесть смертельную усталость. Из-за нервного истощения руки не слушались, и от неосторожного движения стопка исписанных листов упала, разлетелась по полу. И Бат, прежде смеявшийся над суевериями, нахмурился. Он знал, что для актера верная примета: если даже одна страница из сценария упала на пол, спектакль не удастся. Бат актером не был, однако нехорошее предчувствие закралось в его сердце все равно.

Глава 2. ОНА (1 июня)

ГИПЕРТЕРМИЯ

Перегревание, накопление избыточного тепла в организме с повышением температуры тела.

Родилась я в самой середине лета. В северном мегаполисе, где солнечных дней за год едва набиралось на месяц. Но отношения с солнцем у меня не складывались. А с недавних пор и вовсе были накалены до предела.

Сперва пришла весна. Растаял снег, и скоро даже память его поросла быльем. По-казенному, по-больничному бело и пусто стало на улицах, слишком светло весь день — от ранней побудки, до позднего отбоя. Очертания города — гранитные, асфальтовые, мраморные — обострились по весне, он сделался похож на исхудавшего за зиму безнадежно больного, которого санитары под руки вывели на прогулку. На деле это я была таким больным. Даром что не оказывалось подле меня санитаров.

Сердце мое стучало лихорадочно, в груди горела адская жаровня. Зиму напролет я открывала окна настежь и задыхалась там, где люди прятались по шубам. Но скоро зима мне изменила, побежала к другому краю земли — только льдистые пятки сверкали. Врачи, разводя руками, без устали выписывая тщетные рецепты, повесили на меня ярлык: «Держать вдали от прямых солнечных лучей».

Так много накопилось в моем теле жара и огня, что ледяное равнодушие росло в душе ему в противовес. Этого холода хватило бы, чтобы повергнуть мир в безбрежие зимы второй раз за год. Но поголовно все вокруг меня любили лето, готовые постоять за него — сложить головы на пляже. В кругу друзей я чувствовала себя осажденным городом в кольце вражеских сил. Хотя у них, уверенных в скорой победе, пыл сражения погас: давно сняли кожаные латы, меховые шлемы и вязаные свитера-кольчуги. Бросили перчатки, но не для вызова на поединок — в долгий ящик. Мои ненадежные союзники, любители зимних видов спорта, сдались, сложили оружие, которого только и было у них, что лыжные палки. А лето шествовало триумфально: взамен белого флага капитулировавшей зимы, несло свое знамя, зеленое. Как мародер, уже обобрало всех горожан до нитки, догола раздело.

Мне же представлялось, едва закрывала глаза, что покрываю землю снегом, я — новая Снежная королева. Хотелось, чтобы он засыпал всю снегоуборочную технику и все дома до крыш. Чтобы горожане оказались заперты в сугробах, в снежной блокаде, терпя бедствие в ледяном наводнении, как терпели ныне, задыхаясь, торфяные пожары молодого и по-юношески горячего лета.

Увы, я не была хозяйкой горнолыжного курорта, не владела снежными пушками и ружьями. Не имела ни снегогенераторов, ни систем оснежения, чтобы применить к войскам неприятеля принуждение к миру: засыпать снегом, умиротворяющим, будто вечный покой.

Существовало лишь одно убежище, надежно укрывавшее меня от солнечного света — ночь. Весь день город глотал пыль, и только к вечеру дышал свободнее грудной клеткой проспектов, улиц и каналов, опутавших мегаполис, как ребра, переломанные в разных местах. К ночи цветы благоухали сильнее, фонтаны, подсвеченные разноцветными огнями, били фейерверками. Выпускники креплеными напитками обмывали медали. Становилось бело от подвенечных платьев и светло от вспышек.

Как и молодожены, город был усыпан монетами, цветами и зернами: горожане кормили птиц и разбивали клумбы, туристы швыряли деньги в фонтаны. Всем до единой городским скульптурам приписывалось умение исполнять желания. Их осыпали желтыми монетами, как истуканов — золотом. У меня в карманах водилась мелочь, но я не знала, чего пожелать. Стоило просить смерти моего врага, но знала: бронзовые памятники не чета языческим богам и кровожадностью не славятся.

Имя у врага моего было непростое и, конечно, неспроста.

Снеговской.

***

Он представлялся людям не иначе, как на западный манер, именем Гарри.

Немолодой уже человек — маленький, с ежиком седых волос, с хитрыми глазками, что, как две рыбки, метались в сети морщин, еще живые, — он оставил машину в паре перекрестков от цели своего путешествия и остаток пути проделал пешком. До такой степени невзрачный, что невзрачность стала ярчайшей чертой его, Гарри смешался с толпой и скоро достиг условленного места, сел за столик уличного кафе, заказал чашку чая, хотя пить его не думал, и принялся смиренно ждать. Однако молодая особа, что прежде никогда не отличалась пунктуальностью, на сей раз появилась вовремя: девушка в белом платье с черными по-вороньи волосами, невысокая, до хрупкости худая, отчего ни у кого язык не поворачивался звать ее иначе, нежели именем уменьшительно-ласкательным, несмотря на ее жесткое, взрослое не по возрасту лицо, с глазами цвета темного, низко нависшего неба. Она легко узнала Гарри, хотя виделись они в последний раз давно, и подсела к нему за столик.

Сразу после кратких слов приветствия, не тратя времени на светскую беседу, Гарри заговорил вполголоса, с пришепетыванием, вкрадчиво улыбаясь: «Дорогая Анечка! Я хочу предложить тебе кое-что продать, и очень выгодно продать. Нет-нет, отнюдь не душу. Я, быть может, изверг, но еще не дьявол. Только тело, да и то не целиком. Нет-нет, это совсем не то, о чем ты думаешь!»

Глава 3. ОН (4 июня)

ИНИЦИАЦИЯ

Обряд посвящения в родовом обществе, связанный с переводом юношей и девушек в возрастную категорию взрослых мужчин и женщин. Торжественное принятие нового члена в какую-либо секту.

Под знаком «прочие опасности» мы повернули, и дорога, где водителей подстерегали самые разнообразные несчастья, приняла автомобиль в свои объятия, распростертые до горизонта. Я провалился в сон. Когда же вновь открыл глаза, вокруг высился лес. Здесь уже не было ни знаков, ни машин, помимо нашей. Когда бы не дорога, пусть ухабистая и теснимая деревьями, я бы решил, что в этих краях не ступала еще нога человека. Дальний свет фар упирался в темноту сырой беззвездной ночи, будто в стену. Свет в конце тоннеля, подумал я и снова задремал.

Когда мне предложили выгодную работу на строящемся горнолыжном курорте, я согласился не раздумывая, так как на прежнем месте сутками просиживал за монитором, весь в платах и проводах, как реаниматорный пациент, чью жизнь поддерживают аппараты.

В город за мной прислали машину. Ехали ночью — сначала по федеральной трассе, потом по проселочной грунтовке. В пути я спал, но даже когда просыпался, видел все вокруг, как в мутном нездоровом сне. На выбоинах трясло немилосердно, и к концу пути я чувствовал себя вконец разбитым. Как только оказался в спальне гостевого дома, отведенной мне хозяином курорта, не раздеваясь рухнул на кровать и замертво уснул. Спал тяжело: дрожь колотила — то от жара, то от холода, и ломота терзала, словно накануне меня долго избивали.

Когда на следующее утро вышел на крыльцо, я едва не ослеп от белого искрящегося снега. На лапах елей, на карнизах крыш, на земле и в небе — тот был всюду. Как из реальности в фантазию, попал я в зиму из начала лета. Слышал, конечно, что на горнолыжных склонах применяют холодильные установки, создающие снежный покров даже при положительной температуре, но не думал, что у них хватает мощности засыпать целый лес в придачу.

Оделся потеплее и пошел осматривать курорт, искать администрацию. С десяток коттеджных домиков, подсобные помещения, три горнолыжных склона — будто стоянка первобытного человека в глубине культурного слоя курорт предстал передо мной островком цивилизации в глухих лесах. И скоро я перезнакомился со всеми его обитателями.

Их оказалось семеро: охранник Волгин, компьютерщик по кличке Физик, врач — в прошлом сотрудник ожоговой больницы (здесь ему едва ли предстояло вновь столкнуться с ожогами, разве что с обжигающим холодом), еще один парень по прозвищу Лунный Трактор — водитель ратрака¹ и по совместительству спасатель, старичок Султан — повар-татарин, которого владелец курорта привез с собой с юга, молодая женщина — прежде психолог, а ныне горничная и девушка Анна. Недоставало лишь хозяина. Его ожидали завтра.

Выяснилось, что каждый вновь прибывший по драконовым законам курорта должен был подвергнуться обряду посвящения. Как моряку, пересекающему в первый раз экватор, мне предстояло испытание — похуже «Праздника Нептуна». Я упирался и протестовал, однако шумная компания лавиной поволокла меня к склону, а там столкнула в яму, завалив по шею снегом и заставив выкарабкиваться. Хотя снег и подтаял изрядно, задача оказалась непосильной. Кончилось тем, что меня тянули из сугроба за руки всем миром. Когда же вытащили, я представлял собой жалкое зрелище: снег набился в уши, в волосы, за шиворот, в ботинки, я промок до нитки, отплевывался, прыгал, силясь отряхнуться, и стучал зубами.

Волгин похлопал меня по плечу, выбивая снежную пыль и брызги, сказал смеясь: «Поздравляю, парень! Считай, ты умер и родился заново. Еще повезло: раньше все новички проходили боевое крещение в проруби».

Стоя перед зеркалом в спальне, куда заскочил переодеться, я пришел к выводу, что не только не умер, но даже, напротив, за последние месяцы поправился. Пообещал себе заняться спортом, раз уж судьба забросила меня в спортивный комплекс. Потом зашел в кафе, где старожилы накормили меня и напоили кофе с коньяком. Наперебой расспрашивали о городских новостях и, всякий раз не дослушав, пересказывали здешние байки. Что говорить, обряд инициации принес плоды: я уже чувствовал себя в кругу близких друзей. Гадал: не оказался ли в раю, пусть белом не от ангельского пуха, но от снега?

Анечка позвала меня пройтись, мы обошли все корпуса, многие из которых еще стояли необжитые, и побрели по лесной аллее. Зима на глазах превращалась в весну, а весна — в лето. Деревья за спиной стояли белые от инея, а впереди — упившиеся талым снегом. В лесу царила неземная тишина: ни звука, кроме наших голосов, пока мы говорили, и шагов — пока шли молча. Анна казалась мне совсем еще ребенком: на ходу поглаживала стволы елей, запускала пальцы в колючую хвою, привечала их: «Здравствуйте, братцы!», некоторых обнимала, прижимаясь щекой к шершавой коре. Я наблюдал за ней украдкой: и сама, как тонкое деревце, изящная, гибкая, она улыбалась так, что снег вокруг таял быстрее. И вовсе не от холодного воздуха у меня перехватывало дыхание.

— Расскажи о себе, — попросила она.

Я пожал плечами:

— Да у меня все, как у всех, — родился, учился… Теперь вот работаю.

Она замотала головой:

— Нет, это не дело. Без реально значимого прошлого герой так и останется второстепенным персонажем. И никогда не вызовет сопереживания у… например, читателей. Необходимо наделить тебя подлинной биографией: о чем мечтал, что любил, о чем жалел, чего не получил, какие были отношения с людьми, с родителями, с женщинами…

Я рассмеялся:

— Это что, допрос? — Потом спросил сам: — А что, если мое прошлое — это и есть главная загадка в твоей хм… например, книге?

Анна не ответила, склонила голову в задумчивости.

Возвратившись в коттеджный поселок, мы долго не могли расстаться, все топтались друг напротив друга в нерешительности, путаясь в словах. И невозможно было различить, кто из нас двоих покраснел сильнее. Оба пунцовые, мы наконец простились, пряча глаза, опуская лица к остужающему снегу.

Свернув к своему дому, я увидел Волгина — тот стоял на крыльце и курил, поглядывая на меня. Когда же я поравнялся с ним, обронил вполголоса:

— Будь с ней поосторожнее, парень. Говорят, девица того… ненормальная.

Я сделал вид, что не расслышал. Признаков душевной болезни в девушке я не увидел. И предпочитал верить глазам, а не ушам. Ибо еще сильнее, чем услаждала слух, Анечка радовала мой взор.

***

Мужчина лет тридцати по имени Константин Лунный отделился от туристической группы, когда экскурсовод упомянул о разделении южных ароматических масел на лечебные и эротические, а туристы мигом перестали озираться и окружили его плотным заинтересованным кольцом. На экскурсанта, что в тот момент перешагнул веревочное ограждение с табличкой «посторонним проход запрещен», никто не обратил внимания. Так, не замеченный никем, Лунный пересек бесплодную каменистую пустошь и углубился в можжевеловый душистый лес. Путь по склону, круто забиравшему вверх, оказался не из легких. Давал о себе знать разреженный горный воздух, и Лунный изрядно запыхался, прежде чем снова вышел под открытое небо — к зубцам горы Святого Петра. Здесь, на самом краю обрыва, отвесно уходившего из-под ног на добрых полтора километра вниз, к морю, росла черемуха. Лунный приблизился, поднес ладонь к ее узорчатому стволу. Мимо этого дерева ежедневно проходили сотни людей; продажное, как женщина легкого поведения, но и терпеливое, как исповедник, оно всем позволяло касаться себя и всех выслушивало. На полуострове можно купить любое чудо, знал опытный проситель Лунный. Здесь каждый камень по прихоти экскурсоводов готов исполнять желания — только брось монетку через плечо. Но едва ли удастся сбить монеткой черта, что сидит за левым.

Помимо ангела-хранителя и беса за спиной у Лунного теперь стояла сама смерть. За минувшие несколько дней он посетил, должно быть, все чудотворные достопримечательности полуострова. Одних монеток раскидал — целое состояние. Дал все возможные зароки, клятвы и обеты. И вот теперь высоко в горах стоял перед дикой черемухой и просил ее, чудотворную, сохранить ему жизнь. Отсюда, с горного плато, ближе всего было до неба, но все так же оно оставалось безучастным к его мольбам — знака не подало, чудес не явило, и даже молнией не разразило его, беспутного. Молчало, не по южному серое.

С горы Святого Петра Лунный спустился на одном из последних фуникулеров, пешком добрался до ближайшего городка-курорта — Алубики. Заметив старую телефонную кабинку, зашел, бросил еще одну монетку на удачу и набрал номер медицинской лаборатории Ахтиара. Когда же после невыносимо долгих гудков в трубке раздался вышколенный женский голос, в ответ на роковой вопрос Лунный услышал: «Результат положительный». Телефонная кабинка вмиг стала тесна ему, и на подгибающихся ногах он вывалился на улицу.

Докуда хватало глаз нигде не было ни души, туристы попрятались по домам, как муравьи в предчувствии ненастья. С моря поднимался ветер, с гор опускались сумерки. Метлы серебристых тополей качались в небе из стороны в сторону, разгоняя облака, но только больше грозовой грязи развели. Лунный вытащил из кармана пачку сигарет, пробовал прикурить, но каждый раз выходила осечка, пламя гасло, так что он вскоре оставил попытки и, зажав в зубах холостую холодную сигарету, пошел по темнеющим улицам вниз, к остановке автобусов. Все минувшие дни он прощался с жизнью, и как выяснилось, не напрасно. Так что теперь должен был спешить.

***

Растворяясь в сумерках, по извилистой магистрали Джалита — Ахтиар летела машина. И те немногие, кто видел ее, удивлялись, как до сих пор она не полетела в пропасть. Водитель, пребывавший в крайне дурном расположении духа, вел автомобиль, значительно превышая скорость, допустимую не только законом, но и здравым смыслом. То был профессор Медицинской академии города Самватас Богдан Баталов — высокий стройный брюнет, на окружающих взиравший свысока и чуть прищурившись, будто повсюду его ослепляло солнце. Недруги видели в такой манере беспредельное высокомерие, коллеги предполагали близорукость, а самого Баталова ничуть не волновало мнение ни первых, ни вторых.

Волею судеб профессору пришлось спешно покинуть академию, хотя не далее как этим утром, он еще читал лекцию в институтской аудитории на кафедре токсикологии, радиологии и медицинской защиты:

— Что касается тактики нейтрализации действия кетамина, — давеча диктовал Баталов с выразительностью метронома, — нейролептические препараты не облегчают состояния психического дискомфорта и не снимают визуальных побочных эффектов. — Стоя перед высоким окном, он покачивался с носков на пятки, а пятьдесят пар глаз исподтишка за ним следили. — Врач должен не допустить угнетения функций центральной нервной системы, по мере необходимости принимая меры для защиты дыхательных путей…

Внезапно дверь аудитории приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова секретаря. В чрезвычайном волнении тот прошептал:

— Богдан Александрович!

И Баталов стремительно вышел, почти выбежал, как будто лекция оказывала усыпляющее действие лишь на студентов, а гипнотизер-профессор оставался начеку — только и ждал сигнала, чтобы сорваться с места.

Слухи, ходившие среди учащихся академии о Баталове, быстро стали разновидностью молодежного фольклора. Студентки единогласно сочли его самовлюбленным и бездушным, а студенты посчитали подлецом и мизантропом. Но очарованы были как первые, так и вторые. И девушки пренебрегали юношами: стыдливо прикрываясь псевдонимами, писали на страницах интернет-дневников, способных вытерпеть даже больше, чем бумага, долгие и тоскливые во всех неопытно эротических подробностях фантазии о дьявольски элегантном преподавателе.

И потому когда первые ряды передали последним, что Баталова в срочном порядке вызвал ректор, так как с ним хотят побеседовать сотрудники внутренних дел, любопытство, помноженное на пятьдесят душ, сделалось совершенно невыносимым.

Теперь Богдан гнал машину по опасной прибрежной трассе, нимало не заботясь о крутых поворотах над пропастью. И когда пепел последней сигареты был развеян по ветру, он потянулся к бардачку за новой пачкой, не сбавляя скорости. Обнаружил там несколько старых газетных вырезок, однако нужды в них уже не было — содержание статей, прежде интересовавших его, Баталов помнил слово в слово.

«В Акъмесджите изготавливали редкий синтетический наркотик — метамфетамин, также известный под жаргонным названием „лед“. Хроническое употребление метамфетамина вызывает необратимые повреждения мозга. Оперативникам Федеральной службы наркоконтроля удалось выявить группу лиц, промышлявших изготовлением метамфетамина. Подпольными химиками оказались работники акъмесджитского цирка. Теперь им грозит до двенадцати лет лишения свободы».

«Тоже мне, циркачи», — усмехался, вспоминая их, Богдан.

«Сотрудники областного управления госнаркоконтроля в Ахтиаре ликвидировали наркоточку, где изъяли метамфетамин — сильнейший препарат группы стимуляторов, который страшен длительным тяжелым действием на организм. Употребивший его человек теряет контроль над собой, может не есть, не пить, сутками бежать, преодолевать немыслимые препятствия и совершать преступления невероятной жестокости. Задержанным предъявлено обвинение в хранении и распространении наркотиков в особо крупном размере».

Ночь застигла Богдана в дороге, и он остановился в мотеле. Газеты скомкал и выбросил. Больше ему никого не нужно было искать, ловить, выслеживать. Теперь искали его самого. И требовалось только подождать, пока найдут. Ждать, в чем он не сомневался, оставалось недолго.

Примечания

1

Ратрак — бульдозер для утрамбовки снега. (Здесь и далее: примеч. авт.)